Тудор Аргези

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Встревоженный Гала Галактион сообщил друзьям:

— Аргези при смерти!

Пригласили врача, он посоветовал положить пузырь со льдом. Достали из-под глубокого слоя соломы из ледника крупный скол прозрачного льда, измельчили, набили им два пузыря. Больному полегчало лишь ненадолго, через несколько часов он уже не мог встать с постели.

Галактиону Аргези тогда сказал:

— При малейшей попытке кашлянуть в позвоночнике взрывается фунт динамита… Никаких сил нет больше…

Чуть ли не каждый день Параскива приглашала в Мэрцишор все новых врачей. Одни осматривали больного, другие ожидали своей очереди, все хотели помочь. Митзура угощала их фруктами, чаем с вареньем. Но заключение специалистов было единодушно: у Аргези неизлечимая болезнь, медицина беспомощна. Сорок четыре врача осмотрели больного, и наконец, самый авторитетный консилиум сообщил Параскиве: рак.

Аргези не знал об этом врачебном приговоре, но по глазам врачей догадывался, что они не видят выхода.

В Мэрцишор пришли Гала, Деметриус, Кочя, Калли-маки, издатель Александру Росетти. Их встретила печальная Параскива, растерянно смотрели Митзура и Баруцу. Было тихо, и казалось, что в этом недавно веселом, озорном царстве поэзии все замерло.

Параскива вынесла его из дому на руках, как ребенка. Митзура положила на постланный под вишней ковер надутую автомобильную камеру, он мог сидеть только на этой камере; у него начали образовываться пролежни. Больной приветствовал друзей глазами, пытался сделать какой-то знак правой рукой, но рука повисла и болталась, как маятник останавливающихся часов. Сказал с трудом:

— Какая-то невидимая бестия выпиливает из моего позвоночника микроскопические пластинки… Доктора не в состоянии облегчить эту боль…

Кочя и Каллимаки впервые видели Аргези в таком состоянии. Они знали о его болезни, но не представляли всей трагедии. Гала был у него еще несколько раз, но тоже таким слабым не видел его. Наклонился и спросил:

— Ну, может быть, мы хоть чем-нибудь сможем помочь?

— Вы — ничем… Вот бог… — И попробовал шутить: — У меня ведь столько друзей среди священников… Неужели вы не сможете помолиться, чтобы он облегчил мне боль?

— Ты тридцать пять лет назад отказался от него, — сказал Гала. — Внутренне вернись к нему, иеродиакон Иосиф, и, может быть, тогда он услышит наши молитвы.

Шли месяцы, а в состоянии больного не происходило никаких перемен к лучшему. Близкие ухаживали за ним как за маленьким ребенком. Жена переносила его на руках из дома в сад, часто держала его перед открытым окном. В одно мартовское утро, когда пригревало солнце, набухали почки и пахло свежим весенним воздухом, он сказал ей:

— Ты моя мама.

Параскиве на один миг действительно показалось, что он беспомощный, обиженный жизнью ребенок. А ему скоро исполнится шестьдесят. Он уснул у нее на руках у открытого окна в сад. Усы и волосы седые, лицо исстрадалось, но сейчас, в этот миг, оно умиротворенно, видно, отошла чуть боль, вот и заснул… Улыбнулся как ребенок, снова посуровело лицо, вздохнул глубоко… Параскива вспоминала его стихотворение «В прятки», которое он очень любил. Написано оно давно, потому что вошло в сборник «Подогнанные слова» 1927 года. Как это он так давно мог все предвидеть и описать?

«Милые мои, однажды мы сыграем с вами в странную игру. Февралем то будет или маем — только обязательно сыграем на закате или поутру. Люди старые игрой старинной забавляются с детьми, как ты. В ней и слуги и хозяева едины, все справляются с игрой старинной — птицы, и собаки, и цветы. За столом широким мы семьей большою любим весело собраться в круг, преданы друг другу всей душою. Но настанет день — не шевельнешь рукою, онемеют ноги, а в глазах — испуг. Словно дуновенье, той игры начало. Я смеяться буду в тишине. Лягу я на землю, как не раз бывало, и, возможно, буду я молчать устало, под зеленым деревом лежа на спине… Не горюйте: ждите вы меня живого, Лазарь, вы ведь помните, воскрес… Не случилось ничего такого, что необычайно было бы иль ново. Ваш отец бесследно не исчез… Вы живите в мире да совете. Пусть вас радость не покинет до седин. Что же делать, так заведено на свете — поначалу, дорогие дети, месяц без отца пройдет один, день за днем вы не получите привета. Больше ваш отец не приходит в дом. Видно, не хватает сил на это, тяжеленько стало с того света ковылять к себе домой пешком. Вот уже хозяева вы сами, вы большие, вы ученые теперь. Мать все так же долгими часами над рубахами сидит и над носками, но отец ваш больше не стучится в дверь. Да, птенцы мои, гнездо мое родное, в хитрую игру сыграть придется всем…»

Параскива держала на руках мужа. Она боялась шевельнуться, а по лицу катились невольные слезы. Он не должен их видеть, эти слезы. А как их сотрешь, не потревожив его?

Залаяла собака. Опять кто-то идет проведать. Калитка почти не закрывается: приходят писатели, приходят соседи и рабочий люд предместья Мэрцишор. Который месяц он болеет, прошел слух, что он совсем ослаб, что положение его безнадежно. По старому, заведенному с древних времен обычаю к уважаемому человеку заходят попрощаться… Собаку утихомирил Баруцу и осторожно открыл дверь. У матери на глазах слезы, отец у нее на руках, не шевелится. «Неужели уже все?!» Баруцу бросился к матери, но она сделала ему знак головой: «Тихо, тихо…» Он вытер катящиеся по ее щекам слезы, понял, что отец крепко спит, и шепнул ей, что пришел режиссер из Национального театра, хочет обязательно видеть отца. Губы матери чуть зашевелились: «Пусть подождет…»

Режиссер Национального театра Соаре пришел к писателю узнать о судьбе давно начатой Аргези работы: год назад он предложил театру перевести на румынский всего Мольера. — Согласились охотно, обещали заключить договор, но не торопились. Соаре намечал ставить Мольера, и переводы Аргези, конечно, были бы самыми подходящими. Но вдруг слух об этой страшной болезни. Неужели правда? И Соаре поспешил в Мэрцишор, Узнав, что Аргези спит, ждал на улице, под вишней; Митзура несколько раз приглашала в дом, предлагала чай.

— Нет, нет, спасибо, если позволите, подожду здесь, я не тороплюсь.

Ему было интересно посидеть в этом волшебном уголке Бухареста, о котором ходит столько легенд. Говорят, что Аргези построил свой дом как вызов грозной тюрьме «Вэкэрешть». Вот она рядом. Высокие, массивные стены, за ними еще одно каменное кольцо. Сторожевые вышки, арочные черные ворота, как в известной книге Аргези. По стенам прохаживается вооруженная охрана… А тут, в саду Мэрцишора, зеленеет трава, гудят разноцветные пчелиные домики. Стали взрослыми Митзура и Баруцу, о которых знает вся читающая детвора страны из «Книги игрушек». Митзура чернявая, красивая девушка, глаза такие же, как у отца, — темно-карие, лицо озабоченное, печальное. Но не забывает, что в Мэрцишоре гость, предлагает чай еще раз.

В дверях появилась статная женщина в простой одежде, рядом с ней стоял Баруцу.

— Добрый день.

— Как маэстро?

Аргези часто называли «маэстро», он раздражался и даже написал по этому поводу басню. Не любила это слово и Параскива. Так было несозвучно оно со всем, что сейчас происходило с Аргези. И Параскива отозвалась на вопрос после некоторого раздумья:

— Аргези очень плох… А что вы хотели?

Режиссер понял, что неуместно говорить о делах, о переводах. Какое дело сейчас Параскиве, Баруцу, Митзуре до переводов Мольера, когда они только и живут судьбой Аргези, его жизнью? И он решил не говорить о Мольере, а только о том, чем можно было бы еще помочь Аргези. Он рассказал Параскиве о враче-чудодее, у которого, как говорят, имеется средство от многих болезней…

— Я поговорю с Аргези, — ответила Параскива. — А вам большое спасибо за совет. Я поговорю с мужем сегодня же, обязательно, мы все делаем только с его согласия.

Выслушав Параскиву, Аргези сказал:

— Сорок четыре доктора лечили меня до сегодняшнего дня. Я их считаю… Этот будет сорок пятый… Пусть…

Жил тогда в Бухаресте высокий широкоплечий человек с длинной рыжей бородой и ярко-голубыми глазами. Он был оригинал: ходил в красной рубашке, светло-синих шароварах и желтых ботинках. Широкий кожаный пояс с позолоченной бляхой и болтающимися побрякушками делал его похожим скорее на вождя дикого племени, чем на доктора. Звали его Григориу-Арджеш. Параскива разыскала его на море, заплатила 5 тысяч лей за авиабилет, и «чудодей» появился в Мэрцишоре. Он попросил таз с теплой водой, вымыл свои громадные ухоженные руки с массивными перстнями в полудрагоценных камнях и подошел к больному. Осмотрел и сказал:

— Если у вас нет той болезни, на которой согласились все доктора, через двадцать минут вы встанете! Только пусть все уйдут из этой комнаты…

А в это время заседавший в другой комнате консилиум под руководством видного румынского доктора Багдасара сообщил издателю Александру Росетти, что писателю осталось жить не более месяца.

— Для блага румынской литературы займитесь рукописями Аргези, — сказал издателю доктор Багдасар, — пока у него не отнялась речь…

Сорок пятый врач, доктор Григориу-Арджеш, обнаружил, что у Аргези был простой поясной радикулит, который в самом начале болезни по совету неопытного врача стали лечить ледяными компрессами и рентгенотерапией. Никто до сих пор не знает, каким лекарством вылечил «доктор-чудодей» приговоренного врачами к смерти поэта. Но после первого же укола Аргези пошел на поправку. Секрет лекарства Григориу-Арджеш унес с собой в могилу — через несколько лет он умер, так и не добившись от министерства здравоохранения Румынии утверждения своего изобретения. Аргези горько сожалел о том, что умер его странный спаситель и погибло вместе с ним и его чудодейственное лекарство. О периоде своей болезни и о том, как его «лечил» целый «собор» из сорока четырех докторов, он рассказал в пьесе «Шприц», написанной позднее, в лагере для политических заключенных Тыргу-Жиу.

За долгие месяцы страданий Аргези очень ослаб, и требовалось длительное, спокойное лечение. Параскива лечила его разговором. Митзура и Баруцу всегда удивлялись: о чем разговаривают отец с матерью все время? Иногда отец записывал на маленьких картонках то, что рассказывала ему Параскива, потом заносил в особые тетради. Она очень много знала, и он воспринимал ее рассказы о детстве, о родителях и односельчанах, о ее клиентках того времени, когда она зарабатывала на жизнь шитьем, как только ему одному доверенные драгоценности. Думал обработать все и когда-нибудь издать «Рассказы Параскивы»…

Во время болезни семья ограждала Аргези от чтения, газеты читали ему дети, и то когда это разрешала мать.

Осенним днем тревожного 1940 года Аргези сидел у окошка и смотрел в сад. Было очень тихо, и только время от времени срывались с веток багровые листья вишен и плавно опускались на землю. Аргези прислушивался к их таинственному шепоту: природа готовилась к приближающейся зиме. Баруцу взял у почтальона газеты, посмотрел и посоветовался с матерью: показать это отцу или не показать? Параскива внимательно прочитала, подумала и сказала:

— Это я сама ему покажу…

Да, это покажет она сама. Она не имеет права умолчать. Это страшно. Все газеты публиковали на первых страницах следующее правительственное сообщение:

«Вечером 27 ноября 1940 года неизвестные ворвались в дом профессора Николае Йорги в Синае и увезли его в неизвестном направлении. Срочные меры, предпринятые властями в течение ночи для розыска и освобождения бывшего премьер-министра, не дали результатов. 28 ноября жандармское управление Прахова обнаружило безжизненное тело профессора Николае Йорги в коммуне Стрежник (уезд Прахова) — он был убит шестью выстрелами из револьвера. Правительство разыскивает виновных для применения к ним строгих мер в соответствии с действующим законодательством».

Николае Йорга являлся противником Тудора Аргези всю жизнь. Его идейным противником. Тудор Аргези защищал себя и свою литературу от нападок всесильного профессора, академика и премьер-министра. Иногда нападки Йорги сопровождались прямыми попытками лишить писателя средств к существованию. Когда вышла книга избранных стихотворений Аргези в 1936 году, Йорга обратился с протестом к самому королю, угрожая, что если издательство будет продолжать печатать Аргези и впредь, то он, Йорга, вернет королю все награды, которых он был удостоен. Об этом заявлении Йорги писал директор издательства Александру Росетти. Аргези видел в Йорге своего противника, но не своего врага. Он в преддверии наступления фашизма обратился к Йорге с призывом: «Иди с нами, Николае Йорга!» Но Йорга остался глух к этому призыву.

«О безумная, бессмысленная алчность человечья! Человек себе подобных всюду жжет, казнит, калечит, — он хватает, загребает, он и хапает и душит, и дворцы сооружает для своей бесстыдной туши. Власть захватывает нагло он при помощи сокровищ. Прах его хранят хоромы, но они — его могилы. Кровь из жил рукой жестокой жмет, а золото — из крови, гасит радость озарений и высасывает силы. Жизнь прекрасную вгоняя в безобразные оковы, судьбы и надежды многих складывает он в подвалы и, бессмысленной, мертвящей алчностью своей влекомый. все живое погребает в золоте своем кровавом. То, чему бы жить под солнцем, чему Радость было имя, ты, как губка, жрешь: безумью твоему конца не видно! Все задавлено тобою и останками твоими. Слушай, человек! Мне стыдно за тебя. Мне очепь стыдно».

В газете «Румынский род» Николае Йорга публикует очередное выступление против Аргези, где уже совершенно открыто обвиняет писателя в том, что он не в достаточной мере проявляет национальные чувства, как их понимал сам Йорга. Новый поход Йорги против Аргези длился полтора года и назывался «кампанией за моральное оздоровление румынской литературы». Как было уже замечено, Аргези предъявлялось обвинение: его творчество антинационально. Тудор Аргези гневно отвечает:

«Господин Йорга обвиняет меня в отсутствии сердца, то ость в том. что у меня нет национальных чувств… Мне же сдается, что национальное чувство — это не какое-то особое достоинство. Любой нормальный человек обладает им в той или иной степени, и редко, кто находит нужным хвастать этим. Еще никому и никогда не выдавалось свидетельство о высокой моральной стойкости, которое содержало бы утверждение, что он не избивал свою родную мать и не выбивал зубы своему родному отцу. Хвастаться на каждом перекрестке тем, что ты любишь свою страну, с которой тебя связывает неразрывная духовная пуповина, это странное и достойное сожаления бахвальство».

Тудор Аргези пытался мысленно проследить за цепью событий, приведших к кровавому злодеянию. Конечно, это дело рук фашиствующих элементов — легионеров.

Первой их жертвой в сентябре 1939 года стал премьер-министр периода королевской диктатуры Арманд Кэлинеску.

Был полдень. Тихо играл радиоприемник. Несколько минут назад Аргези позвонил Гала Галактион и сообщил, что он только что пришел из бюро регистрации бракосочетаний, сегодня он выдал замуж свою четвертую дочь — Елену. Делился со своим другом волнениями, приглашал на свадьбу, понимая, конечно, что Аргези в таком состоянии ни на какую свадьбу не пойдет… Камерный оркестр румынского радио передавал вальсы Штрауса. И вдруг музыка резко оборвалась. Запыхавшийся человек произнес четко: «Внимание! Внимание! Господин Арманд Кэлинеску убит! Смертный приговор был приведен в исполнение группой легионеров сегодня…» Все будто провалилось, тридцать минут радио молчало. Потом заговорило снова: «Наши передачи были прерваны событием, достойным сожаления-. Продолжаем…» И музыка — пластинка за пластинкой. Почти четыре часа. А в шесть часов передали официальное правительственное сообщение. Оказалось, что легионеры убили премьер-министра, убрали охрану радио, сами проникли в дикторскую, прервали передачу и сами сообщили об убийстве… Последовали драматические события. Для устрашения народа правительство решило расстрелять представителей легионеров во всех населенных пунктах страны и выставить на три дня их трупы для всеобщего обозрения на самых оживленных перекрестках. Три дня лежали на главной улице Бухареста трупы расстрелянных девяти главарей легионеров. Гадом раньше был расстрелян главный руководитель легионеров Зеля Кодряну. Легионеры лихорадочно начали искать «виновников» массовых убийств, проводили тайные судебные процессы и выносили приговоры. Претив убийства Арманда Кэлинеску и террористической тактики легионеров выступил и Николае Йорга. Тогда в легионерской газете «Порунка времий» («Веление времени») появились материалы о том, будто Николае Йорга один из виновников массовых расстрелов легионеров после убийства Кэлинеску. Судьба профессора Йорги была предрешена.

— Наступают страшные времена, — сказал Аргези Параскиве и вытер увлажненные глаза. Несмотря ни на что, ему было жаль Йоргу.

Страшные времена не замедлили наступить.

«Используя финансовую и экономическую помощь гитлеровских кругов и верхушки внутренней реакции, — пишут авторы изданной в Бухаресте «Истории Румынии»[40], — фашистские и профашистские группировки вынудили короля Карола II передать 5 сентября 1940 года всю полноту власти в руки генерала Иона Антонеску. В стране была установлена военно-фашистская диктатура, а десятью днями позже было создано правительство, члены которого были в подавляющем большинстве из рядов «Железной гвардии»… С первого же дня военно-фашистская диктатура вела антинародную политику, ликвидировав последние остатки демократических свобод. Диктатура Антонеску установила режим жестокого террора против демократических, антифашистских сил и в особенности против коммунистов. Заключенные в тюрьмах и в лагерях коммунисты подвергались режиму заведомого уничтожения».

Карательные органы военно-фашистской диктатуры приговорили в смертной казни и видных румынских коммунистов — Филимона Сырбу, Аду Маринеску, Николае Мохэнеску, Петре Георге и многих других. Под развалившейся во время землетрясения 10 ноября 1940 года тюрьмой «Дофтана» погибло 14 вожаков-коммунистов и один из любимых руководителей компартии, Илие Пинтилле.

Одновременно с террористическим разбоем и грабежом легионеры вели борьбу даже против самого Антонеску. С ведома гестапо они организовали в январе 1941 года попытку вооруженного отстранения Антонеску для полного захвата власти.

При помощи армии и прогитлеровских кругов, которые поняли, что нельзя в дальнейшем делать ставку на скомпрометировавших себя убийствами, погромами и насилием легионеров, Антонеску удалось ликвидировать их путч и создать новое правительство. «Таким образом, — подчеркивается в «Истории Румынии», — гитлеровская Германия обеспечила себе возможность использовать материальные ресурсы Румынии в своих агрессивных целях. Диктатура Антонеску окончательно связала свою судьбу с гитлеровским режимом. В области внешней политики Антонеску сохранил верность Германии и делал все это для того, чтобы постоянно держать страну в фарватере гитлеризма»[41].

После известия о гибели Йорги Тудор Аргези попросил Параскиву и детей показывать ему газеты каждое утро, обещал не злоупотреблять чтением, но подчеркнул, что хочет быть в курсе всех дел. «Пока это единственное, на что я способен», — горько усмехнулся он.

Сообщения газет с каждым днем становились все тревожней. Под крупными заголовками писали о посещении Антонеску главной ставки Гитлера, о переговорах в Берлине, о присоединении Румынии к антикоминтерновскому пакту.

В день рождества, 25 декабря 1940 года, газета «Веление времени» писала: «В наступающем году мы станем на колени, чтобы восславить в песнопениях политическое единство ромынизма». В топ передовой статье из номера в номер печатали материалы яркого шовинистического толка, изображения давно почивших монархов, портреты Гитлера и Муссолини, фотографии румынских молодчиков с вытянутыми в приветствии «хайль!» руками.

27 декабря 1940 года в Бухарест прибыл чрезвычайный полномочный министр фюрера в Румынии барон Манфред фон Киллингер. Газеты опубликовали портрет барона, как две капли воды похожего на Гитлера. Такая же прическа, такой же овал лица, такие же усы черным тараканом над вытянутыми в прямую линию злыми губами. Как видно, барон всеми силами старался походить на своего шефа, у него тот же надменный, самоуверенный поворот головы и такие же глядящие в пустоту глаза. Волос только меньше, чем у бесноватого, более полная фигура — барон по возрасту старше своего шефа. Газеты напоминают подробности биографии барона. Оказывается, он выделился как «хороший организатор» во время подавления ноябрьской революции — руководил тогда ударным карательным батальоном и стал одним из вдохновителей национал-социалистского движения. В 1927 году Киллингер организовал в центральной Германии ударные отряды в поддержку фюрера. А когда фюрер стал во главе государства, барон был назначен рейхскомиссаром и затем министром-председателем Саксонии. С начала второй мировой войны Киллингер был уполномоченным по особым делам министерства иностранных дел рейха на Балканах, а после оккупации Чехословакии назначен чрезвычайным уполномоченным в Братиславу. Завершив там дела по «наведению порядка», барон прибыл в Бухарест. Ясно было, что он займется «наведением порядка» и здесь. Он должен был присматривать за тем, как готовится Румыния к войне против СССР, на это у него были особые полномочия фюрера, о чем знал только Антонеску. Киллингер стал фактическим хозяином Румынии.

— Эти бандиты со свастикой, наверное, не оставят и нас в покое, — сказала Параскива мужу, удивленному ее странным облачением. Параскива была опоясана широким кожаным ремнем, а на ремне в кобуре висел старый револьвер, который она взяла у родственника, полковника в отставке Стаматиади. — Пусть только попробует кто-нибудь приблизиться…

Аргези расхохотался:

— Хорошая ты моя, храбрая ты моя, все это твое снаряжение для воробьев… Будем готовиться к тяжелой жизни. Будет очень тяжко.

Со вступлением Румынии в воину против Советского Союза публикация произведений Аргези в периодике находилась под запретом. Писатель постепенно поправлялся после перенесенной болезни и работал над новым романом «Лина». Основываясь на материале той поры, когда он был лаборантом на сахарной фабрике, Аргези с новой силой обрушивается на эксплуататорский строй, на политические нравы своего времени, разоблачает продажную буржуазную печать. В это же время он создает большую книгу (в собрании сочинений она занимает три тома) под названием «Учебник практической морали». Он скрупулезно анализирует нравы общества, не оставляя без внимания ни одно, казалось бы, самое незначительное явление повседневности. Эта книга и своего рода «учебник жизни», трактат о том, как нужно жить бескомпромиссно, честно, чтобы тебя никогда не мучила совесть. И впервые за многие годы он пишет как бы лаконичную, весьма выразительную автобиографию. Поводом для этого послужило письмо одного оказавшегося в затруднительном положении молодого литератора, в котором он «разъяснял» Аргези, что молодые таланты должны быть на иждивении писателей, художников, композиторов старшего поколения, что старшее поколение обязано, мол, выдавать молодым постоянное денежное пособие. Парень сообщал, что ему двадцать один год, и подчеркивал, что, не оказывая материальную помощь молодым, — старшие писатели толкают их на путь Раскольникова. Тудор Аргези напоминает молодому человеку, что «на родине Раскольникова выработан прекрасный принцип, которым руководствуются все, — «кто не работает, тот не ест».

Он вспоминает, как в двенадцать лет он преподавал математику взрослому человеку и изучал алгебру вместо него. Во время каникул работал учеником каменотеса, расписывал надгробия. В шестнадцать лет был секретарем художественной выставки и печатал первые стихи. Семнадцати лет работал лаборантом завода, а в восемнадцать лет руководил этой лабораторией. В девятнадцать был диаконом и преподавал закон божий в офицерской школе. Во время своих странствий по чужим землям он становился то грузчиком, то продавцом стеклянных побрякушек за десять сантимов штука, научился мастерить кольца и крышки для часов. Когда было нечего есть, терпел. Вернувшись на родину, не чуждался никакой работы, кроме грязного дела газетного шантажа и торговли своим пером и совестью. «Моя совесть и перо ничем не запятнаны. В пятьдесят восемь лет сдал экзамен на аттестат типографского наборщика. В этой деревне, где я живу, выполняю любую работу как настоящий раб земли вместе с женой и со своими детьми, которым не стыдно делать все, кроме четырех вещей: паразитировать, лгать, красть и попрошайничать (разрядка моя. — Ф. В.).

Если я и обрел литературное имя, то это ночным трудом. Дрожащей от физической усталости рукой я брал ручку и писал. Я не знаю, заслуживаю ли звания писателя, но я заработал это звание жесточайшим трудом и сейчас в шестьдесят казнюсь над листком бумаги так же, как и в двадцать один».

Работать! Найти, чем заниматься, не ждать, пока работа придет к тебе… В условиях, когда государство занято только заботами о наживе, о завоевании чужих земель, о том, как подавлять недовольство масс в условиях, когда государство, воевавшее со своим собственным народом, вовлекло страну в преступную войну против своего великого соседа, нужно работать, если хочешь выжить. Так говорит Аргези тем, кто обращается к нему за советом, что делать. Так говорит он своим детям. Прежде всего личный пример. В создавшемся положении он не в состоянии обеспечить семью, прокормить себя. И он поступает на курсы усовершенствования наборщиков, сдает экзамен, чтобы на всякий случай иметь возможность заработать кусок хлеба в типографии. Курсы полиграфии проходит и сын Баруцу и идет работать наборщиком. Митзура помогает матери по хозяйству с утра до ночи — нужно добывать все со своего участка, из своего сада, он — единственное спасение. И главное, говорит им отец, берегите здоровье, военная обстановка не время для болезни.

Со своими бедами идут к своему защитнику бедняки окраины Мэрцишор. Взрослые мужчины на фронте. Приходят заплаканные женщины — матери, жены, сестры убитых и пропавших без вести. Показывают сообщения военного командования: «погиб под Одессой», «погиб под Симферополем», «погиб под Новороссийском», «погиб, под Ростовом», «погиб на подступах к Кавказу»… Погиб, погиб, погиб… И все незнакомые простому, безграмотному народу названия. «Где это, господин Аргези? Хотя бы знать, где это, где похоронен…» Что он ответит им, уполномоченный бедноты предместья Мэрцишора, поэт Тудор Аргези? Но отвечать надо.

— Это далеко, в России, — говорит он и опускает глаза. Он вспоминает вдруг, как он должен был отвечать двадцать три года тому назад на такие же вопросы матерей румынских солдат, погибших на улицах Будапешта… За что они погибли? За что погибает сейчас в степях России румынский бедный крестьянин? Он так и останется там, неизвестно за что отдавший жизнь… Богатые арендуют вагоны и привозят с фронта убитых. Газеты полны сообщений в траурных рамках — это только те могут позволить, у кого есть деньги платить за объявления…

Смерть уносила не только солдат на фронте. Погибали коммунисты и революционеры в тюрьмах, специальных лагерях для политических заключенных, старые, несгибаемые борцы, умирали дома в нищете и безвестности. Так ушел из жизни один из членов «Созвездия Лиры», организатор и директор «Правильной линии», затем неутомимый издатель популярной дешевой книжной серии для бедных «Библиотеки для всех», поэт Василе Деметриус. 18 марта 1942 года Тудор Аргези позвонил Гале Галактиону и сообщил ему печальную весть:

— Вчера в больнице Колця скончался наш дорогой Деметриус, его лечили грубо и бесчеловечно, и он скончался скорее от возмущения тем, как с ним обращались…

Гала Галактион заносит в дневник:

«Наш друг должен был чувствовать до самого смертного часа безжалостный коловорот нищеты!.. Он всю жизнь мучился от отсутствия денег и закрыл глаза от страдания, даже для лекарств и докторов у пего не было средств… Это была чистая душа, он никогда не унижался, не раболепствовал, ему были чужды мерзости, интриги… Он был полон поэзии и достоинства. Аргези, Кочя, Деметриус, сорок с лишним лет мы шли рука об руку. Были и тяжелые моменты, испытания и боли этой жизни нас не миновали. Но мы свято сохранили свою дружбу. Она была нашим общим капиталом… Мы видели себя связанными друг с другом, дорожили друг другом и были уверены в том, что наступит день, когда и мы будем вознаграждены за это».

Ушел из жизни Деметриус. Тудор Аргези потерял дорогого друга, «Созвездие Лиры» лишилось своего основателя. Аргези искал возможность высказаться, добивался наказания врачей, загнавших друга в могилу. Но никому не было дела до умершего, к тому же еще неугодного фашистскому режиму.

Вскоре после смерти Деметриуса случилось еще одно печальное событие — был выслан из Бухареста и посажен под домашний арест в горной местности без права заниматься какой-либо политической, журналистской или творческой деятельностью шестидесятитрехлетний Николае Кочя. Недавно, перед вынужденным выездом из Бухареста, Кочя сказал: «Спасение человечества от нынешнего ужаса придет только с победой коммунистической революции». Притесняют и Галу. Иногда он заходит в Мэрцишор, и старые друзья тихо обсуждают, что же будет.

— Помнишь, во времена «Хроники»… Какие были у нас надежды тогда…

— Относительно надежд, дорогой Гала, ты знаешь, что я надеждами не очень-то себя убаюкивал… Ты и Нику иногда грешили этим, вы романтики, а я — жестокий реалист… А это ты видел?

Белая книга, окаймленный оранжевой рамкой переплет. Автор — известный собеседникам человек. Он президент Румынской академии наук, действительный член академии Рэдулеску-Мотру. «Румынская этническая суть. Общность происхождения, языка, судьбы».

— Только что издана! — удивляется Гала. — 1942 год…

— Да. Порадуйся. Мы теперь, оказывается, высшая раса! А ты об этом и не подозревал…

«Высшие расы, — писал Рэдулеску-Мотру, — отличаются от низших тем, что они выдвигают из своей среды людей, наделенных исключительными способностями… От воли и разума последних исходят благотворные, обновляющие идеи, которые, будучи распространяемы в массе народа, составляют сегодняшнюю цивилизацию… Нация, принадлежащая к высшей расе, когда видит, что ее будущее в опасности, находит единственное спасение в объединении под флагом воли и единой мысли своих исключительных личностей. Для того чтобы установить среди своих членов единую дисциплину, общность единой судьбы нуждается в вожде. В таком вожде, который может возвыситься над всеми своим ясным умом и суждением, своей волей и энергией и который прежде всего умеет брать на себя всю ответственность. В руководителе символизируется судьба нации, потому как от его мысли и от его действия зависит будущее.

В этих условиях было создано новое немецкое национал-социалистское государство под руководством Адольфа Гитлера».

Дальше:

«У нас в Румынии 2 марта 1942 года вождь государства господин маршал Ион Антонеску решил начать бы-строе введение параметров точных измерений для установления биологических и психологических типов, которыми следует руководствоваться в дальнейшем при организации воспитания молодежи и проведения общей национальной политики».

— А вот это еще посмотри. — Аргези перевернул страницу.

«Руководитель, вождь, осуществляя свои идеи, может пожертвовать интересами черни…»

— В газете «Информация дня» уже опубликовано сообщение о начале антропологических измерений. Нужно выявить у каждого этническое происхождение.

— Измеряют черепа?! — крикнул Гала. — Проверяют чистокровность… Боже милостивый, помоги разобраться! — Гала перекрестился, прочитал еще раз. — Глазам не верится… Как же это Мотру мог написать! Я его ведь внаю… Старый человек… Когда же это кончится?

— Ты меня спрашиваешь или бога? — не мог удержаться Тудор Аргези.

— Ответь ты, если знаешь.

— Знать я не знаю. — Аргези призадумался, как бы перестраивался снова на серьезный лад. — Знать я не знаю, — повторил, — но одно могу сказать — конец этому положим не мы с тобой, милый и добрый мой Гала…

Галактион ушел, и Аргези как бы от его имени, от имени честного, ищущего и мучающегося человека, вознес к небесам слова молитвы:

«Обращаюсь к тебе, о господи, хотя я не знаю, к кому обращаюсь с этой молитвой и зачем. Моя душа переполнена болью, подобно кораблю, возвращающемуся с богатым грузом жемчужин, которому грозят гибелью волны бушующего моря. Я должен поделиться своей болью, и не находится никто, кто бы понял меня и проникнулся моей болью.

Молитва моя — это признание того, что я ничего не знаю, а хочу знать. В голове моей собирается на совет весь мир.

Я искал бога в воздухе, воздух мне не ответил, я искал его в земле и тоже не нашел. Обратился тогда к горным вершинам, и они промолчали. Спросил у источников и горных ручейков, они отвернулись от меня, не ведая, что ответить. Я обошел все страны и спрашивал у всех животных, у всех птиц, у всех листьев, но и они его не видели, хотя и догадывались, что он здесь, где-то рядом, и прячется от нас как вор».

Своеобразный возврат к метаниям юности характерен для настроения Аргези этого времени. А тут еще и его давние недруги начинают новый поход, граничащий с прямым доносом. Один из этих недругов Думитру Каракостя. Его атаки начались еще в 1937 году в пространной статье «Подходы к творчеству Аргези». Тогда он безуспешно опровергал тех, кто видел в Аргези первого румынского поэта. Из-за болезни Аргези не смог ответить Каракосте. Ответил он ему лишь в начале 41-го года, когда Каракостя стал министром просвещения и культуры Румынии. В своем ответе Аргези назвал автора «Подходов» «господином Некто». И вот «господин Некто», ставший в начале войны генеральным директором всех издательств режима Антонеску и единственного в стране литературного журнала, открывает свои карты. В статье 1937 года Каракостя касался лишь чисто литературных мотивов, по которым он не приемлет поэзию Аргези. Он, например, обрушивался на стихотворение «Завещание», делая вид, что не понимает, о чем там речь. Во второй статье, озаглавленной музыкальным термином «Контрапункт», критик пытается объяснить, почему поэзия и все творчество Аргези не отвечают духу времени. Он высокомерно указывает писателям, в чем состоит их ответственность, каково их предназначение. «Когда творишь, — спрашивает он, — чувствуешь ли ты, что стоишь перед лицом ромынизма и человечества?»

Этот вопрос обращен непосредственно к Аргези.

Каракостя укоряет поэта: он-де, Аргези, «пролетарий», «посланник, призванный вывести мир из равновесия». «Плодотворная почва для процветания подобных личностей, — замечает Каракостя, — скифские пространства». Что же касается европейского сообщества, то оно «следует другими путями — это пути консолидации и интеграции под знаменами устроителей «нового порядка». А эти знамена, к удовольствию Каракости, высоко подняты пятой сессией общества «Служба культуры письма» в Германии. Там, оказывается, установлено, что «литературное творчество должно быть рассматриваемо как функция биологическая». Дабы не отстать от участников этой сессии, Каракостя замечает, что он давно «предсказал банкротство творчества Аргези и его ценителей». Могущественный издатель и редактор требует от критики «навсегда покончить с шумными преувеличенными оценками «аргезинского мира» и бесконечными хвалебными сближениями Эминеску — Аргези».

Заметим, что это писалось и печаталось в 1942 году, когда фашистское войско Гитлера и Антонеску рвалось к Сталинграду.

Газеты призывали народ к терпению и послушанию.

«Румынскому народу всегда жилось нелегко в этих краях на семи ветрах и на пути всех бед. Но его жизнеспособность, непреклонная вера в справедливость выдержали все испытания, и род наш продолжал свое существование сквозь века и тысячелетия благодаря особой дисциплине, покорности, послушанию, уважению к своим руководителям и законам, тесно, сплоченный и единодушный во всех больших и малых делах» («Универсул», июнь 1942 г.).

Осенью 1942 года вся пресса сообщала о выходе книги барона Манфреда фон Киллингера «Борьба за Верхнюю Силезию». В этой шикарно изданной и щедро иллюстрированной книге печатаются портреты и семейные фотографии барона: лощеные, сытые физиономии чад и домочадцев, снимки молодого командира ударного батальона до зубов вооруженных и брошенных против немецкого рабочего класса головорезов. Книгу предваряет полное значительности предисловие: «Присутствие господина министра Манфреда фон Киллингера среди пас пусть будет постоянным стимулом и примером для подражания. Пусть это напоминает о том, чего может достигнуть человек, когда он смел, решителен, полон инициативы и безгранично предан своей стране». (Предисловие Е. Лупашку к книге Киллингера.)

Приближался 1943 год. Калитка Мэрцишора почти не закрывалась. Старики, женщины, оставшиеся сиротами дети приходили к уполномоченному бедноты со своим горем — все больше и больше становилось мертвых, все дальше и дальше на восток уходили оставшиеся в живых их близкие. И тогда по недосмотру военных цензоров к родным просачивались письма, в которых сообщалось о боях в излучине Дона. «Где это, господин Аргези?»

Из газет ничего нельзя было понять — сплошь материалы о победах и доблести фашистских войск.

По случаю новогоднего праздника газета «Универсул» поместила передовую под заголовком «Румыния — защитница Европы». И тут же сообщила о визите Антонеску в Берлин, о его встречах с фюрером, о восторженных похвалах, заработанных Антонеску у главарей рейха.

«Румыния является одним из самых главных партнеров рейха в войне и, следовательно, одним из самых главных ее партнеров по распределению плодов будущей победы и последующего мира… Участие Румынии в общей антибольшевистской войне получило в Берлине самую высокую оценку» («Универсул», 15 января 1943 г.).

Эта же газета в статье «Восточная плотина Европы» писала: «Румыния всегда служила и будет и впредь служить неприступной стеной против восточных нашествий». И снова упоминание о «беспримерной жизненности румынского рода», о том, что он, этот род, будет и впредь «выполнять с самоотверженностью миссию восточной плотины Европы».

«Возводить плотину из трупов… Вот к чему они призывают». Аргези отложил газету. Он поднялся наверх в угловую комнату, в которой работал, пока не наступали холода. Комнату эту называют еще и лабораторией потому, что здесь находится некоторое оборудование для анализа почвы, для приготовления различных отваров из трав, микроскоп для «продления луча моего глаза», как он говорит. Когда большие деревья сбрасывают листву, из окна лаборатории виден почти весь город. Вот высокое здание дворца связи на Кала Виктории, вот здание банка, широкая лепта Больших бульваров… «Восточная плотина Европы». Каком# подлецу пришла в голову эта мерзость? Он машинально протянул руку и включил старый батарейный радиоприемник. Передавали то же самое, о чем писали газеты:

«Сегодня больше, чем когда-либо, мы должны основываться на моральном единстве мысли и чувства. Это должно объединить нас вокруг трона, вокруг вождя государства и правительства. Только так мы сможем преодолеть трудности этого тяжелого часа».

Вдруг заговорили о трудностях «тяжелого часа». Но пока что еще только в общей форме. А в конкретной — трубят вовсю о великой миссии румынской армии, «которая оказывает упорное сопротивление советским атакам. Боевые действия румынских воинов, закаленных в совместных боях плечом к плечу с армиями рейха, превратили румынские войска в отборную армию современной войны». В обзоре печати сообщают заголовки главных статей: «Россия — вот главный враг», «Тотальная война», «Большевистская опасность», «Пробил час», «Героическое румыно-германское сопротивление под Сталинградом»… Радио передает, что в завтрашних газетах будут широко освещаться торжества в Бухаресте по случаю десятилетия прихода к власти Гитлера. Барон Киллингер устроит по этому случаю дружескую встречу с румынскими журналистами в институте румыно-немецкой культуры на улице Василе Ласкэр.

«Журналисты могут оказать политическому руководству огромную помощь, — говорил Киллингер на этой встрече. — Но они, если не применяют так, как положено, свою интеллигентность и ловкость, могут принести как политическому руководству, так и своему народу в целом непоправимый вред. Серьезный и ответственный журналист дороже золота. Безответственный журналист достоин виселицы». Барон предложил тост за вклад румынских журналистов в общую победу и не преминул предупредить, что за малейшую ошибку журналисты вызовут на себя не только его, барона Киллингера, гнев, но и гнев целой группы ответственных лиц. Касаясь Сталинграда, Киллингер процитировал слова Геринга из опубликованного в газетах доклада по случаю десятилетия прихода Гитлера к власти: «Сталинградская битва — это сражение, в котором Германия утвердит свою окончательную победу». Но на второе утро предупрежденные об ответственности журналисты все же должны были сообщить, что «бои под Сталинградом… с каждым часом принимают характер все более волнующий и драматический», и о том, что «командный пост фельдмаршала Паулюса передал последнюю радиограмму»… «Музы должны молчать».

7 февраля 1943 года во всех церквах Румынии служили молебен. Поминали погибших под Сталинградом…

Война пошла в обратный путь.

«Гадюка».

Так озаглавил Тудор Аргези свой памфлет.

«Ты увиваешься вокруг меня, гадюка. Слышу, как шуршишь среди бумаг… Ты, тварь, питающаяся грязью и доносами, шпионила за мной, подстерегала как вор и вот уже сколько времени лежишь поперек моей дороги… Но я давно тебя заметил, смотрю на тебя и о тебе веду речь, гадюка…

Гадюка — твое коллективное имя, подлый, мерзкий люд. Ты, гадюка, воплощение всех гадов, к тебе подползли гиена и хорек, присосался клещ и прилипла тля. Я ударю палкой, и ты забьешься в судорогах, я перебью твой хребет!

Время теснит, загоняет в угол, утюжит. И твои старания увильнуть от веревки напрасны. Недолго осталось до наступления той минуты, когда запляшешь в воздухе с веревкой на шее…

Хотелось бы, разумеется, и тебе, тварь, избежать наказания, но к твоему спасению дороги нет, тропинки запутаны, горы круты, земной шар качается и кидает тебя из стороны в сторону. Ты стала пресмыкаться, бросаешься в ноги к тому, которому служила нашептыванием и доносами. Но ему уже не нужен Иуда, он швыряет тебя с порога пинком как презренную нечисть. А во дворе спокойно поджидает палач. Он знает, что твоя дорога ведет только к нему.

Сколько времени носит тебя эта несчастная земля, синяя, многоглавая гадюка? Она позволила жиреть, расти и возвышаться на костях сраженных твоим ядом и твоим вероломством. Ты и меня, распятого, вынудила переносить твое зловоние, слышать и терпеть тебя.

Но чуешь? Пробил твой час, гадюка. Звонит твой кладбищенский колокол».

Памфлет готов, тщательно, как всегда, переписан набело, черновики брошены в печку. А кто же его напечатает? К кому обратиться? После статьи Каракости «Контрапункт» мало кто упоминает о существовании Аргези. Кому же дать «Гадюку» с уверенностью, что будет напечатана? Вспомнил. Недавно в тесной толкучке на торговой улице Лицскань его приветствовал давний знакомый Ион Панаит, он сейчас ответственный секретарь «самой распространенной и самой информированной газеты» «Информация дня». Не попробовать ли?

Ион Панаит прочитал памфлет и долго молчал, потом сказал:

— Вы знаете, мастер, нужно начинать с чего-нибудь другого… Может быть, вы напишете нам несколько таблет на тему дня, из городской хроники… А потом… Потом видно будет. А ото оставьте у меня.

8 апреля 1943 года после долгого перерыва имя Аргези снова появилось в печати. Он давал в газету короткие заметки на злобу дня, о городской жизни, короткие сообщения о знаменитых художниках, памфлеты о посредственностях, о вечно бездействующих скептиках, о завсегдатаях кафе, ресторанов и злачных мест. Короче, он продолжал неблагодарную работу «социального ассенизатора». И среди таких материалов ответственный секретарь редакции умудрился пропустить и «Гадюку».

К Аргези примчался Гала:

— Я тебя поздравляю и благословляю, мой милый! Какая удача! Какая удача!

Прошло несколько дней. Аргези принес в редакцию очередную заметку. На этот раз он написал о нечистых делах в Национальном театре. Ответственный секретарь взял заметку, покачал головой и, показав взглядом на дверь кабинета директора, шепнул:

— Говорит, что нам крупно повезло, немецкая цензура обо всем догадалась, но махнула рукой, их цензор сказал: «Пусть, он ведь о своих гадюках пишет… Пожалуйста…» Ответственный секретарь сообщил новость: в главной гражданской цензуре будет смотреть «Информацию» другой цензор — Иля…

— Иля? А имя как? — спросил Аргези.

— Ион. Поэт Иля… Немецкий цензор остался прежний, он визирует материалы, содержащие военные сведения. Гражданские будет визировать Иля. Правда, не каждый день, через смену.

Аргези хорошо помнил Иона Илю. Это рабочий поэт. В 1934-м выпустил сборник стихотворений «Толпа». Стихи о рабочем классе. Аргези, когда встретил Илю в ассоциации румынских писателей, похвалил его: «Молодец, жеребенок, твой стон отражает твою жизнь, твое страдание… Приходи ко мне в Мэрцишор…» А потом Иля исчез, его не слышно было. И вдруг в центральной цензуре… А может быть, это не он? В другой раз он поинтересовался у ответственного секретаря «Информации», как же Иля попал в цензуру?

— После выхода «Толпы», — ответил тот, — его забрали в армию, служил у одного полковника, любителя поэзии, и тот пожалел его, создавал условия для работы. Поддерживал он связи с тем полковником и после увольнения из армии. А когда была объявлена всеобщая мобилизация, полковник оказался командиром резервного полка нестроевых здесь, в Бухаресте. Вот он и устроил Илю в цензуру… Все так просто. С ним будет полегче пропускать кое-что…

Наступила осень. Закончился еще один трудовой день семьи Аргези в Мэрцишоре. Собран небольшой урожай слив, часть просушена в самодельной сушилке, падалица, перебродившая в бочках, пущена на цуйку, сложена в ящики фасоль, сушатся початки кукурузы для мамалыги…

Аргези поднялся в «лабораторию»[42]. Тут все выглядит как всегда: придвинутый к окну простой стол — то ли обеденный, то ли письменный, — сколоченный из еловых досок, железная кровать, печка-времянка, этажерка, шкаф, жесткое кресло. На столе — оселок, о который Аргези заостряет карандаш, керосиновая лампа. За окном Бухарест. На Каля Виктории резиденция Киллингера… Аргези сел, взял заостренный карандаш и начал писать. Пройдет совсем немного времени, и мир узнает, что в этой комнате в полный голос заговорил художник, никого и никогда не боявшийся, заговорила совесть народа.

Не подозревал в тот день посланник Гитлера, чванливый и высокомерный наместник Гитлера, он же и начальник гестапо в Румынии Киллингер, что здесь, на окраине Бухареста с непонятным для него названием Мэрцишор, готовится против него удар.

Тудор Аргези увеличил огонь керосиновой лампы, опустил занавески: с наступлением темноты в городе и его окрестностях введены жесткие правила затемнения. Как-то по-особому светится гипсовый Коко. Тудор Аргези чуть улыбнулся ему: ну что ж, Коко, пошли в поход! И он вывел четким почерком: «Эх ты, барон!»

На другой день к обеду все было готово. Нужно позвонить в редакцию. Однако имеет ли он право до этого звонка не посоветоваться с домашними? Правда, он редко когда читает им свои сочинения. Но можно ли не прочитать это? И он позвал громко:

— Параскива! Идите все ко мне!

Они сидели на его кровати — жена Параскива, дочь Митзура и сын Баруцу. Ему хотелось, чтобы в эту минуту был здесь и Элиазар, но от него уже сколько времени нет никаких вестей[43]. Аргези стоял и спокойно смотрел на своих. Они ждут, что же будет.

— Я написал это… — Повернул стул к ним, сел и начал: — «Эх ты, барон! Ты был олицетворением нахальной надменности, ни дна тебе, ни покрышки! Ты — сущий хам. Какая неотесанность! Какая измятая кулацкая харя! II не узнаешь прежнего тебя. Будто в твою одежду облекся кто-то чужой, а хозяин удрал голышом, и ищи — не найдешь: то ли к небесам вознесся, то ли в преисподнюю сполз… На рыле уже никакого лоска, холеные щеки ввалились, и — о боже! — губы, с которых уже не течет жир, пытаются еще вымучить какую-то улыбку. Признаки явного истощения и на загривке, подался маленько и подбородок, а брюхо ищет соприкосновения с позвоночником. И то, что, извините, ниже спины не так уж господствует над всем и отступает под коротким мундиром, прячется от пинков.

Думаю, что по утрам с былым удовольствием душа уж не принимает четыре чашки кофе с молоком, фунт ветчины и восемь отборных пирожных. Наелся! Сейчас отрыгивается, не правда ли? Помнишь ли ты, каким тощеньким выглядел- когда-то и с каким удовольствием хлестал нас по щекам, когда раздобрел? Тебе казалось, что я появился на свет лишь для того, чтобы служить укреплению твоих костей, алчности твоего пищеварительного тракта, ненасытности твоих мешков и эшелонов…

И ты осквернил постель, на которой спал, нагадил в источник, откуда брал воду, чтобы умыться и утолить жажду. Ты мыл ноги в реке Олт, а вонь разносилась до самого Калафата. Какая же благородная нечисть!..

В моем саду показался из земли цветок, подобный красной птице с позолоченным клювом. Ты задушил его. Ты дотронулся до него своей лапой, и цветок засох. В моем поле поднялся колос. Ты его вырвал с корнем. Ты взял все плоды из моего сада и вывез их. Ты опустил клюв с десятью тысячами ноздрей в мои горные родники и осушил их. Болота и слякоть остаются после тебя в горах и рыжая, опаленная пустыня в степи. А от всего божественного хора певчих птиц выжила лишь стая каркающего воронья.

Сейчас дрожишь, развалина! Скулишь! Так случалось со всеми хищниками, которые пустились грабить и разрушать то, чем одарил людей бог. Ты похудел и посинел. Щеки ввалились будто ямы, воротник болтается на шее, Подобно обручу на иссохшей бочке. Еще чуть-чуть, и развалятся клепки. А какие размокшие патлы вместо роскошной прически! Какие тощие усы! Какие размытые глаза! Мышка, вытащенная за хвост из кипящего казана, а не что иное. Эх ты, барон…»

Семья молчала. Дети еще не понимали значения написанного отцом. Но предстояло принимать решение и им. Поэтому Параскива сказала, чтобы они поняли:

— Тебе снова захотелось в тюрьму, Аргези?

Тудор Аргези знал, что она это скажет, и спросил:

— Что будем делать? Пускаем в газету или нет?

Параскива посмотрела на ребят. Она видела в их взглядах ожидание: что же скажет мать? И она сказала без всяких колебаний:

— Пускаем!

— Готово, — сообщил Аргези по телефону ответственному секретарю.

Получив памфлет, Ион Панаит положил его в карман и позвонил в цензуру- узнать, когда дежурит Иля. Подсчитал строки, отмерил место в правом углу на первой странице под самым шпигелем, достал из ящика стола клише с изображением Коко и подписью «Записки попугая». Положил и это в карман. Аргези позвонил еще раз.

— Не меняйте ничего.

— Все до последней запятой будет, как вы написали. Только не сможем прислать гранки. Если до трех ночи не позвоню, значит, пошел.

В десять вечера все четыре полосы «самой распространенной и наиболее информированной газеты», как значилось под заголовком «Информация дня», были сверстаны, перед директором лежали влажные, пахнущие свежей типографской краской страницы. Он пробежал взглядом по заголовкам. Самый главный материал, конечно, его, директора Малчу, передовая статья. Тема и заголовок подсказаны главным идеологом фашистского режима Румынии Михаем Антонеску — «Хладнокровие». Главная мысль статьи набрана крупным шрифтом: «Не терять времени и душевного равновесия в поисках смысла происходящих на Восточном фронте событий. Фюрер заявил подчеркнуто своим хорошо известным историческим жестом, что цель этой войны настолько возвышенна, что о финале можно будет вести речь лишь тогда, когда на поле сражения останется последний батальон». Далее обширная информация, «народная» газета сообщала, что на фронте войска «героически отстаивают Днепр», а в Италии стабилизируется новое правительство Муссолини, в Югославии идут «победоносные бои против партизан коммуниста Тито». А вот Констанцу атаковали советские самолеты, и, естественно, — как могло быть иначе?! — они были отогнаны с потерями для атаковавших. Большое объявление — в Бухаресте вводится «тотальное затемнение с 7 вечера до 5.30 утра». Ниже сообщение из Берлина о том, что между фюрером и дуче состоялся обмен телеграммами, содержащими взаимные заверения в том, что «гигантская борьба, которая ведется за свободу и будущую жизнь народов Европы и Азии, будет в конечном итоге увенчана лаврами победы». Директор по обыкновению обратил внимание на номер 624, пятница 1 октября 1943 года, цена 5 лей. Хорошо.

— А вот здесь? — спросил он ответственного секретаря, показывая на свободное место под шпигелем. — Ожидается официальный материал?

— Да, — ответил Панаит.

— Ну, ждите. Желаю удачи. — И директор Малчу спокойно ушел домой. Из дому позвонил, поинтересовался, поступил ли официальный материал. Узнав, что еще не поступил, сказал, что можно будет ждать до часа ночи, ну для перестраховки — до часа тридцати, и, если не поступит, можно будет ставить что-нибудь из загона. Панаит пощупал карман. Там лежал «загон» — два тетрадных листочка, исписанных карандашом Тудора Аргези. Пошел к цензору. Ион Т. Иля прочитал и, еле сдерживая волнение, поставил свой штамп: «Годен для печати. Цензор И. Т. Иля, штамп 13».

— Только вот что, — сказал он, — здесь сидит в ожидании официального материала немецкий цензор Кеплер. Он читает после меня все материалы, содержащие военную информацию.

— Так этот не содержит никакой военной информации. Не так ли?

Скупой на слова Иля подумал, прочитал еще раз уже утвержденный к печати материал, улыбнулся:

— Да, военных сведений здесь нет. Так и скажем Кеплеру.

Ответственный секретарь редакции газеты «Информация дня» Ион Панаит вспоминал:

«Я намеренно тянул со сдачей этого материала в набор. Знал, что немецкий цензор Кеплер очень любит выпить, и заранее послал сторожа Иона Буйкэ купить еду и крепкую цуйку. В 1 час 30 минут я пошел в наборный цех, а Буйкэ отнес еду и цуйку Кеплеру в кабинет. Через некоторое время я заглянул в комнату Кеплера. Бутылка была пуста. Он, уронив голову на стол, слал. В типографии остались наборщики, хорошо знавшие Аргези и очень любившие его. Они молча, с огромной радостью вмиг набрали «Барона», пристроили в верхнем углу первой полосы клише с надписью «Записки попугая» и обычным изображением Коко, а печатники стали спешно изготовлять тираж — лишь бы успеть до рассвета. В 3 часа 30 минут утра весь тираж был уже отпечатан, и рабочие типографии вынесли все до единого экземляра распространителям. В 6 утра типография была окружена войсками, все редакционные помещения опечатаны».

Рано утром 1 октября 1943 года по шоссе Олтеница мчались три полицейские машины. На полном ходу они свернули в переулок Мэрцишора и въехали во двор Тудора Аргези. Писатель догадался, что газета вышла. Он взял свой видавший виды баул, с которым многие годы скитался по Европе. Параскива уже сложила туда все, что нужно было ему для дальней дороги.

У Тудора Аргези появился новый адрес: «Лагерь для политических заключенных Тыргу-Жиу».

Приказ министра внутренних дел Румынии № 203208 от 2 октября 1943 года: «Арестовать и интернировать в лагерь для политических заключенных Тыргу-Жиу гр. Иона Теодореску-Аргези. виновного в опубликовании в прессе ряда статей, оскорбляющих общественную мораль».

В лагере Тудора Аргези поместили в одиночке номер 8 пятого барака. От Бухареста до Тыргу-Жиу ехали почти целый день, и Аргези наблюдал сквозь зарешеченное окно машины дорогу, пустые села, осиротевшие землянки крестьян.

«К нам из Жиу длинен путь… Пламя в печке не раздуть, — и нигде идущий мимо не увидит струйки дыма. В доме хлеба ни ломтя… Плачет мать, кричит дитя… гнев томит тебя и жалость. Все загублено, отпето… О Румыния, ты ли это?»

Аргези знал, что в лагере Тыргу-Жиу томятся коммунисты, честные патриоты, представлявшие опасность для фашистского режима. Сюда привезли оставшихся в живых после землетрясения 1940 года узников «Дофтаны», здесь заключены руководители компартии Георге Георгиу-Деж, Киву Стойка, Георге Апостол, Николае Чаушеску, «красный принц» Скарлат Каллимаки, профессор Октав Ливезяну, многие антифашисты, не склонившие головы перед Антонеску и гитлеровскими киллингерами.

Солдат, дежуривший у камеры, шепнул Аргези, что он знает все его стихотворения наизусть, а дома держит его книжки за образами. Через солдат, крестьян в военной одежде, Аргези удавалось получать бумагу, карандаши, и он писал. В лагере Тыргу-Жиу он создал цикл антивоенных стихотворений и пьесу «Шприц».

«Лагерь этот, — напишет Аргези после освобождения, — был идиотским карательным учреждением, где люди содержались без суда и следствия, и представлял собой изобретенную в Берлине чудовищную машину для опустошения континента посредством массовых убийств. За время войны машина усовершенствовалась, применялись индустриализированные методы уничтожения людей. Вершиной этих злодеяний явились преступления в Люблине, Киеве, Краснодаре и в десятках и сотнях сел и городов Советского Союза. В лагере Тыргу-Жиу заключенные жили в постоянном страхе перед наступлением ночи. Ночью убивали без разбора. Опасность парила в воздухе. Среди заключенных находились замаскированные агенты гестапо, которые шпионили и доносили. В довершение ко всему за право быть заключенным этого лагеря надо было платить».

Параскива получила первое письмо. Узник пытался успокоить семью, просил не поддаваться на провокации приспешников режима, заверял, что чувствует себя хорошо и ему ничего не надо. «У меня новая келья», — шутил он в письме. На конверте мелким почерком указан обратный адрес: «Тыргу-Жиу, лагерь для политических заключенных».

Параскива собралась в путь. Митзура осталась дома, а Баруцу поехал с матерью.

В тесный вагон то и дело заходили жандармы и устраивали проверку. Молодой прихрамывающий офицер взял документы у Параскивы, потом у Баруцу.

— Вы куда едете?

— В Тыргу-Жиу…

Офицер снова посмотрел в документы, переводя взгляд с Параскивы на Баруцу. Юноша с темными усиками очень уж был на отца похож. Оглянулся. Его коллега проверял документы в другом конце вагона.

— Вы к Тудору Аргези едете? — спросил офицер тихо.

Офицер молча погасил фонарик, достал из бокового кармана аккуратно сложенную газету, на миг зажег фонарик и показал ее Параскиве и Баруцу. Это был экземпляр «Информации» с «Бароном».

— Из рук в руки переходит, — шепнул офицер, — и в том лагере тоже…

Это было самое радостное сообщение, которое привезли на свидание с Тудором Аргези его жена и сын.

Из лагеря Параскива увезла предписание о необходимости уплатить большую сумму денег за содержание там мужа.