Тудор Аргези

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Нае Теодореску, отец Янку, был не в духе. Говорил жене о банках, счетах, кредитах, о каком-то разорении. До мальчика смысл этих слов доходил с трудом, но он понимал, что разговор идет о делах очень неприятных. Как подступиться со своим тяжким вопросом? Ему не хочется называть больше эту чужую тетку матерью, и хотя отец может и избить его, он все равно ему все скажет, пусть только они закончат быстрей свой разговор.

Отец с мачехой говорили еще долго, их слова становились непонятными, тяжелыми и все больше напоминали мальчику звуки отдаляющегося большого барабана. Потом слова совсем погасли.

Кто-то присел на краю кровати. Янку открыл глаза и при слабом свете горящей в углу под иконами лампадки увидел большие глаза отца.

Мальчик схватил его руку.

— Отец, от чего умерла моя мама?

— Как это «от чего»? От смерти умерла, как все люди… А почему ты спрашиваешь меня об этом? Разве у тебя нет матери?

— Это не моя мама… Это твоя жена…

— Нае! — раздался резкий голос из соседней комнаты.

Отец шепнул:

— Спи-ка, поговорим об этом в другой раз…

Бледный язычок лампадки, горевшей до сих пор ровно, стал потрескивать. Мальчик встал, поправил фитилек, и на стене, прямо над кроватью, задрожала громадная тень. Стало страшно. Он снова залез под одеяло и укрылся с головой. Во сне он увидел, как по яркому, прямому, как лист камыша, лучу медленно спускался к нему ангел. Наверное, это был тот ангел, который охраняет каждого человека. Он сказал Янку: «Ты сейчас отдохни, когда отдохнешь, я приду к тебе снова, поведу тебя светлой дорогой и покажу, где твоя мама».

Ангел сказал неправду: он никогда больше не приходил к мальчику. Однажды вечером, несколько дней спустя, отец сказал строго:

— Тебя вырастила эта женщина, и ты должен слушаться ее.

Да, Янку прекрасно знал: надо слушаться. Только так можно спастись от крика, упреков, да и от порки.

Про свое детство старый Тудор Аргези скажет: «Это самая горькая пора жизни. Я бы ни за что не хотел стать еще раз ребенком».

Документальные данные о детстве и юношестве Тудора Аргези крайне скупы. Спорят даже относительно названной самим поэтом даты рождения — 21 мая 1880 года.

Неподалеку от города Питешть Арджешского уезда Румынии, в живописном селе Мэрэчинепь живет глубокий старик Николае Н. Теодореску. Это брат Тудора Аргези по отцу. В 1972 году он писал в газете «Ромыниа либерэ» («Свободная Румыния»):

«Ион Н. Теодореску (Тудор Аргези) родился в Бухаресте. Его отеп Николае родился в городе Крайова. Дед Аргези проживал тоже в Крайове, но родился он в селе Кэрбунешть уезда Горж. Его звали Тудором Кожокару, потом он изменил свою фамилию и стал называться Тудором Кэрбунеску, по названию села, где родился».

Осенью 1887 года Янку записывают в городскую начальную школу «Петраке Поенару», размещенную вблизи торговых лавчонок овощного рынка «Пяпа Амзей» Их было сорок пять ребят, отданных под присмотр смиренного молодого диакона Абрамеску. Начинал отец Абрамеску каждый свой урок словами: «Сейчас мы помолимся всевышнему. Всем повернуться лицом к образу».

Икона с ликом Спасителя находилась в правом углу класса, и, чтобы стать к ней лицом, нужно было повернуться спиной к портрету бородатого человека, увешанного множеством круглых, разной величины монет. Это был король Карол I. «Значит, король меньше бога, раз можно стоять к нему спиной», — решил Янку. Пели всегда про ангела-хранителя, посланного богом к каждому только что родившемуся человеку.

А потом диакон говорил, что нужно повернуться лицом к королю и спеть и ему песню.

«Да здравствует король в мире и почестях…»

На первом уроке диакон молча изучал лица ребят. Родители привели их сегодня утром с надеждой, что он, отец Абрамеску, сделает из них настоящих людей. Диакон очень молод, бороденка жидкая, длинные волосы не слушаются, и он их то и дело медленными движениями откидывает на плечи, чтоб не мешали. Когда его широко открытые ясные глаза остановились на Янку, мальчику показалось, что на него смотрит сам господь бог и вот-вот что-то скажет ему, такому строптивому и замкнутому. Но «бог» ничего не изрек и перевел взгляд на другого мальчика. Янку почему-то хотелось спросить сейчас, не знает ли учитель, где его мать. Ведь если он, как говорит отец, слуга господа, то тогда должен знать, что делается и на том свете.

Школа занимала его полностью. Он забросил игры с Раду, не ходил больше к Дымбовице, потому что отец Абрамеску дал ему книжку с таинственными знаками и удивительными рисунками. Оказывается, из причудливых знаков можно составить слова. Молодая женщина держит на вытянутых руках полного улыбающегося ребенка. «Мама» — так должен сказать ребенок. Отец Абрамеску просит составить небольшой устный рассказ об этом рисунке.

Вечером Янку снова спросил отца, почему же умерла его мама. Отец ответил сердито и коротко: «Умерла, и ты меня больше о ней не спрашивай. У тебя есть мать, вот эта, которая вырастила тебя с пеленок. И больше меня этими расспросами не тревожь!» Слова отца звучали жестко и угрожающе, и Янку никогда уже не спрашивал отца ни о чем. Он пытался приблизиться к «этой матери, которая вырастила его», она иногда тоже вроде жалела сироту, интересовалась его уроками, спрашивала, чем они там в школе занимаются. Но это случалось очень редко. Мальчик все чаще слышал разговоры отца с мачехой о каких-то делах, которые должны принести деньги и богатство. О деньгах и богатстве велись разговоры в доме и когда приходили знакомые отца. С подобными разговорами он встречался дважды в день и на улице. В школу и из школы он проходил мимо длиннющего ряда лавок, где шла бойкая торговля. А под окном его комнаты была жестяная мастерская. Мальчик засыпал и просыпался под шум железного листа, превращающегося ударами деревянного молотка в водосточные трубы, жаровни, формы для хлеба, пасх и куличей.

— Что вы делаете? — спросил Янку чумазого мастера, который сооружал из разноцветной жести необычное крылатое сооружение с пропеллером.

Недолго думая, мастер ответил:

— Деньги.

После школы Янку похвастался мачехе:

— Я сегодня утром видел, как делают деньги.

Анастасия засмеялась и сказала зло:

— Мало видеть, как делают деньги, надо уметь самому их делать! Вот твой отец все время смотрит, как другие ворочают миллионами, а сам никак этому не научится, потому что он дурак и бездельник!..

Отец бездельник! Какой же это он бездельник, если его почти никогда нет дома, а когда появляется, видно, как он устал. Он только то и делает, что отбивается от упреков и расспросов: «Когда же у нас будет жизнь как у людей?»

— Что это такое — жизнь как у людей? — спросил Янку Анастасию, видя, что она в хорошем настроении.

— Вот скоро она, эта жизнь, переступит и порог нашего дома, и тогда ты увидишь. Кажется, наши дела идут на лад, отец нашел хороших мастеров, наша фабрика в Плоешти начнет давать доходы, и тогда ты почувствуешь, что это такое! Мы купим большущий дом на шоссе, во дворе конюшни, у нас будет свой выезд, и, может быть, купим и для тебя молодого породистого вороного жеребца, оседлаешь его и помчишься туда в поле, к Бэнясе! А может быть, где-то неподалеку, в Бэрэгане, приобретем имение, а в горах у Синаи или лучше в Предяле купим виллу с видом на Бучеджские горы. Скоро, скоро мы заживем как люди. Отец твой зашевелился!

Вечером приехал отец, он стал рассказывать Анастасии, что его люди нашли на этих днях неподалеку от Плоешти исключительно хорошую глину, которая пойдет не только на кирпич, но и на черепицу. Но в следующее воскресенье в дом Теодореску снова пришли плохие вести. Оказалось, участок с отличнейшей глиной принадлежит жадному помещику, который, догадавшись, о чем идет речь, сам решил заняться производством черепицы. И в доме начались скандалы, порой заглушавшие стук деревянного молотка жестянщика. Янку затыкал уши маленькими своими ладонями, старался убежать из дому. Спасением были школа и добрый отец Абрамеску.

— Кто из вас знает буквы? — спросил отец Абрамеску.

Поднял руку только один Янку.

— Ты все буквы знаешь?

— Знаю четыре… — почти шепотом ответил он.

— Янку знает четыре буквы, — сказал своим мягким певучим голосом отец Абрамеску. — Выйди, Янку, к доске. Возьми мел, сотри палочки и напиши буквы.

Янку знал эти буквы хорошо. Сколько раз он выводил их на влажном прохладном иле у берега Дымбовицы! Как огорчался он, когда волны набегали на буквы и постепенно смывали их! А он писал их вновь и вновь. Научил его писать старший друг Раду, который уже учился в третьем классе.

Мальчик растерялся у доски, она казалась ему громадной и страшной. Он писал долго, стараясь, чтобы каждая буква занимала положенное ей место в клеточке. Когда Янку отошел, на доске в нижнем ряду клеток было выведено очень четко: МАМА. Все буквы прописные.

— Сколько букв написал Янку? — спросил учитель. Ответил хор голосов:

— Четыре.

— А сколько букв знает Янку?

Хор голосов был сейчас неединодушным. Ответили только некоторые:

— Четыре.

— А ты, Янку, как считаешь?

— Четыре, — ответил мальчик.

— Садись, сейчас я все объясню. — И учитель стал объяснять, что Янку действительно написал четыре буквы, четыре знака, а знает он лишь две: «а» и «м». — Это две буквы, дети мои, а чтобы научиться читать и писать, надо знать… Сколько надо знать букв? Кто скажет?

Никто не смог ответить. Янку казалось, что для того, чтобы научиться читать и писать, надо знать миллионы букв, их ведь так много в той книге, которая лежит на столе перед иконами в тяжелой сверкающей обложке, и мачеха не разрешает до нее дотрагиваться. Но он открывал ее несколько раз, и там букв больше, чем звезд на небе. Сколько же нужно учиться, чтобы знать все эти буквы? А учитель говорит:

— Чтобы научиться читать и писать по-румынски, дети мои, нужно знать двадцать четыре буквы. На доске Янку написал лишь две. Остальные вот они. — И учитель стал писать на доске алфавит. Буквы, написанные Янку, он не стер. Они были аккуратные, ничем не отличавшиеся от написанных учителем.

В день, когда Нае Теодореску привел своего сына в шкоду, он сказал учителю о том, что этого ребенка воспитывает мачеха и он как отец просит относиться к нему с возможной теплотой, сыну очень не хватает материнской нежности и оттого он немного замкнут, порой грубоват, непослушен, но, безусловно, упорный, хороший мальчик.

Школьные дни мчались незаметно, и к рождественским каникулам ребята усвоили весь букварь, умели уже читать и писать под диктовку своего любимого учителя. «В июне 1888 года, — вспоминает Аргези, — произошло событие, доказавшее как нельзя лучше призвание нашего учителя к педагогике. Сорок пять ребят из сорока пяти были отмечены первой премией, это была коробка английского печенья, которую учитель поделил равными частями между нами. Мы сидели на лужайке по-турецки, окружив тесным кольцом нашего отца и преподавателя». Так окончил будущий Тудор Аргези первый класс бухарестской начальной школы «Петраке Поенару».

Наступили долгожданные для всех каникулы, а ему они не принесли никакой радости. Он подолгу наблюдал за тем, как из-под деревянного молоточка знакомого мастера-жестянщика выходили готовые вещи, и ему захотелось тоже делать что-то полезное. Однажды утром он пошел к своему другу Раду, они договорились накануне пойти по окрестностям Бухареста в поисках того места, откуда пришел много сотен лет назад знаменитый погонщик овец Букур и заложил основы нынешнего города. Раду говорил, будто он знает такое место, где запечатлен на камне след самого Букура: когда он сюда шел со своими овцами, была такая дождливая осень, что даже камни размякли. Но мать оставила Раду с маленькими братишками, а сама ушла сегодня пораньше на работу.

«Пойду-ка я сам искать тот след!» — решил Янку. Он не обратил внимания на темные тучи, которые- ползли с севера, со стороны Карпат, и пошел берегом Дымбовицы по ее течению, думая, что когда-нибудь он пойдет и посмотрит, откуда берет начало эта река, а потом выяснит, куда она несет свои воды. И почему она называется Дымбовицей, и почему все реки, и все города, и все люди называются как-нибудь. Откуда все это? Ему обо всем нужно будет узнать.

Реку переходило большое стадо. Янку никогда не видел так много животных вместе. Четверо погонщиков размахивали длинными арапниками, свистели и грязно ругались.

Янку пошел следом.

На окраине города, у заболоченного места с названием «Балта албэ» — «Белое болото», стадо завернуло к большому загону. За ним виднелось несколько длинных зданий, а над входом в самое высокое — огромные буквы «Абатор» — бойня. Двое здоровых мужчин с засученными рукавами отбирали быков и пропускали во внутренний двор, а оттуда двое других направляли их по узкому коридору, по которому могло проходить лишь одно животное. Янку незаметно для занятых делом мужчин пробрался вдоль коридора, не отрывая глаз от красивого быка с огромными рогами и белым лбом.

— Тебе чего здесь надо?! — прогремел голос. — Откуда взялся? — Над Япку стоял человек-гора в жесткой юбке из плотной клеенки, обрызганной кровью. — Ну-ка марш отсюда! Не для детей это! Марш!

У онемевшего от ужаса мальчика отнялись ноги— он не мог сдвинуться с места.

Накрапывал дождь. Большие капли со звоном ударялись о дорожную пыль, над Бэрэганской степью плыли, обгоняя друг друга, темные тучи с позолоченной кромкой. Янку и не заметил, когда они затянули все небо, и неожиданно полил долгожданный беглый летний дождь, после которого так приятно шлепать босыми ногами по лужам, перегораживать ручейки и строить плотины из размокшей земли. Янку спрятался около плетня, под густой гледичией. Сердце его колотилось от страха, когда совсем рядом били в землю молнии и тут же ударял оглушительный гром. Струйки воды превратились в белые горошины, они сбивали листья с деревьев, пробивались сквозь густую заросль гледичий, больно обжигали лицо. Вода с ледяным крошевом заполнила всю улицу, бешеный поток волочил вывернутые деревья, ветки, доски, колеса… Промокший и дрожащий от холода Янку поплелся по узкой улочке. Незнакомая окраина Бухареста, незнакомые дома и переулки среди огородов, садов и свалок. Неизвестно, сколько бы он блуждал, если бы не голос:

— Тебя как сюда занесло, малец? — Старый хромой продавец браги и восточных сладостей Али смотрел на него удивленными ласковыми глазами. — Откуда?

— Я пошел по Дымбовице, и вот этот дождь и гром…

— Дождь и гром… Подойди ко мне. Альвицы[1] хочешь?

— У меня нет денег, — признался мальчик.

— Ну тогда бери так… Когда-нибудь отдашь… Вот тебе альвицы, вот тебе еще сладкую палочку… Э-э-э, да ты весь дрожишь, малец… — Али взял мальчика на руки и нес его до холма Митрополии, откуда уже Янку знал, как добраться до площади Амзы. Но он, согревшись на руках у Али, не хотел расставаться с этим теплым и добрым человеком.

«Не зная, что такое отцовская ласка, я почувствовал тогда вдруг возникшую трагическую тоску по простому родительскому прикосновению», — скажет спустя много лет Тудор Аргези.

Становление писателя и гражданина Аргези приходится на конец девятнадцатого и начало двадцатого века. «Одной ногой я упирался в почву уходящего века, другой нащупывал твердь в наступающий век. Найти проторенную стежку или пробить свою? Так стоял вопрос передо мной», — говорил Аргези.

Ряд важных исторических событий — революция 1848 года, объединение княжеств Валахии и Молдавии в единое государство в 1859 году, участие Румынии в русско-турецкой войне 1877–1878 годов на стороне России и провозглашение независимости Румынии от Оттоманской империи — вызвал естественный расцвет народных талантов. Получили известность произведения Василе Александри, Николае Бэлческу, Михаила Когэлничану, Александра Одобеску и многих других. Бурно развивался поэтический дар Михаила Эминеску, печатал свои замечательные сказки и «воспоминания детства» Ион Крянгэ, ставил свои пьесы-сатиры Ион Лука Караджале. Но писательские судьбы мало интересовали выходившую на арену молодую и ненасытную буржуазию. Юному Аргези пришлось стать свидетелем гибели не одного крупного народного таланта. И не потому ли его литературная деятельность с самого начала приняла социальную окраску. В 1897 году «Народный журнал» напечатал список румынских поэтов. Семнадцатилетний И. Тео значился в рубрике социальных поэтов.

Бунт Аргези созревал в условиях, когда румынская буржуазия, поддерживаемая монархией, оглушала страну громкими фразами о любви к простому народу, об общей судьбе всех румын, о необходимости единения всех «от носящих постолы[2] до государя». Но это «единство» было развеяно в прах пулями карателей в дни восстания 1907 года — тогда земля Румынии была пропитана кровью 11 тысяч расстрелянных крестьян.

В 1889 году умирал в нищете тяжело больной поэт Михаил Эминеску. Власть имущие не проявляли никакой заботы о нем, и друзья собирали деньги на его содержание и лечение.

В школе на площади Амзы закончился очередной урок. Янку прошел мимо отца Абрамеску, разговаривавшего на лестнице с директором школы господином Нестором, и услышал имя Эминеску. Уловил обрывок фразы, сказанной директором школы: «…говорят, что Эминеску сбежал из сумасшедшего дома и бродит по Бухаресту».

Дома никого не было. Дверь оказалась запертой на замок. Ключей ему не доверяли. Куда идти? И он, подумав, вышел на главную улицу, на Каля Виктории. Там есть на что посмотреть. Магазины, вывеска к вывеске, хозяева на все голоса хвалят свой товар.

На Каля Виктории народу было больше, чем обычно, толпа оживленно переговаривалась и чего-то ждала. Янку знал уже, что так много народу собирается, когда должны провезти какого-нибудь очень важного покойника. Все выстраиваются вдоль тротуаров и ждут. Вдруг все зашевелились, зашептали, замахали руками: «Вот он! Вот он!» Янку протиснулся между взрослыми. «Мне было тогда девять лет… Человек шел быстро, напрямую, ничего не замечая, стремился куда-то. «Вот Эминеску!» — произнес голос. И этот голос остался в моей памяти навсегда. В этих словах слышалось все — и любопытство, и жалость, и высокомерное безразличие. Пронесшийся по Каля Виктории худой, плохо одетый человек, в галошах на босу ногу запомнился мне как легкое облачко дыма». Еще запомнились рассказы мальчишек, будто в сумасшедшем доме в Эминеску стрелял из рогатки другой больной. Потом рассказы о похоронах Эминеску.

…Была суббота, 17 июня 1889 года. Пара лошадей везла к кладбищу украшенный цветами и липовыми ветками гроб первого поэта Румынии, который жил только на свой писательский заработок и умер тридцати девяти лет от роду после мучительного нищенского существования.

Мальчик по имени Янку не шел за гробом. Он не знал, что в этот день хоронят того, чью работу во славу поэзии и правды продолжит он. Будущий Тудор Аргези в этот моросящий июньский день искал работу. Вот если бы у доброго Али был свой угол, где, может быть, он позволил бы жить и ему, маленькому Янку. Ему начало казаться — все люди знают о его детском горе и жалеют его. Однажды на урок пришел очень красивый человек, такого он никогда не видел. Это был господин директор школы по подготовке учителей для начальных школ, писатель Александру Одобеску. Он привел с собой группу учащихся школы, и они должны были показать педагогу, насколько готовы к труду учителя. В этот день, запомнившийся Аргези на всю жизнь, учащиеся должны были познакомить питомцев отца Абрамеску с вновь введенной десятеричной системой мер и весов. Александру Одобеску сидел за кафедрой, а перед ним высокий студент держал весы, наподобие тех, которые держит богиня правосудия Фемида. Одобеску время от времени выходил из-за кафедры и белым платком протирал сверкающие чистотой, отливающие золотым блеском чаши весов. Чтобы дети лучше запоминали, как работают весы, взвешивали один и тот же товар — тростниковый сахар. Ученик выходил к столу, доставал из банки несколько кусков, потом подбирал гири, пока стрелка не исчезала в рукоятке весов, говорил, сколько именно весят эти комки, и ожидал «приговора» красивого человека. В знак высшей оценки за хорошее усвоение урока Александру Одобеску брал своей белой почти невесомой рукой кубик сахара и клал его в протянутую ладонь красного от смущения ученика.

Пришла и очередь Янку. Он взвесил сахар с исключительной быстротой и аккуратностью. Положив на ладонь мальчика сверкающий кубик, красивый господин задержал его и спросил:

— А как тебя зовут?

— Теодореску.

— Как это Теодореску?

Мальчик ответил смущенный:

— Теодореску Ион.

— Тебя так в школе называют. А мать как зовет?

Янку замешкался и, чуть подумав, ответил:

— Янку.

— Вот держи, Янку. — И красивый господин опустил на его ладонь еще один белый кусок.

«Может, он знал от отца Абрамеску, что я сирота? Или, может быть, еще тогда он угадал во мне что-то такое, о чем и я еще многие годы не догадывался?» — много раз спрашивал себя Аргези.

Окончить четыре класса школы «Петраке Поенару» означало в то время получить серьезное образование. Отсутствие привязанности к родному дому, растущая отчужденность в отношениях с отцом и Анастасией все время толкала Янку к мысли о самостоятельном куске хлеба. Он не мог уже терпеть косые взгляды Анастасии, чье отношение к нему полностью соответствовало тому, что рассказывалось в народных сказках о злых мачехах. Но у злых мачех из сказок всегда есть свои дети, к которым они относятся ласково и нежно. У Анастасии же своих детей не было, и Янку не раз слышал, как она, полагая, что он заснул, опускалась на колени перед образом богородицы и умоляла ее смилостивиться, послать ей ребенка. Но пресвятая Мария, видно, не слышала ее молитв. Однажды Янку забыл закрыть форточку, и в Дом залетела оса. Анастасия выгнала пасынка и сказала, что не пустит в дом, пока не сдохнет эта оса. Не зная, куда податься, потому что было уже темно и страшно, Янку закрыл глаза и стал просить своего ангела-спасителя послать Анастасии ребенка, потому что она тогда займется малышом и у нее не будет времени злиться на отца и на него, Янку.

Когда совсем стемнело, Анастасия все же пустила пасынка в дом, стала говорить ему неожиданно непривычные ласковые слова, заинтересовалась его уроками и помогла вывести на контурной карте уезда Илфов кружочки городов, извилистые линии рек. Одна из таких рек называлась Арджеш. Янку слышал об этой реке и раньше. Оказывается, в нее впадает Дымбовица, а потом вместе с Дымбовицей Арджеш течет к Дунаю, а потом вместе с Дунаем — к самому Черному морю. Отец когда-то в хорошем настроении сказал, что дед Янку родом оттуда, из краев Арджеша, оттуда, где до сих пор красуется и сверкает диво дивное — церковь, построенная легендарным мастером Маноле. Отец обещал: когда у них появятся деньги, они наймут хороших лошадей и красивого кучера и поедут туда посмотреть то диво и село Кэрбунешть около Горжа, откуда берет начало их род. Но когда же это будет? Отец сейчас почти не разговаривает с ним, его все время нет дома. С недавних пор к ним заходит тетя Розалия, родственница отца, она тоже обещает, что поедет с ним когда-нибудь посмотреть истоки реки Арджеш, на берегах которой построил мастер Маноле монастырь. Но тетя Розалия часто болела, она и останавливалась у них, только когда ее отпускали из больницы врачи.

Иногда к Янку приходил его товарищ по классу Жан, который умел очень хорошо рисовать. Они вместе бродили по окрестностям Бухареста. На берегу Дымбовицы Янку с Жаном смотрели, как ныряют утки, Жан рисовал их быстро-быстро. На белом тетрадном листе утки казались живыми. Жан так же, как Раду, подходил к дому друга и во всю глотку орал: «Янку! Янку!» Но мачеха не любила Жана и всегда отвечала ему, что Янку занят и никуда не пойдет. Янку же стоял у другого окна и делал другу знаки, что сейчас выйдет. Он почти всегда находил способ улизнуть от Анастасии.

Мальчикам очень нравилось выбежать на Каля Виктории и гулять по площади Атенеума. Недавно здесь построили огромное красивое здание с высокими колоннами и сверкающим куполом. Весь Бухарест приходил смотреть на него. Что там внутри? Говорили, что под тем высоким куполом хранятся все звуки оркестров и голоса артистов, которые здесь выступают перед самой избранной публикой. Но вот как проникнуть туда?

— А в монастыре Куртя де Арджеш все равно красивее, — сказал Янку.

— Ты откуда знаешь?

— Мне тетя Розалия все время говорит об этом… И я когда-нибудь поеду туда.

Около стройной церкви Крецулеску откуда-то появился хромой Али со своей брагой и с огромной кистью разноцветных шаров. Заметив ребят, крикнул:

— Янку! Купи у меня два шара, бре[3] Янку!

Были бы у ребят деньги, они бы купили у Али все эти шары — и бегом к пожарной башне. А оттуда, с высоты, пуститься в полет над городом! Они уже много знали о шарах, на которых люди летают высоко за облаками и даже до луны, говорят, доберутся. Али же, наблюдая, с какой жадностью смотрят ребята на шары, сказал вдруг:

— Хотите посмотреть, куда они могут подняться? — И он начал распускать намотанную на руку веревку. Прегромадная кисть, покачиваясь, стала лениво подыматься, она взлетела выше креста церкви Крецулеску. — Вот так. А сейчас тяните их вниз.

Янку и Жан с радостью схватили веревку. Они ощущали, как сопротивляется им непривычная сила, будто хочет поднять и их туда, к куполам церкви, но они оказались все-таки сильнее и, вспотевшие от натуги, гордо смотрели на Али, когда шары снова оказались прямо у него над головой.

— Ну вот, бре, вы и заработали по шару. Держите! На этой земле простому человеку ничего без труда не дается. Так, а сейчас к шарам по кружке браги… Покупайте шары! — И Али удалился вверх по Каля Виктории. В этот жаркий день он торопился на шоссе Генерала Киселева, где служанки прогуливают барских детей, — там уж он все свои шары продаст.

Обласканные добрым Али мальчики побежали к Чишмиджиу, к городскому парку, куда сходились люди со всей столицы посмотреть на чудеса какого-то волшебника. Говорили, что этот волшебник за одну только ночь вырастил громадное дерево.

Около чудо-дерева, оказавшегося посредине парка, были расставлены столики, из одного дупла валил настоящий дым, и кругом распространялся запах поджариваемых на гратаре мититей[4]. Очень сильно захотелось попробовать эти самые мититеи, но опять же денег не было, и Янку позвал:

— Пойдем посмотрим, как на лодках катаются.

Над протокой между двумя озерами был перекинут мостик с перилами, и перила выглядели необычно, словно были из живого дерева, нагнувшегося над водой со своими переплетенными ветками и зелеными листьями. На другой стороне мостика рабочий в фартуке стучал по дереву молотком, потом брал на мастерке из ведра цементный раствор и что-то лепил. Ребята увидели, как рабочий закрепляет на проволочный каркас отбитую от причудливого дерева ветку. Все оказалось сделано из темного цемента. Сказка исчезла.

У выхода из парка звучала музыка. Привычная, уже не раз слышанная немецкая песня, в которой часто повторялось слово «Катерина», и потому большая музыкальная коробка с рукояткой называлась «Катеринкой». Они хотели пройти мимо бродячего музыканта, но их как магнитом притягивал туда приплясывающий на ящике огромный пестрый попугай. Друзья, не сговариваясь, ускорили шаг. Попугай кричал: «Норрок, норррок!»[5]. Шарманщик же медленно крутил рукоятку и приговаривал: «Идите за советом к Коко! Послушайте Коко!» Но голос шарманщика никого не привлекал.

— Дайте, молодцы, один шарик Коко! И он добудет для вас из волшебного ящика счастливый билетик! Дайте! — обратился к ребятам старый шарманщик.

Янку, не задумываясь, протянул нитку своего шара. — Ну а сейчас, Коко, скажи мальчику что-нибудь… — Норррок! — прохрипел попугай, заплясал и потом долго перебирал маленькие бумажки в небольшом прямоугольном ящике. Достал из середины крошечный белый конвертик и открыл клюв над протянутой рукой Янку. Конвертик лег на открытую ладонь.

На бумажке размером с почтовую марку ничего не было написано. В самом центре стоял еле заметный вопросительный знак.

Арочные ворота кладбища похожи на гигантскую пасть, проглатывающую длинный поток людей и шикарных карет. Сначала Янку воспринял этот поток целиком, потом картина сузилась и в поле зрения попадали лишь отдельные детали: три пары лошадей с прижатыми к груди головами, на них накинуты длинные, до земли, черные попоны. Медленно — можно спицы подсчитать — крутятся колеса погребальной колесницы, за ней чинно шагают господа и дамы в черном с застывшими лицами. Бородатые попы. Толпа нищих, калек и полицейских. Хоронили очень богатого человека.

За воротами кладбища на свежевыструганной доске выжжено: «К могиле Эминеску» — и указательная стрелка.

Между молодой липой и стройной туей возвышался холм. Скромное надгробие, молодая цветущая липа, венок, белая лента, выведенные ученическим почерком слова: «Мчатся друг за другом птицы в дальней шири голубой, взяв мечты мои с собой, тают, как мгновения… И теперь осенняя пустота осталась мне, чтоб я мог наедине коротать весь день-деньской с собеседницей-тоской…»

— Это он написал? — спросил Жан.

— Да. Нам учитель рассказывал…

На протяжении всей жизни Аргези будет возвращаться к Эминеску, к его поэзии, к размышлениям о судьбе его трагического гения…

Шум похорон стих, цепочка нищих потянулась к харчевне «Три голубца», что напротив главного входа на кладбище. Рядом с этой харчевней два каменных столба, к которым полукругом прикреплены железные буквы: «Мастерская надгробий». На одном из столбов объявление: «Требуются ученики каменотесов и шлифовальщиков. Принимаются мальчики».

— Ты мне ответь, когда все это кончится? — сурово допрашивал его вечером отец. — Почему я должен все время думать, где ты, почему я должен быть все время в тревоге?

Янку молчал, будто ничего не слышал.

— Ты, Янку, хочешь есть? — спросила через некоторое время Анастасия.

— Не хочу, — ответил сонно мальчик. Однако Янку сказал неправду: он был голоден. Но он решил, что с сегодняшнего дня будет есть только свой хлеб. Он пойдет работать.

И утром Янку поступил учеником в мастерскую надгробий. Ему шел двенадцатый год.

В мастерской Янку получил первые в жизни заработанные деньги. Он сразу же пошел искать хромого Али, чтобы отдать ему долг.

— Я не возьму у тебя денег, бре Янку, — сказал Али. — Мы с тобой в полном расчете. Это же ясно! А сейчас, если есть у тебя деньги, то скажи, откуда взял. Мать дала?

— Сам заработал, — сказал гордо Янку. — Сегодня моя первая получка…

— Тогда, если богатый, купи у меня какой-нибудь товар.

Янку купил альвицы и цветных конфет. Он угостит старушку Агааю, которая приняла его к себе в тот день, когда он ушел из дому, дала ему место на лавке под образами, полосатое домотканое одеяло, чтоб укрыться, и совсем небольшую подушку. «Когда заработаешь, мы купим получше», — сказала она. Вот только одно плохо — старуха Аглая ненавидит книги и задувает лампу, как только поужинает, она говорит, что нечего тратить зря керосин, чтобы замусоривать голову всякими глупостями из книг. «Книги пишут бездельники и сумасшедшие», — причитает она всякий раз, как только увидит Янку с книгой, и тут же убирает лампу…

Работа в мастерской начинается рано — в шесть часов утра. Янку сперва показали, как надо шлифовать гранит, медленно-медленно, пока серая грубая поверхность камня не станет зеркальной. И только тогда по этому зеркалу другие мальчишки, уже с опытом, по нанесенным очертаниям будут выбивать буквы. Больше всего пишут: «Факэ-се воя та!» — «Да будет воля твоя!» Янку наблюдает за тем, как работают мастера, как из камня появляются фигуры ангелов, детей, девушек, стариков. Их тут такое множество! И каждый день какую-нибудь фигуру переносят на кладбище.

Тайна создания себе подобных — из глины, из камня, из дерева, из становящегося мягким в руках воска — занимала Янку с тех пор, как он себя помнил. В школу он всегда приходил раньше всех, а потом с ним вместе стал приходить и Жан. Пока никого не было, они рисовали соучеников мелом на доске. Получались одинаковые мальчишеские лица, и их рисовать становилось неинтересно, а вот изображать мелом директора школы, бородатых инспекторов, наведывавшихся на уроки, да и самого отца Абрамеску было одно удовольствие.

Раньше, когда он проходил мимо статуй на улицах города, смотрел на скульптуры, установленные в Чишмиджиу, на кладбищенские памятники, он представлял себе волшебников художников, которые видят все эти образы в грубых камнях и затем их выдалбливают долотом и молотком. Здесь, в мастерской, он убедился, что это далеко не так.

«Я глубоко разочаровался, когда увидел все технические хитросплетения, при помощи которых достигается появление той или иной фигуры. Я был глубоко убежден, что скульптор высекает из вечного материала то, что видится только ему одному и что с каждым вырубленным осколком проникает вглубь, чтобы высвободить для света только ему известный до сих пор образ. Но здесь я стал очевидцем тривиального — модель фигуры делается из глины, потом переносится в гипс при помощи банального скелета из проволоки и железных прутьев… Этот способ, которым может воспользоваться любой коновал, показался мне позорным. Зачем же тогда художник? С глаз спала пелена, иллюзии и волшебство исчезли. Прекрасное искусство, о котором до сих пор я думал, оказалось, не содержит никакой тайны, никакой поэзии, а любая работа, лишенная этих свойств, разочаровывает, потому что все, чему можно научиться, это работа, а не божественный дар».

Мастер был человеком строгим и придирчивым. Но к Янку он не придирался.

— Тебя отец и мать сделали очень старательным, парень. Если бы у меня в мастерской весь этот сброд работал как ты, я бы мог спокойно сидеть день и ночь за мититеями и цуйкой[6] в «Трех голубцах» и никакого горя не знать. Ты бросай свою школу, тебя там все равно толком ничему не научат, и переходи ко мне. Я сделаю из тебя лучшего ваятеля Бухареста!

Сегодня мастер был под хмельком, и, как всегда в этом состоянии, ему нравилось пускаться в рассуждения.

Янку действительно был старательным и послушным. Ему ничего не нужно было повторять дважды, он аккуратно обращался с инструментом, и мастер любовался тем, как этот ребенок экономно тратит абразивные порошки, чистит до блеска инструмент после окончания работы, не спешит, но и не медлит, если за что возьмется, то сделает все до конца, никогда не подведет. Но мальчик не знал, станет ли он ваятелем. Много раз ведь пробовал лепить на берегу Дымбовицы, попробовал и здесь, но получились какие-то мертвые фигуры, без души. Однажды за таким занятием увидел его мастер.

— Ну-ка, давай я посмотрю, чем ты тут занимаешься.

Янку попытался спрятать работу — он лепил своего друга Жана.

— Хорошо у тебя получается, здорово! А вот я не могу лепить. Я могу только выдолбить из мрамора, из гранита, из любого камня то, что слепил скульптор… Бывало, когда-то в детстве и я вот так, как ты, брал глину в руки и что-то делал, лепил всякое. А все мертвое, понимаешь? Так вот, когда я понял, что творения мои никогда не оживут и никогда в них не забьется сердце, я бросил это занятие. И все чаще стал ходить к этому нашему соседу, к его «Трем голубцам». Человеку нужны деньги, Янку. Ты это еще поймешь. А что до того, чтобы оживлять камни, это уж дело богов.

Однажды мастер дал Янку новую работу: выводить на тыльной стороне пышного надгробия имя и адрес скульптора. Мальчик удивленно спросил:

— А зачем на памятнике адрес скульптора?

— Я же тебе говорил, что дело идет о деньгах. Скульптор сообщает таким образом свой адрес другим клиентам. А нам-то что? Чем больше знаков выдалбливаем, тем больше денег берем. Даже хорошо, что пришла ему такая мысль.

После этого Янку решил, что он будет здесь работать недолго.

Старушка Аглая благодарила господа за то, что он помог ей отучить этого мальчишку с черным, как у цыгана, чубом от привычки читать по ночам. Чего ему надо в этих книгах? Вот надо было подушечку помягче купить да одеяло, а он нет, из последней получки снова книги купил. А может быть, на самом деле какой-нибудь толк в этих книгах? Вот в церкви ведь тоже книги читают. Правда, они священные, все в золоте и серебре, а этот читает какие-то худющие книжки, как тетради, ни золота на них, ни серебра, одна бумага, годная разве чтобы закручивать из нее кулечки для земляники. Янку покупает книжки и у торговцев ягодами. Ходит по фруктовым рядам на базаре и подсматривает, кто и какую книжку разрывает на кульки. И которая нравится, тут же ее берет, торгуется как взрослый, а то и на припасенные заранее газеты обменяет. Но от чтения при лампе она его отучила. Нечего керосин тратить. И от чтения при вонючих свечах из овечьего жира тоже отучила. Купил их целых три штуки — огромные белые свечи с грубой паклевой сердцевиной и — пожалуйте — читает при них. Нет, это не годится, этими свечами ты мне весь дом просмолишь. Заснешь вот так, и дом сгорит. И тогда что мы будем делать? Пришлось ему и свечи отставить. А сейчас вот спит, она еще не успела все к завтраку приготовить — Янку ведь чуть свет уходит, — а он и заснул.

Задула старуха свечу и легла тоже.

Когда повернулась на другой бок — о боже! — мерещится или это на самом деле? Что же это такое? Кровать мальчика чуть-чуть светится. Закрыла глаза, снова открыла: да, на самом деле светится. Она хотела крикнуть, но свет исчез. Аглая перекрестилась. На второй день повторилось то же самое. Как только она погасила лампу, глаза немного привыкли к темноте, одеяло на мальчике стало снова светиться. Старуха зашевелилась, скрипнула под ней лавка, и свечение исчезло.

Янку пожалел, что и на этот раз не удалось ему дочитать до конца «Цветы зла», и выключил фонарик. Когда он отдал все свои сбережения за этот фонарик с устроенными под кроватью аккумуляторами, ему казалось, что найдено спасение от старухи Аглаи, что он сможет спокойно читать под одеялом.

Но вот… Не подумал. Следующий раз он подождет зажигать его, пока не убедится, что старуха спит. А читать под одеялом — одно удовольствие. Ты один на один с книжкой. Как складываются слова в предложения, а сами эти предложения в небольшие школьные сочинения, он знает. А как сложить из отдельных страничек целые книги? Отец Абрамеску, когда его спросил Жан, где можно учиться, чтобы уметь писать так, как Эминеску, ответил, что писателей не учат писать, они рождаются с этим даром. «Мчатся друг за другом птицы в дальней шири голубой, взяв мечты мои с собой…» Чтобы такое написать, чтобы научиться говорить с целым лесом и уметь услышать его ответ, надо родиться с этим даром, с крыльями, как пишет Бодлер. Янку выучил наизусть из «Цветов зла» стихотворение про альбатроса. Он прочитал его Жану. Тому не все слова были понятны, у него с французским в школе было не очень ладно, но стихотворение про альбатроса понравилось, и с помощью Янку он тоже выучил его наизусть.

Тайна человеческих исполинских крыльев!

Янку никогда еще не видел моря и никакой большой воды, кроме Дымбовицы и Арджеша. Он хотел себе представить океан и вольных птиц, о которых пишет Бодлер, но не мог. Он наблюдал много раз, как кружат над Бэрэганской степью в ясную погоду орлы, как они целыми часами парят и только еле заметно поворачивают время от времени головы с крючковатыми клювами (однажды богатый мальчик дал ему посмотреть в бинокль на такую птицу). Янку думал об Эминеску. Когда он шел по Каля Биктории, может быть, ему невидимые крылья мешали?

Старуха Аглая без труда обнаружила под кроватью какие-то коробки и тянущиеся от них проводки, а под подушкой у Янку фонарик с выпуклым глазом. Взяла его в руки, потрогала, потом нажала кнопку, и свет этого глаза ослепил ее. Старуха выронила из рук чертово чудовище, а когда пришел Янку, сказала ему, пусть он найдет себе другой угол, потому что она не может больше терпеть все эти его проделки с чтением, вот уже две ночи не в силах сомкнуть глаз со страху. «Иди, милый, иди, ищи себе другой уголок. Если бы не это, может быть, еще бы перетерпела я как-нибудь, а это уж, — она указала на еле светящийся фонарик, — вывело меня из всякого терпения. Вот и сам смотри, как глядит на меня, весь день глядит, проклятый!» Янку ничего не ответил. Ему только очень было жаль израсходованных аккумуляторов. Они стоили дорого, а у него денег накопилось лишь для того, чтобы заплатить вступительный взнос при сдаче документов в лицей «Святой Савва».