Течет река

53

Деловой центр Ливерпуля, его Сити, примыкает к гавани. У причала, откуда через каждые двадцать минут отходит небольшой пароходик, перевозящий через широкое устье реки Мерсей пассажиров из города в его предместье Беркенхед, всегда многолюдно. По субботам и воскресеньям здесь, прямо на набережной возле самой пристани, как и в лондонском Гайд-парке, выступают ораторы. Сюда приходит гулять молодежь, дети бросают хлеб жирным чайкам; идет бойкая торговля леденцами, мороженым и бутылочками с кока-колой. Мостовая покрыта обрывками газет, обертками от конфет и побывшими в употреблении бумажными стаканчиками. В будни у причала людей ещё больше. С раннего утра и до вечера жители Беркенхеда устремляются в Ливерпуль; в ранние часы — рабочие, сразу же после восьми — студенты, а вслед за ними служащие, торопящиеся ровно в десять занять места в своих офисах. Днем поток пассажиров убывает с тем, чтобы к пяти часам вновь нахлынуть на широкий тяжёлый трап, перекинутый с набережной на почерневшую от времени и копоти пристань. Пароходик захлебывается свистками, но исправно справляется со своими обязанностями и ровно за десять минут пересекает реку.

Фасад Ливерпуля во всем своём величии предстает перед глазами каждого, кто приближается к нему по волнам Мерсея. Громадные почерневшие от копоти здания, в которых заключаются торговые сделки и располагаются конторы бесчисленных фирм, возвышаются на правом берегу реки. Их видно издалека со всех судов, входящих из моря в устье Мерсея и направляющихся к ливерпульской гавани. Громадный чёрный орел распростер свои крылья на башне, венчающей силуэт одного их этих тяжеловесных сооружений. Серая громада соседнего здания производит не менее мрачное, зловещее и вместе с тем, по-своему величественное впечатление. Все продумано в архитектуре прибрежной гряды построек — это не только фасад крупнейшего порта Англии, это фасад Британской империи, былое величие и мощь которой воплощены в глыбах серого камня, давящих и подавляющих.

Дважды в день — в девять тридцать утра и около восьми вечера — в толпе пассажиров, устремляющихся по набережной к городу и обратно к Беркенхеду, семенит миссис Пирс. В утренние часы волна людей увлекает её по направлению к Принс-стрит—одной из самых шумных и деловых улиц прибрежной части города. Здесь, в многоэтажных унылых в своём мрачном однообразии зданиях, тесной стеной смыкающихся друг с другом, не оставляя никакой надежды солнечным лучам проникнуть между тесно сросшимися каменными плитами, с теснотой, подобной сотам в пчелином улье, размещены конторы и агентства торговых фирм, приемные стряпчих, всевозможные посреднические бюро. Здесь снуют клерки в темных костюмах, традиционных чёрных круглых шляпах и с неизменным зонтиком-тростью в руках, торопливо бегут мальчишки-рассыльные; погруженные в свои размышления, в подъезды контор входят бизнесмены; небольшими пестрыми стайками мелькают молоденькие машинистки. Этот людской поток заполняет тротуары неширокой и сумрачной Принс-стрит, становясь все многолюдней с каждой минутой, приближающейся к десяти. В его волнах с достойной восхищения энергией барахтается миссис Пирс, вот уже много лет совершающая свой путь от причала до школы Берлица, вход в которую расположен в самой мрачной подворотне самого черного из всех закопченных до безнадежности зданий. И прежде чем войти в зияющую пасть до отчаяния безрадостной и грязной подворотни, миссис Пирс неизменно останавливается на минутку под зеленой вывеской с изображенным на ней розовым перстом, указующим путь, по которому должен следовать всякий, кто проникся желанием изучить любой иностранный язык по ускоренному и оправдавшему себя в веках методу Берлица. Тяжело вздыхает, с трудом переводя дух, после продолжительной быстрой ходьбы, и близорукими глазами оглядывает до мелочей знакомый квартал. Потом её маленькая, ничем не примечательная фигурка исчезает за тяжелой дверью, со страшным скрежетом захлопывающейся за ней, с тем, чтобы уже до самого вечера не выпускать миссис Пирс из уготованной ей судьбой темницы. Полутемная кабина лифта поднимает на третий этаж, она идет по бесконечно длинному коридору, мимо бесчисленных дверей, украшенных давно примелькавшимися ей вывесками и сворачивает вправо, следуя указанию все того же розового перста, четкий силуэт которого вновь возникает во мраке едва освещаемых тусклой электрической лампой переходов. Однако теперь на зеленом фоне вывески совсем рядом со всезнающим и указующим перстом написаны слова, возвещающие о том, что владелицей ливерпульской ветви всемирно известной школы Берлица является не кто иной, как — сама миссис Пирс.

Ее школа занимает три крохотных комнатушки в самом дальнем закоулке полутемного коридора. В две из них сквозь небольшие оконца, расположенные под самым потолком и выходящие в глубокий колодец двора, едва проникает дневной свет, а третья целый день освещена светом электрической лампы Здесь, в этой навсегда лишенной солнечного света комнате, размещены и приемная, и контора владелицы школы миссис Пирс. Здесь по утрам она разбирает ежедневную скудную почту и принимает лиц, желающих в кратчайший срок научиться изъясняться и составлять деловые письма на немецком, французском, испанском или русском языке. Их имена миссис Пирс с готовностью заносит в толстую и весьма потрепанную конторскую книгу в некогда блестящем черном клеенчатом переплете, хранящуюся в почти пустом ящике её старой конторки. Она выписывает квитанции, согласно которым посещающий уроки в школе Берлица должен внести вперед (обязательно вперед) причитающуюся с него плату за шесть, двенадцать или двадцать уроков. Тот же, кто хочет овладеть тайнами иностранного языка с виртуозностью, может посетить цикл из тридцати занятий, внося плату последовательно за каждый десяток уроков. Все продумано, рассчитано и проверено временем. Редко кто из учеников школы Берлица проявляет желание и выдержку, необходимые для усвоения полного курса. Обычно они довольствуются малым и, едва овладев самыми необходимыми в их повседневной служебной практике навыками, навсегда расстаются с ободранными стенами классных комнат школы миссис Пирс. её клиентура почти полностью состоит из молодых клерков, которым по долгу службы необходимо вести деловую корреспонденцию и переговоры с агентами иностранных торговых фирм. Они появляются и исчезают, почти не оставляя следа в памяти миссис Пирс, да вряд ли и её облик хотя бы и не надолго сохранится в их сознании. Ни сама миссис Пирс, ни три её приспешницы, практикующие в классах ливерпульского филиала школы Берлица, не представляют никакого интереса для поглощенных устройством своей карьеры предприимчивых молодых людей, без особого энтузиазма платящих по два шиллинга за каждый урок.

Выйдя из мрачной подворотни и прослушав в последний раз зловещий скрежет захлопнувшейся за ними тяжелой двери, они уже никогда не вспомнят о миссис Пирс, точно так же, как и она, обремененная повседневными заботами, вряд ли подумает о ком-нибудь из них. Жизнь не оставляет для этого времени.

Но в моей памяти встреча с миссис Пирс сохранится надолго, хотя бы уже потому, что в школе Берлица она преподавала русский язык, который был для неё родным.

Внешняя непримечательность миссис Пирс составляла одну из характерных её особенностей. Но было в её облике нечто такое, что привлекало к ней внимание и выделяло из многоликой людской толпы, заполняющей Принс-стрит. Может быть, это было связано с тем, что, несмотря на многие годы жизни в Англии, миссис Пирс была не в силах подавить живущее в её душе чувство отрешенности от окружающего. И если внешне механизм её существования действовал исправно, то внутренне она так и не смогла уподобиться среде, в которой жила. Уже давно перестав быть русской, она не смогла стать англичанкой.

В 1914 году за несколько месяцев до войны, сразу же после окончания высших женских курсов Герье, Вера Николаевна Любимова вышла замуж за англичанина Питера Пирса. Пирс преподавал английский язык в школе Берлица в Москве, потом в самом начале двадцатых годов уже вместе с женой и двумя детьми перебрался в Киев, а оттуда в двадцать втором году, когда многие районы России и Украины переживали голод, он вместе с семьей отплыл из Одессы в Англию. С тех самых пор миссис Пирс уже никогда не видела родины. И судьба её сложилась так, что семья, ради которой она рассталась со всем дорогим и близким в России, перестала существовать. Одна за другой умеряя её девочки, а через несколько лет скончался и Питер Пирс, оставив жене скудное состояние, скромный коттедж в Беркенхеде и мрачные классы возглавляемой им в течение восьми лет школы на Принс-стрит. В их стенах, не покладая рук, трудится миссис Пирс. её безрадостную судьбу разделяют три старые девы — француженка, испанка и немка. Этот унылый квартет реализует на практике систему Берлица, основанную на разговорном методе, обеспечивающем, как гласят проспекты этой школы, самое быстрое овладение навыками устной речи Но с годами дела идут все хуже. Достоинства «системы» уже давно взяты под сомнение. В Ливерпуле все больше и больше становится вечерних классов заочного обучения иностранным языкам, открываются все новые и новые курсы. Конкурировать с ними уже не под силу. Миссис Пирс под семьдесят, вся её жизнь в прошлом И если не считать прекрасных лет ранней молодости, о которых она и сейчас вспоминает с благоговением, то большая часть её прошла в лишенной дневного света конторе на Принс-стрит. Даже в час ланча, когда поток служащих устремляется в закусочные Лайонса, в обширные столовые, расположенные на втором этаже магазинов Вулворса или просто в небольшие кафе и скромные закусочные, миссис Пирс старается не покидать помещение школы. Ведь именно в эти часы дневного перерыва в работе обычно и заходят в её контору немногочисленные клиенты. И пропустить блестящую возможность пополнить состав своих учеников миссис Пирс не может себе позволить. Она ограничивается обычно сэндвичем и чашкой кофе из термоса. Зато в пять часов, оставляя в конторе кого-нибудь из своих коллег, она совсем ненадолго заходит в соседнее кафе, чтобы выпить чашку чая. Но засиживаться некогда: после пяти начинаются вечерние классы, продолжающиеся до вечера. И так каждый день, кроме субботы и воскресенья. Уик-энды миссис Пирс всецело посвящает отдыху в своём коттедже на одной из тихих улиц Беркенхеда. Наводит порядок в садике, готовит воскресный обед, по утрам слушает торжественный звон колоколов, возвещающий начало церковной службы И через каждые пятнадцать минут тишину её безлюдного обиталища нарушает бой часов, доносящийся с соседней колокольни. Миссис Пирс давно сжилась с одиночеством, и оно перестало её тяготить. Она любит предаваться воспоминаниям. А поговорить о том, о чем бы ей хотелось, все равно не с кем. И может быть потому, что она так долго молчала, теперь, когда мы сидим с ней в маленьком кафе на Принс-стрит, миссис Пирс рассказывает о своём прошлом без остановки. Какое совпадение, что я так хорошо знаю Садовую-Кудринскую, на которой прошла её юность и даже могу представить себе тот самый дом, где она жила. Он совсем рядом с двухэтажным домиком-комодом Чехова. Значит, там музей? Как удивительно, что вот теперь, когда она уже и не надеялась встретить кого бы то ни было, с кем можно было бы поговорить по-русски и о Москве, она видит перед собой человека, который каждый день бывает в том самом здании, где помещались курсы Герье, на которых она, Верочка Любимова, училась почти пятьдесят лет назад и где теперь, как она только что узнала, находится Московский Педагогический Институт. И вместе с миссис Пирс мы вспоминаем красивый зал со стеклянным потолком и великолепными колоннами. И вдруг выясняется, что свою первую лекцию я читала в той самой аудитории, где некогда состоялся торжественный акт выпуска слушательниц курсов Герье, и на нём в числе других была и Вера Николаевна. Это тот самый круглый актовый зал, с которым для каждой из нас связаны свои воспоминания. И я рассказываю ей о студентах и профессорах своего факультета, и о лекциях, и о своей работе. А она вспоминает имена своих учителей. Ведь она имела счастье слушать лекции Шахматова, Реформатского и Селищева.

А потом мы вместе с миссис Пирс мысленно совершаем прогулку от Новодевичьего монастыря, по Большой Пироговской, через Зубовскую, по Садовой до самого её дома на Садовой-Кудринской, и я говорю ей обо всем том новом, что появилось в этих местах за последние годы, уже на моих глазах. Миссис Пирс слушает, не сводя с меня глаз. А я и рада, потому что сама истомилась по Москве и мечтаю о её улицах, бульварах, театрах. Мы идем по набережной Москва-реки, спустившись туда от библиотеки Ленина — от Румянцевской библиотеки. Стены Кремля. Мимо Спасской башни и Василия Блаженного поднимаемся на Красную площадь, а потом Вера Николаевна хочет взглянуть на стены Китай-города, и я веду её туда, где они были когда-то. Я не помню всех старых названий улиц. Мы идем по улице Разина, потом на Солянку, по Устьинскому мосту выходим к Котельнической набережной и останавливаемся перед громадой высотного здания. Что было здесь прежде? И не успев уточнить, Вера Николаевна уже просто умоляет пройтись вместе с ней по её любимым арбатским переулкам. И мы переносимся туда быстрее, чем это можно было бы сделать на метро, и идем по Сивцеву Вражку, к Смоленской площади, раздираемые желанием заглянуть и налево, в Большой и Малый Власьевский, и направо — в Калошин переулок Мы ходим долго, очень долго, и совершенно замученные оказываемся вдруг на Собачьей площадке. Здесь бы надо было немного передохнуть, но ведь так много надо ещё успеть вспомнить и посмотреть, прежде чем познакомиться с Новым Арбатом. Мы все успеваем. Но вдруг я замечаю, что за широким окном кафе уже совсем темно. Случилось непоправимое: миссис Пирс забыла о вечерних классах, забыла совершенно, впервые за все годы существования ливерпульской ветви школы Берлица.

Блуждая по Москве, мы опоздали вернуться в положенный час в полутемный коридор на третьем этаже почерневшего от копоти здания на Принс-стрит. Но к моей радости миссис Пирс не высказывает по этому поводу никакого сожаления. Она просто задумчиво улыбается и говорит, что следующий раз с большим удовольствием отправилась бы на Тверскую - к памятнику Пушкину, а потом по бульвару — к Никитским воротам. Но мы обе знаем, что следующего раза не будет. Сегодня двадцать первое марта, и через день я уезжаю из Ливерпуля в Лондон. И когда я говорю об этом, то не могу скрыть радость, потому что никогда и нигде мне не было так тоскливо, как в Ливерпуле, а Лондон — уже гораздо ближе к Москве. Скоро и домой.

Мы выходим на Принс-стрит. Девять часов. Улица почти пуста. Спускаемся к набережной и, минуя громаду здания с чёрным орлом на крыше, проходим к пристани. Здесь я прощаюсь с миссис Пирс, но ещё долго смотрю, как её маленькая фигурка торопливо пересекает трап и темным силуэтом вырисовывается на палубе пароходика. Свисток, и миссис Пирс уже увлекают волны Мерсея в сторону светящегося немногочисленными огнями ночного Беркенхеда. Как хорошо, что уже послезавтра я уезжаю из Ливерпуля.

Но ещё несколько слов скажу о встрече с дочкой Шаляпина. Она произошла в женском клубе Ливерпульского университета, заседания которого проходили раз в месяц. На одно из них я и была приглашена. На эти вечера собираются жены преподавателей, дамы-преподавательницы, дамы-патронессы - супруги влиятельных бизнесменов города, принимающие активное участие в его процветании. Народу почти всегда много. Во-первых, потому что быть членом клуба почетно, во-вторых, потому что избранное дамское общество — самая благоприятная среда для ознакомления с самыми свежими городскими новостями и сплетнями, а в-третьих, вполне достойная арена для демонстрации новых туалетов.

В течение получаса собравшиеся слушают доклад на какую-нибудь животрепещущую тему: о хоровом пении в городе и его окрестностях, об учреждении пансионатов для собачек на период рождественских и пасхальных каникул, потом дружно аплодируют спикеру, затем те из слушательниц, которые бодрствовали во время доклада, задают вопросы, свидетельствующие о горячей заинтересованности в освещавшейся проблеме, после чего все идут в соседнюю комнату, где уже все готово для чаепития. Стоя вокруг стола, дамы пьют чай, улыбаясь друг другу, перебрасываются любезными фразами, звучащими на разные лады — от крика попугая до шипения змеи, и натренированными взглядами оценивают туалеты друг друга. Потом расходятся и разъезжаются, чтобы через месяц встретиться вновь и продемонстрировать свою немеркнущую заинтересованность в судьбе университета, города, Объединенного Королевства. На торжественные ланчи принято являться в нарядных шляпках. А так как давно известно, что нарядная шляпка английской леди украшена цветами, количество и яркость которых прямо пропорциональны возрасту её обладательницы, то легко представить, как выглядит в этот день зал заседаний женского клуба: он похож на пышный цветник, на роскошную клумбу или просто на прилавок самого шикарного магазина, где продаются дамские головные уборы, А когда дамы беседуют, то кажется, что цветник наводнен жужжащими пчелами, и тогда сходство с цветущим садом становится поразительным. На один из таких ланчей я пришли вместе с женой профессора Мюира, решившей, что мне будет интересно послушать воспоминания о Шаляпине. Это действительно было очень интересно, поскольку своими воспоминаниями об отце делилась его дочь Марфа Фёдоровна, ставшая миссис Томпсон. Дамы разглядывали туалет миссис Томпсон, безукоризненно сидящий на её стройной фигуре темно синий костюм в чуть заметную белую полоску и в ярко-красную шляпку с небольшими полями, украшенными веточкой искусственного жасмина. Жасмин выглядел совсем настоящим, чего, к сожалению, нельзя было сказать о румянце докладчицы. Миссис Томпсон выглядела английской леди. Сходство с отцом обнаруживалось в широте скул и смелом размахе бровей. По море того как супруга профессора-физика читала свои воспоминания о знаменитом отце, это сходство ускользало, испарялось и исчезало, Возникало впечатление, что дочь мало знала своего отца. Как и многим детям известных родителей, ей не удавалось передать что-то новое и значимое. Очевидно, семейный аспект и родственный подход к освещению жизни и деяний больших людей, выдающихся личностей здесь был непригоден.

Воспоминания оказались скудными, если не считать нескольких деталей, проливающих свет на манеру Шаляпина носить костюм и разговаривать с домашними. Минут через двадцать пять воспоминания были исчерпаны. Члены клуба аплодировали и мило улыбались, а потом вереницей потянулись к столам, где был сервирован ланч. За столом миссис Томпсон проявила себя как очень милая и приветливая дама. Она рассказывала о своих, уже ставших взрослыми, дочках, о том, что совсем скоро будет сорок лет, как она не видела России, которую не забывает. И как бы в подтверждение своих слов Марфа Фёдоровна заговорила по-русски. Она строила фразы с трудом, медленно подбирая слова, произнося многие из них на английский лад. Совсем скоро она вновь перешла на английский.

Энергичная дама-председатель объявила тему следующего заседания. Это было что-то связанное с отчетом благотворительного общества. Поток цветных шляпок потянулся к выходу. Где-то среди них затерялась белая веточка жасмина на изящном головном уборе миссис Томпсон.

54

Расставшись с Ливерпулем без всяких сожалений, я вновь устремилась в Лондон, где предстояло ещё многое узнать и увидеть. Новым местом моего обитания стал район Блумсбери. Здесь, на Бедфорд-вей в доме №36 я поселилась в комнате на третьем этаже общежития педагогического колледжа Лондонского университета. Здесь не было столь строгих правил, как в Ливерпуле. Каждый был предоставлен сам себе, имел ключ не только от своей комнаты, но и от входной двери в здание. Завтракать и обедать можно было не в столь уж точно определенное время: утром — от восьми до десяти, вечером — от шести до восьми, можно было и совсем не приходить, если не хочешь или не можешь. Никаких чёрных мантий, никаких ритуалов за столом, никаких формал-милз. Приходишь в столовую, берешь поднос, ставишь на него тарелки с кушаньем и ешь-пьешь спокойно, никто не ведет разговоров о погоде. Посетители могли приходить тоже в любое время. Комнаты убирали исправно. Прачечная находилась в подвальном этаже, душевые комнаты — в конце каждого коридора. Но кухни для приготовления пищи не было. В комнатах имелась необходимая посуда и электрический чайник. Обстановка спартанская: кровать, стол, стул, кресло, стенной шкаф, зеркало на стене, полка для книг.

Окно моей комнаты выходило на улицу, видно было здание университета, кусочек садика на Рассел-сквер. Совсем близко — в пяти минутах — Британский музей. Я полюбила это место. Было приятно оказаться среди столь много значивших для меня улиц и зданий. На Рассел-сквер некогда приходил Томас Элиот, работавший консультантом в находившемся здесь издательстве. Недалеко жили Вирджиния и Леонард Вулф, а совсем рядом с ними, в том же доме — Элиот. На Даути-стрит, до которой можно дойти за 15 минут, в доме 48 жил молодой Диккенс, поселившийся здесь сразу после женитьбы. Выйдешь утром из дома, прищуришь глаза, и кажется, что в конце улицы показалась знакомая фигура... Может быть, это Диккенс, направляющийся в сторону парламента. Идешь по Гордон-сквер, и кажется, что с крыльца дома спускается Вирджиния...

На Оксфорд-стрит в связи с приближающимся Рождеством все кипит: англичане закупают подарки своим родным и близким. К встрече Нового года готовятся и в нашем посольстве. Все стажеры, живущие не только в Лондоне, но и в других городах Англии, получили приглашения. Каждый внес необходимую сумму, получив возможность участвовать в традиционном торжестве вместе со своими соотечественниками за огромным столом с шампанским, закусками, сладостями, при свечах, горящих на огромной елке, доставленной из Москвы. Музыка, танцы, лотерея, подарки. Гена и Алеша подарили мне маленький лондонский двухэтажный автобус и аппарат для разглядывания вставляемых в него диапозитивов с видами Лондона.

На встречу Нового года приехали все члены нашей группы. Рассказам о житье в Шотландии, Кембридже, Ньюкасле и других местах не было конца. Конечно, пели русские песни. Но не у всех настроение было бодрое. Киреев просто сник. Он и раньше подозревал недоброе, когда отправлялся на «край света», к берегам Северного моря. Жизнь в этой отдаленной местности он воспринимал как наказание. Роптал. Говорил о «ссылке». Выяснилось, что и прибывший из Манчестера Паршин тоже не смог освоиться. Он почти совсем не покидал общежития, боялся выйти из убежища, его страшила надпись над входом в здание, где его поселили: «Общежитие молодых христиан». Паршин опасался, что его будут обращать в христианина, а он был членом КПСС и вовсе не хотел быть обращенным. Даже деньги, имевшиеся у него, он не смог потратить, не купив буквально ничего ни себе, ни жене, ни детям. Он хотел вернуться в свой Новосибирск, а Киреев — в Москву. Вскоре их туда и отправили, откликнувшись на их непрекращающиеся просьбы и ссылки на пошатнувшееся здоровье.

Остальные чувствовали себя хорошо. Наташа Янсонене приглашала к себе в Эдинбург, Костя Квитко — в Глазго, Анатолий Бронников — в Ньюкасл. Власов, живший в Кембридже, одержал победы в спорте, став чемпионом своего колледжа по боксу и гребле, чем страшно гордился Все вместе на посольском автобусе съездили мы на могилу Карла Маркса на Хайгетском кладбище, совершили экскурсию по ленинским местам в Лондоне. Экскурсовод тоже был выделен от посольства. В Лондоне проходили три съезда РСДРП. Более года провел Ленин в Лондоне в эмиграции в 1902-1903 гг. Здесь выходила газета «Искра» после того, как на её след напали в Мюнхене и дальнейшее пребывание редакции газеты в Германии стало опасным. Когда в апреле 1902 года вместе с Крупской Ленин впервые приехал в Лондон, он поселился в доне №30 на площади Холфорд-сквер. Во время второй мировой войны дои этот был разрушен бомбой, и мы его увидеть не могли. Тогда же погибла и церковь Бразерхуд-черч, где проходил съезд РСДРП. Ленин и Крупская жили в Лондоне под именем супругов Рихтер. Сохранилось от тех времен здание на площади Клеркенвилл-Грин, 37-а. Здесь была типография английских социал-демократов, в этом доме Ленин редактировал «Искру». В 1933 году в этом доме открыли мемориальную библиотеку имени Карла Маркса. В Лондоне Ленин работал в читальной зале Британского музея, как в своё время и Карл Маркс. Сюда он ходил, приехав в Лондон в 1908 году из Швейцарии для завершения книги «Материализм и эмпириокритицизм».

Много времени было уделено знакомству с диккенсовскими местами в Лондоне. Музей на Даути-стрит я изучила так обстоятельно, что несколько раз становилась экскурсоводом, отправляясь туда с учителями английских шкод, приезжавшими в педагогический колледж Лондонского университета на курсы. Они жили в том же общежитии на Бедфорд-вей где обитала и я. Со многими я познакомилась, и мы вместе молили в музей Диккенса. Теперь я повела туда своих друзей из Москвы. Ленинграда и других российских городов. Ходили в «Лавку древностей», известную по роману Диккенса, покупали там сувениры, просто бродили по улицам Лондона, по Ист-Энду. Конечно, Смитфилдская площадь с её мясным рынком совсем не та, что при Диккенсе, но посмотреть её интересно. Были и на Девоншир-террас, где когда-то тоже жил Диккенс. Здесь был написан «Дэвид Копперфилд». Здесь он начал писать «Лавку древностей». Совсем недалеко — Риджент-парк. А магазин под вывеской «Лавка древностей» находится на Портсмут-стрит. Среди окружающих его зданий этот домик кажется просто игрушечным. Он включен в список зданий, представляющих исторический и архитектурный интерес. Для этого есть все основания. Дом построен в XVI веке, при королеве Елизавете. С тех пор его не перестраивали, лишь укрепили подпорками. Так и стоит этот памятник эпохи Тюдоров. Он и при Диккенсе представлял историческую ценность.

Два этажа с нависающей над ними крышей, маленькие решетчатые оконца, висячий фонарь над входом, за стеклом — витрина, уставленная статуэтками, старинной посудой, изделиями из фарфора стекла, серебра и дерева. Старые книги, гравюры, открытки. Этот дом был предназначен для торговли. Только окружение прежде было иным. Невдалеке находился один из старейших театров — «Денекс-тиетр». Знаменит он был тем, что на его сцене женские роли стали впервые исполняться женщинами, а до этого их играли актёры-мужчины или мальчики. На верхнем этаже дома есть комнатка маленькой Нэлл — героини диккенсовского романа. Туда ведет узкая лесенка, ступени которой скрипят и поют под ногами. Часы в высоком деревянном футляре отмечают ход времени. Старинная мебель, картины, посуда. А внизу, как и во времена Диккенса, — антикварная лавка, где можно приобрести всякую всячину: старинные каминные щипцы, дверную колотушку (помните, Сквирс имел такую на своей входной двери?), гравюры и открытки с видами Лондона, всякие чашки и вазочки, тарелки и тарелочки, старые издания книг Чарльза Диккенса.

Вокруг «Лавки древностей» много мест, связанных с Диккенсом и его книгами. Вот здание суда, о котором идет речь в «Холодном доме». Здесь слушалось дело «Джарндис против Джарндис», тянувшееся много лет. Недалеко от «Лавки древностей» — на Нью-сквер — находится здание, в котором когда-то работал клерком молодой Диккенс. Здесь и сейчас в конце рабочего дня улицу заполняют адвокаты и судейские чиновники. А в доме № 58 по Линкольн-Инн-Филдс жил друг и биограф писателя Джон Форстер. У Форстера собирались литературные знаменитости тех лет, а Диккенс не раз выступал перед ними с чтением своих произведений. Площадь Линкольн-Инн-Филдс упоминается в романах «Барнаби-Радж» и «Дэвид Копперфилд».

55

Во втором триместре пришлось много, особенно много заниматься. Период адаптации миновал, предстояло многое успеть сделать. Все дни недели, кроме двух последних, проводила над книгами. Два раза из Британского совета приходили письма с просьбой прибыть для краткого отчета. Там же устраивались встречи стажеров из разных стран — Африки, Азии, Америки, Европы. Два раза получила письма с приглашением посетить английские семьи. Это тоже было организовано Британским советом. В назначенное время побывала в одном, потом в другом лондонском доме. Туда же и в то же время, кроме меня, приглашался кто-то еще: один раз это был африканец, в другой раз — индус. Встречи такие устраивались для «ознакомления с британским образом жизни». Приглашали на ланч, точно обозначая время начала и окончания встречи. Время на визит отводилось от часа тридцати до трёх часов. И это было удобно: формальная акция не могла длиться долго.

Гораздо интереснее проходили другие встречи. Например, поездка в Брайтон, куда пригласила меня мисс Мёрфи, с которой мы познакомились в Москве. Теперь, выйдя в свои сорок семь лет замуж, она стала миссис Стоун, что не помешало ей по-прежнему интересоваться Пипсом, его дневниками и его эпохой. Вместе с её мужем мы гуляли по набережной в Брайтоне, потом обедали в ресторане, потом они проводили меня на станцию, откуда я уехала в Лондон, захватив несколько камешков с морского берега.

В пасхальные каникулы состоялась наша поездка в Шотландию. Это было в конце марта — начале апреля. Стояла весна, и по дороге в Сент-Эндрюс, откуда бежал Киреев и куда все мы теперь устремлялись, можно было любоваться великолепием весенней погоды, зеленью лугов и пастбищ. От Лондона до Эдинбурга ехали автобусом, уходившим из Лондона в полночь и прибывавшим в шотландскую столицу около девяти утра. В автобусе удалось занять удобные места перед широким передним окном, что позволяло во всей полноте после рассвета обозревать долины, холмы и горы открывавшейся нашим взорам Шотландии. А ночь провели, закутавшись в пледы, лежавшие на каждом кресле, и погрузившись в сладкий сон, предвещавший неделю отдыха и новых впечатлений.

На автобусной станции в Эдинбурге вместе с молодым человеком из Британского совета нас встречала Наташа Янсонене, чувствовавшая себя уже, в отличие от нас, старожилом этого города. Целый день осматриваем город, знакомясь с его достопримечательностями: главной улицей, одну сторону которой занимают обычные дома, магазины, а по другую сторону её тянутся холмы со стоящими на них старинными замками. Вот картинная галерея, вот памятник Вальтеру Скотту с лежащей у его ног любимой собакой. Ходим и по маленьким улицам..., рассматривая старинные здания, а потом Эдинбургский университет. А потом и снова на автобусе едем в Сент-Эндрюс, переправляясь на огромном пароме через пролив (Ферт-оф-Форт). Город невелик, но красив и солиден. Это — университетский город со своими традициями, с прекрасными зданиями, в одном из которых — студенческое общежитие, где и размещаются все приехавшие в Сент-Эндрюс на недельный отдых люди, собравшиеся здесь из разных стран

На следующее утро наш неутомимый староста Геннадий Ягодин проводит с нами собрание. Каждый сообщает о своих делах, успехах, проблемах. Не совсем понятно, почему обо всем этом надо говорить под шум морских волн, плещущихся у самых наших ног. Вытирая морские брызги с лиц, мы обсуждаем волнующие нас вопросы и договариваемся о подготовке к предстоящему уже через два дня, как выясняется, вечеру, на котором каждая группа стажеров будет выступать с песнями своих стран и народов. Мы тоже будем, а потому надо определить свои возможности и репертуар. Петь хором будем все, а солистов сейчас и выделим. Тут же поступает предложение попробовать петь хором уже сейчас, здесь же, на берегу моря. Анатолий Бронников вызывается быть запевалой. Затягиваем «Катюшу». Прекрасно получается. Даже волны затихают. Брызги морской пены возбуждают, знакомый и любимый мотив радует, поднимает настроение. За «Катюшей» поем «Подмосковные вечера». Хорошо, даже очень хорошо! И я стараюсь изо всех сил, но пою негромко, чтобы не испортить песню. Но никто не обсуждает моих скромных возможностей, и я горда своим вкладом в общее дело. Выясняется, что Алеша Лукичев горит желанием исполнить на музыкальном вечере романс «Темно-вишневая шаль». Потом вместе с Геной они поют на два голоса «Славное море, священный Байкал». Теперь наш репертуар определен полностью. В назначенный вечер, принарядившись, идем в концертный зал, поем и, не посрамив Отечество, получаем первый приз, поделив его, однако, с африканцами.

Время в Сент-Эндрюсе пролетает быстро за бесконечными разговорами, прогулками по городу и его окрестностям, по морскому берегу. Наблюдаем за игрой в крикет.

В Лондон возвращаемся через Глазго, где Костя Квитко ведет нас в свою лабораторию, удивляя обилием материалов, собранных им разного рода комаров и своим энтузиазмом в их изучении. Комары увлекли настолько, что ни о чем другом, существующем в Глазго, он не мог говорить, дорогу в картинную галерею не знал, как не знал и других достопримечательностей города. Бродили по рабочим кварталам, мрачный вид которых не могло скрасить даже весеннее солнце.

В Лондоне все пошло по заведенному порядку: читальный зал, книги, записи необходимых сведений. В апреле и мае я ходила на лекции об английских художниках, читавшиеся дважды в неделю в Национальной галерее. И в это же время произошло моё знакомство с художником де-Пинто, нарисовавшим мой портрет, который он мне подарил, и я привезла его с собой в Москву. С супругами де-Пинто меня познакомили Алексей и Гена. С мадам де-Пинто они занимались английским языком, подобно тому как в Ливерпуле я занималась с миссис Мейлард. Занятия проводились в студии супруга мадам де-Пинто в Келсо-плейс.

56

Келсо-плейс — тупичок, затерявшийся в лабиринте Кенсингтона. Он никуда не ведет; его перечеркивает линия метрополитена, и грохот поездов врывается в его тишину. Покой и надвигающиеся волны шума — таков ритм жизни Келсо-плейс. Этот покой обманчив, но в него трудно не верить, когда солнечным летним днем идешь по уютным переулкам и улочкам Кенсингтона.

Неожиданно ярко и пышно цветут деревья перед свежевыкрашенными фасадами домов. Звуки рояля несутся из широко раскрытого окна. На перекрестке, перед овощной лавкой — лоток с грудой капустных кочанов, помидоров и лука. Доска объявлений у входа в крохотный книжный магазин, где вместе с детективами в пестрых обложках продаются блестящие леденцы, пестрит аккуратными бумажными табличками, сообщающими о продаже мало поношенной пары женских туфель, детской коляски и кожаного поводка для собаки средних размеров.

За углом, в том месте, где Келсо-плейс, поворачивая, делает петлю, живут де-Пинто. Прежде в этом низком каменном доме размещались конюшни. Теперь здесь живут люди. Жилище каждого оборудовано в соответствии с его достатком.

Источники доходов супругов де-Пинто не очень ясны. Очевидно одно: они далеко не обильны. Должно быть, скромное наследство, поученное Руфусом от родителей, составляет основу шаткого благополучия этого неунывающего семейства. Впрочем, у де-Пинто нет детей, а потому нет и семьи в настоящем смысле этого слова. Но зато есть у них нечто другое, что вот уже в течение шести лет прочно цементирует их счастливое супружество, — неиссякаемое чувство юмора по отношению друг к другу и ко всему окружающему, а также поразительная несхожесть их характеров.

Руфус — художник, и ему уже за шестьдесят. Нельзя утверждать, что он преуспел на избранном им пути творческих дерзаний. Но живописи он предан и без неё существование своё не мыслит. Говорит он мало, и почти никогда — о себе. Невысокий, нескладный, с большой круглой лысой головой, кривовато посаженной на короткую шею, он постоянно торчит перед своим мольбертом. Сосредоточенно сопит, фыркает и, забыв обо всем на свете, творит.

Руфус из той породы людей, внутренний мир которых дает им больше, чем окружающий их мир внешний. И вместе с тем его не назовешь «отрешенным». Отчужденность его взгляда обманчива. Веселые насмешливые искорки, вспыхивающие в зеленых, по-рыбьи выпуклых глазах под толстыми стеклами очков, убеждают в том, что от взгляда Руфуса ничто не ускользает. Просто он не утруждает себя и не обращает внимания на то, что ему не интересно. Эта стойкость к относительным соблазнам повседневности выработалась у него благодаря необходимости устоять перед чарами великолепной мадам де-Пинто. Испытав однажды силу их воздействия, Руфус где-то в глубине души, вначале, может быть, и не совсем осознанно, а потом вполне сознательно и очень стойко решил бороться за свою независимость, за эфемерную мужскую самостоятельность. Все в нём показывало, что он сам себе хозяин: и устойчивая небрежность костюма — к внешности своей Руфус был глубоко безразличен, — и ничем не сдерживаемая непосредственность манер, и внезапная озорная вольность выражений Как истинный англичанин, он готов был склонить голову перед традициями, но как художник и натура творческая, он в гораздо большей степени создавал свои собственные традиции, которым и следовал. Одна из них заключалась в стойкой приверженности к весьма оригинальному в своей неповторимой живописности костюму. Широкие чёрные брюки из основательно промасленной и замызганной ткани, меньше всего похожей на шерсть, отличались тем, что между их правой и левой половинами не было никакой согласованности в отношении длины. Что касается пиджака, то его можно было бы назвать коричневым, но лишь при электрическом свете или при отсветах пламени камина. При дневном освещении пиджак Руфуса мог бы быть назван скорее радужным. Все краски палитры смешались на нем, впитались в ткань, слегка потускнели, поблекли со временем, но не утратили своего колорита. На этом фоне любой галстук мог показаться невзрачным. И потому у Руфуса не было никакой необходимости задумываться над цветом этой традиционно необходимой части мужского туалета. Раз и навсегда он остановился на черном и больше не утруждал себя на протяжении последних сорока лет размышлениями о каких-либо иных вариантах И даже тогда, когда в жизнь Руфуса вошла Олив, никаких изменений в его костюме не произошло.

Великая и неоспоримая мудрость этой женщины состояла в том, что она не пыталась упорядочить жизнь своего избранника, хотя и была моложе его лет на двадцать и обладала безграничной энергией. Встреча с Руфусом была для неё находкой. Сорок лет авантюристическая натура Олив не знала покоя. Потом черноокая португалка, без достаточных для того оснований мнящая себя красавицей, начала все чаще помышлять о тихом пристанище. Не так-то легко обрести его в повседневной сутолоке лондонских буден. Студия Руфуса оказалась счастливой и, бесспорно, последней возможностью для осуществления затаенной мечты об устроенном существовании. Состоялась скромная свадьба, и в студии на Келсо-плейс рядом с мольбертом Руфуса был установлен новый мольбертик для его супруги: Олив училась рисовать. Она ни на что не претендовала. Она не посягала ни на время, ни на внимание Руфуса. Ей просто хотелось быть рядом, хотелось жить его интересами; о своих собственных, которые у неё были прежде, Олив предпочитала не вспоминать. Впрочем, Руфус был достаточно тактичен, чтобы помочь ей в этом, и в меру равнодушен, чтобы спокойно предать прошлое забвению.

Супружество казалось удачным, а удвоившийся в студии на Келсо-плейс хаос свидетельствовал об общности взглядов на жизнь Олив и Руфуса. Они оба пренебрегали такими понятиями, как порядок и устроенность быта в обывательском смысле этого слова. В доме де-Пинто вещи не знали своих мест, но таинственным образом получалось так, что почти всегда все необходимое рано или поздно оказывалось под руками. А если и случалось в течение какого-нибудь получаса искать затерявшийся пробочник или необъяснимым образом исчезнувший башмак, то настроение от этого ни у кого не портилось.

Изредка мадам де-Пинто, окинув взглядом свои владения, состояние из одной единственной, но зато большой и высокой комнаты, принимала героическое решение водворить все вещи на их места. Но обычно это ни к чему не приводило. Во-первых, потому что найти для каждой вещи определенное место было невозможно, а во-вторых, потому что с присущей ей мудростью Олив понимала бессмысленность подобного занятия. Все весьма относительно в нашей быстротечной жизни, и разве не все равно, где будет стоять глиняный кувшин с водой — на столе, на полке с книгами или на полу возле плиты? Если захочешь пить, то всегда сумеешь утолить жажду. В конце концов, для этого совершенно не обязательно глотать застоявшуюся в кувшине воду. Гораздо проще налить холодной и свежей воды из крана, или сварить кофе, или вовсе не пить именно в эту минуту, а спокойно дождаться, когда злополучный кувшин окажется у тебя перед глазами.

В студии много книг. Пожалуй, слишком много, чтобы уместиться на двух-трех полках. Потому они и оказываются в самых неожиданных местах — на кухонном столе, в ящике с продуктами или просто на полу возле камина. Впрочем, это удобно: в любую минуту можно удовлетворить свою любознательность, пробежав несколько строк, подвернувшихся под руку, не двигаясь при этом с места. А найти нужную книгу среди тех, что стоят на полках, все равно невозможно. Да и пылью они покрылись весьма основательно. Краски и кисти искать не приходится. Они повсюду — на столах и столиках, на стульях и креслах, на диване, который возвышается на специальном помосте и предназначен для натурщиков, и на полу, в стаканах и на тарелках. Бесполезно остерегаться: рано или поздно ты все равно будешь вымазан — в лучшем случае, задев за край незаконченной картины, в худшем — сев на забытую в кресле палитру.

Зимой в студии холодно. Даже груды угля не в состоянии обогреть это громадное помещение. И сколько бы ни топился камин, тепло будет только возле него и только тогда, когда он топится. Но борьба с холодом закалила де-Пинто; они уже давно выработали спасительную морозоустойчивость и к невзгодам зимы относятся со стоическим равнодушием.

Зато летом здесь хорошо. Особенно утром, когда лучи солнца беспрепятственно льются в студию сквозь стеклянную нишу в высоком потолке, когда ветви дерева, растущего под окном, заглядывают в комнату, отбрасывая нежную тень на занавески, на пол, на стену. Вся гамма звуков Келсо-плейс врывается в студию; детские голоса, грохот проносящегося электропоезда, урчание маленького грузовичка молочника, развозящего свой товар по переулкам Кенсингтона.

Мадам де-Пинто и молочник — друзья. За шесть лет знакомства у них выработался свой стиль разговора: быстрая лаконичная беседа, вмещающая всю сумму ежедневных новостей, и обычный финал—взятые в долг бутылка молока и четверть фунта масла. У Олив де-Пинто не всегда хватает денег на хозяйство, хотя скромные возможности семейного бюджета ей хорошо известны.

Это, разумеется, не означает, что Руфусу придется отказаться от удовольствия совершить обычную прогулку до перекрестка Викториа-роуд и Маунт-мьюз, где расположен ближайший кабачок. Нет, с этой привычкой он сжился и отказываться от неё не помышляет. Но в тот день, когда продукты у молочника забраны в долг, Руфус отправится в овощную лавочку сам, не доверяя сложного ритуала покупки спаржи, апельсинов и капусты своей несколько экстравагантной супруге. В конце дня все это можно купить дешевле. И не так уж важно, если бочок у апельсина немного потемнел, а капустный кочан слегка растрепан. Олив все равно сумеет приготовить вкусный обед и будет мило улыбаться, и они вместе накроют стол, разыскав всю необходимую для вечерней трапезы посуду. И даже бутылка сухого вина будет извлечена Руфусом из одному ему известного тайничка под ступеньками лестницы, ведущей на сооруженную под самым потолком галерею. Мелочи жизни, как всегда, отступят на задний план. Останется главное: радостное ощущение того, что день прошел совсем не зря — почти закончена картина, над которой Руфус трудится уже несколько недель, и знакомое чувство усталости.

Вечерние сумерки медленно заполняют студию. Они ползут по стенам, оседают по углам и мягкой полутьмой окутывают предметы. Но развешанные по стенам картины ещё видны. Немногие из них удалось продать в этом году, по зато две выставлялись на зимней выставке в Гилд-холле: теряющийся в тумане купол собора св. Павла, величаво возвышающийся над путаницей каменных кварталов Сити, и тихий осенний сквер в Кенсингтоне.

Лондонские пейзажи всегда удавались Руфусу. Рисунок строг и сдержан. Гуашь. Иногда акварель. А вот в своих больших полотнах Руфус идет иным путем, блуждая в поисках созвучных его мировосприятию форм и цветовых гамм. Полотна Руфуса тусклы; он приглушает яркость красок, лишь иногда позволяя им вспыхнуть и загореться многоцветным пламенем. На одной из картин — тюремный двор, по которому плотным кольцом движутся заключенные. Где-то среди них и сам Руфус, проведший в годы первой мировой войны несколько месяцев в ливерпульской тюрьме за свои пацифистские взгляды. Фигуры заключенных теряются в коричнево-черной мгле. Высокая стена вздымается над ними. В противоположном конце студии — громадное полотно с изображением таинственных морских глубин. Прихотливо переплетаются водоросли, перламутровые отсветы падают на подводные листья. А в верхнем углу картины — широко раскрытый человеческий глаз. Он взирает на фантасмагорию морских таинств. А, может быть, все это просто кошмар жизни, необъяснимый, но вполне реальный?

Несколько портретов висят прямо против входной двери. Каждый выполнен в реалистической манере, но фон по своему цветовому сочетанию всегда несколько необычен. Причудливое соединение ядовито-зеленых и розовато-пунцовых тонов удивительно не соответствует безыскусственности исполнения лица и рук, простоте запечатленной в картине позы. Будничность и увлекательная сказка.

Сумерки сгущаются. По вечерам супруги де-Пинто выходят иногда на прогулку. Идут по Келсо-плейс и потом вдоль Викториа-роуд до витрин больших магазинов на Хай-стрит Кенсингтон.

57

За два последние месяца лондонской жизни мы старались увидеть как можно больше, побывать там, где ещё не были. Обошли пешком многие мест» в Лондоне, были и в северной его части, и в южной, и в юго-западной Ходили и в церкви — в греческую, армянскую, в русскую православную, в синагогу, в католические соборы. После пасхальной службы в Вестминстерском аббатстве, выйдя на улицу, оказались совсем рядом с ожидавшими свои машины членами королевского семейства —самой королевой, её матерью, супругом, детьми и принцессой Маргарет. Королева была одета в весьма скромный костюм кремового цвета, на груди бусы в несколько рядов, как было модно в то время, на голове шляпа, поля которой украшены букетиком цветов. Она почти не отличалась от других англичанок, выходивших из-под сводов Вестминстерского собора. Подошли машины, и царственные особы отъехали.

В ту же весну в одной из церквей Южного Кенсингтона я видела Томаса Элиота и даже несколько минут говорила с ним. Этот день, ставший подарком судьбы, незабываем. О том, что Элиот является церковным старостой, я узнала от миссис де-Пинто. Она и посоветовала мне пойти в ту церковь, где можно было его увидеть во время утренней службы. И это произошло. Служба ещё не начиналась, я села на краешек скамьи и почти сразу же увидела высокого, сутулого, худого человека в черном, проходящего по рядам с подносом в руках. Прихожане клали на поднос деньги Человек двигался медленно, склонив голову, опустив глаза. Лица его не было видно, но это был Он, Томас Стернз Элиот, хотя поверить в это трудно. Что происходит? Вот Он приближается, теперь ясно видно его лицо. Он слегка кивает головой каждому, двигаясь по рядам. Вот он уже совсем рядом! Я тоже кладу деньги на поднос, усыпанный монетами, кладу бумажку в несколько фунтов, и Он смотрит на меня и тихо говорит, что после службы сможет поговорить со мной. Мне надо подойти к нему, когда окончится богослужение. Звучит орган. Поют молитву.

У выхода из церкви стоит Элиот, я подхожу. Он спрашивает, давно ли я посещаю эту церковь или пришла сюда впервые. Прежде Он не видел меня среди прихожан «Откуда вы?» Мой ответ лаконичен: «Из России. Из Москвы. Пришла, чтобы увидеть самого большого поэта». Он смотрит строго, потом улыбается, выражает сомнение в том, что известен многим в России. Тем, кто знает английский и любит поэзию, Элиот известен. Его знают. Подходит дама. Это— его жена. Элиот слегка кивает, говорит, что впервые видит в этой церкви русскую женщину из Москвы. Наш краткий разговор окончен. Элиот и его спутница идут, удаляясь от церкви. Смотрю им вслед. Их уже не видно.

Восьмого июня мы были в парламенте. Как и другие посетители, стояли на галерее, откуда хорошо был виден зал и все в нём происходящее. Члены парламента сидели внизу на обтянутых зеленой кожей скамьях со спинками. Макмиллан произносил речь. Он говорил о туннеле, который будет проложен под проливом и соединит Великобританию с Францией, а тем самым и с материком. Вопрос о туннеле обсуждался весьма бурно. Раздавались голоса сторонников и противников этого проекта. Слушая парламентариев, Макмиллан сидел в своём кресле, положив ноги на стоящий перед ним стол, что произвело на нас сильное впечатление. Такая раскованность казалась дерзким вызовом. Нам казалась. Сидевшие внизу относились к этому спокойно.

В середине дискуссии в зал вошел сгорбленный человек. Опираясь на палку, он медленно продвигался вниз по ступеням и тяжело опустился на крайнее место во втором ряду зеленых сидений. «Черчилль»,— прошептал зал. Уинстон Черчилль сидел, скрестив руки на рукоятке трости, стоящей между колен. Вскоре голова его склонилась на грудь, и он погрузился в сон. Сменялись один за другим ораторы, продвигалось и вместе с тем как бы стояло на месте обсуждение вопроса о туннеле. Старый Черчилль спал, но он присутствовал. Выступавшие обращали свои взоры к нему. Он их, — и все были уверены в этом, — слышал.

Жизнь на Бедфорд-вей свела меня с учителями, проживавшими здесь же во время курсов, на которые они приезжали из разных городов Англии. На некоторые лекции и занятия в педагогическом колледже я тоже ходила. Это было интересно. Однажды мне предложили принять участие в семинаре по преподаванию литературы в школе. Попросили рассказать, как изучают в Советском Союзе английскую литературу в педагогических учебных заведениях, готовя учителей. Потом с такими же сообщениями выступала несколько раз перед другими группами слушателей. Два раза ходили в музей Диккенса, где в роли экскурсовода я рассказывала, используя музейную экспозицию, временами отходя от нее, о жизни и о романах Диккенса, о том, как читали их вслух в яснополянском доме Толстого, как любил их Достоевский и все прочее, о чем хотелось сказать. Все это мне очень нравилось. Соскучилась по своим студентам.

В один из июньских дней мы ходили в дом-музей Бернарда Шоу в Эйот-Сент-Лоренсе.

58

Дорога круто поворачивает и почти под прямым углом уходит в сторону от шоссе — все дальше и дальше, теряясь в зелени тесно смыкающихся вдоль неё старых развесистых деревьев. Ещё поворот, — и надпись на дорожном указателе: «Эйот-Сент-Лоренс».

Здесь жил Бернард Шоу. Его дом — небольшой двухэтажный коттедж из серого камня, с высокими трубами на крыше и стенами, увитыми густой зеленью плюща, —стоит немного в стороне от Сент-Лоренса. За плотной стеной деревьев его не видно с дороги. Но как хорошо известно это место в Англии, и как много людей приезжает сюда — в этот тихий и живописный уголок, названный «уголком Шоу» и расположенный милях в сорока к северу от Лондона.

Теперь здесь музей. Но об этом как-то сразу забываешь, как только переступаешь порог дома. может быть, потому, что Шоу жил здесь совсем недавно, и комнаты, в которых он работал, читал, беседовал с друзьями, и все те вещи, которые его окружали, ещё не успели покрыться музейной пылью; а вернее всего, потому, что хранительница музея — тихая и заботливая женщина, много лет прожившая в семье Шоу, сумела сохранить в этих стенах домашний уют и тепло.

Шоу поселился в Эйот-Сент-Лоренсе в 1906 году. Ему было тогда пятьдесят лет, и за ним уже прочно утвердилось признание крупнейшего драматурга Англии.

Смелое новаторство Шоу не только обогатило театральную жизнь страны, но и направило её в новое русло. Его «драмы идей», его «пьесы-дискуссии» будоражили умы современников, его дерзкие выпады и смелые парадоксы заставляли не только смеяться, но и постигать всю глубину социальных противоречий жизни.

Уже были написаны и «Неприятные пьесы», и «Пьесы приятные», уже давно были закончены «Цезарь и Клеопатра», «Человек и сверхчеловек», завершена работа над «Майором Барбарой» и «Другим островом Джона Булля». Только что увидела свет рампы «Дилемма доктора».

Но многое ещё предстояло создать, и именно здесь, в этом тихом доме в Эйот-Сент-Лоренсе.

На сельском кладбище близ Сент-Лоренса на одной из надгробных плит есть надпись: «Мэри Анна Соус Родилась в 1825 году. Скончалась в 1895. Жизнь её была коротка». Говорят, что прочитав эти строки, в которых 70-летняя жизнь, очевидно с точки зрения вечности, названа краткой, Шоу и принял окончательное решение поселиться в Эйот-Сент-Лоренсе, где он прожил 44 года, сохранив до последних дней всю полноту творческих сил и присущую ему безграничную энергию. Здесь он и умер в 1950 году в возрасте 94-х лет.

Мы входим в дом Бернарда Шоу. И как во многих английских домах, у входной двери висит дверной молоток, — или попросту колотушка, которой надо постучать в дверь. Это не совсем обычная колотушка: она изображает самого хозяина дома — Бернарда Шоу. Этот дверной молоток был сделан и подарен писателю его приятельницей Рози Бэнкс Данекурт. На нём вырезана надпись: «Человек и сверхчеловек». Это шутливая надпись, и стоит только войти в дом, как сразу же станет ясно, сколь человечен был тот необыкновенно умный и яркий человек, который здесь жил.

В просторном холле — над ящиками с перчатками и тростями — висят знаменитые шляпы Шоу — целая коллекция шляп! Среди них особенно выделяется одна — внушительная широкополая желтовато-коричневая фетровая шляпа, которая служила Бернарду Шоу почти 60 лет.

Шоу был непоколебим в своей привязанности к шляпам и с отдельными, наиболее полюбившимися ему экземплярами не расставался десятилетиями.

Здесь же стоит старый плетеный стул: сидя на нем, Шоу обувался перед ежедневной утренней прогулкой. А у стены холла — рояль фирмы Бехштейн. В жизни Шоу музыка занимала совершенно исключительное место. Он не только великолепно играл и был прекрасным знатоком музыки, но в годы своей молодости в течение ряда лет выступал в печати как музыкальный критик. В 1888 году под псевдонимом Парно ди Бассето была опубликована его первая музыкальная рецензия. А будучи уже глубоким стариком, в годы второй мировой войны, когда окрестности Эйота оглашались по ночам воем сирен, возвещавших начало воздушной тревоги, Шоу садился за рояль и под собственный аккомпанемент исполнял арии из любимых им итальянских опер. Из замаскированных окон его дома, в котором, как и во всех окружающих, был погашен свет, неслись звуки музыки.

Прямо из холла — вход в кабинет. Широкое трехстворчатое окно с легкой занавеской выходит в сад, а перед ним — небольшой письменный стол с придвинутым к нему вращающимся креслом.

В этой комнате каждое утро ровно в десять часов 15 минут утра начинался рабочий день Бернарда Шоу. За этим столом была написана комедия «Пигмалион», пьеса «Дом, где разбиваются сердца», которую сам писатель назвал «пьесой в русской манере на английские темы» и где он поведал о том тупике, в который зашло буржуазное общество; здесь была написана пьеса-памфлет «Тележка с яблоками» и беспощадная сатира на дряхлеющую Англию — «Горько, но правда», появившаяся сразу после поездки Бернарда Шоу в Советский Союз.

Здесь, в этой комнате, все осталось в том самом виде, как и при жизни писателя Пачки бумаг и пишущая машинка, скромный чернильный прибор, самые необходимые книги и справочники. На письменном столе — три карманных словарика — французский, немецкий и итальянский, — они всегда были под рукой во время работы, а рядом с ними — краткий словарь биографий.

Вдоль стен—полки с книгами, аккуратными рядами папок и ящиками с картотекой Порядок наведен заботливыми руками секретаря Шоу—мисс Пэтч. её маленький рабочий столик стоит слева от окна в углу кабинета.

На полках собраны все произведения Бернарда Шоу, изданные при его жизни; на видном месте — собрание сочинений его любимого драматурга Генриха Ибсена, которого он считал своим учителем и о котором написал книгу «Квинтэссенция ибсенизма»; здесь издания пьес ирландских драматургов — соотечественников Шоу, книги по истории, философия, политической экономии.

Справа от стола — высокая конторка. На ней папка со свидетельством о присуждении Бернарду Шоу Нобелевской премии в 1925 году бронзовая медаль, полученная писателем в 1934 году от Ирландской академии художеств На стенах на книжных полках — фотографии друзей Шоу. Большой портрет поэта-социалиста Вильяма Морриса, с которым Шоу связывала многолетняя дружба, и на той же стене — фотография экономиста Филиппа Викстида. Его работами Шоу увлекался в молодости Ирландские писатели Йейтс и леди Грегори — Шоу называл её «ирландским Мольером»,— и рядом — семейная фотография соотечественника Шоу, знаменитого ирландского драматурга и романиста Шона О'Кейси. А вот Бернард Шоу в кругу своих друзей—Вильяма Арчера, Джеймса Барри и Честертона. Все они в костюмах ковбоев, в огромных широкополых шляпах

Шоу и сам увлекался фотографией и был неразлучен со своими фотоаппаратами. Два из них лежат на своём обычном месте — на одной из полок в кабинете писателя.

Рядом с кабинетом — гостиная — любимая комната миссис Шоу. её большой портрет, сделанный в Риме художником Сарторио, висит над камином.

Ветви деревьев заглядывают в широкие окна, солнечные блики перебегают с предмета на предмет. В этой комнате — самой большой в доме — много интересного: белом книжном шкафу — бронзовый бюст Шоу работы знаменито французского скульптора Родена; и ещё одна скульптура Рода на голова Шоу — стоит на полированном секретере.

А вот рука драматурга, высеченная из мрамора чешским ваятелем Зигмундом Штроблом. На стенах — несколько пейзажей кисти Сарио, а на камине — небольшая статуэтка Жанны Д’Арк и стрэдфорширская фигурка Шекспира. Она из фарфора и не отличается никакими художественными достоинствами, это одно из тех довольно аляповатых изделий, какие обычно продают в лавках сувениров. На родине Шекспира — в Стрэдфорде-на-Эйвоне — ещё и сейчас можно встретить такие же. Но Шоу наткнулся на эту фарфоровую фигурку в старой антикварной лавчонке где-то на южном побережье Англии; он извлек это непритязательное изображение своего собрата по перу из груды древностей и поставил на самое видное место в своём доме Эйот-Сент-Лоренсе.

Здесь же рядом — «золотой Оскар» — приз, присужденный Бернарду Шоу за «Пигмалиона». Собственно, этот приз был вручен драматургу за экранизацию его комедии Фильм, сделанный по пьесе «Пигмалион», был признан лучшим фильмом 1938 года.

Изрядно потертая вышитая крестом подушка лежит в кресле. На ней цветными нитками вышиты слова — «Te ipsum nosce». Смысл этого латинского изречения таков: «Познай самого себя».

Вечерами Шоу любил сидеть в столовой — в большом и удобном кресле перед горящим камином. Обычно после обеда, который по установленному порядку бывал в половине восьмого вечера, Шоу читал, слушал радио, снова читал Он засиживался в столовой до двенадцати или часу ночи. Впрочем, читал он и за едой, — чаще всего за ланчем, который растягивался благодаря этому часа на полтора, а иногда и на два.

В столовой висит большой портрет Бернарда Шоу, написанный Августом Джоном: характерное, с крупными резкими чертами, энергичное лицо писателя; острый колючий взгляд из-под сдвинутых густых бровей, стремительный поворот головы. Это один из самых удачных портретов Бернарда Шоу, — не случайно повешен он в этой комнате, где писатель любил проводить свободное от работы время.

Стены столовой увешаны видами Дублина. Это город юности Шоу. Здесь, на улице Синдж в доме под номером 33 он родился. Фотография этого дома стоит тут же — на камине. В Дублине провел он своё детство и юность. Из Дублина в Лондон привез он грамоту, свидетельствующую о том, что Джон Бернард Шоу является «свободным гражданином города Дублина и Сан-Панкраса. Теперь эта грамота вставлена в раму и висит на почетном месте в столовой. Она напоминает и о том, что одно время Шоу принимал большое участие в деятельности городского муниципалитета и был избран членом приходского управления. Это было в конце XIX века.

Вся каминная доска уставлена фотографиями. По левую и правую сторону — большие фотографии Ганди и Ибсена, а в самом центре — портрет Владимира Ильича Ленина. Он поставлен здесь как знак большой и горячей симпатии Шоу к Советскому Союзу, за жизнью и достижениями которого он следил с постоянным и неослабевающим вниманием.

Рядом со столовой — выход в сад. По своей планировке это типично английский парк, правда, совсем небольшой. Перед самым домом — открытая лужайка. Трава аккуратно подстрижена. А на лужайке — несколько старых развесистых деревьев. Дорожка, посыпанная гравием, метрах в пятидесяти от дома переходит в тенистую аллею. На небольшой террасе возле дома — бронзовые фигуры зверей работы скульптора Трубецкого. Изображения зверей можно очень часто встретить в английских садах и садиках — в клумбах прячутся зайцы, а из кустов выглядывают львы. Звери на террасе дома Шоу — дань традиции.

В нижней части сада — затерявшаяся среди зелени листвы — небольшая, вдвое меньше роста человека статуя Жанны Д’Арк. Она была исполнена Клер Винстен и поставлена здесь по просьбе писателя Образ Жанны Д’Арк — народной героини Франции — всегда приехал и глубоко волновал Бернарда Шоу. О ней в 1923 году он написал одну из своих лучших пьес «Святая Жанна». Обычно каждый день сразу же после пяти часов вечера Шоу отправлялся на непродолжительную, но обязательную прогулку по саду.

А летом — в теплую погоду — он часто работал в беседке, расположенной в самой густой части сада. Беседка совсем маленькая, но удобно устроена, она вращается, и её застекленная сторона может быть всегда повернута к солнцу. В поисках тишины и покоя Шоу укрывался здесь от чересчур назойливых почитателей его таланта. Он любил приходить сюда по утрам и писать, сидя на плетеном стуле за простым деревянным столом. Вот и сейчас на откидной доске стола лежит его бювар, карандаши, перья. Все так, как было при жизни писателя. Все очень просто. И в этой простоте своё величие — величие большой человеческой жизни.

59

До возвращения в Москву остаются считанные дни, а мы ещё не были в Стрэдфорде-на-Эйвоне. Староста Ягодин предпринимает все возможное для того, чтобы разбудить находящихся в постоянной полудреме средний персонал нашего посольства и пробудить в них желание познакомиться с шекспировскими местами, с родным городом. Нам нужен автобус для этой поездки В посольстве есть такой автобус. Надо собрать не менее двадцати желающих совершить экскурсию в Стрэдфорд-на-Эйвоне. Казалось бы, все проста Но на самом деле трудно. Желающих мало. Стрэдфорд-на-Эйвоне не особенно привлекает. Есть места поинтереснее, как утверждают жены посольских служащих. И все же в конце концов мы едем на родину Шекспира.

Тёплый и солнечный день начала июня. Все цветет и благоухает в самом сердце Англии, в долинах Ворвикшира, на берегах спокойного и медлительного Эйвона, на пологих холмах, покрытых изумрудным ковром свежих трав.

Вот уже виден церковный шпиль над городом, вот мы уже въезжаем в город, вот подходим к дому, где родился и вырос Шекспир. Вот церковь, в которой покоится его прах. Вот знаменитый мемориальный шекспировский театр, отражающийся в водах Эйвона...Черно-белые дома эпохи Тюдоров с нависающими над нижней частью зданий верхними этажами. Памятники истории соседствуют с подделками под старину. Стрэдфордцы давно научились из всего возможного и невозможного извлекать выгоду. В маленьких лавочках торгуют сувенирами. Стрэдфорд-на-Эйвоне существует для туристов Он наполнен открытками, фарфоровыми тарелками, аляповатыми фигурками из фарфора, керамики, дерева. И есть старинный английский город Стрэдфорд — родина величайшего драматурга мира. Впрочем, уже задолго до его появления на свет Стрэдфорд-на-Эйвоне прославился как торговый центр, куда съезжались фермеры покупать и продавать хоров, овец и свиней. На стрэдфордской пивоварне всегда варили прекрасное пиво. Узкие улицы Стрэдфорд-на-Эйвоне исполнены очарования. Гулко отдаются шаги от каменных плит тротуаров, манит мягкая зелень газонов и яркие краски многочисленных цветников. Старинный каменный мост переброшен через реку. Его четырнадцать арок отражаются в воде. Он построен ещё в XV веке мэром Стрэдфорд-на-Эйвоне Хью Клоптоном. На Хэнли-стрит—дом. в котором родился Шекспир. Скрипучие ступени деревянной лестницы ведут в комнату, где под сводами низкого потолка—широкая деревянная кровать, покрытая расшитым покрывалом У изголовья кровати — стул с высокой прямой спинкой. На стекле окна выцарапаны автографы посетивших дом знаменитостей. Здесь расписались Вальтер Скотт и Чарльз Диккенс, Теккерей и Браунинг. В середине XIX века хранители музея начали искоренять этот обычай. Ведь все равно не только оконных стекол, но и всех стен в доме не хватило бы для всех желающих оставить память о себе в доме Шекспира. Считается, что на этой широкой кровати и был произведен на свет творец Макбета и Гамлета. А в другой комнате стоит маленькая деревянная парта. Гиды утверждают, что это — «та самая», за которой сидел маленький Уильям в свои школьные годы.

За домом — сад. Он невелик, но в нём растут все цветы, деревья и кустарники, которые упоминаются в пьесах Шекспира.

В окрестностях Стрэдфорд-на-Эйвоне сохранился коттедж, где невеста Шекспира, ставшая его женой, — Анна Хетевей, а также ферма её матери А в самом Стрэдфорде-на-Эйвоне был ещё один дом, в котором жил Шекспир, вернувшись после многих лет, проведенных в Лондоне. Это был большой дом на Ньюс-плейс, но от него уже давно ничего не осталось. Теперь на его месте разбит парк. Почему же исчез этот дом? Что с ним случилось? Дело было так. В середине XVIII века владельцем этого дома стал некий мистер Гастрелл. Но наслаждаться плодами своего приобретения ему не пришлось: дом осаждали многочисленные посетители — поклонники таланта Шекспира, желавшие побывать здесь. Не выдержав этого натиска, Гастрелл решил сломать дом. И он это сделал. Однако только этого мистеру Гастреллу показалось мало. Он срубил тутовое дерево, которое некогда посадил Шекспир возле дома. Но отросток этого дерева стрэдфордцам удалось сохранить, и они вновь посадили его на Ньюс-плейс. Так гласит легенда. Выросло огромное дерево. Теперь ему около двухсот пятидесяти лет. Его называют «деревом Шекспира».

К городской ратуше примыкают дома, построенные гильдией Святого креста ещё в XV веке. Это длинные мрачного вида здания под высокой крышей с каминными трубами. Здесь, как полагают, была расположена школа, в которой учился Шекспир. В Мемориальном театре ежегодно проходят фестивали шекспировских пьес. Обычно в эти дни ставят пять пьес. Билеты распродаются задолго до фестиваля Места в отелях также абонируются заранее, заполняется приезжими Хозяева отелей, ресторанов, таверн оживляются, пополняя свои кошельки. Под низкими сводами таверны «Белый лебедь» рекой льется пиво. В ресторане «Красная лошадь» — прекрасный выбор блюд. А в одном из самых крупных отелей города каждая комната имеет своё название: «комната Гамлета», «комната Ромео и Джульетты»,«Комната Отелло». Узкие улицы Стрэдфорд-на-Эйвоне забиты машинами. Идет бойкая торговля сувенирами — бюсты Шекспира, фигурки героев его пьес, изящно переплетенные томики сонетов Шекспира, пепельницы с изображением дона Анны Хетевей и многое другое. Здесь есть все.

Во дворе приходской церкви Стрэдфорд-на-Эйвоне покоится прах Шекспира. В стене его бюст. В руке перо, другой он придерживает лист, на котором пишет. На могильном камне — четверостишие, запрещающее тревожить погребенный здесь прах. Великие поэты Англии погребены в Вестминстерском аббатстве в Лондоне, в том из его пределов, который называется «Уголком поэтов». Величайший поэт Англии покоится в его родном Стрэдфорд-на-Эйвоне.

60

Вот и подошел к своему концу июнь. Отъезд в Москву назначен на тридцатое число. В Лондон за три дня до этого съезжаются все наши. Делаются последние покупки. Выбираются подарки для жен и мужей, для детей и родителей. Костя Квитко совершенно не представляет, какого размера свитер, кофту, пальто, платье должен купить он своей жене. Больше того, он не помнит номер своего домашнего телефона (да и кто записывает свой телефонный номер?), а потому уточнить габариты супруги Костя не может. Идем по улице, и он старается присмотреться к проходящим мимо женщинам. Прикидывает, кто из них похож на его Надю. Но ведь и встретив такую, он все равно не может спросить её о размере покупаемой ею одежды Мы с Наташей стараемся ему помочь и останавливаемся на шестнадцатом размере, внимательно всмотревшись в тех, кого показывает нам Костя На Оксфорд-стрит заходим в «Льюис», в «Марк и Спенсер» и приобретаем необходимое. У меня, у Гены и Алексея давно все куплено Но вдруг Лукичеву ударяет в голову: шубу из цигейки необходимо переменить, она кажется ему чрезмерно короткой. Отправляемся менять. Он нервничает: оттенок меха не тот, что нужен. Наконец, находим желаемое. На оставшуюся мелочь покупаем открытки с видами Лондона, с изображением королевы и красных автобусов. Утром 30 июня я покупаю газету «Таймс» по дороге от Бедфорд-вей к посольству, откуда автобус везет нас в аэропорт «Хитроу». Летим домой.