Течет река

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

61

Возвращение в Москву обозначило начало нового периода в моей жизни. Он оказался сложным, во многом драматичным и по содержанию своему весьма противоречивым: надежды на долгожданную встречу с мужем оказались иллюзией, напряженная работа помогла обретению самой себя и укрепила уверенность в своих возможностях, но самым главным стало вскоре обретение истинной любви, что совсем по-новому осветило жизнь и помогло в преодолении трудностей.

Очень скоро стало понятно, что жизнь надо начинать заново. Своего дома у меня больше не было. К тому же приходилось искать опору и силы для самозащиты. Стало известно, что в деканат и партбюро факультета пришло анонимное письмо, автор которого сигнализировал об изменении моих идеологических позиций и взглядов под тлетворным влиянием чуждых нам буржуазных порядков и зарубежного образа жизни, чьи ценности оказались для меня более значимыми, чем общепринятые гражданами Советского Союза, а тем более членами КПСС. Началось разбирательство. Декан факультета профессор Фёдор Михайлович Головенченко пригласил меня для беседы с членами партийного бюро. Эта процедура не была длительной, поскольку большинство склонялось к тому, чтобы ограничиться устным внушением и призывом сбросить с себя пелену чуждого влияния, одуматься и, как прежде, честно и на должном идейном уровне выполнять свои профессиональные и гражданские обязанности. К этому склонялось большинство, но не все. Самой ретивой оказалась заместитель декана Надежда Алексеевна Тимофеева, обеспокоенная, как она подчеркнула, тем, смогу ли я должным образом воспитывать не только студентов, но и своего собственного ребенка, свою дочь, которая требует повышенного внимания со стороны матери, столь долго отсутствовавшей. С присущей ей энергией и повышенным интересом к тому, что происходит в жизни страны, института, факультета, а тем самым и в жизни кафедры зарубежной (!) литературы, а ситуация требовала, по её мнению, особого внимания как раз именно потому, что речь идет о преподавателе иностранной литературы, Тимофеева настаивала на более тщательном и пристальном отношении к поставленным заявителем вопросам. Но, тем не менее, пока все свелось к товарищеским увещеваниям и призывам мобилизовать свои силы для движения по правильному пути. Неплохое решение, но обидным было то, что никто и не собирался опровергать анонимку. Не для того собрались. Собрались «для конструктивного и своевременного реагирования на сигнал», и это, как решили, было сделано. Из прошлого мне были знакомы подобные ситуации, иногда они оборачивались и более тяжело, и все же свыкнуться с этим было нельзя. Ф. М. Головенченко, как я понимала, все это было противно, и довольно быстро он эту операцию сумел завершить, сославшись на необходимость где-то присутствовать.

Дома я не собиралась оповещать о происходившем, но Костя был в курсе и без моих оповещений. Он дал мне понять об этом, не развивая тему В ближайшие недели на моих лекциях появлялись без всякого предупреждения то Тимофеева, то Головенченко, то некоторые другие члены партбюро. Никаких особых последствий это не имело, но напряжение и ощущение мерзости у меня не пропадало. Оно исчезало, куда-то отодвигалось на то время, когда, стоя за кафедрой, я рассказывала студентам то о Бальзаке, то о Диккенсе, то о Драйзере. Лекции помогали мне и даже спасали. Плохое забывалось, становилось легко, даже радостно. Потом все возвращалось на круги своя, но не столь обостренно.

Стала появляться у нас Ира, которую я не видела со времени отъезда в Англию, целый год. Она-то и сообщила мне о принятом ими — Костей и ею — решении пожениться, оформить свой брак «уже официально». Это решение они твердо приняли, сказала Ира, когда я была на Британских островах. Теперь и мне стало необходимо в связи со сложившейся ситуацией принять и своё решение. Я его приняла: развестись с мужем. Начала оформлять необходимые документы, хотя согласия со стороны мужа (теперь уже «мужа по документам») не последовало, что затянуло процедуру развода на несколько месяцев. Среди нашей родни разводов не было. Родители были потрясены, но ко всему отнеслись с пониманием. Анюте было хуже всех. Тётя Маша молилась. В соответствии с существовавшими в то время правилами, процедура развода было многоступенчатой: сначала публикация объявления в газете, потом рассмотрение дела на заседании районного суда, затем — в городском суде. На первом заседании суда иск супруги, мой иск, удовлетворен не был из-за несогласия супруга, но был определен срок на обдумывание и возможное примирение. После второго заседания районного суда, опять не удовлетворившего иск, дело поступило в городской суд, то есть оно не само поступило, а его следовало самим представить в канцелярию городского суда, с Малого Власьевского переулка — на Каланчевку. Ранним утром в июне 1963 года я туда и отправилась вместе с мамой, не захотевшей отпускать меня одну. Зрелище, представшее перед нашими глазами возле здания суда, потрясало, весь двор был забит людьми, очередь желавших сдать свои заявления (в тот день принимались заявления о разводе) вышла за пределы двора и тянулась по улице. Мы встали в конец и медленно продвигались, к обеду оказались у канцелярской стойки. Документы сдали. Через неделю следовало узнать о дате. День этот назначили на 27 августа 1963 года. До этого срока оставалось два с лишним месяца.

Родители решили отправить меня с Анютой в Прибалтику, в Паланге, где мама знала адрес комнаты на улице Смильчу в доме 64, сдававшейся на лето дачникам. Туда мы и отправились. Провожать нас к самому поезду пришел и Костя, а вскоре в Паланге на почте в окне «До востребования» на моё имя пришло от него письмо. Оно было не послано, а, как мне было сказано, просто передано в это окно «мужчиной средних лет приятной наружности». В письме Костя снова просил меня отказаться от развода с ним. Дня через два я увидела его в группе туристов близ ресторана «Юратис» в центре Паланги. Скрылась от него в кустах и вернулась в дом на улице Смильчу по задворкам, опасаясь совсем нежелательной встречи. Очевидно, он искал ее. Купаться мы теперь ходили на самый близкий от дома женский пляж, куда доступ мужчинам был закрыт, а женщины могли купаться без купальников. По вечерам гулять не ходили. В конце июля уехали, а 27 августа состоялось заседание городского суда на Каланчевке. Развод состоялся, хотя Константин Алексеевич Михальский на суде отсутствовал, и судья читала его заявление, в котором он выражал своё несогласие с разводом и просил об отсрочке окончательного решения. С его просьбой, выраженной в форме требования с угрозами, суд не согласился, сочтя её на этот раз неправомерной.

Свобода от семейных уз была обретена, и теперь со всей остротой встал вопрос о том, где же нам с Анютой жить. своё жилье было необходимо. На Горбатке уже никого не прописывали, так как весь переулок готовили к сносу, но все же на первых порах мы перебрались к родителям. Соседка Наталья в полном соответствии со своей фамилией Злобина и личными неурядицами озлобилась до крайности и по-змеиному шипела, видя меня на общественной кухне, где приходилось умываться по утрам и вечерам. Думать о разделе имевшейся на Кутузовском проспекте комнаты тоже было бесперспективно, так как пришлось бы иметь дело с Костей, и процесс раздела продолжался бы до бесконечности: он все ещё уверял, что ни за что на свете не хочет «ломать семью». Мечта об отдельной квартире в кооперативном доме, куда мы ещё до моего отъезда в Англию записались, не была в своё время реализована из-за отсутствия денег, а внести надо было сразу все сто процентов. Как выяснилось теперь, это было даже к лучшему. Зачем нам общая с Костей квартира? Надо думать о другом, о своей работе, надо начать писать ту работу, ради которой я совершила самое длинное путешествие. И сама мысль о возможности погрузиться в миры Джойса, Вулф, Лоуренса, Форстера, написавшего о том, как много значит для человека путешествие в неведомые ему ранее дальние страны, — сама эта мысль придала мне новые силы. Ведь я и уезжала в далекую страну, на Британские острова для того, чтобы написать свою диссертацию об английских романистах 20-30-х годов; ведь ещё в Лондоне я твердо решила, что напишу о модернистах не только в докторской диссертации, но и учебниках для студентов-филологов, сделаю все возможное для включения изучения их творчества в вузовские программы. Теперь я этим и займусь, помня о том, что в своё время, учась на романо-германском отделении филфака МГУ и слушая лекции таких крупных специалистов по английской литературе и зарубежной литературе XX века, как Аникст, Ивашева и Гальперина, ни я, ни мои однокурсники даже имен Джойса и Вулф, Лоуренса и Форстера не слышали: даже упоминать их было запрещено. Теперь времена изменились, теперь и в Англии удалось побывать... Надо работать. Завтра кончается отпуск. Начинается новый учебный год. Сейчас полдень августовского дня. Светит солнце.

62

Все собрались на первое в этом учебном году заседание кафедры Мария Евгеньевна Елизарова появилась в новом платье в горошек и в хорошем настроении, что отражалось в её лучистых глазах. Лучики проходили сквозь стеклышки пенсне и достигали сидевших за столами преподавателей. Борис Иванович Пуришев как всегда пришел со своим тоненьким портфелем, из которого вынул лист бумаги для записи учебной нагрузки на первый семестр. Юрий Михайлович Кондратьев довольно бодро проковылял к своему обычному месту у шкафа с томами «Ученых записок». Подальше от него, тоже как обычно, — Клавдия Сергеевна Протасова, с которой они вечно пикировались. Что касается Юлии Македоновны, то, разумеется, она выглядела лучше и эффектнее всех в своём новом костюмчике из легкой шерстяной ткани и пестрой кофточке с изящным воротничком И аспиранты были на местах.

И Галина Николаевна Храповицкая, уже принятая в штат кафедры, а также Магда Гритчук, читавшая вместо меня ещё в прошлом учебном году лекции и продолжавшая вести занятия по зарубежной литературе и после моего возвращения, совмещая это с преподаванием английского языка, — обе они тоже чинно сидели у окна за одним из столиков. Но кроме привычных и во многом уже таких близких лиц, появилась здесь Надежда Алексеевна Тимофеева и Наталья Михайловна Черемухина с кафедры классической филологии. Что привело их на наше первое в этом году заседание? Все стало ясно из сообщения заведующей кафедры. Мария Евгеньевна познакомила нас с приказом по институту: кафедра классической филологии закрывается, лингвисты, работавшие на ней, зачисляются на кафедру общего языкознания, литературоведы, преподававшие античную литературу, — отходят к зарубежникам. Новость эта была встречена без всякого энтузиазма. В памяти старожилов замаячил образ Демешкан, что связано было не с Натальей Михайловной Черемухиной, а с Тимофеевой. И как бы проникая в глубины нашего подсознания, Надежда Алексеевна заверила всех, что решение о ликвидации кафедры классической филологии созвучно эпохе, а сама она очень рада возможности общаться с высоко квалифицированными специалистами в области зарубежной литературы и всегда к этому, по её словам, и стремилась. Кондратьев закашлялся. Стул, на котором сидел Борис Иванович Пуришев, заскрипел Мария Евгеньевна, обмахнув лицо носовым платком, перешла к следующему вопросу, связанному с корректировкой распределенных ещё весной учебных поручений. И ещё она попросила всех внести свои предложения по составлению плана заседаний кафедры: какие научные доклады будут сделаны, какие сообщения было бы целесообразно заслушать в текущем семестре. Предложения были, и среди них — внесенное Надеждой Алексеевной Тимофеевой пожелание удовлетворить её интерес к положению дел с высшим филологическим образованием в Великобритании. Юрий Михайлович, работавший над докторской диссертацией об английском романе последней трети XIX века, тоже хотел послушать об этом, но, главное, о моих общих впечатлениях от пребывания в среде англичан. Записали моё выступление на кафедре на октябрь, а научный доклад по итогам стажировки за рубежом — на ноябрь. Определилось все и с другими членами кафедры

Несмотря на повышенный интерес Надежды Алексеевны ко всему «английскому», остальное было привычно. Люди на кафедре хорошие, а активность Тимофеевой — тоже явление привычное, только теперь это меня мало трогало. Время было уже другое, что ясно чувствовалось. Другие песни пели студенты, да и все мы — преподаватели зарубежной литературы — оживились: открывались некоторые перспективы, новые возможности.

Теперь мне предстояло читать годовой курс по литературе XX века на филфаке студентам-старшекурсникам. И ясно было, что по прежней программе делать это не имело смысла. Необходимо обо всем договориться с Марией Евгеньевной. Разговор состоялся в её новой квартире на улице Королева возле ВДНХ.

Совсем недавно многим преподавателям нашего факультета дали квартиры в новых домах. Борису Ивановичу — на улице Усиевича, недалеко от станции метро «Сокол», Марии Евгеньевне— у ВДНХ. Квартиры отдельные. У Пуришевых — две комнаты, у Марии Евгеньевны — одна. Теперь у профессора Пуришева был кабинет. Все редкие книги его расставлены по полкам; коллекции марок размещены должным образом в книжном шкафу. Вятские игрушки радуют глаз своей яркостью. Альбомы с репродукциями картин — всегда под рукой, а старинные немецкие книги в кожаных переплетах стоят в кабинете на специально выделенных для них застекленных полках. Свитки с образцами китайской живописи покоятся в шкафчике. Теперь, приглашая нас к себе, Борис Иванович знакомит со своими сокровищами Он рад этой возможности и не в меньшей мере — обязательному чаепитию за большим столом, вокруг которого могут одновременно расположиться человек пятнадцать. Его дом открыт, и каждый чувствует себя легко и свободна

И в доме Марии Евгеньевны уютно и просто. Теперь, когда она имеет возможность жить в отдельной квартире, ей захотелось многое обновить. Удобные кресла и изящный столик куплены в комиссионном магазине. Старинная лампа висит над столом. Свой телефон. Своя кухня Никаких соседей. Своя ванная комната. Даже чёрный кот Мишка ощущает свободу, беспечно развалившись на диване после сытного ужина.

Наш разговор—о деле. Мария Евгеньевна на спрашивает меня пока ни о чем, и я благодарна ей за это. Говорим о другом, о том, какая работа нам предстоит. По своему опыту она знает, как помогает работа во все тяжёлые периоды жизни. Ведь не случайно так самоотверженно отдавалась ей она в прежние годы, да и сейчас она значит для неё очень много. И для меня у неё наготове много предложений помимо тех, что записаны в наших так называемых «индивидуальных планах». Во-первых, она поручает мне написать программу по курсу XX века. Написать так, как я считаю нужным. О публикации её в Учпедгизе есть договоренность. Во-вторых, она поручает, — и сделать это надо очень скоро, — написать несколько разделов в учебник по зарубежной литературе XX века, редактором которого она является. Это разделы по английской литературе. А содержание их я определяю сама, и писателей, о которых будет идти речь, тоже выбираю сама. Правда, при этом Мария Евгеньевна все же советует мне быть разумной, не уточняя, что именно имеет в виду. Есть и ещё с её стороны предложения, но о них пока она говорить не хочет. «Об этом поговорим немного позднее, — замечает она. — Но вы знайте, — прибавляет Мария Евгеньевна, — если у вас буду вопросы, что-то будет неясно или возникнут затруднения, вы сразу же приходите. Мы все обсудим». На этом мы с ней и расстались.

Вечерний троллейбус почему-то очень медленно шел по проспекту Мира, потом на другом ехала я по Садовому кольцу. На Горбатке меня ждали с ужином, хотя было уже поздно.

63

Уже в первую неделю сентября ритм работы наладился: утром провожаю Анюту в школу. Иду на лекции, если они есть по расписанию, или в библиотеку, если их нет. Встречаю ребенка из школы. Идем домой. Потом снова библиотека или занятия во вторую смену. Как хорошо, что есть у меня возможность и программу составить, и главы в учебник написать. Теперь в первый раз в учебнике для студентов будет сказано о Джойсе и о Вулф. Пока о них, о других — потом. И уже думаю о главах диссертации, которую следует написать. У меня целый чемодан всяких записей, и книги нужные я привезла, и множество романов перечитала. Но мысли об этом пока только отрывочные, да и то прерываются совсем другими помыслами о том, как же будет решен квартирный вопрос. Ответа не было, да он, по правде говоря, даже и не вырисовывался. Тем более, что и на очередь в райисполкоме тоже встать невозможно: на Кутузовском в комнате в 24 кв. м. прописано нас трое. На Горбатку приходил раза два в неделю Костя: повидаться с Анютой. Визиты эти были тягостны. Тётя Маша поила чаем Никаких разговоров о жилье никто не заводил, хотя наверняка об этом думали.

И вот случилось нечто совсем неожиданное, почти фантастическое, а в моем восприятии даже сказочное. Раздался в субботнее утро в конце сентября телефонный звонок. Дома я была одна: мама на работе, Павел Иванович в магазине, Анюта в школе, тётя Маша в церкви Я только собиралась пойти в библиотеку. И вот звонок. Теперь я с опаской подходила к телефону, избегая ненужных, но вполне возможных разговоров с Константином Алексеевичем, который все продолжал гнуть свою линию о совместной счастливой жизни. Но голос был женский, резкий, мне незнакомый. Говорила, как выяснилось сразу же, хорошо известная мне Клара Ароновна Шварцман, занимавшаяся квартирным вопросом в том самом доме, куда в своё время подано было наше заявление с просьбой о включении в жилищный кооператив и предоставлении в нём квартиры Клара Шварцман звонила вот по какому поводу: в доме №3 по Ростовской набережной, куда уже вселились жильцы, осталась одна свободная квартира на верхнем, десятом этаже. Квартира двухкомнатная, окнами на реку, с балконом. Во время отделки дома, а это продолжается до настоящего времени, квартира эта служила подсобным помещением для рабочих. Здесь держали они свой инструмент, краску, белила, спецодежду и прочее. Здесь, на кухне, готовили еду. Квартира в «неважном состоянии», вчера от неё отказались те, кому её показывали. «Да и то, — говорила Клара Ароновна, — эти люди не были членами Дома ученых Академии наук, а потому и права вселять их в этот дом у правления кооператива не было». Тут пришло ей на память наше старое заявление, и вот она звонит. Сначала позвонила на Кутузовский и из разговора с соседкой Марией Ильиничной стало ей известно, что живу я теперь в другом месте. И телефон Клара узнала от соседки, а также, очевидно, и некоторые другие сведения о положении дел в нашем семействе от неё же получила. Разговаривать с Михальским уже не было смысла, поскольку Клара знала, что он не являлся членом Дома ученых. Звонит мне и хочет узнать моё решение. Если я согласна, то оформить все можно быстро: в правлении меня знают. Взнос за квартиру надо внести сразу же, до прописки; а прописывают жильцов, если деньги будут внесены, в конце этого месяца, т. е. в сентябре И стоимость квартиры сообщила: шесть тысяч четыреста рублей. По 200 рублей за квадратный метр жилой площади. Жилая площадь — тридцать один метр, и двести рублей за встроенный в коридоре шкаф. Ответ правление кооператива хотело бы иметь сегодня же, поскольку вечером будет очередное заседание правления, на котором вопрос о владельце этой оставшейся квартиры может быть решен.

Клара говорила быстро и, как мне казалось, долго. Голова у меня пошла крутом Я уже не стояла у письменного стола, где на углу помещался телефон, а опустилась в кресло. Ноги меня не держали. Когда она кончила, я сказала, что согласна.

Прийти к ней для всего дальнейшего оформления дел надо было вечером в ближайшую среду. Приемные часы — с восьми до девяти в её квартире №60 на пятом этаже во втором подъезде. А посмотреть квартиру можно хоть сегодня.

Встретилась с друзьями — с Валей, Женей, Борисом, с Зайкой. Обсуждали вопрос о квартире. Все сходились на том, что согласие я дала правильно. Другое дело, где взять деньги. Своих денег на данный момент у меня была тысяча с небольшим. Нужны были ещё пять тысяч к концу месяца. Борис смог выделить тысячу рублей. У других денег не было. То есть они были, конечно, но совсем в иных исчислениях. У родителей я твердо решила не просить, да и не знала об их кредитоспособности. Но отец сказал, что сможет продать на некоторую сумму имеющиеся у него облигации. Пока решили это несколько отложить. Женя, Валя и Зайка совместно могли выделить на некоторое время около тысячи Но вполне очевидно, что большой суммы все же не хватало.

Помощь пришла от Марии Евгеньевны. Она сразу же сказала, что поможет без всяких разговоров, поскольку свою квартиру она получила не в кооперативном, а в государственном доме, и теперь те деньги, которые скопила на приобретение отдельной квартиры (между прочим, она тоже была записана в число пайщиков дома на Ростовской набережной, но узнав о завершении стройки дома для преподавателей нашего института, отказалась от этой возможности и забрала своё заявление) — эти деньги она готова дать уже через несколько дней («Хоть завтра», — сказала Мария Евгеньевна). Срок возврата долга может быть растянут на три года. Возвращать можно по частям, постепенно. Боже мой! Я просто поверить не могла, что все тем самым решалось! Возвращаясь домой после разговора с ней, я не сразу пошла на Горбатку, а свернула из Труженикова переулка, по которому шла из института, на набережную и двинулась в сторону Бородинского моста.

Вот он, этот дом. Он, действительно, стоит здесь, на холме над рекой возле Бородинского моста. Рядом начали строить другой, который станет, должно быть, номером первым. А с другой стороны—полукруглая изогнутая внутрь дуга краснокирпичного здания, известного как «Дом архитекторов». Вот ряд окон в предположительно нашем доме, где, вполне возможно, мы будем жить вместе с Анютой. Эти окна — на десятом этаже. Вид из них, должно быть, прекрасный! Завтра пойдем смотреть квартиру уже все вместе — с Анютой, с родителями, с тетей Машей. Отчего же не посмотреть, если деньги на её оплату, вполне возможно, будут получены? Я-то уже видела эту квартиру и знаю её номер — тридцать восьмой. И лифт работает в подъезде, и уже во многих, почти во всех живут счастливые обладатели своей отдельной жилплощади. Мы пополним их ряды, и в трёх окнах десятого этажа в которых сейчас темно, зажжется свет. Можно будет выйти на балкон и смотреть на реку, на заходящее по вечерам солнце. Окна выходят на запад. На балконе - ящики, а в них - цветы. Но это уж слишком! Об этом просто нельзя пока думать! Да и какие цветы растут в балконных ящиках, подвешенных на западной стороне дома, мне ровным счетом ничего не было известно, и, говоря по правде, и цветов-то я нигде никогда не сажала, не приходилось мне делать этого.

Не о цветах надо думать, а о том, как отдавать долги. Но даже такой поворот мыслей не убавил энтузиазма, меня охватившего по дороге к милому моему сердцу дому в Горбатом переулке.

И вот все оформлено, деньги в сберкассу внесены на счет кооператива Дома ученых, и мы отправляемся на осмотр квартиры. Она в тяжелом состоянии. На одной из стен в штукатурке трещины. Окраска помещения тусклая,

Пол до ужаса грязный. В углу большой комнаты валяются рваные ватники, брошенные здесь за ненадобностью малярами. Плита на кухне залита подгоревшим маслом Во всех углах пыль. Окна открыты настежь. Они все лето не были закрыты, и речные ветры бушевали здесь вволю, а пыль с набережной набилась повсюду. И все же это была квартира! И вид с балкона, действительно, великолепен! Киевский вокзал Разве он не прекрасен? Уходящая вдаль Дорогомиловская улица, сливающаяся с Кутузовским проспектом и высокий шпиль гостиницы «Украина», так хорошо видный с балкона, — ведь и на них приятно смотреть! И даже две огромные трубы химзавода на Бережковской набережной, из которых валит чёрный дым, кажутся вовсе не лишними, вписываясь в разворачивающийся перед глазами урбанистический пейзаж В отмывании квартиры принимали участие многие. Но, конечно, главным распорядителем стала Мария Андреевна. Протирали стены, мыли полы и рамы, чистили плиту и ванну, выкидывали мусор, выметали стенной шкаф и полати, чулан преобразили в хранилище чемоданов, а так как их было только два и места они заняли совсем мало, то в чулане были устроены вешалки для верхней одежды Несметное количество тряпок, порошков и мыла пошло на уборку. И вот наступил день, когда можно было переместить с Горбатки имевшееся у нас имущество. Его оказалось не так уж много, но тащить его было тяжело, хотя расстояние между домом №3 на Ростовской набережной и домом №4 по Горбатому переулку совсем небольшое — несколько минут по набережной. Тащить взялись Владик Пронин и Грета Ионкис. У остальных сил уже не было, а у них были. Совсем недавно оба они стали кандидатами наук, защитив свои диссертации. Владик завершил свой труд о мало кому известном Леонгарде Франке, открыв в его прозе массу достоинств, а Грета — об Олдингтоне, который многим был хорошо известен как автор «Смерти героя», а уже обо всем остальном желающие могли узнать, познакомившись с исследованиями трудолюбивой Греты Конечно, им помогали, но все же основные грузы перетаскивали они Грузов было не очень много. Два тюка с постельными принадлежностями. Два чемодана, которые и были помещены затем в чулан. Ещё всякая мелочь.

Я видела из окна, как двигалась вдоль реки по направлению к дому на Ростовской набережной небольшая процессия из нескольких человек, тащивших первую партию груза. У Владика чемодан, у Греты сверток с одеялом и подушкой. Второй чемодан и табуретку несет Павел Иванович. Мария Андреевна—ведро и половую щетку на длинной палке. Анюта — веник и сумку. Потом второй заход делают уже только Грета с Владиком, донося оставшееся Есть у нас ещё две раскладушки, но они уже здесь, их ещё раньше принесли Ребрик и Женя.

Приходит мама с хлебом, ветчиной и яблоками. И достает, как это ни странно, из того самого ведра, которое принесено Марией Андреевной, завернутую в чистую скатерть бутылку шампанского и стаканчики. Столом служит подоконник и покрытая небольшой фанеркой плита. Мы пьем за новоселье. Но пока это ещё только самый первый этап предстоящего в недалеком будущем празднования. Пока пьем стоя. И происходит все это двадцать четвертого сентября, а через два дня — двадцать шестого (как раз в день моего рождения) — домоуправ Татьяна Фёдоровна вручила мне паспорт с пропиской по адресу: Москва, Ростовская набережная, дом 3, квартира 38. В домовой книге я расписалась рядом с фамилиями и именами жильцов, проживающих по данному адресу — Михальская Нина Павловна и Михальская Анна Константиновна. И ещё выдали книжку члена кооператива.

64

В связи с днем рождения, который с приглашением гостей в этот раз не отмечался, родители сделали мне совсем неожиданные по грандиозности подарки: несколько книжных полок со стеклами, три кресла (два с темной, одно со светлой обивкой) и холодильник «Саратов». Павел Иванович продал имевшиеся у него облигации и оплатил эти дорогие покупки Вечером все это было доставлено на Ростовскую набережную. Холодильник — поставили в кухне, два кресла — в большую, одно — в маленькую — Анютину — комнату. Книжные полки — вдоль стен — шесть в одну, четыре — в другую комнату.

Мама и папа вместе с тетей Машей и пирогом с капустой снова были рядом с нами, и все мы пили чай, сидя в креслах, на табуретке, на краешке раскладушки. Сентябрьский закат был великолепен, вечерняя прохлада потоками вливалась в открытую на балкон дверь. Судя по всему, погода завтра должна быть хорошей

Вторая ночь нашего пребывания в новой квартире прибавила сил и бодрости. И до школы, находившейся возле гостиницы «Украина», и до института на Малой Пироговской отсюда было недалеко. Можно идти пешком, обходясь без автобуса, выходя из дома минут за тридцать до начала занятий. В то утро второго дня жизни на Ростовской набережной я смотрела с балкона, как идет через Бородинский мост

Анюта, идет уже одна в свою школу. Вот скрылась её фигурка в синем пальтишке и с ранцем на спине под мостом, вот снова мелькает между деревьями на другой стороне Москва-реки, двигаясь к Новоарбатскому мосту. Потом исчезает из вида.

И я выхожу на Плющиху, и так знакома дорога к Девичьему Полю, к аллее, ведущей в сторону Пироговки, к красивому зданию на её пересечении с переулком Хальзунова. Прохожу мимо булочной, молочной, мимо продуктового и овощного магазинов, мимо книжного магазина и винной лавки, мимо аптеки. Теперь это будет наш московский мирок и на обратном пути я зайду за хлебом, молоком, за картошкой. Как все удобно, как близко.

Но иду я на занятия без нужной мне в этот день книги. У меня вообще нет тех книг, которые необходимы для подготовки к лекциям и семинарам. Есть полки, но нет книг. Они остались в прежнем доме, на Кутузовском проспекте, в том самом шкафу, который был куплен после выхода в свет моих первых работ, оплаченных издательством. Но о книгах — потом. Сейчас о другом — о том, как выплачивать долги, где и как можно заработать деньги, помимо зарплаты Работать в двух местах тогда не было принято. Могли, но только профессора, доктора наук: в ученых степенях и званиях учебные заведения и научно-исследовательские институты были заинтересованы. Да и на эти дополнительные оклады большой долг выплатить за нужный срок было бы невозможно. Нужны накопления Накоплений у меня, кроме той тысячи, что уже уплачена за квартиру, не было и, судя по всему уже никогда и не будет. Необходимо что-то придумать,

С энтузиазмом принимаюсь за главы для учебника по литературе XX века. Английская литература 1920-30— годов. Об этом надо написать за ближайший месяц. Три печатных листа. Можно четыре. Напишу четыре. За октябрь успею. И я успеваю, вставая каждый день в 6-30, готовя завтрак и обед, а также и ужин на предстоящий день. В 8 часов уходим на работу и в школу. Если занятий нет — в библиотеку. В библиотеке я всегда старалась как можно быстрее добраться до своего места в читальном зале, нигде и ни с кем не задерживаясь для разговоров. Времени было мало — до часу дня. С девяти до часу, а потом — домой, к возвращению из школы Анюты Но вот в один из дней встретилась у входа в библиотеку с Ольгой Ефимовной Афониной, с которой несколько лет назад, — ещё до Англии, — мы познакомились в нашем институте. Она пришла на кафедру в поисках человека, который мог бы ей помочь в подготовке радиопередачи о Филдинге. Она работала редактором на Московском радио, иногда и сама писала тексты в связи с юбилейными датами зарубежных авторов. Писала комментарии к изданиям Байрона, мечтала написать его биографию, уточнив многие факты, представленные в имеющихся работах, в извращенном, по её убеждению, виде. Случилось тогда, что она наткнулась на меня Текст передачи о Филдинге был мною написан, знакомство с ней состоялось, но было прервано моим отъездом. И вот теперь — новая встреча, закончившаяся очень радостным и важным для меня предложением написать ряд очерков о литературных музеях Англии, о тех местах, где жили известные писатели. Что могло быть лучше? Сразу же намечена была первая возможная радиопередача, если текст будет одобрен, о диккенсовских местах в Лондоне.

Через неделю иду на улицу Качалова, несу шесть с половиной страниц для пятнадцатиминутной передачи. Через день по телефону Ольга Ефимовна приглашает прийти в радиокомитет для записи. Текст поручают читать мне самой, предварительно проверив ораторские возможности. После этого сажают в комнату с обитыми чем-то мягким стенами, помещают перед экраном (я сижу за столом, а экран — передо мной), подают сигнал, и я начинаю рассказывать о диккенсовских местах, так хорошо знакомых мне по Лондону. В комнате, кроме меня, никого нет, но, очевидно, оператор все видит, за всем наблюдает и все слышит. Происходит запись. Но об этом я ничего не ведаю, полностью перемещаясь на Даути-стрит в дом 48, где жил молодой Диккенс, в «Лавку древностей» (Олд-кюрьозити шоп), в Сити, где работал он клерком, на набережную Темзы. Отведенные минуты промелькнули быстро. Побывать в Лондоне было удивительно приятно. Хотелось бы задержаться, но звучит сигнал завершения, следуя сразу же после последнего произнесенного мною слова. Дебют прошел успешно. Следующее чтение назначено через две недели в тоже самое время, т. е. в 4 часа дня. Текст представляется через неделю. Его тема — «Дом Бернарда Шоу в Эйот Сент-Лоренсе». Во время записи второй передачи Ольга Ефимовна представила меня заведующему литературным отделом. Был заключен договор на пять передач, потом ещё на пять. Так и ходила я на улицу Качалова каждую неделю — то текст несу, то на запись являюсь. После пятой передачи познакомили меня с письмами слушателей. Их было не очень много — около десятка, но благожелательные. В некоторых высказывались пожелания сделать такого рода передачи регулярными.

Когда этот цикл был завершен, мне предложили стать диктором на радио. Речь шла о третьем, Московском радиоканале. Сочли моё произношение «чисто московским», даже, как заметил главред, «несколько старомосковским», что было, по его мнению, уже редкостью. Но от этого предложения при всей его комплиментарности пришлось отказаться - работа преподавателем была мне больше по душе, и оставлять своё место, доставшееся мне с таким трудом, я не хотела. Однако связь с радиокомитетом продолжалась. Только теперь я стала писать тексты радиопередач о писателях и их произведениях. Их было много: Дефо, Свифт, Теккерей, Чарлз Сноу, Ральф Фокс, романы Диккенса и Шарлотты Бронте и о других. Читала тексты всегда сама и с радостью вошла в роль радиоповествователя, рассказчика о жизни и творчестве разных романистов, поэтов, драматургов, И оплата была неплохой, что позволяло собирать деньги в уплату долга.

Подготовленную рукопись учебника по зарубежной литературе XX века (над ней трудились многие авторы) Мария Евгеньевна поручила отнести в издательство «Высшая школа» мне и Магде. Нести надо было два экземпляра. Каждый экземпляр страниц 700 на машинке. Один человек не мог с этим справиться. Но Магда заболела, никого рядом из возможных помощников в нужный момент не оказалось, и пришлось отправиться мне одной. Две сумки, в каждой по рукописи. Путь на Трубную площадь — троллейбус и трамвай. В покосившийся, но солидный особняк на углу Трубной площади, где в одном из приделов находилось издательство «Высшая школа», я входила с трепетом и с трудом, уже почти таща по ступеням высокой лестницы тяжеленные сумки. Передо мной, на несколько ступеней выше, поднимался согбенный старец, обремененный большущим рюкзаком. Через каждые пять ступенек он останавливался для передышки и снова двигался вверх Это был, очевидно, тоже автор, завершивший свой труд Но он бывал здесь и прежде. Его изможденность сочеталась с решительностью: он, не колеблясь, свернул, достигнув вершины, вправо. Я двинулась за ним. Он дошел до конца коридора с покосившимися полами и остановился перед последней дверью слева. Я следовала за ним. Он открыл дверь и скрылся за ней. Мне пришлось остановиться и прочитать надпись на табличке двери: «Редакция литературы». То, что надо. Могу ли войти, если там уже есть посетитель. »Не посетитель, — говорил мне внутренний голос. — Автор». Я тоже автор, и я вхожу. Старикан уже сидит у одного стола и ведет беседу. Меня направляют к другому столу, и происходит знакомство с милой женщиной, которая и будет иметь дело с создателями учебника по зарубежной литературе. Это только первое знакомство, а дальнейшие переговоры — ещё впереди. Пока можно лишь освободиться от гигантских папок. Их оставляю у редактора.

Спускаясь вниз по той самой лестнице, которая несколько минут тому назад вела меня вверх, я вновь представила себе, как взбиралась вслед за стариком. Пройдет время и, может быть, вновь, но уже старой-старой буду и я опять карабкаться по этим же ступеням. Не хотелось бы, но, должно быть, таков уж удел авторов, берущихся за писание учебных пособий. Отступать нельзя: надо платить долги. Вернулась домой и у подъезда увидела Константина Алексеевича. Он поджидал меня. Ему хотелось посмотреть квартиру. Мне этого не хотелось, а так как Анюта была на Горбатке, откуда мне обещали привести её не раньше восьми вечера, то и вовсе такой визит был неуместен. Но разговор о книгах я завела, сказав, что в самое ближайшее время они мне совершенно необходимы И книжный шкаф тоже нужен. Попросила назвать день, когда можно за ними приехать. Сказала, что помощь мне не нужна. Помощники будут. Названа была суббота с двенадцати до трёх Я Операция с книгами и шкафом была завершена. Хотелось взять свой письменный стол с зеленым сукном, к которому я успела привыкнуть, но не пришлось. К шкафу и книгам был присоединен столовый сервиз и чашки. Этот груз и был доставлен через Бородинский мост, пополнив наше имущество. Теперь как бы все было улажено. Оставалось делать своё дело. Но это только казалось. Через два дня пришло на моё имя письмо из Районного отдела народного образования (отдел «Защиты прав детей»). В нём содержалось приглашение посетить инструктора этого отдела в обозначенные приемные часы.

РайОНО помещалось в Неопалимовском переулке. Отдел защиты детей располагался прямо у входа на первом этаже. Инструктор (он же методист, как значилось в надписи на двери) был на месте. Речь пошла о необходимости устранить те трудности, которые созданы отцу, по праву требующему регулярных и беспрепятственных свиданий со своим ребенком — его, очевидно, и надо было защищать от тех, кто этого законного права лишал. Но поскольку не лишал никто, говорить вроде бы было не о чем Однако инструктор (он же методист) разъяснил, что дело наше взято на контроль и через некоторое время состоится проверка выполнения поданного в РОНО заявления. Со своей стороны я попросила методиста поинтересоваться и взять на контроль уплату полагающихся ребенку алиментов. Он согласился, и на этом мы расстались. Инструктор уточнил, было ли по этому вопросу решение суда. Я сказала, что не было. Этот вопрос в суде не рассматривался.

65

Вскоре для свидания с ребенком явился Константин Алексеевич. Но не один. Вслед за ним, втаскиваемый на веревке, появился в квартире пес черно-коричневой окраски, размером с небольшую овцу и на овцу похожий. Анюта давно хотела собачку, с которой она могла бы гулять и играть. И вот мечта реализовалась в образе овцеподобного бесхвостого пса. Втянув свой подарок вслед за собой в коридорчик, Константин Алексеевич с гордостью сообщил о породе своего бесценного приобретения, напрягая, как мне показалось, свою память. Это был эрдельтерьер. Правильнее было бы сказать «была», потому что вновь прибывшая оказалась сукой. Об этом тоже было сообщено с гордостью, ибо констатация этого факта рождала надежду на будущее потомство, что уже само по себе было не только интересно, но и прибыльно: спрос на эрдельтерьеров возрастал с необыкновенной быстротой. Несколько минут все мы провели возле входной двери в замешательстве. Анюта гладила собачку. Костя старался отцепить её от веревки, в которой сам запутался ногами, а я вдруг вспомнила о котенке, которого два дня тому назад принес нам Владик Пронин. Котенок этот принадлежал его соседу по общежитию. Приятель вступал в брак с девицей, проживающей вместе с родителями в Москве. Принять зятя родители были согласны, но без котенка. У них уже была своя кошка, вот-вот готовая окотиться. Комендант общежития запрещал держать в его стенах животных, даже домашних. Нарушавшим запрет грозило выселение сразу же после второго предупреждения. Первое предупреждение Владику, принявшему котенка к себе, уже было сделано. Опасаясь второго, он решил подарить малютку нам. Блюдечко с молоком стояло в кухне. Только что котенок приступил к утреннему завтраку, и вдруг — это вторжение нежданных визитеров. Он забился в угол, услышав собачий лай, а эрдель, освободившись от веревки, бросился к кухонной двери. Едва-едва я успела её захлопнуть. Собака, встав на задние лапы, смотрела в кухню через стекло и страшно лаяла, котенок, пометавшись по кухне, упал в обморок От ужаса он потерял сознание и, растянувшись, лежал в середине кухни Все силы были брошены на то, чтобы привести несчастного котенка в сознание, изолировав его от эрделя. Эрделя препроводили в большую комнату, что вовсе не содействовало прекращению лая.

Все эти непредвиденные события на некоторое время сняли напряжение с людей, принимавших в них участие, и даже как-то сблизили их в процессе преодоления трудностей Но скоро все это прошло, сменившись самыми противоречивыми эмоциями. Анюта кормила собачку, забыв о котенке. Потом ей захотелось с ней погулять. С трудом удерживая эрделя, рвавшегося к кухонной двери, отправились они с отцом на прогулку. Котенок снова впал в обморочное состояние Я звонила в общежитие, умоляя дежурившего у телефона разыскать Пронина и направить его к нам, на Ростовскую набережную. Дежурный внял моей просьбе. Владик оказался на месте и через полчаса прибыл, Я вручила ему котенка. Вместе с ним, обдумывая будущее, и своё собственное и своего незадачливого подзащитного, Пронин двинулся навстречу неизвестности. Анюта вместе с собакой вернулась. Константин Алексеевич проводил их до двери, передал ей поводок-веревку и удалился.

Теперь в квартире нас стало трое, считая собаку. Ей было дано имя Джесси. Маленькое блюдце котенка было заменено большой эмалированной миской. В тот же день приобрели ошейник и настоящий поводок в зоомагазине на Арбате. Вечером вместе с Джесси гуляли вдоль холма перед домом, не спуская её с привязи Ночью она подвывала. Рано утром, подтерев несколько луж, я снова вывела её на двор, опасаясь собачьих куч на чисто вымытом полу. Но они все равно появились после возвращения с прогулки. Потом, постепенно все входило в свою колею. Хозяйкой Джесси стала Анюта. Мне же приходилось иметь с ней дело, когда Анюты не было дома. Но об этом стоит сказать отдельно и несколько позднее. Теперь же отмечу, что Джесси ознаменовала начало появления у нас целого ряда представителей животного мира, среди которых, помимо рыбок, щеглов, черепашек, были и другие экземпляры — бурундук и редкого вида попугайчик. Но об этом тоже потом. Что касается Костиных посещений, то они не повторялись. Три раза приходили от него скромные денежные переводы. Потом это тоже никогда не повторялось.

66

Посещение издательства «Высшая школа» имело для меня свои последствия. Вернее, не то самое первое, когда многоопытный старец привел меня к двери, ведущей в «Редакцию литературы», а несколько последующих посещений и разговоров с редактором. Мой интерес к английским романистам 20-30-х годов получил отклик, в связи с этим определилась возможность опубликования небольшой книги, которая могла бы быть включена в раздел издаваемых «Высшей школой» учебных пособий по спецкурсам для студентов-филологов. Это было удачей: публикация по теме предполагаемой диссертации была необходима. Заглавие книги — «Пути развития английского романа 1920-1930-х годов». То, что нужно.

И вот я вынимаю из заветного чемодана, привезенного из Англии, листы, тетради с записями, конспектами, выписками (тогда ещё не было ксерокопирования), раскладываю содержимое каждой папки на столе (теперь и стол в большой комнате есть!), вчитываюсь, вспоминаю, сортирую в том порядке, как представляется мне эта будущая работа, её главы, разделы... Но вспоминаю и о жизни в Ливерпуле, в Лондоне, о поездке в Шотландию, о своих друзьях. И снова хочется быть с ними Ведь только с ними я могу поговорить о том, что мы повидали и с чем познакомились, во всех подробностях. Ведь только им и мне известны все этапы пройденного пути. Мне не хватает их, хотя письма из Ленинграда от Алеши и из Вильнюса от Наташи я получаю; пишет Костя Квитко, пишет Власов. На праздники присылают письма и другие «англичане». С Геной мы виделись несколько раз. И совсем недавно приходил он попрощаться перед отъездом в Вену, куда уезжает вместе с женой и дочкой на три года, получив должность в одной из международных организаций (МАГАТЭ). Три года — долгий срок.

В тот день, когда уезжал он в Вену, было совершено покушение на Джона Кеннеди. Его убили. Одно за другим передавались об этом сообщения по радио. Сидя дома за своим столом перед разложенными на нём бумагами, я с ужасом услышала о случившемся, и уже никакая работа не шла на ум. Что-то оборвалось внутри. Что-то кончилось. Как ломаются судьбы и прерываются жизни людские!

Я не могла оставаться дома и пошла на Горбатку. Но и там все были в волнении. И для моих родных и близких это событие усилило и без того то нервное напряжение, в котором находились они в связи с предстоящим в самом ближайшем будущем переселением на новое место из столь давно обжитого дома. Пусть он стар, но привычен. Но и сами они стары, и перемещение в новое место для них сложно, а теперь, может быть, вряд ли и желанно.

В соответствии с планом реконструкции центра Москвы Горбатка и окрестные переулки и улочки должны были быть снесены. Здесь протянется широкий проспект, ведущий через Новоарбатский мост к самому Кремлю. С Кутузовского проспекта по прямой линии можно будет доехать до Александровского сада. Это — в будущем, а пока приступили к сносу Огурцовского дома, а следующим будет дом №4, наш старый дом. Одна сторона Горбатого переулка была снесена ещё раньше. Уже нет дома Чурмазовых, дома номер пять, химзавода, нет бензоколонки и персюковского дома. Скоро не останется и второй стороны переулка.

Родители уже знают, куда придется им переезжать — на Бобруйское шоссе. Это далеко от насиженных мест: от Киевского вокзала на метро до станции «Молодежная», потом на автобусе остановок шесть. Где-то рядом с Рублевским шоссе. В те годы эти места только застраивались и были окраиной города. Квартира отдельная, из двух комнат. Дом из светлого кирпича, пятиэтажный. Но им выделена квартира на четвертом этаже. В доме нет лифта. Подниматься так высоко маме с её больным сердцем, отцу, чья инвалидность подтверждена врачами уже свыше десяти лет назад, Марии Андреевне, которой давно перевалило за семьдесят (да и родителям — за шестьдесят), подниматься на четвертый этаж тяжело. И ездить маме на работу оттуда далеко: автобус, метро, снова автобус. Но ничего другого получить им — старым москвичам — не удалось. Сорок с лишним лет прожили они в Москве, и вот теперь их выселяют из центра, выселяют на далекую окраину. Почему? Через неделю переезд состоится. Заказан грузовик с большим крытым кузовом. Связаны узлы. Собраны в чемоданы, коробки и мешки вещи. Решено, что будет увезено из мебели. Останется большой сундук, что стоял в темной передней. Расстаться придется со старым диваном и с большим столом на толстых витых ножках, который после смерти деда Фёдора Александровича вместе с сундуком и круглыми стенными часами был привезен из Сызрани. Все остальное поедет на Бобруйское шоссе. Выясняется, что остального не так уж много. Самые крупные предметы меблировки—два кожаных кресла. Буфет с матовой зеленоватой стеклянной дверкой развалился на части, и никуда везти его просто невозможна Кухонный стол тоже совсем непригоден. Табуретки страшны. Имущество не заполняет весь кузов машины Рядом с шофером садится волнующийся Павел Иванович, бросая последний взгляд на кирпичные стены дома, на двор, на яблоню в садике. Мама, тётя Маша и я едем в такси. Два рабочих-грузчика залезают в кузов.

Переселение состоялось. И в квартирке нового дома все выглядит уютно. Сильной стороной мамы были драпировки. Она всегда умела выбрать красивые занавески, у неё в запасе были новые вятские кружевны покрывала на кровати и подушки, скатерти, салфетки и расшитые полотенца. Она вышивала ирисом и мулине наволочки на диванные подушки, привозила из разных мест, где приходилось ей бывать, интересные материи. И вот всем этим был украшен новый дом. Чисто, светло. В большой угловой комнате два окна. Из одного — вид на лес. Здесь размещаются мама и папа. В маленькой комнате — тётя Маша. Впервые в отдельной комнате. Здесь в углу она развесила иконы, повесила лампады, положила на столик молитвенник. Все бы хорошо, но не в Москве. Далеко Погодинка, куда надо ездить маме. Далеко продуктовый магазин. Далеко церковь, куда привыкла ходить Мария Андреевна. Далеко мы с Анютой. Через несколько дней после переселения родителей я пошла на Горбатку. Ломали наш дом. Тяжёлым металлическим шаром, привязанным тросом к вздымавшемуся ввысь подъемному крану, тяжёлым шаром били по стенам дома. Со стоном рушилась кирпичная кладка. При каждом движении скрипел кран скрежетал, пыль окутывала руины. Каменной стены, отделявшей наш дом от Огурцовского, уже не было. Спиленный ствол и ветви яблони лежали на земле. Кусты сирени сметены. Вот, размахнувшись, управляющий краном метнул тяжёлый шар в угол второго этажа, часть стены рухнула и стали видны обои, крюк в потолке той комнаты, где жила я в свои школьные и студенческие годы. Пришлось зажмуриться. Слезы катились из глаз, засоренных пылью. Смотреть было трудно и больно. Здесь тоже все рушилось, кончилось. Надо было уйти. Я пошла к своему новому дому на Ростовской набережной по берегу реки. Поднялась на Бородинский мост, но не стала смотреть в сторону родных мне мест. Снова спустилась, прошла под мостом и поднялась на холм, где стояла когда-то церковь, где возвышалось над рекой Ростовское подворье.

67

Папу отвезли в больницу с инсультом. Сначала нам с мамой отказали в его приеме: настолько тяжёлым и, как определили врачи, безнадежным было его состояние. И все же приняли, отведя для него отдельный совсем маленький бокс в самом конце длинного коридора первого этажа. Эта комнатка, очевидно, считавшаяся палатой смертников, находилась возле широкой двери, выходившей в заднюю часть больничного двора. Окно смотрело на кирпичное приземистое строение. Возле него стояли машины с открывающимися в их задней части дверками.

Маме разрешили остаться с умирающим. Это слово донеслось до нас, когда в некотором отдалении велся разговор между осмотревшим пациента врачом и заведующим отделением. Мама осталась. Я ушла. А потом каждый день среди дня (обычно от часа до двух) приезжала в 1-ю Градскую больницу, в небольшой корпус, стоявший с правой стороны при входе во двор. Нина Фёдоровна две недели не отходила от больного. При поддержке врачей она выходила, спасла мужа. Следила за ходом всех процедур, вместе с сестрами меняла белье, ночами не спала, боясь упустить какие-либо симптомы, требующие неотложной медицинской помощи. Постепенно у папы стали появляться признаки жизни. Он открыл глаза, стал двигать кистями рук а однажды даже поднял руку к глазам. Говорить не мог и не пытался. Он смотрел на маму, на меня, когда я была рядом. Начал улыбаться и есть. Его надо было кормить свежей, чуть поджаренной на сковородке печенкой. Мы с тетей Машей покупали её на базаре или в диетическом магазине на Арбате, должным образом готовили, потом я везла её к обеду в больницу. Наступил день, когда больного посадили, потом разрешили спускать ноги с кровати. К концу месячного пребывания в боксе он встал и минуту, потом две стоял у кровати, держась за её спинку или за мамину руку. Когда его перевезли домой, он стал ходить по комнате, сидел днем в большом кресле, но говорить не мог, объяснялся жестами. Улыбался. Был во всем покорен и как бы стеснялся своего бессилия и тех забот, которыми не по своей воле обременял близких.

Месяца через два он впервые взял в руки газету, но минут через пять отложил ее. Стал включать радио. Он выжил. И начал говорить. Писать совсем не мог ещё очень долго.

Телефона на Бобруйском шоссе не было, и перспективы на его установку тоже не вырисовывались. Мама боялась надолго уезжать из дома, но кончились бюллетени по уходу за тяжело больным, подходил к концу её очередной отпуск, она начала ездить на работу. Однажды она узнала, что происходит заселение нового кооперативного дома на Большой Дорогомиловской улице. Он строился так же, как и дом на Ростовской набережной, для членов Дома ученых. Мы вместе с ней подали заявление на трехкомнатную квартиру (с учетом сдачи двухкомнатной квартиры на Бобруйском шоссе). Внести надо было только третью часть стоимости жилой площади, т. е. три с половиной тысячи. Эти деньги вместе с имевшимися облигациями и некоторой суммой, вырученной за продажу маминого золотого браслета и двух колечек, у родителей нашлись и были внесены.

Снова состоялось переселение, а вернее, возвращение к берегам Москва-реки и Бородинскому мосту. Теперь только река разделяла нас с Анютой и родителей. Квартира прекрасная, второй этаж, две комнаты и кухня окнами в тихий двор, одна комната выходит на Большую Дорогомиловскую улицу. Есть телефон. Все близко и удобно.

Как удачно все сложилось в конце концов. Как бодро все чувствовали себя, столь хорошо устроенные. Как радовалась тётя Маша, как истово молилась она, благодаря Господа за ниспосланные милости. Это было осенью 1965 года.

И у меня все шло хорошо. Скоро должна была выйти книжка об английском романе. Занятия со студентами шли своим чередом. Анюта училась прекрасно. Летом мы снова отдыхали с ней в Паланге. На обратном пути побывали в Вильнюсе, где были встречены Наташей Янсонене. Она показала нам город, познакомила со своей семьей. Папа окреп. Он уже мог ходить за покупками, читал газеты, его интересовало то, что происходило вокруг.

В конце ноября у мамы заболела нога. Появилась опухоль на пальце. На той самой ноге, на которую ещё месяца два назад, как она вспомнила, ей наступила острым каблуком в автобусе одна из пассажирок. Тогда палец тоже болел некоторое время, потом прошел Теперь опухоль разрасталась довольно быстро. Пришлось обратиться в больницу. Сначала врач не нашел ничего страшного. Смазали, сделали легкую перевязку. Потом началась флегмона. Ступня опухала. Направили в Градскую больницу. Выяснилась необходимость операции. Диабет угрожал гангреной. Мы вместе с приехавшей в то время в Москву Мариной советовались с хирургом, на сумрачной физиономии которого не промелькнуло никакой искры надежды. Восьмого января 66 года маме сделали операцию. Отняли палец, кость которого, как показывал рентген, была раздроблена. Операцию делали под общим наркозом, который мама перенесла тяжело. Я ездила к ней каждый день, возила приготовленную тетей Машей еду. Вечером обязательно ходила на Дорогомиловскую к папе, который ждал сообщений из больницы с волнением. Первая операция не принесла положительных результатов. Флегмона не была остановлена, она разрасталась. Началась гангрена. На восьмое февраля назначили вторую операцию. Теперь отнимали ногу уже до колена. Перед операцией поехали в больницу вместе с папой на такси. В первый раз вошел он в палату, где уже почти два месяца лежала его жена. Как всегда, оба они были сдержанны в выражении своих чувств. В палате, кроме мамы, лежали ещё пять женщин, все в тяжелом состоянии. Свидание не было кратким, продолжалось почти целый час. У меня не было сил оставаться спокойной, я не могла видеть лица, глаза моих дорогих родителей. Отец сидел у кровати, держа маму за руку. Он никак не мог начать говорить от волнения. Я вышла из палаты, чтобы ничем не мешать, не стеснять. Вышла, чтобы не видели они моих слез - они были сильнее меня. А потом они говорили о чем-то. Папа вышел. Я пошла проститься с мамой, и мы с ним поехали домой. Операция состоялась в назначенный срок. Я сидела в полутемном коридоре, ожидая её исхода. Папа ждал дома. Восьмое февраля был день рождения тети Маши. Но об этом как-то все и забыли. Оказалось, не все. Вечером этого страшного и напряженного для всех нас дня, Павел Иванович, как это и было заведено с самого первого года жизни Марии Андреевны в нашей семье, преподнес ей традиционную коробку шоколадных конфет и отрез на платье, своевременно заготовленной мамой ещё до больницы.

Вчетвером мы тихо сидели за столом. Мама лежала в реанимации, куда никого из близких не допускали. По телефону повторили, что операция прошла благополучно, состояние больной средней тяжести. С 1-го марта 1966 г. меня перевели на должность старшего научного сотрудника, что означало следующее: в течение двух лет я работаю над своей докторской диссертацией и представляю её в завершенном виде, к 1-му марта 68-го года, а учебная нагрузка с меня снимается полностью. Я не отказалась, я была рада получить такую возможность и иметь время, которое могу распределять сама. Это было важно в связи с состоянием родителей. Отец кое-как перемогался дома, почти не ел, потеряв аппетит, худел на глазах, волновался о маме, которая лежала в больнице.

Рана её после операции затягивалась очень медленно из-за диабета. Было вообще опасение, что она не заживет. И все же это произошло. Рекомендовали сидеть, спустив ноги с кровати. Осталась одна нога, а половина второй была забинтована у колена. Этот остаток ноги сестры называли «культей». Мы не произносили это слово никогда, но и забыть его не могли. Делались физкультурные упражнения, массаж. В середине марта её начали «ставить на костыли», она училась передвигаться на них, но упала. Снова открылась рана, снова ждали её заживления, утешая перспективой протеза и кресла на колесах, на котором она сможет передвигаться до установки протеза по дому и выезжать на прогулку. Однако эта перспектива намечалась на будущее, а в больнице мама пробыла до середины мая.

Режим нашей жизни был подчинен сложившейся ситуации. После ухода Анюты в школу я писала свою диссертацию о разных видах и формах английского романа в период между двумя мировыми войнами Сразу после двенадцати шла на Дорогомиловскую, где уже была приготовлена Марией Андреевной еда для мамы. Ехала на Даниловскую площадь, шла в нужный мне корпус 5-й Градской больницы. Оттуда снова домой, где уже была вернувшаяся из школы Анюта. Ещё что-то успевала сделать, а вечером, каждый вечер, шла к папе. Он всегда ждал меня, стоя у окна, выходившего на улицу, всегда успевал что-то купить для ужина, хотя сам почти ничего не ел. Покупал красное болгарское вино в шарообразных бутылках с длинным горлышком, помещенных в сплетенную из цветных пластмассовых нитей сетку. Немного вина он выпивал, говоря, что есть и пить в одиночестве вовсе не может, но в нашем с Анютой присутствии ему хочется выпить рюмочку и что-нибудь съесть.

В начале мая маму стали готовить к выписке из больницы. Хорошо помню, как 4-го мая в магазине медтехники на улице Вавилова купила я большое кресло на колесах, с тормозами и кожаным коричневым сидением. В такси поместиться оно не могло, в автобус — тем более. Поехали мы вместе с этим креслом своим ходом. Пересекли Ленинский проспект, свернули налево и по Воробьевскому шоссе двинулись к Ленинским (Воробьевым) горам. Был солнечный день. Маленькие листочки на кустах, травка. На склоне одного из пригорков — несколько крокусов — нежно-желтые, синие. Решила отдохнуть, села в кресло. Поехали дальше. Спустились с гор, и по Бережковской набережной, — к Киевскому вокзалу. На всю дорогу ушло почти три часа. О многом можно было подумать.

14-го мая маму привезли домой. Лифт останавливался между этажами, потому один лестничный пролет преодолели с трудом. И теперь она дома, с нами, на своей кровати, в своей комнате с большим окном. Может пересесть в большое кресло перед письменным столом. Заказали протез, и она учится передвигаться в нём по квартире. Доходит до ванной, до кухни, где они вместе с папой обедают. И врачи из поликлиники, которая совсем рядом—на другой стороне улицы, внимательны, м сестры приходят то делать уколы, то массаж. Все налажено. Дело идет на поправку, через три недели это ясно видно.

Конечно, тёте Маше не только трудно, но просто невозможно одной обслуживать двух больных людей. Трудно стирать, сушить, гладить белье, готовить еду. И с моей помощью она не управляется. Павел Иванович выходит в магазины, но и это ему уже трудно. Однажды, возвращаясь днем из библиотеки по Арбату, сквозь стекло диетического магазина я увидела папу. Он стоял у столе перед широким окном и укладывал купленные продукты в сумку. Он делал это сосредоточенно и медленно. Исхудавшее, пожелтевшее лицо, дрожащие руки. Шапка съехала набок, кашне выбилось из-под воротника. Зачем ушел он от дома так далеко? Но я знала, что он хотел, очень хотел что-то сделать сам и как можно лучше. Он и пришел сюда, в этот самый хороший магазин, именно поэтому. Но сил почти не было. Мы вместе вернулись домой. Это было ещё зимой, когда мама лежала в больнице. И тогда я так захотела, чтобы рядом с родителями была и Марина. И они этого хотели, и она в то время в Кировограде, - я знала, - хотела этого. Но ведь у неё семья, дети, муж-военный, работающий уже восемь лет в каком-то закрытом месте. А здесь, в Москве, большей квартира и больные родители, за которыми нужен уход. Я решила просить помочь всем нам. Но кого просить? Не помню, кто дал совет, а может быть, и сама решилась обратиться с письмом к депутату Киевского района, в котором жили родители. И депутат был самый подходящий для просьбы о помощи семье военного переехать в Москву — маршал Малиновский. Я просила о содействии в переводе майора Сухова на работу в Москву, просила в связи с необходимостью помощи больным родителям его жены, писала, что местом жительства все они будут обеспечены и выделять им квартиру не надо. Я отправила письмо. Прошло недели три, и раздался звонок из Министерства обороны, из какого-то отдела, названия которого я даже не разобрала. А через два дня после этого явились двое в военной форме, отрекомендовавшись членами комиссии по проверке сведений, сообщаемых в письме. Как раз в это время у мамы был врач. Квартиру они осмотрели. На отца взглянули, на Марию Андреевну. Сказали, что о результатах будет сообщено и ушли. Ещё через две недели позвонила Марина. На имя Сухова пришла бумага, в соответствии с которой «его перевод на работу в Минобороны в Москве возможен, и приказ об этом будет отправлен по инстанции».

В начале июня вышла моя книжка. Папа очень ждал её появления, и я принесла ему её сразу же. И ему и маме так хотелось, чтобы я защитила докторскую диссертацию. Доктора наук в нашем роду ещё не было. Неоткуда было взяться. Только ради них стоило обязательно дойти до этой защиты. Порадовать их. Мама тоже подержала книжку в руках, но папа уселся в кресло, надел очки, начал читать, а может быть, просто переворачивал страницы, но и это было приятно.

А 10-го июня у него случились инфаркт и инсульт одновременно. Я послала телеграмму Марине. Она приехала 19-го июня днем, в пять часов переступила порог квартиры. Папа умер за три с половиной часа до этого. Мы похоронили его во вторник 21-го июня на Востряковском кладбище. Мама не могла поехать туда. Она оставалась дома с приехавшей из Перми сестрой своей Зоей Фёдоровной. Когда машина с гробом папы проезжала по Дорогомиловской, мама стояла у окна. Похоронив мужа, с которым в любви и доверии прожила сорок три года она вновь слегла, не имея сил встать.