У Лукоморья

В ФЕВРАЛЕ СОРОК СЕДЬМОГО

Февраль 1947 года был крутым, морозным, метелистым. В день и час смерти Пушкина, как всегда, у его могилы в Святогорском монастыре собрались местные жители, сотрудники заповедника, школьники... Они возложили венки, помянули великого поэта живыми, добрыми словами. День этот был особый — день начала восстановления дома поэта в Михайловском.

У монастырской стены стоял наготове своеобразный поезд: люди, кони, сани, походная кухня и электростанция, полученные в Ленинградской военной академии тыла и транспорта... Последнее напутствие, команда: «Пошел!» — и обоз тронулся в путь. Возглавляли его начальник реставрационной мастерской Академстроя В. Смирнов и я. Ехали в Новоржевщину. Там нам выделили лесную делянку для заготовки строительного леса. Мы решили прямо в лесу срубить дом поэта, а потом, разобрав, подтащить его к реке и сплавом отправить в Михайловское, что и было сделано весною.

Приехали. Лесники отмерили нам делянку. Мы поставили палатки, заготовили дрова, разожгли костры — и вот уж задымила кухня. Началась суровая походная жизнь, но работали вдохновенно и радостно. Лес был сосновый, отличный. Сруб получился на славу. Приехавший из Академии наук главный инженер Власов дал строителям «добро». Изредка приезжали сюда сотрудники заповедника. Они читали лекции о Пушкине, о восстановлении Ленинграда, Пулковской обсерватории, города Пушкина, рассказывали, как в нашей стране идет подготовка к 150-летнему Пушкинскому юбилею, Приезжала кинопередвижка. Всё было благо...

Дом приплыл в Михайловское вовремя и вовремя был поставлен на старый фундамент. Началась внутренняя отделка исторического памятника.

Вспоминается один смешной и грустный эпизод из того времени.

Вокруг нашего лагеря была пустыня. Неподалеку виднелись две маленькие деревушки. Изб в них не было. Люди жили в землянках. Наши строители многим жителям помогали отстроиться, особенно тем, у кого было много детей, стариков, где были инвалиды войны...

Однажды в сильно морозный день решился я сходить в деревню и попросить ночлега у хозяев одной из землянок — очень уж холодно было в палатке. Пришел, постучался. Двери открыла древняя старушка. Внутри землянки увидел я пол из тонких жердей, пляшущих под ногами. Окон нет, на столике — коптилка из консервной банки. На полу большое одеяло, бог знает из чего сшитое. Под одеялом что-то шевелилось, потом вылезли детские головки, а потом у их головок показалась еще одна головка — маленького розовенького поросеночка, с которым ребятишки играли. В землянке стоял крепкий крестьянский дух. Несмотря на беспредельную бедность, в ней было как-то ласково и уютно. Я присел на самодельную лавку, сделанную из снарядного ящика. Спросил:

— Где хозяева?

Старуха ответила, что они в лесу, работают.

— Не хотите ли кашки немецкой? — спросила меня бабушка.

— Чего? — удивился я.

— Да кашки немецкой, — повторила она и продолжала: — Тут в подвале одной разбитой избы нашли мы два хороших немецких мешка... Смотрим — в них горох не горох, а зерна, будто бы и горох. Решили, что это сорт такой. Стали варить. Ничего, есть можно. Изредка варим.

Я поблагодарил и согласился. Хозяйка поставила на стол деревянную латку, положила в нее каши, сдобрила ложкой масла и подвинула ко мне. Я ел и никак не мог понять, что ем. А потом догадался. Это был хороший натуральный нежареный кофе в зернах. Его, вероятно, забыли фашисты, когда удирали из Новоржева.

Я любил кофе, а в те времена он был очень большой редкостью. Поэтому решился попросить старушку об одолжении... Она щедро насыпала мне его в шапку... Возвратясь к себе, я долго угощался этим кофе. И теперь каждый раз при слове «кофе» я вспоминаю тот год, новоржевский лес, землянку и добрую бабушку...