Тудор Аргези

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Что может делать писатель, если загнать его в тесное помещение, оставив для света лишь небольшую щелочку у самого потолка? Что может делать писатель, лишенный возможности встречаться с людьми, ощущать дуновение ветра, зимнюю стужу и летний зной? Как быть, когда ты не можешь подставлять лицо теплому дождю и мягким снежинкам, когда пытаются заставить тебя забыть, как пахнут цветы и резвятся на лугах сытые молодые кони? Что должен делать писатель, когда на него польется поток грязи, безудержная несправедливая брань, когда не дают ему возможности писать то, о чем он думает, высказать наболевшее, выстраданное? Что должен делать писатель, глава и отец семейства, когда у него не окажется средств на хлеб насущный? Как должен отвечать писатель на устремленные на него то сочувствующие, то злорадствующие взгляды?

— У Аргези на все эти и на многие другие вопросы был один-единственный ответ — писать.

Этому принципу он следовал везде и всегда.

Писатель не имеет права не писать, как доктор не имеет права не лечить людей, учитель — не учить ребят, а пахарь — не выращивать хлеб. Только такой писатель завоевывает право называться тружеником. Где бы ни находился писатель, он обязан помнить о том, что он носитель и боли, и радости, и печали, и надежды своего народа. И еще одно — он всегда певец, а не псаломщик. Он лекарь, врачеватель, трибун и громовержец. Писатель — усилитель голоса своего народа, он в состоянии донести его стон до самых небес, и он может пронести через тысячи лет свои песни. Но для этого писателю необходимы талант и трудолюбие. Талантом наделяет природа, а трудолюбие нужно выработать самому. Лишенная возможности собирать нектар, пчела погибает в переполненном медом улье, трудолюбие и талант не погибают никогда.

В трудные для Аргези минуты калитка Мэрцишора вдруг открывается, и заходят то Галактион, то Кочя, то перешедший на сторону рабочих потомок древнего господарского рода, взбунтовавшийся «красный принц» Скарлат Каллимаки, а то и все вместе. Параскива спешит с чаем, и друзья начинают беседу или просто молчат. Параскиве иногда хочется спросить, о чем они молчат.

Исполнилось пятьдесят лет великому композитору и музыканту Джеордже Энеску. Друзья заговорили об этом событии, но оно послужило лишь поводом, чтобы заговорить о другом, вспомнить иное время. Под тенистой вишнею в Мэрцишоре друзья вспоминали давно умершего, всеми забытого еще при жизни прекрасного художника Штефана Лукиана. Девять лет пролежал тот парализованный и одинокий в своем скромном домике, и редко кто заходил к нему. Многие считали, что он давно уже покинул этот мир. Аргези навещал его, любил слушать рассказы художника о том, как живут цветы. Лукиан лучше всех знал, что все цветы на белом свете имеют свою индивидуальную, неповторимую жизнь, и он посвятил им свое искусство и самого себя до последнего дыхания. Прикованный к постели безжалостной и неизлечимой болезнью, он никогда не запирал двери своего дома, кто помнил о нем, мог войти в любой час. Бывало, придет показать свою работу талантливый ученик, и тогда Лукиан огромным усилием воли заставлял себя подняться. Всмотревшись в картину, он просил кисть и краски. Один только мазок, и картина ученика приобретала новое дыхание, полотно начинало играть и переливаться всеми Оттенками чуть покачивающегося на ветру при ясной погоде цветка. И лицо художника озарялось мгновенной радостью — он еще может приносить какую-то пользу. Но однажды — он сам рассказывал об этом Тудору Аргези — к нему пришел не ученик, а совсем неизвестный человек в темном плаще. У него не было в руках привычного подрамника с полотном. Смеркалось. Комнату освещала лишь небольшая лампадка, и на противоположную стену легла огромная тень вошедшего. Он достал из-под плаща скрипку и смычок и начал играть. Два часа без перерыва лилась в комнате смертельно больного Лукиана волшебная музыка. Он закрывал глаза, и ему казалось, что все цветы, нарисованные им за целую жизнь, пришли к нему, в знак благодарности запели и медленно водят хоровод по его дому. Через два часа волшебство кончилось, тень спрятала свою скрипку под черный плащ, подошла к кровати страдальца и произнесла, будто прося прощения за причиненное беспокойство: «Простите меня, я Джеордже Энеску…»

Художник не спал всю ночь. Когда к нему утром зашел Аргези, глаза художника горели и голос шептал сквозь слезы: «Бывают чудеса, бывают чудеса…»

Тудор Аргези написал поэму об этом союзе струны и кисти.

В феврале 1933 года развернулись бои румынского рабочего класса невиданных ранее размеров. Они охватили всю страну. Особой организованностью и силой отличались выступления нефтяников и железнодорожников. Разбились вдребезги иллюзии Йорги и его последователей о единстве нации, о святой вере, о преклонении перед останками предков во имя сохранения «единого остова» и «единой песни» всей нации. «Национальный остов» затрещал, в «единой песне» мощно раздавались аккорды гимна пролетарского единения, выступления народных масс против векового бесправия, за хлеб и лучшую жизнь. 108 вожаков рабочих выступлении были преданы полевому суду, осуждены и брошены в каменный мешок одной из самых страшных тюрем Европы — «Дофтаны».

На волю проникали сведения о зверском режиме для политических заключенных «Дофтаны» и других тюрем. И демократические силы страны выступают с единым протестом.

Поздним зимним вечером пришли в Мэрцишор Николае Кочя, Василе Деметриус и Скарлат Каллимаки. Несмотря на строгую цензуру, «красный принц» умудрился выпускать боевую коммунистическую газету, которая почти ежедневно меняла название. Он предлагает опубликовать «Протест» в новогоднем номере газеты «Колокол» 1 января 1934 года.

«Как только политические заключенные попадают в «Дофтану», их начинают избивать до крови без всяких причин. В ход пускают молотки, железные прутья, палки, дубины. Доведенных до обморока несчастных связывают, заковывают в кандалы и бросают в одиночные камеры инквизиторского отделения «Н». Там кромешная тьма, холодный цементный пол, страшная грязь. Чтобы привести в чувство свои жертвы, тюремщики обливают их ледяной водой. И снова избиения и истязания до крови. Заключенных не кормят и держат в неотапливаемых камерах.

Мы требуем прекращения этого варварского, инквизиторского режима!»

Под этим протестом стояла и подпись Тудора Аргези.

В Мэрцишоре Тудор Аргези соорудил себе настоящую монашескую келью, в которой помещались лишь железная кровать и небольшой письменный стол. Из единственного окошка кельи Аргези видит весь мир, и он, то один, то с неразлучным Коко (знакомый скульптор слепил ему попугая) ведет разговор с миром, с травами, с птицами и животными, с картошкой и букашками. А прежде всего разговор с блуждающим по миру ветром.

«— Что же тебе надобно, ветер? Что же ты хочешь от меня?»

Это спрашивает Коко.

Аргези же видит себя в роли шарманщика, а Коко, экзотическая птица с причудливым клювом — то ли от птиц произошла она, то ли от улиток, — стережет свои записки. «Хотите билетик? Пожалуйста! Только учтите — счастливые попадаются очень редко».

Птица спрашивает:

«— Что тебе надобно от меня, ветер? Почему ты ворошишь мои записки, почему ты раздуваешь мои перья и разбрасываешь мои конопляные семечки? Тебе хочется, чтобы я запел? Я не знаю никаких песен, ветер, я не умею петь, и поэтому за меня поет моя деревянная коробка, она полна воспоминаний, а ее вальсы намотаны на дремлющих флейтах и маленьких трубах только ей одной подчиняющегося органа. Дать тебе билетик, ветер? Возьми билетик одинокого, вечного попугая. Не хочешь? Тогда что же ты хочешь от меня, ветер, чего треплешь мои перья? Почему ворошишь мои записочки? Ты проворный, ветер, но глупый. Ветер, студеный ветер, ты ведь даже читать не умеешь…»

Своеобразной поэмой в прозе «Чего тебе надобно от меня, ветер?» открывается одноименная книга писателя. К ней примыкают еще две книги — «Ветер, земля» и «На пятачке».

Эти книги полны философских размышлений об окружающем мире, о добре, в них борется, мечется, тревожится неспокойная душа Аргези.

«Откуда мы берем свое начало? — спрашивает писатель. — Может быть, от длинной, нескончаемой череды рабов, где господствовало одно-единственное слово «Нельзя!». Не из тех ли далеких времен преследует нас это повеление?»

«Видно, таков мой удел — ползти на коленях и таскать на горбу блага для других. Где встречу глубокое болото или водную преграду, я помогаю людям выйти на твердую почву. Я воз для всех, я лодка для всех, я амбар для всех, а мне ничего не остается. Почему? Подожди, потерпи…

Я раб, я должен трудиться. Я напрягаю все свои силы и работаю все время. И в этом мое избавление. И тогда я уже ничего не боюсь. Я освобождаюсь от своей усталости, выпрямляюсь и вглядываюсь в даль с высоко поднятой головой. Как прекрасно! И сразу же тот мир, который властвовал до сих пор надо мной и не отпускает меня и сейчас, кажется мне сборищем мелких насекомых…»

Что это?

Сон? Кошмар? Казнь?

Многие страницы этих книг — борьба с самим собой, взлеты в поднебесье, спуск в глубины ада. Часто Аргези обнажает меч для борьбы со всеми — с обществом, с мирозданием, с самим богом. А на пути «сборище мелких насекомых». Одолеть это сборище не так-то и легко.

На городском перекрестке поет слепец. Длинная, как неизлечимое страдание, песня. Из его уст на головы прохожих падают булыжниками тяжелые, убийственные вопросы песни:

«Как же ты, несчастный, терпишь нищую и голодную жизнь? Как ты осмелился лежать на дороге, по которой следуют к сытому обеду хорошо одетые и обутые обыватели? Они останавливаются на миг, чтобы пнуть тебя ногой побольней…» И Аргези в такт песне слепца пишет: «Мне хотелось видеть, как ты вырастешь в гиганта, как подымешь над нами подошву гигантского башмака, я хотел услышать, как затрещат под этим башмаком наши святые тела».

Потом он продолжает:

«Я встречал эти взоры всюду, на всех перекрестках. Вы приняли настоящее мироустройство как оно есть и покорились, коленопреклоненные. Перед вами проносятся нарядные колесницы с развеселыми и пресытившимися господами и их расфуфыренными женами и любовницами, а вы валяетесь у их ног среди выброшенных в плевательницы спичек и обмусоленных окурков. Кто приучил вас подавлять свои желания и издавать одни только стоны?.. Следуйте за мной, и я покажу вам этих «учителей». Они гуляют по прохладным аллеям парков и бульваров, сидят в ложах театров, развлекаются на ипподромах, играют в карты, и чем выше они подымаются, тем богаче, тем роскошнее и азартней их игра. Я протяну указательный палец в их сторону, вы увидите их оскал и еще увидите, как они закроют глаза, обдумывая, как мне отомстить за этот указующий жест… Тысяча человек купается в богатстве, а народ смотрит на все это как на хору сошедших с ума.

Ты, тот, который стоишь с протянутой рукой не для того, чтобы повелевать, а для того, чтобы просить милостыню, попробуй раздуть жар своего гнева, расшевели этой рукой огонь. Ты, который плачешь, остановись и сожми зубы, пусть раздастся их скрежет. Ты, вечно жалующийся, обрети голос обвинителя. Ты, дремлющий, оборви веки свои, чтобы они не заслоняли пламень твоих глаз. Не ленись, не сиди сложа руки, не опоздай: привыкай идти только вперед, чтобы смерть застигла тебя на ногах и чтобы поступь твоя слышна была и после твоей смерти».

Может быть, Аргези в часы раздумий обращал эти призывы к самому себе?

В 30-е годы румынское радио предлагает Аргези вести цикл бесед. Он тщательно готовится к ним, заранее обдумывает и записывает текст. В этих радиобеседах затрагиваются не только литературные, но и самые злободневные вопросы жизни народа. Писатель ведет неустанный бой за оздоровление общества, против политиканов и демагогов, требует от правителей обеспечить кусок хлеба и кров над головой для миллионов обездоленных. Беседы Аргези — наглядное доказательство того, что время требовало от литературы и чисто прикладной роли, об этом он говорил неоднократно. Стал выступать по радио и Николае Йорга.

О чем говорил маститый академик почти трехсоттысячной аудитории румынских радиослушателей?

Свои радиобеседы Николае Йорга называл «Советы в потемках». В годы после кровавого подавления выступлений румынских железнодорожников и нефтяников, в годы наступления на Европу фашизма Гитлера и Муссолини и готовившегося разгула «Железной гвардии» и Антонеску в Румынии он призывал румын к героизму. Но для того, чтобы стало ясно, что это такое, он объяснял:

«Никакого героизма нет в том, когда ты предъявляешь свои претензии к своей несчастной стране. Какие бы у тебя ни были права, ты не должен хватать свою мать-родину за горло и требовать от нее того, чего она не может тебе дать. Ты поступишь героически, если будешь терпеть и поразмыслишь над тем, какую помощь оказываешь этим терпением своей родине».

Слушатели задавали смелые вопросы: почему рабочий должен терпеть безжалостную эксплуатацию «своего» и международного капитала? Почему крестьянин должен мириться с ударами нагайки своего помещика-эксплуататора, почему он должен ходить босым и голым?

«Для любой страны, — объясняет Йорга, — для любого народа существуют определенные великие проблемы, от которых зависят их права и их будущее. Это давность проживания на территории своей родины, доказательство своих особых, выдающихся способностей, роли, которую он играет в судьбах всего человечества… Это — сознание, что мы совсем иные, чем те, которые нас окружают, что наша сущность должна быть сохранена любой ценой. Это веление, от которого мы не должны отступить…»

И тогда:

«Народ наш найдет красоту в огненном смерче всепожирающей молнии, в разливе рек, в которых тонет и гибнет все».

Николае Йорга давал советы не только «из потемок». Он печатал обширный статьи в газете «Румынский род» («Нямул ромынеск»), одну за другой выпускал свои книги. Ускорить издание книг ему помогало и пребывание на посту премьер-министра и министра просвещения: как же не издавать книги господина министра! Уместно сказать, что за свою жизнь Николае Йорге написал и «наговорил» свыше тысячи книг! И почти во всех главенствует одно и то же: среди огромного большинства стран и народов «одна Румыния сумела создать сама, без постороннего влияния свое государство, строго очерченное границами и состоящее из одной-единствен-пой расы…». «Я горд тем, что смог разместить свою нацию в общем комплексе всемирной истории, из которой она была исключена». Йорга замечает, что он как историк «постарался придать каждой нации все, что ей положено не с точки зрения занимаемой территории и численности населения, а с точки зрения того нового и того влияния, которое она оказывает на общий ход развития человечества… С этой точки зрения я показал, что румынский народ, — подчеркивает далее историк, — являясь наследником великой геометрической цивилизации самых отдаленных предков… своего рода ситечко, сквозь которое процеживались варвары…»

К подобным «теоретическим» выкладкам Николае Йорги примыкали не менее «глубокие» рассуждения его единомышленников. Еще в начале века дала ростки так называемая школа «ромынизма». Ее проповедником и рыцарем был профессор Бухарестского университета, член Румынской академии Рэдулеску-Мотру. Аргези и Кочя еще в период «Факела» и «Хроники» выступали против его путаных философских концепций, основанных на ницшеанстве. Они писали тогда, что в области философии профессор «шагает по глиняным мискам»! В разработке «теории» ромынизма Рэдулеску-Мотру шел в одном русле с Поргой, но «простой» национализм Рэдулеску-Мотру не устраивал. Он полагал, что это давно пройденный этап. Он так и писал: «Национализм сороковых годов девятнадцатого века, приведший к объединению княжеств и созданию самостоятельного румынского государства, стал анахронизмом и главным препятствием на пути духовного оздоровления румынского народа». По его мнению (здесь он уже дословно повторяет Йоргу), окружающие Румынию страны или совместно проживающие с румынами представители других народов — реальная опасность для самостоятельного существования румын. Он так и пишет: «Представляют угрозу для нашего будущего те нации, которые не в состоянии утвердиться и выполнить свое историческое предназначение, не уничтожив или ослабив нас. Это обстоятельство должно служить нормой при определении нашей политики по отношению к национальным меньшинствам. Евреи, турки, цыгане, сербы и болгары составляют у нас простые вкрапления (инфильтрации). А вот венгры, немцы и русские, если их численность возрастет, окажутся для нас враждебными национальными группами. Способствуя триумфу ромынизма, — заключает профессор, — мы обеспечиваем будущую консолидацию нашего рода, шагая в ногу со временем… XX век явится веком организации наций в соответствии с их истинной духовной и биологической сущностью».

Чем мог ответить румынский патриот, поэт, всю жизнь проповедовавший братство между народами, всю жизнь прославлявший труд как источник жизни и единения людей, на эти расистские, «пещерные» теории?

«Вот кто-то из них ахинею понес — и что же? Хохочут до слез. Слова, потерявшие головы… Совсем перешли через край… Зачем повторять их устами своими под говор струны, нараспев? Пускай же на них твой обрушится гнев, насмешки, досада — так надо!»

Обрушить насмешки и гнев на «теории», способные лишь внести раздор и ненависть среди народов, призванные отвлекать трудящихся от главного — от классовой борьбы против своих и иноземных эксплуататоров, против фашизма и подготовки новой войны, — вот главная задача.

— Что ты обо всем этом думаешь, Гала? — спросил Аргези своего старого друга, который тридцать с лишним лет тому назад не одобрил выступление «Правильной линии» против Йорги.

Николае Кочя, «красный принц» Скарлат Каллимаки и Аргези слушали задумавшись. Скарлат Каллпмакп неравно вернулся из поездки по Трансильвании. Там в селе Цебя было подписано соглашение о единых действиях всех прогрессивных сил страны против приближающейся фашистской опасности.

— В истории, как правило, происходит так — если ошибки не учитываются, то они повторяются… Чему научились наши националисты, Тео, за прошедшие годы? Помнишь, как мы выступали против них в нашем «Факеле», потом твои и Галы статьи в «Хронике». Помните? — спросил Кочя.

— А чего помнить? Все произошло будто вчера… — Аргези взял из стопки газет и журналов, принесенных Параскивой (он попросил ее об этом до прихода друзей), пожелтевший номер «Факела». — Давайте вспомним те бои. Посмотри, Нику. Узнаешь?

Сегодня они просидели под вишней перед домом Тудора Аргези в Мэрцишоре дольше обычного. Параскива тихо, чтоб не мешать, приносила на подносе чашечки с горячим кофе, варенье и холодную воду из выкопанного неподалеку от дома колодца. Кочя перелистывал желтые страницы «Факела» молча, затем стал читать вслух. Друзья слушали сосредоточенно, все более мрачнея. Передовую статью «Факела» «Национализм — это опасность для всего народа» он прочитал от начала и до конца.

— «Не нужна особая проницательность для того, чтобы заметить, как националистическая идеология развивается и проявляется с возрастающей силой. Внимательно наблюдающие за развитием событий в нашей стране уже давно заметили, как мы спешим установить господство националистической фразеологии… Последние события показали, что мы плывем в огромном потоке национализма и опасность всеобщего наводнения стала угрожающей. И никто в этом потоке не выделяется ярче, чем господин Йорга. Наставник нашего народа стал живым олицетворением национализма.

По отношению к естественному, человеческому чувству любви и уважения к родине национализм — это то же самое, чем была печальной памяти инквизиция по отношению к религиозному чувству. Это уже шовинизм, а следовательно, ослепление и фанатизм. В Германии подобный подход к пониманию любви к своему народу осмеян прозвищем «Хурапатриотисмус». Йорго-кузистский национализм подходит к родине с ревнивой, замученной любовью, с любовью, вызванной подозрительностью, страхом в вспыльчивостью. Кругом видятся одни враги, заговоры и препятствия, возведенные злоумышленниками. Истеричные националисты охвачены страхом и боятся собственной тени. Страдая манией преследования, национализм логически становится милитаристским в политике, чрезмерно милитаристским. Господин Йорга, например, требует, чтобы вооруженные силы Румынии в два раза превышали вооруженную мощь любой балканской страны…»

«Красный принц» уже приготовил другой номер «Факела».

«Держать руку на спусковом крючке — против кого? — спрашивал «Факел». — Разве мы окружены одними лишь врагами? А если так, не должны разве призадуматься над тем — почему же столько врагов кругом? Нехорошо, господин Йорга, чтобы целый народ был окружен одними лишь врагами. Это нехорошо ни с какой точки зрения, тем более с точки зрения национальной. Каждый народ должен иметь друзей, и как можно больше.

Держать все время оружие заряженным! Господин Йорга забывает географию. Мы рекомендуем ему взять в руки карту и заглянуть в элементарный учебник географии. По ту сторону Прута — русские, а за Карпатами — немцы и венгры! Мы сомневаемся в том, что такой серьезный политический деятель, как господин Йорга, думает всерьез, что мы должны держать оружие наготове против колоссов. Ведь фразы господина Йорги не в состоянии победить этих противников. Господин Йорга толкает страну к националистической, агрессивной политике, толкает нас к мании величия. Это очень опасный путь».

— Я беру это все и перепечатаю в «Колоколе», — сказал «красный принц», — не буду указывать, откуда перепечатано. Подпишу одной буквой «Ф»…

— Можно перепечатать, — сказал Аргези. — Подумать только, больше четверти века прошло со времени наших выступлений с Нику в «Факеле», со времен нашей с тобой «Хроники», Гала… А что же изменилось? Чему научило наших правителей и «идеологов», апостолов национализма, это время? И прошла с тех пор не только четверть века, позади война…

— Это говорит о том, что борьба против этого зла не нами начата и не нами, к несчастью, будет завершена… Видно, мы не так решительно действуем…

После жестокого подавления массовых выступлений рабочих в первой половине 1933 года произошла не одна схватка за власть между «историческими» политическими партиями страны — национал-царанистской и национал-либеральной. В составе руководства самих этих партий продолжались грызня и борьба за лидерство между старыми, признанными вождями и более молодыми претендентами на лидерство. Распрями в руководстве ведущих буржуазных политических партий воспользовались реакционные, экстремистские круги, которые организуют свою особую группировку профашистской ориентации и называют ее «Румынский фронт». В июле 1935 года образована национал-христианская партия. Одним из ее лидеров был А.-К. Куза. Фашиствующие, шовинистические элементы из этой партии сгруппировались вокруг отъявленного головореза, главаря «Железной гвардии» Корнеллу Кодряну. В 1935 году он переименовал свою гвардию в самостоятельную партию «Все для страны». Сущность идеологии «Железной гвардии» и под новым наименованием оставалась прежней: «Ее характерные черты, как сказано в румынском «Политическом словаре», — политическая демагогия, мистико-религиозные предрассудки, национализм, антисемитизм, политические диверсии, терроризм и дикий антикоммунизм»[39].

Некоторое время спустя от «Железной гвардии» откололась еще одна группировка под названием «Крестовый поход за ромынизм». Ни Николае Йорга, ни Рэдулеску-Мотру не примыкали к «Железной гвардии». Йорга выступал против железногвардейцев, но румынские фашисты использовали и лозунги, провозглашенные ранее Йоргой и Рэдулеску-Мотру.

Тем не менее в это время Аргези добивается разрешения снова издавать «Записки попугая». На этот раз они выходят еще меньшим форматом, на 20 страницах, один раз в неделю. Для первых номеров Аргези отобрал некоторые боевые, не потерявшие актуальности материалы из «Факела» и «Хроники», а также из первых выпусков «Записок попугая».

Уже сорок лет ведет он поединок с белым листом бумаги. Это целая жизнь. За сорок лет Аргези стал профессиональным писателем и журналистом. Он пробивался сам без протекций и рекомендаций. Группировки, богема, интриги и зависть ему претят. Бахвальство, самодовольство, шапкозакидательство и заносчивость — его смертельные враги. В мучениях он добивается недостижимого — совершенства. Против него выступили университетские профессора, академия и вся гротескная, фальшивая культура того времени. «Зато все думающее, все, что есть прекрасного в нашем времени, следует за мной. На простом и общепонятном языке это называется победой», — пишет он.

Но победитель не должен почивать на лаврах. На каждом шагу подстерегают его непредвиденные опасности. И в первом же номере нового выпуска «Записок» Аргези признается:

«В один прекрасный день я решил покинуть печать — и ежедневную, и еженедельную, и ежемесячную — и дал себе обет не заниматься больше этим делом. Я притаился среди детей, собак, кошек и пчел. Я дал и тебе отдохнуть, Коко. Я бросил крошечную твою газету, у которой, помнишь, какая громкая популярность была? И занялся большими книгами. Несколько томов написал. А ты, Коко, перебрался в наш сад и стал резвиться с воробьями и котятами. Я не собирался занимать тебя больше шрифтами и печатными машинами. Но произошло непредвиденное. Кто-то подошел к нашему забору, плюнул и скрылся. Подошел еще кто-то, бросил камень и тут же удалился. А третий остановил Коко и грубо потребовал от красивой птицы отказаться от родного языка и от своих привычек».

Мог ли Тудор Аргези допустить подобное? Конечно, нет! И он сказал:

— Пошли, Коко! Займи свое место на шарманке, проверь, в порядке ли твои записочки. В бой, Коко!

Снова хлопоты — бумага, типография, налаживание связей с распространителями, авторами. Но уже имеется опыт, авторы — и старые, те, что уже стали известными прозаиками, поэтами, драматургами, и новые — дебютанты — обрадовались вести о возобновлении выхода «Записок». Не было трудностей и с распространением — за несколько дней поступили заказы от 20 тысяч подписчиков! Для небольшого литературного еженедельника это тираж невиданный. Для сравнения скажем, что тираж газеты Йорги в самые лучшие для него годы не превышал и 5 тысяч экземпляров. Но все же некоторые знакомые спрашивали: зачем это вам?

И на самом деле. Зачем известнейшему писателю, у которого уже издано столько прекрасных книг — только что вышли новыми изданиями «Подогнанные слова», «Цветы плесени», «Таблеты из страны Кути», «Вечерняя книга», итоговый том «Стихи», роман «Глаза божьей матери» и сколько еще хороших книг, — зачем такому писателю повседневные, изматывающие заботы журналиста?

— Я не могу идти рядом, параллельно с заботами и болью моего народа, — говорит Аргези, — боль народа во мне, и я внутри этой боли…

Ощущать эту боль, быть «внутри ее» помогает и то, что писатель со своей семьей поселился среди бедноты предместья Мэрцишор, и эта беднота попросила его быть ее уполномоченным и защищать ее интересы перед городскими властями. «Все время заходят ко мне бедные люди, — замечает он в одном письме. — Они верят, как в бога, в силу написанного слова. И потому самые частые просьбы — написать жалобу». Жалобу, что уже сколько лет как городская управа собрала деньги на дорожку с твердым покрытием и не делает ее, собрали деньги на свет и не проводят… Жалобу на налоговые притеснения, на отсутствие работы и на то, что не во что обуть детей, на несправедливые штрафы, на жестокость финансовых агентов, на свирепость участкового жандарма, который ни за что ни про что избивает, жалобы, что не на что купить кусок хлеба… жалобы, жалобы, жалобы… И делегат бедноты Тудор Аргези помогает всем, чем может. Нет более близкого человека для бедноты предместья Мэрцишор, чем господин Аргези. Они даже выхлопотали для него от городской управы особый документ, удостоверение о том, что он, Тудор Аргези, — делегат предместья Мэрцишор. Жена, а с тех пор как подросли Митзура и Баруцу, и они помогают соседям всем, чем могут, и особенно писать прошения. Вишня неподалеку от дома, стол, сбитый из елового теса, выскобленный добела «госпожой Параски-вой», такие же тесовые скамейки. Там ведет Аргези беседы со своими посетителями — с бедняками, с рабочими, с друзьями-писателями. Там происходят самые неожиданные разговоры.

Неподалеку поселилась женщина из Олтении, было ей лет тридцать пять. Иногда она помогала Параскиве по хозяйству, а по воскресеньям наряжалась в ослепительный национальный костюм, говорила обычное «целую ручку» и просила написать письмо домой. Олтянка была неграмотной, но обладала удивительным природным даром высказывать свои мысли четко и ясно, она диктовала письма односельчанам, и Аргези не требовалось добавлять ничего от себя. Однажды он спросил:

— Не хотела бы ты научиться сама написать?

— А разве это возможно?

— А почему нет? Посмотри, начнем прямо сейчас. — Аргези развернул газету и стал указывать пальцем на заглавные буквы. — Видишь бублик? Это О. А козлы для пиления дров — X. Старуху с двумя животами видишь? Это В. А свечу? Это I. От бублика откусили половину и остается С.

Олтянка взволновалась:

— Значит, это те же слова, из которых складывается разговор?

Она только что сделала для себя это открытие.

Беседуя с бедняками, Аргези часто думал: как хорошо говорить с ними, как все просто, какие они доверчивые и добрые.

С высшим обществом Аргези разговаривал откровенно и прямо. Он понимал его силу, но не боялся. Он понимал еще, что столпов этого общества никогда не переделать, они такие от природы, от рождения их общественной системы, имя которой капитализм. «Столпы» сплошь и рядом выдавали себя за единственных представителей народа. Они искренне верили в то, что их власть — объективная необходимость, что без них всякий порядок покатится в бездну и страна погибнет. «А если к этой установившейся привычке руководить, — замечает Аргези, — примешивается еще и показатель посредственности, «столп» чувствует себя превращенным в табу. Он олицетворяет себя со страной и с государством до такой степени, что его насморк становится насморком страны, а принадлежавшие ему эвкалиптовые леденцы — государственной реликвией».

И против этих «столпов», опиравшихся на многочисленный слой «пробившейся в люди алчной посредственности», нужно было начинать новый бой, не боясь того, что его в который уже раз обвинят в отсутствии должного патриотизма.

Ему ли, Тудору Аргези, чуждо чувство любви к своей земле, к своему краю, к своему многострадальному народу? Ему ли чуждо священное слово «родина»? Как нелегко было поэту в живописной и сытой стране гельветов чувствовать себя чужаком, безродным бродягой! Он тосковал по родным Бэрэганским степям, по родной Дымбовице, дни и ночи думал, что же он будет делать для своего народа, когда вернется домой, окажется среди своих и своими глазами увидит то, о чем лишь время от времени писали газеты, — нищету и голод, босых и обездоленных крестьян, стонущих под пятой помещиков. Как больно ударили его слова женевского полицейского, узнавшего из паспорта Аргези, что на земле, оказывается, живут и румыны… Он, Аргези, не любит свой народ?! Да полно вам, господа политиканы!

«Моя душа хранит с минувшим связь, я вижу прошлое за слоем ныли… Во мне веков останки опочили, меня об этом не спросясь. Так, некогда поверженные ниц, в слепой земле, беспамятством объятой, лежат вповалку груды древних статуй, и дремлет множество гробниц. Там эпитафий гул разноязыкий и надписей давно затихший зов. Там время отделилось от часов, как легкий запах — от гвоздики. Но чей-то голос, немоту сломив, врывается в наш говор повседневный, и этот голос, медленный и древний, опять во мне сегодня жив. Внезапно наступает пробужденье, с далеких тайн срывается покров. И вижу я основы всех веков и бодрствую на крайней их ступени».

Аргези бодрствует и борется «на крайней ступени веков», он срывает маски со всяких лицемеров, лжепатриотов, за душой у которых нет никаких чувств, кроме единственного — жажды наживы. Ведь произнесение звонких слов о «патриотизме» не требует от политиканов ни особых знаний, ни затрат, ни усилий — кричи погромче. И польза может получиться немалая. К тому же так приятно видеть себя в роли борца за народные интересы. У таких «патриотов» на языке певучие слова о любви к родине, к ее прошлому и предкам, а в голове — расчеты, как бы получить от этого максимум пользы для себя. Иные «зеленые румыны» напоминали Аргези «преданных» родственников, приходящих на кладбище поклониться предкам и тут же прикидывающих, за какую цену можно загнать их дорогие надгробия.

В нескольких номерах нового выпуска «Записок попугая» 1937 года Аргези тщательно и аргументированно анализирует творчество Йорги и показывает, как он еще с первого десятилетия века стремился выдавать себя за апостола всех румын, на какой бы точке земного шара они ни проживали.

Против йоргизма выступали не только Аргези, Кочя, Галактион. Позиция Йорги в. трактовке истории, его анализ литературного и культурного движения вызвали протест многих. Говоря о том, что Йорга действительно человек большой культуры, неуемной энергии, неутомимый, фантастической дотошности исследователь, Иларие Кенди, признанный авторитет в литературной критике, отмечал еще в начале века, что действия человека определяются не только его культурой, но и его характером, умением владеть своей образованностью и применять ее на благо людям. Отдавая должное заслугам Йорги в создании ряда работ по общей истории мировой цивилизации, критик отмечает, что было бы гораздо полезнее, если бы Йорга ограничился только исследованием прошлого, «замкнулся бы в башне древних мыслей и древних слов. Тогда он был бы сегодня уважаемым ученым, а авторитет его был бы непререкаем».

Йорге показалось же, что этого ему недостаточно. «И он, — пишет Кенди, — вышел на шумную дорогу, невозможную без принципиальных и личных уступок, на проторенную стежку тех, которые стремятся к одному-единственному — во что бы то ни стало достичь гребня. И тут начинаются ошибки… Но проходит не так уж много времени, и мы видим эластичного Йоргу, видим его, отправившегося в поход с барабаном в поисках единомышленников, он вербует союзников из среды провинциальных ничтожеств, объезжает соседние страны, стараясь произвести как можно больше шума вокруг своей персоны… В литературе вообще и в литературной критике в частности он так и не сумел сказать нового слова. И постепенно вокруг «апостола» образовался вакуум… Он еще попытается некоторое время напускать на себя вид титана, которого мучают великие заботы народа, прольет еще несколько фальшивых слез над несчастной жизнью крестьян, нападет на тех, которых когда-то хвалил, и похвалит тех, которых оскорблял… до тех пор, пока обстоятельства снова не вынудят его признать, что все его усилия были напрасными».

Все это было сказано о Йорге человеком беспристрастным и честным. Йорга никогда до этого не критиковал Иларие Кенди, поэтому не мог сказать, что тот сводит с ним счеты. В 1912 году Кенди умер и, естественно, не смог, увидеть последующих шагов профессора. Но предвидения Кенди сбылись. Аргези, анализируя дальнейшую эволюцию Йорги, показывает, что позиция этого ученого может поставить его «во главе всех националистических групп Румынии». Среди этих групп были и такие, программа которых лишь отчасти совпадала с программой Йорги. В Румынии начался дикий антисемитизм. Йорга признавал любые выступления против евреев нормальными, а еврейские погромы «непреступными». Что же касается открытых фашистов из партии его бывшего союзника Кузы и поэта Октавиана Гоги, а также железногвардейцев, то Йорга не был согласен с ними, и это решило его дальнейшую судьбу. Тудор Аргези делает последнюю попытку уговорить Николае Йоргу идти вместе со всеми прогрессивными силами против надвигающейся опасности фашизма. Он еще верит, что этот человек опомнится. «Йди с нами, Николае Йорга, — звал Тудор Аргези. — Иди с нами, со всеми писателями, приди к нам, и пойдем вместе хотя бы в этот последний, двенадцатый час. Объединим в этот предзакатный час свои души, освежим их новым светом, объединим, сольем воедино наши перья перед надвигающейся темнотой».

Этот здравый голос не был услышан.

В начале 1938 года король Карол II установил свою личную диктатуру. Были запрещены прогрессивные газеты, ужесточена цензура. Прекратился выход и «Записок попугая».

За время королевской диктатуры с февраля 1938-го по сентябрь 1940-го сменилось шесть буржуазных правительств. Они выражали интересы капитала, и вся их политика была подчинена этим интересам. Не могло уже быть и речи о демократических свободах, усиливалась эксплуатация трудящихся, законодательство подгонялось к нуждам промышленной, банковской и торговой буржуазии.

Своеобразным откликом на эту правительственную чехарду, на погоню буржуазии за правителем, который бы устраивал всех, стала «Хора для парней», написанная Аргези в духе народных частушек, которыми сопровождается любой быстрый, молодецкий румынский танец с припевками.

«Неким царством. — вот так так! — правил некогда дурак. Би-би, ба-ба, ли-ба, ла-ба… А кто не был дураком — оставался босиком. И~ха, па-па, па-па, и-ха…»

Тудор Аргези знал, что давно уже была запрещена издаваемая «красным принцем» газета «Колокол». Но при встрече он дал Скарлату Каллимаки стихотворение о Дыбе-воеводе со словами:

— Может быть, ваша царская кровь подскажет, как пристроить это сочинение куда-нибудь. Оно весьма ко времени. Король обрадуется.

«Слава, слава Владу-воеводе, в мире утвердившему покой и лад! Слышен лист, дрожащий в чистом небосводе, на земле бояре как листва дрожат. Он большой мыслитель, Влад непобедимый, гуманист деяньями и душой, он сажает на кол бояр любимых, зад соединяя с головой. Дорогим боярам приготовив свечку, он от христианства не отошел — ставит в церкви свечи в честь жизни вечной, каждому по чину выбирая кол. Кол из кипариса подобает визирю, кол из лучшей липы подойдет послу. Благостный епископ над страной возвысился на ароматизированном колу! Чтоб восславить Влада, съезжались гости — во дворец съезжался Совет страны. Закипали кубки, взвивались тосты: как все любят Влада и как верны! И пока оратор говорит: «Спасибо!», Влад соображает, припав на стол: «Какую б тебе, милый, придумать дыбу, какой бы лучше приготовить кол?»