Тудор Аргези

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Итак, первое «гениальное» стихотворение Тудора Аргези осталось неизвестным. Стихотворения 1896 года Александр Мачедонски безжалостно переделывает на свой лад. Юный поэт восстает против подобного вмешательства, порывает с Мачедонски. Причиной этого решительного шага, ухода из-под влияния кумира молодых поэтов-модернистов Бухареста, возможно, явилась еще и клеветническая статья Мачедонски против Иона Луки Караджале, а также его грязная эпиграмма на Эминеску. Не исключено, что Караджале во время встреч с Янку в ресторане «Унион» высказал ему свое мнение об этих поступках модного тогда литературного метра.

Знакомясь с дальнейшим творчеством Аргези, Мачедонски признавал, что этот молодой человек с необыкновенной смелостью и дерзостью порывает со старой техникой версификации, с банальностью образов и идей. «Выступление шестнадцатилетнего юноши увенчано самым блестящим успехом».

Но эта похвала не изменила отношения Аргези к Мачедонски. Он не станет его эпигоном.

Незадолго до начала нового учебного года Янку сказал Григоре о своем решении порвать с поэтическим кругом Мачедонски и со своей старой фамилией.

— Аргези — это здорово! — восторгался Григоре. — А я твердо решил: буду подписываться так — Гала Галактион. Я хочу все-таки быть поближе к Млечному Пути, буду на тех дорожках искать своего бога.

— А я своего бога нашел, — сказал Аргези и достал из кармана небольшой, сложенный вчетверо лист бумаги со стихами Бодлера.

«Лишь Смерть утешит нас и к жизни вновь пробудит, лишь Смерть — надежда тем, кто наг, и пищ, и сир, лишь Смерть до вечера руководить нас будет и в нашу грудь вольет свой сладкий эликсир! В холодном инее и в снежном урагане на горизонте мрак лишь твой прорежет свет, Смерть, ты гостиница, что нам сдана заране, где всех усталых ждет и ложе и обед!»

— Ложе и обед в гостинице смерти — мечта самоубийц! Я осуждаю подобный подход к жизни! Будем добывать объедки в мусорных ящиках богатых? Нет и еще раз нет! Это не мой идеал! — категорически заявил Григоре.

— Я не об идеале говорю, — стал ему возражать Аргези, удивленный «высоким штилем» своего друга. — Я говорю, что нашел своего бога — Бодлера, только я постараюсь не ходить плакальщиком за гробами бедняков, а постараюсь научить их поднять головы и не подставлять шею под косу смерти.

Но еще долго Аргези не будет знать, как это сделать. Ему еще предстоит сложный путь поисков и в поэзии, и в школе жизни.

А пока друзья были разгорячены беседами в кружке социалистов. Там их познакомили с имевшими в конце девятнадцатого века широкое хождение сочинениями видного теоретика и литературного критика К. Доброджяну-Геря. Особенно близкой показалась ребятам книга «Кожбук — поэт крестьянства». «Мы с жадностью хватались за новые идеи. Мы чувствовали себя бойцами, рожденными для осуществления социалистических идеалов, лозунги которых ослепительно ярко горели на шлемах новых стратегов», — писал Галактион, вспоминая го время.

— Ты знаешь, Аргези, я ошарашу тебя новостью! Моя матушка перебирается в Бухарест. Она уже договорилась со своей сестрой, снимает у нее квартиру на улице Полукруга. — Гала был на седьмом небе от радости.

И вскоре на его квартире стал собираться тесный литературный кружок, и разговоры, начатые в клубе социалистов на улице Сотир, разгорались с новой силой. Здесь Аргези ближе узнал своего коллегу по лицею Николае Кочя, будущего видного румынскою публициста-коммуниста. Это был «самый красивый парень», как вспоминал Аргези, с яркими большими глазами, крупным высоким лбом и волосами, торчащими «как рожки Мефистофеля». Друзья решают создать свою независимую газету, чтобы вести борьбу за новую литературу, за новую жизнь румынских бедняков.

— Вот вам и литературный редактор нашего издания, — сказал Григоре. — Его имя Тудор Аргези. Это самая яркая звезда нашего поколения, завтрашняя слава всей румынской литературы. Вы, естественно, знакомы с его стихами, они опубликованы в «Православной лиге», а будут напечатаны во всех изданиях Румынии. Сам мастер Александру Мачедонскп пишет вдохновенные строки: «Юный поэт порадовал нас стихами, полными поразительной глубины, они гораздо зрелее его возраста — автору ведь только шестнадцать лет! — но не выше его таланта… Этот поэт идет дорогой, за каждым поворотом которой — пропасть».

— Цыплят по осени считают, — перебил друга Тудор. — Как назовем газету?

— «Зиг-Заг», — тут же отозвался Кочя. И попытался обосновать: — За каждым поворотом нашу газету будет подстерегать пропасть неизвестности. Приступим к делу как можно быстрее…

Пропасть оказалась за первым же поворотом.

Они достали шапирограф, бумагу, сами готовили иллюстрации, но это отнимало почти все время внеклассной подготовки. К тому же отец Симеон чуть было не застал ребят за составлением макета газеты. Дело оказалось не под силу, они выпустили только один номер. Было размножено лишь несколько экземпляров, и газету, видно, тут же обнаружила и уничтожила то ли полиция, то ли администрация лицея. «Зиг-Заг» остался только в воспоминаниях его редакторов.

Положение Тудора Аргези в лицее «Святой Савва» становится все более сложным. Его заподозрили в связях с социалистами и выселили из интерната. Денег, чтобы нанять комнату, не было. Да и занятия становились все более неинтересными. Он почти не посещает лицей.

«Я бродил, не имея никаких определенных желаний. Преподавателей я не любил, потому что почти все они были формалистами. Больше ничего они собой не представляли. И отсюда мой конфликт со всеми. Но единственное, что мучило и не давало мне покоя, это был конфликт с самим собой. Я был в полном смятении. Почти каждый день выходил в поле, наблюдал за стадами, за утками, видел, как гнут спины крестьяне-бедолаги. Мне чего-то не хватало, но понять, чего именно, я не мог…» — признавался Аргези.

Часто гулял с ним и Григоре (дальше будем называть Галой Галактионом). Однажды по пути в долину Саул к Калдарушанскому монастырю Аргези признался другу, что ему опостылел лицей, что он не находит больше никакого удовлетворения и от посещения клуба социалистов.

— Мне кажется, что эти господа в цилиндрах пошумят, пошумят, а потом подымут руки, сдадутся в плен. Не знаю почему, но я им не верю. Они говорят слишком громко…

Через несколько дней Аргези объявил другу о своем решении уйти из лицея.

— Вчера я иду, а мне навстречу отец Симеон. Я не могу его больше видеть… А вечером купил эту газету. Посмотри.

Из газеты, печатавшей объявления, он узнал, что сахарной фабрике Китила требуется лаборант.

— Подамся туда… Посмотрю, как сахар варится…

— А я думал, что мы закончим лицей вместе. В прошлом году только ради этого остался на второй год, чтобы учиться в одном классе и закончить лицей вместе с тобой. И с Кочей. Ведь он тоже голова! Мы бы такое могли сделать! Не уходи! Мы тебе поможем. Я уговорю маму — будешь жить у нас.

Но Аргези был непреклонен. Он поклялся другу никогда не забывать его поддержки и попросил передать это и другим лицеистам-коллегам. Уход из лицея еще не отход от дружбы. «Созвездие Лиры» — их зародившееся в лицее литературное братство будет жить, пока будет жить хотя бы один из них.

От Бухарестского северного вокзала до Китилы поезд следует без остановки. Это было первое путешествие Аргези по железной дороге. Он ехал в вагоне третьего класса, в котором пассажиры «сидели друг на друге». Уже в поезде почувствовал тошнотворный запах гнилой жидкости, сливаемой прямо в придорожную канаву. Рядом с железнодорожным полотном пузырилось желтое месиво, над ним клубился пар. То тут, то там торчали ветки затопленных плакучих ив.

«Китила, три минуты!» — повелительно объявил кондуктор. Аргези успел выпрыгнуть на ходу, посмотрел на себя — весь измятый, одна пуговица вырвана с мясом, слава богу, портфель в руке, ведь там почти все его имущество — и нитки есть, и запасные пуговицы, даже маленький походный утюжок: лицеист приучен к порядку и к большой аккуратности. В этом, как ни говори, есть и заслуга ненавистного отца Симеона. «Грязный человек, — любил он говорить, — это скотина. Чистый, опрятный человек, хоть и бедный, это уже не скотина».

К предстоящей встрече с представителями владельца фабрики Аргези подготовился основательно. Он прочитал все, что было написано о сахаре в «Большом универсальном словаре XIX века», или «Гранд Ларусс», как его почтительно называли знатоки французского.

В пропускной будке его встретил строгий высокий человек средних лет. Лицо обтянуто коричневой кожей, нос под блестящей дужкой пенсне точно обнюхивает приходящего.

— Конкурент?! — спросил он с явным французским акцентом. — Сегодня было десять человек. Знакомы с этой книгой? — Он взял с подоконника толстую книгу в твердом переплете. На обложке надпись «Traité du fabricant de sucre».

— Да, — ответил Аргези.

Пенсне на носу высокого человека подпрыгнуло от удивления.

— Вы говорите по-французски?

— Читаю, господин, говорить еще не было достаточной практики. Но разбираюсь.

— Это очень похвально. Очень. Я вас попрошу взять эту книгу, прочесть ее для дела и прийти ко мне через десять дней. В то же время. Утром.

Из трактата по производству сахара, пройденного еще раз за эти десять дней от корки до корки, Аргези усвоил множество по-настоящему полезных вещей. Первый раз он прочитал его бегло. Сейчас же нужно было выдержать экзамен, выйти победителем конкурса на право быть лаборантом первой в Румынии сахарной фабрики. Он был готов вступить в настоящую схватку за жизнь в том мире, где без победы в схватке погибнешь. Освоив теоретически технику лабораторных анализов, юный Аргези вдруг почувствовал преимущества человека, вооруженного плоскогубцами и мотком изоляционного провода, над его бледным собратом интеллигентом.

«Если работники физического труда несчастны, так это потому, что они не понимают благородства и действенности своего труда и живут в согласии с существующим беспорядком. Они создают вещи из ощутимых и неоспоримых материалов. Интеллигент может усомниться в том. что он делает, или в том, что он создал или изобрел своим разумом. А тот, кто закладывает фундамент, строит крышу, мастерит стол, табуретку пли колесо, знает, что это полезно и оно не может быть опровергнуто ничем. К творениям рабочих рук неприложимы слова «если», «может быть», «еще посмотрим», «подождем», «кто знает, что получится» и тому подобные. Но рабочего человека подмяла под себя власть. Власть превратила общество в гигантскую мастерскую, где господствует узаконенная казнь. «Большие законы» освятили теоретическое и практическое рабство. Не будучи в состоянии приносить людям радость, общество приносит горе. Человек следует, понурив голову, за барабаном, оглушительный звук которого выбивает у него все мысли. Под власть такого же барабана вступлю и я через несколько часов». С такими мыслями переступил молодой Аргези во второй раз порог пропускной будки сахарной фабрики. Об этом он написал в романе «Лина». Ему казалось тогда, что он вступает на путь настоящей жизни. Ему запомнилась такая картина:

«Вдруг все живое и движущееся на территории фабрики почувствовало, что директор вышел из своего дома и идет на работу. Ритм движения всех рук, всех машин, всех инструментов, копошившихся в мягком, сером октябрьском тумане, усилился как по мановению волшебной палочки. Настоящий, тонкий вершитель судеб людей, машин и процентов, господин Арзнер умел демонстрировать свое недовольство. Как только он покидал пределы сада и уверенно ступал на фабричную территорию, его настроение вмиг ухудшалось. Контраст был невообразимо резким. Он, только что втайне от чужого глаза нежно чмокнувший свою милейшую супругу у выхода из уютного особняка, моментально переходил от любовного шепота к дикому реву взбешенного самодура… Мимо надрывающихся на разгрузке платформ рабочих он шел гордой походкой приготовившегося к свадебному танцу павлина. Никто не должен был забывать о том, что у него есть хозяин, что он хлопотлив и внимателен. От его глаза ничего не скроешь. Крик — доказательство постоянного недовольства директора положением дел, и он отбивает охоту приходить к нему с просьбами или с жалобами… После обеда голос господина директора обретал могущество первого гудка только что выпущенного на линию локомотива… Господин Арзнер часто горевал оттого, что рабочие получают слишком много. Это воспринималось им как социальная несправедливость. «Все, что мы должны были бы накопить, сохранить до единого гроша, переваривают эти черви», — любил он повторять. По мнению господина Арзнера, социальное устройство должно двигаться между привилегиями капитала и разумно, интеллигентно устроенным рабством. Телесные наказания должны применяться на рабочем месте по распоряжению бухгалтерии. Солидарность всех хозяев при увольнении работника с любого их завода. Обязательное приветствие старшего начальника при его встрече или при упоминании его имени в случае отсутствия. Запрещение произносить имя старшего начальника без присоединения к нему слова «господин» и полного титула».

Поравнявшись с молодым кандидатом на должность лаборанта, как и следовало ожидать, господин директор не заметил его. Может быть, он был занят мыслью, как избавиться от назойливого крестьянина, который, следуя за ним по пятам, размахивал мерлушковой шапкой, зажатой в мощном кулаке, и говорил:

— Мы приехали издалека, господин директор, мы из другого уезда, выплатите нам сегодня, а то времени нет еще раз сюда тащиться, уж и так в третий раз приходим. Заплатите нам, и мы не будем вас больше беспокоить…

— До субботы никакой платы не будет! Ты слышал? Что уставился на меня как бык?

Крестьянин, молодой рослый мужчина в белом овчинном кожушке, натянул на уши свою черную мерлушку, подошел вплотную к директору и сказал решительно:

— Ладно, господин директор. Останемся здесь до субботы за счет вашей фабрики — шесть мужиков и двенадцать волов, остановился, добавив издевательски: — Всего восемнадцать скотов…

Директор заколебался, чуть пожевал свой ус. Перед ним был, как видно, человек решительный. Мужик смотрел в упор и ожидал ответа. Что может последовать за этим, директор не знал и потому сказал:

— Сделаем исключение. Исключение[18]. Идите к кассиру.

Заметив наблюдавшего за всем этим Аргези, директор спросил:

— А тебе чего надо во дворе фабрики? Ты не читал, что вход для посторонних запрещен?

— Я пришел в связи с объявлением в газете о месте лаборанта…

— Ну, если так, начнем со шляпы. Когда ведешь разговор о найме на службу, снимай шляпу. Ясно?

Кандидат в лаборанты снял шляпу и пошел за властно шагающим директором.

…Посредине огромного зала стоял длинный стол, какое-то подобие лежащих на боку шкафов. Увидев директора, служащие вскочили, как ученики при входе в класс свирепого учителя.

— Ну, добрый день! — не произнес, а проорал директор. — Этот, — обратился он к старшему служащему, — пришел наниматься лаборантом. Проверьте его. Если соответствует, отправьте его в лабораторию. Пусть займется стекляшками. Что разобьет — заплатит… Жалованье — две леи в день. До сих пор платили полторы леи. Но сделаем исключение, посмотрим, как будешь себя вести. Доволен? — спросил он растерявшегося кандидата.

— Очень доволен.

— Кстати, где ты работал до сих пор?

— Я учился…

— Учился?.. — На директорском лице расцвела презрительная улыбка. — Разве это дело — мне, директору, заниматься устройством школьных сопляков. Впрочем… А вы чего не работаете? — упрекнул он продолжавших стоять служащих. — Садитесь и работайте!

На второй день новый лаборант притащил в фабричное общежитие свой портфель с вещами и коробку с книгами и тетрадями.

Так началось непосредственное знакомство будущего писателя с рабочими и с порядками на одной из первых больших фабрик Румынии.

У него была тайная мысль — работать с самого утра до поздней ночи. А ночью, когда все спят, когда тихо и слышны осторожные шаги рабов вселенной по золотой россыпи Млечного Пути, писать, дать волю энергии, бушующей в душе. Но этому не суждено было сбыться. Главный химик завода, австрийский немец из Вены, заставлял юношу работать день и ночь. Лаборанту приходилось перемывать и чистить сотни различных хрупких сосудов и пробирок. А через два месяца ночная работа была узаконена распоряжением господина директора. Административный механизм фабрики нашел возможным уменьшить ему в два раза сумму заработка. К тому же возник чисто «научный» спор между лаборантом в техническими экспертами фабрики. Новичок доказал им, что из-за плохого анализа десятки вагонов сахара уходят вместе с водой на помойку. Взаимоотношения с главным химиком ухудшались, работать стало невыносимо.

Зимним вечером, получив разрешение отлучиться на воскресенье, он поехал в Бухарест. Гала часто печатался на страницах газет социалистической партии, его имя становилось известным в литературных кругах. Но у друга были печальные глаза и плохое настроение. В газете с его рассказом соседствовало сообщение о самороспуске социалистической партии и социалистических клубов. Прекращали свое существование и газеты, претендовавшие совсем недавно на роль выразителей чаяний трудового народа.

— Мы пропали, — сокрушался Гала. — А эти «великодушные» (так любили себя называть руководители социалистической партии) подняли лапы и перешли в буржуазный лагерь…

— В этом лагере они станут такими же буржуа, эксплуататорами, как мой господин директор. — Аргези долго рассказывал Галактиону о порядках на сахарной фабрике, о бесчеловечной эксплуатации, о той скотской жизни, которую ведут рабочие. И заключил: — По сравнению с власть имущими мы пока что нули. Нуль — это круг. А круг катят. Куда покатят нас, господин Гала Галактион?

— Куда? Не знаю. Я второй год штудирую философию. Кант, Ницше, Шопенгауэр… Я начал изучать Сенеку. Его письма к Луцилию. Все его советы и наставления пригодны были, может быть, девятнадцать веков назад. А кто скажет мне, что делать сегодня?

Аргези не находил, что ответить. Он хорошо знал — Гала ищет правду в Библии, перечитывает и цитирует наизусть Евангелие, часто ссылается на жизнь святых отцов и все твердит о великой силе, которая не может быть познана человеком. И Аргези не хотел его обидеть.

Гала открывается другу: он бросает философский факультет, куда поступил после лицея. Там ничему путному не учат. Переходит на теологический.

— Там хотя бы какому-то ремеслу учат, там получают тот хлеб, который необходим живому существу.

— Это очень легкий хлеб, — возразил ему Аргези. — Но ты поступай как хочешь. Я могу тоже обратиться к богу. Но только не за ответом на мои вопросы. Бог не ответит на них. Потому что ответа не знает и он. А лгать не может. Я думаю, что на всем этом свете не лжет один бог… Если он есть. Да, если я и обращусь когда-нибудь к богу, то не за ответами и не за хлебом. Я за иным пойду.

За чем иным, Аргези не сказал. Но выяснилось это очень скоро.

3 февраля 1900 года Гала Галактион напишет в своем дневнике:

«Сегодня вечером снова пришел ко мне Аргези. Дорогой мой друг Тео покидает мир и уходит в монастырь».

За несколько дней до этого они встретились в знаменитом пивном баре «Карул ку бере» — «Воз с пивом». Хозяин построил в непосредственной близости от Каля Виктории дом для уединения серьезных мужчин, для серьезного мужского разговора. С великолепного витража развеселый Бахус манит вошедших кружкой пенистого пива. К пиву положены горячие ароматные мититеи. Все очень вкусно, и Аргези думает про себя, что стоило три дня работать ради такого удовольствия. Гала думает о другом: как и почему этот молодой красивый парень бросает свободную жизнь и уходит в монастырь?

Этот вопрос задавал не только Гала Галактион.

Но Тудор Аргези был непреклонен. Его ничто, нигде и никогда не могло сбить с намеченного пути.

Частые встречи с бывшими лицейскими коллегами не уводили Аргези от усиливающегося чувства одиночества. Неизвестно, каким образом появилось у него стремление уйти из мира, удалиться в монастырь. Есть еще одна догадка. В лицей «Святой Савва» наведывался иногда митрополит угровалашской церкви, сухонький бородатый старик. Он интересовался наиболее способными учениками, отбирал их для пополнения рядов церковных служителей. Однажды он подозвал юного Аргези и сказал, что если когда-нибудь ему будет тяжело и понадобится помощь святой церкви, то он просит пожаловать в божий храм на холме Митрополии.

И Аргези воспользовался этим приглашением.

Митрополит Иосиф Георгиан принял юношу в своих покоях, расположенных напротив старинной главной церкви страны. Он поднял правую руку, изобразив двумя пальцами что-то вроде рожек улитки — это он так благословлял, — машинально дал поцеловать руку.

Первое чувство неловкости и смущения от встречи с владыкой церкви, который разговаривает и советуется с самим богом, прошло, и Аргези произнес так, будто перед ним был Гала Галактион:

— Я вспомнил о вашем совете — прийти к вам, когда настанет трудная минута.

— А что с тобой, сын мой?

— Я не могу объяснить, но мне очень тяжело. Я не нахожу ни в чем успокоения.

Митрополит долго молчал. В тишине запах горящих лампадок и свечей становился невыносимым, Аргези сдерживал дыхание. «Как он тут живет?» — промелькнул вопрос. Иосиф Георгиан медленно встал со своего огромного кресла, подошел к инкрустированной конторке, взял лист бумаги и стал писать. Потом из позолоченного пузырька посыпал на лист золу.

— В этом конверте мое слово к настоятелю святого монастыря Черника. Это здесь, вблизи от города. Ступай туда. Начнешь монашескую жизнь, сын мой, очень тяжелую жизнь. Уходя из мира, ты становишься слугой господа, а он требователен и строг. Милостив в то же время, но милость его проявляется в строгости. Монашеская жизнь — мука, которую смертный берет на себя по доброй воле. Он становится одним из младших братьев спасителя, отдавшего в страданиях жизнь за грехи наши. Тебе не страшны трудности и лишения монашеской жизни, сын мой?

Аргези встал.

— Нет, ваше преосвященство. Трудности монашеской жизни мне не страшны. Лишь бы она была неуродлива.

— Неуродлива! — воскликнул митрополит. — Это прекрасная жизнь!

— Тогда я вступаю в эту жизнь.

Монастырь Черника — обширное хозяйство, раскинувшееся среди холмов: виноградники, рощи, плодородные долины. Зеркала двух уходящих к горизонту прудов, а между прудами, словно патриархи, два многовековых дуба. Массивные, крепостной толщины стены, арочные ворота, припорошенные снегом золотые кресты над куполами, ровные проходы среди сероватых сугробов. Мороз. Слышится треск свисающих с крыш исполинских сосулек — недавно была оттепель. Мелькают сгорбленные черные призраки в камилавках — кончилась утренняя служба, и монахи спешат к своим кельям. Доносятся торопливые обращения: «Благослови…» И ответы старших чинов: «Господь да благословит». У главного входа стоит, опираясь на посох, похожий на рыжую тень схимонах Мефодий. От холода он подпрыгивает как треногий козел. Увидев молодого горожанина, преграждает ему путь.

— Благословите, отец! — цедит Аргези.

— Бог да благословит всех нас!

Юноша протянул конверт с отличительными знаками Митрополии. Монах открыл скрипучую калитку и сделал знак рукой, проводив его поклоном.

Через несколько дней на вопрос одного из монахов, что привело его в монастырь, Аргези ответил:

— Я хочу научиться писать.

— Как это писать? — удивился монах. — Разве Можно в этом возрасте горожанину быть неграмотному?

— Грамоту я знаю, благочестивый отец. Но, — Аргези чуть подумал, — но хочу научиться писать между строк.

Монах посмотрел на него с удивлением и перекрестился: это что еще за письмо между строк?

Юноша Аргези говорил чистую правду. Много лет спустя, отвечая на вопрос газеты «Летр франсез»: «Как родилось у него поэтическое призвание?», — он сказал;

«Не знаю. Поэзия родилась во мне совершенно непонятным образом. Между прочим, в самом начале я колебался между живописью и поэзией. Но очень скоро понял, что, для того чтобы стать художником, необходимо располагать еще и определенными средствами? просторной комнатой, чтобы захламлять ее потом своими полотнами, деньгами для приобретения красок и для оплаты натурщиков. Для поэзии всего этого не нужно! Для нее нужны только карандаш, тетрадка и скамейка в укромном уголке бухарестского парка!.. Или монастырь!.. Да, я был некоторое время монахом, потому что у меня не было другого спокойного пристанища, где бы я мог думать и писать. В том монастыре, где я находился, в моем распоряжении была удобная келья и тарелка с похлебкой для утоления голода. Там я в основном и сформировался. Я искал без надежды, что найду когда-нибудь самого себя. И искал с жесточайшим упрямством. Ищу еще до сих пор».

В те далекие годы он не только искал пристанища и тарелку с похлебкой, он искал самого себя, свое место в жизни и надеялся, что бог поможет ему в этом.

«О невозможном ни о чем, Господь, я не молю тебя, хоть пью из горькой чаши. Ищу тебя не потому, что страждет плоть, а чтоб с рабом твоим ты говорил почаще…»

Но сколько бы в течение многих лет Аргези ни искал бога, он не находил его нигде, и бог не приходил на помощь поэту.

В трапезной несколько рядов длинных узких столов, за которыми сидят триста братьев и молча хлебают из глиняных чашек жидкий рыбный суп. Деревянные ложки свободно гуляют в мутной водице в погоне за редко попадающимися зернами пшеничной крупы. В углу под иконами на небольшом возвышении старый монах читает одну и ту же книгу — «Житие святых». Среди обедающих Аргези узнал только одного высокого монаха, который в полдень ходил вокруг церкви с билом — длинной ясеневой доской и выводил деревянным молоточком особую монастырскую трель, называемую тоака. Отец Иакинт был удивительным мастером выводить эти трели, и Аргези запомнил, как этот высохший, еще совсем нестарый человек держал молоток и бил с особым старанием, хотя кисти рук почти побелели от лютого мороза. Иакинт говорил молодому Аргези, что проживающий в обители божье!! в святом монастыре Черника, не должен обращать внимания на испытания — устроены ли они человеком или посланы природой. Все от бога, а он знает, что делает. Общее смирение и наивысшее терпение, терзание плоти, казнь ежеминутная во имя господа — вот что приведет нас в царствие божье. Аргези слушал нравоучения, пытался больше молчать, чем говорить, а если и не соглашался с тем, что ему говорили братья, то и не возражал им. Слушать и наблюдать, быть покорным и не выделяться ничем, научиться писать и не откладывать никогда на завтра, что можно сделать сегодня, беречь себя и сохранить ясной мысль.

Дни, недели, месяцы строгого соблюдения канонов и монастырских правил принесли молодому монаху славу исключительно хорошо воспитанного юноши. Он выделяется своей аккуратной внешностью, грамотностью, умением ладить с братьями. Митрополит Иосиф Георгиан тщательно следил за своим подопечным и радовался тому, что святые отцы обители Черника не нахвалятся им.

Еще при первом знакомстве с Аргези у митрополита возникла тайная мысль — привлечь его к литературной работе. Он постоянно интересуется, продолжает ли юноша литературные занятия. II отмечает со скрытым удовольствием — продолжает! В его келье горит свет далеко за полночь, юноша сочиняет стихи.

«Печален диакон Иакинт. Сквозь переходов лабиринт он вором, татем во Христе бредет за братией в хвосте. Он плотью согрешил, поправ монастыря святой устав… Ведь иноки монастыря, усердьем ревностным горя, семь дней святых страстей Христовых терзали плоть в трудах суровых. А он всю ночь провел в веселье, скрыв девушку живую в келье: грудь — как упругие тюльпаны, а бедра — лютня из Тосканы. Всевидящий и грозный бог их на рассвете подстерег и с неба, бросив сотни дел, сквозь щелку на нее глядел».

Как точно все схвачено! За долгие годы одинокой жизни преподобного Иосифа не раз смущал образ девушки с бедрами, похожими на тосканскую лютню. Но он находил силы отгонять его молитвами, самоистязанием. Придется поговорить с отцом Иакинтом. А может, и не надо. Аргези не должен даже догадываться, что за ним в монастыре следят, а его сочинения аккуратно и незаметно переписывают и пересылают в Митрополию. Юноша очень талантлив, и надо с умом заставлять его работать на пользу святой церкви. Следует помешать ему применять свой удивительный дар во вред господу. Для этого надобно ускорить хиротонию[19] его в первую степень священства. Ему немногим более двадцати лет, но молодость не помеха. Он достоин чина, ибо выделяется из среды рядовых монахов всем. И Аргези был приглашен в церковь на холме Митрополии.

«8 сентября 1900 года, — напишет Гала Галактион, — в кафедральном соборе Митрополии состоялось введение в чин диакона моего любимого друга Иосифа (в монастыре Тудор Аргези получил монашеское имя Иосиф). Совершил рукоположение сам митрополит. Весь в черном, Иосиф резко опустился на колени, отчего непослушная прическа его вся взъерошилась. Святой отец положил на непослушные патлы открытую книгу с серебряными застежками и обрушил со страниц священного писания на голову друга сакраментальную фразу. Потом Иосиф поднес высокому сану медный кувшин и таз. Тот вымыл руки, вытер их о полотенце, затем закинул это полотенце вокруг шеи Иосифа и повелел ему предстать перед иконой богородицы с младенцем на руках».

Некоторое время спустя митрополит привлек Иосифа к переводу на румынский язык книги французского монаха Дидона «Жизнь Иисуса Христа» и разрешил ему жить в одной из келий для служителей Митрополии в Бухаресте. А когда убедился, что крестник справляется с этим переводом блестяще и у него к тому же остается еще и свободное время, поручил ему преподавание закона божьего в офицерской шкоде. Он получил доступ и к богатейшей библиотеке Митрополии, где мог пропадать день и ночь, знакомиться с огромным собранием книг: египетские папирусы, сочинения французских энциклопедистов, немецких философов, роскошные издания церковных книг на греческом и древнеславянском языках. Митрополит Иосиф Георгиан двадцать пять лет прожил во Франции, был там настоятелем румынской капеллы, прекрасно знал французский язык и литературу. Он охотно делился своими знаниями с молодым человеком, которого полюбил, и втайне надеялся, что он со временем займет высокое положение в церковной иерархии.