Убийство в соль минор

4. Соль

Иногда мои воспоминания теряют стройность, и память настойчиво возвращает меня туда, где мне совсем не место.

Как передать свои ощущения, когда ты стоишь в прохладной комнате морга и смотришь на собственное мертвое тело? Мои глаза, моя любимая родинка, моя грудь, мои бедра, даже форма моих пальцев ног — все мое и все подернуто смертельной бледностью. И так страшно.

— Вы утверждаете, что это ваша жена? — слышу я голос словно из преисподней. И мой муж Сережа отвечает вяло, словно неведомая внезапная болезнь сковала его.

— Да. Это она.

Под моей левой грудью зияет страшная, отвратительная рана. Разрез, который оставил нож. Такие ножи продают повсюду. Кто-то купил этот нож специально для того, чтобы всадить его в меня.

— Ты думаешь, это они? — спрашиваю я чуть позже, на свежем воздухе. Февральский воздух обманчиво пахнет весной, но зима еще не сдалась, и в университетском парке на ветвях густых кустов боярышника, обрамляющих мертвые цветники, еще лежит снег. Старинные корпуса университета светятся ровными рядами окон с леденцово-оранжевыми стеклами. Если бы не моя мать, если бы не ее изломанная судьба, она не бросила бы меня, а растила как нормальную здоровую девочку. И я бы окончила сначала школу, потом поступила бы, быть может, в университет, на филологический или исторический факультет. А может, отправилась бы в Москву и изу-чала искусство гомеровской Греции там и вовремя, а не сейчас, уже взрослой и пожившей женщиной.

— Ты видел? — спрашиваю я Ерему, поднимая капюшон шубы и кутаясь в нежный мех. — Нет, ты видел ее?

— Видел, — глухо отвечает мне он. После чего, расслабившись, забывшись, выдает длинное и смачное ругательство. Так он выражает недоумение, досаду и злость. Он смотрит на меня и хочет попросить прощения, но я ловлю его руку своей, обтянутой перчаткой, сжимаю ее. Ничего, я уже простила.

Вся эта сцена длится пару минут, не больше, после чего на крыльце появляется Сережа. Он бледен. Я подхожу к нему, подхватываю его под руку, и мы идем по дорожке к воротам, за которыми мы оставили машину. Все трое молчим. Да и чего сказать?

То лето было чудесным, Сережа быстро поправлялся. Думаю, главным в его восстановлении была возможность вернуться к музыке. Рояль стал для моего пианиста магнитом, настолько мощным, что он иногда забывал поесть и снова и снова играл.

Первое время в доме звучали гаммы и этюды, упражнения на растяжку пальцев. Казалось, Сережа боится играть программные произведения, не уверенный в том, что его пальцы их помнят. Но все это были лишь мои предположения. Что происходило в его душе, мне было неизвестно. В остальном, что не касалось музыки, думаю, я понимала, что волнует Сережу.

Он никогда до конца не расслабится и не станет мне доверять, если не поймет, зачем он мне нужен. Тот короткий допрос, который он устроил мне за несколько минут до того, как мой самолет поднялся в воздух, конечно, ничего ему не объяснил, лишь запутал окончательно.

Вероятно, он подумал тогда, что я не в себе или же мне от него нужно что-то такое, что связано с его внешностью, с его схожестью с кем-то, кого он должен будет заменить в каких-то моих темных делишках. Да я и сама бы сходила с ума от неведения, окажись в подобной ситуации. Думаю, что скорее сбежала бы, чем стала дожидаться, как дальше станут развиваться события. Но это я тогда так думала и чувствовала. Ведь я была здорова, а потому плохо представляла, в каком состоянии здоровье моего подопечного. А ведь он был тогда еще болен, очень болен — и физически, и психологически. Он был тогда уверен, что потерял все: здоровье, близкого человека, дом, возможность заниматься музыкой. Вероятно даже, что он был одной ногой в могиле. Эта мысль пришла сразу же, как только я первый раз увидела его на больничной койке. Если он продал квартиру, даже не пытаясь хотя бы часть денег оставить на покупку комнаты, вполне допускаю, что он вообще не думал о жизни в будущем, как если бы и не собирался жить.

Слабый человек, скажете? Да, возможно. Но такая уж у него чувствительная натура. Будь он другим, не смог бы так вдохновенно играть, так чувствовать музыку.

Ведь я видела его совершенно другим! Там, в Москве, в консерватории, куда осенний ветер с дождем — или судьба? — загнали меня на концерт молодого пианиста Сергея Смирнова. Того самого Смирнова с московских афиш, молодого красавца, блондина с одухотворенным лицом и тонким профилем… Программа его выступления тогда мне ни о чем не говорила. Конечно, я слышала такие имена: Лист, Шуберт, Бетховен, но для меня они были, как это ни кощунственно, пустым звуком! Когда они обретут иное звучание, я не знала. Просто глядя на одну из его афиш во время моих долгих странствий по незнакомой Москве, где я училась жить без мужа, я придумала себе жизнь этого красивого музыканта. Мне он тогда казался небожителем, человеком с необыкновенными талантами, терпеливым, упорным, работоспособным — обладающим всеми качествами, которыми не обладала я.

Я понимала, что он живет в другом мире, куда мне вход запрещен. Существует особая каста людей, называемых музыкантами, они сделаны из иного материала, не из того, что я. Чтобы заработать на жизнь, они не продают наркотики или оружие, как это делал мой муж, а извлекают звуки, завораживающие, магнетические, заставляющие людей горько плакать или смеяться, танцевать или размышлять о жизни. Что такое вообще музыка? И почему она бывает такой разной? Человек с таким лицом, как у Сергея Смирнова, не может прикасаться к музыке, от которой я закрывала уши в окружении бандитов. Он играет музыку, которая затрагивает заложенные в каждом человеке тончайшие струны, заставляя его быть лучше, чище, благороднее, выше.

И мне захотелось подняться. Если не на его уровень, то хотя бы чуть приподняться над своей жизнью. Понять, чем живут такие люди, о чем они думают, говорят, что едят, где бывают. Какие фильмы смотрят, где черпают силы, из какого материала сделаны они сами и их души? Да, мне хотелось очиститься от всего, что я хлебала за годы жизни с Н., вытравить из собственной кожи даже запах этой жизни, не говоря уже о звуках и картинах. Эти сытые, довольные рожи, эти белоснежные импланты, впивающиеся в сочную мясную мякоть, этот пьяный блеск в глазах. Этот грязный мат, эти стопки грязных денег, заработанных на продаже «дури», на смертях молодых парней и девчонок. Это желание продемонстрировать друг другу свое богатство, власть, даже грубость!

Откуда-то я знала, что я другая, что я должна доказать себе это сама. Должна найти своих родителей, которые были частью богемы в моем родном городе. Время от времени в моей памяти, будоража воображение, оживали картинки из детства, и я видела этих людей, особенных, красиво одетых, которые прогуливались по ярко-зеленой поляне с бокалами шампанского, шутили, смеялись, а из распахнутых окон лились звуки фортепиано.

Вот почему я решила, что мои родители были именно музыкантами. Скорее всего, пианистами. Или кто-то один из моих родителей. И кто эта женщина, которую я так хорошо помню, та, что играла на рояле и кормила меня сырниками с изюмом? Пусть воспоминаний не так и много, но все они отражение детской души.

Конечно, мне часто снился интернат. Какие-то страшные лица, холодные гулкие коридоры, по которым я бегу, босая, спасаясь от кого-то…

О днях, проведенных в этом аду, не хочу даже вспоминать. Один запах там чего стоил. Нет, там не плохо пахло, там все тщательно мылось и чистилось. Дело в особом неистребимом запахе сотен детских тел, теплых постелей, готовящейся пищи, подгорелого молока. Яблочный запашок детской мочи и хлорки, горячих булочек с ванилью… Это запах нашей жизни без родителей — вот что это такое. Это запах слез и страданий, одиночества и страхов, когда ты понимаешь, что никому до тебя нет дела.

Хотя мне, конечно, сильно повезло. Женщина, которая первые мои годы в казенных стенах согревала меня теплом, существовала. И обнаружил это мой верный друг — Ерема.

После похорон Н. я отправилась в Москву — учиться жить.

— Представь, Соль, что тебя бросили в реку, чтобы ты научилась плавать, — как ребенку объяснял мне Ерема. Он привез меня в аэропорт. Я летела в Москву налегке, с одной дорожной сумкой. В записную книжку был вложен листок со списком моих новых счетов. — Да, жестоко. Зато потом станет легче. Москва огромная, там ты затеряешься, там никому не будет до тебя дела. Снимешь квартиру, поживешь, осмотришься.

Конечно, мне было бы спокойнее, если бы рядом был он.

— Мне туда нельзя. Пусть все думают, что мы расстались. Что нас ничего не связывает. Говорю же, мне надо быть здесь, смотреть за домом. Иначе от него камня на камне не оставят.

Но я понимала, что не в доме дело. Вероятно, после смерти Н. оставались незавершенные дела, и Ерема хотел все подчистить, во всем разобраться, чтобы никому и в голову не пришло предъявлять счет вдове. Это потом я узнаю, что произошло на самом деле — сразу после того, как Ерема отправил меня в столицу, снабдив паспортом на имя Лазаревой Татьяны Андреевны. Узнаю случайно, вернувшись через год в Лисий Нос и заметив на дорожке, ведущей к дому, сверкающую на солнце гильзу.

Я не была уверена, что Ерема дома — мы целый год не виделись. По тропинке, ведущей к дому, я шла осторожно, стараясь не шуметь. А вдруг в доме живут посторонние? Все те, кто охотился за деньгами Н. после его смерти?

Был июль, солнце припекало, от земли, пропитанной вчерашним дождем, шел пар. Дом выглядел посвежевшим, но каким-то маленьким, словно игрушечным. Быть может, таким я воспринимала его после Москвы?

Ерема, как и обещал, посадил розы, кусты, да и лужайка перед домом была пострижена и имела свежий, ухоженный вид.

Телефон, который он мне подарил, я потеряла. Примерно через неделю после переезда в Москву. Это была настоящая потеря. И хоть Ерема не был мне отцом или братом, все равно я считала его очень близким человеком, и этот телефон был гарантией моей безопасности. Да, меня, может, и бросили в речку, чтобы научилась плавать, но я знала, что где-то рядом лодка с Еремой. А теперь я очень-очень боялась утонуть.

Я остановилась в нескольких шагах от крыльца, посмотрела на березу, росшую справа от дома за кустами орешника, и решила все же не рисковать. Кормушка, контейнер, записка. Дрожащей от волнения рукой я развернула ее, боясь прочесть что-то нехорошее, что сделает мое возвращение опасным для жизни. «Привет. Я поехал в Питер, за покупками. Вернусь не позднее 12.30». И дата. Сегодняшнее число и год!

Я посмотрела на свои руки — кожа отреагировала счастливыми мурашками. Я достала телефон, чтобы посмотреть, который час. 11.40.

Выходит, Ерема должен появиться совсем скоро.

Я снова вернулась к крыльцу. Жаль, что мы с ним не договорились о тайном месте для запасного ключа. Не было у нас в свое время такого места и с Н. Должно быть, в доме хранилось так много всего, что стоило огромных денег, что никому и в голову не пришло таким вот легкомысленным образом прятать ключи.

Вот тогда-то, сидя на крыльце, я и заметила сверкающую на солнце гильзу. Конечно, я не знала, что это гильза, просто увидела какой-то металлический предмет. Да и блеск-то был не ярким. Я сунула руку в припорошенный пылью ежик травы и извлекла гильзу. Я ничего не понимаю в оружии, тем более в гильзах. Определить вид и величину ствола я тоже не могу. Вот Н., он бы смог, он стал профессионалом в этом деле.

Дожидаясь Ерему, я нашла еще пять гильз. В разных местах. Совсем близко от дома.

При мне здесь не стреляли, даже по банкам. Значит, это случилось, когда я уехала.

Я уже представила себе раненого, истекающего кровью Ерему, окруженного всеми, кто еще недавно ходил в его друзьях. Они высыпали из своих машин, окружили дом и принялись палить по окнам… Я словно слышала эти выстрелы, стрекотание автоматной очереди.

Я смотрела на ворота и представляла себе, как сейчас подъедет скромный автомобиль и из него выйдет постаревший лет на десять Ерема, седой, прихрамывающий, как Жоффрей де Пейрак.

А что, если его вообще убили и записку оставил не он, а человек, подделавший его почерк и узнавший тайну нашей с ним переписки?

Услышав звук подъезжающей машины, я бросилась бегом за дом, спряталась в кустах, прижала к себе сумки и пакеты с подарками и замерла. Довольно удобная позиция — меня никто не увидит в густых зарослях орешника, мне же видно и ворота, и часть дорожки, ведущей к дому.

Сердце мое колотилось. Казалось, его удары отдаются в целлофановом хрусте моего багажа и именно эти звуки выдают меня.

— Соль, не бойся, это я! — вдруг услышала я знакомый голос и почувствовала, как теплые слезы заструились по моим щекам. Это был голос Еремы.

Ворота распахнулись, и я увидела его, живого и здорового, в синем джинсовом костюме и оранжевых ботинках. Пол-лица закрывали темные очки. Руки его были заняты одинаковыми пакетами из супермаркета.

Я вышла из своего укрытия и бросилась к нему. Он опустил пакеты на дорожку, приподнял на лоб очки и заключил меня в свои крепкие объятия.

— Слава богу, — сказал он, целуя меня в макушку. — Как я рад, что снова вижу тебя.

— Я потеряла телефон.

— Знаю, я все о тебе знаю. Даже то, что ты должна была сегодня прилететь из Москвы. Мои люди присматривали за тобой.

Так значит, лодка с Еремой все-таки была, только я ее не замечала? В этом был весь Ерема.

— Пойдем в дом, я же обещал тебе, что сохраню его!

В доме произошли большие изменения. Перепланировка, серьезный ремонт, другая мебель, ковры, занавески. Это вообще был другой дом.

Я разжала ладонь и показала Ереме гильзы.

— Да, кое-что пришлось здесь подремонтировать, — улыбнулся он мне одними губами, при этом глаза его стали печальными. — Столько шакалов было… Оборотни. Некоторые так и остались здесь навсегда. Я закопал их в лесу неподалеку, иначе они бы закопали меня. Хотя, скорее всего, не закопали бы. Нет, просто оставили бы на съеденье лисам. Все они появлялись ночью. Ты не представляешь себе, сколько я тогда пил кофе, чтобы только не уснуть. Отсыпался днем, чувствовал, что в это время сюда никто не сунется.

— А что они хотели?

— Думали, что здесь склад, что есть что взять. Но я честно раздал долги твоего мужа, я был в курсе всех его дел. Да и кое с кого стряхнул долги, а как иначе? Но все это в прошлом. Сюда больше никто никогда не сунется. Правда, пришлось после всех этих разборок приводить в порядок дом. Ты бы видела, что стало со стенами, мебелью. Это просто счастье, что тебя здесь не было.

— Могу себе представить, что здесь происходило.

— Тебе незачем это представлять. Главное, все закончилось, и теперь ты спокойно можешь жить здесь. Сколько угодно. Да только ты ведь не для этого приехала?

— Нет, не для этого. Я приехала, чтобы повидать тебя и попросить поехать со мной. Одной мне не справиться.

— Что-нибудь случилось?

— Нет.

— Но мне и здесь хорошо.

— Я решила действовать. Хочу найти своих родителей.

— Понятно. Все никак не можешь успокоиться? Но зачем тебе это? Мы с тобой уже столько раз говорили об этом. Предположим, найдешь ты свою непутевую мать. Дальше-то что? Она пьяница или просто женщина, потерявшаяся в жизни. Или наоборот, с ней все в порядке, она замужем, у нее дети, твои братья и сестры. Ты что, собираешься их опекать? Кормить-поить? Эти люди для тебя чужие, и ты никогда не станешь им своей, сколько бы бабок ты в них ни вкладывала. Ты никак не хочешь понять, что общая кровь — еще не причина соединяться с людьми. Чужие подчас становятся гораздо ближе родных по крови. Поверь мне, тебе не стоит вмешиваться в чужие судьбы.

— Но я не собираюсь вмешиваться. Я просто хочу узнать, из какой я семьи, кто мои родители. Я, может, даже и не подойду к ним. Просто узнаю, имеют ли они отношение к музыке…

— Ты снова о той женщине? Ты не подумай, я не жестокий и не бессердечный…

Пока мы разговаривали, Ерема накрывал на стол. Он привез из города мою любимую рыбу, мои любимые пирожные. Да он на самом деле знал о моем приезде, он ждал меня! Выходит, каждый мой шаг был ему известен. И потому он был более-менее спокоен в отличие от меня. За целый год я не совершила ни одной ошибки. Жила под фамилией Лазарева, хотя все мои банковские счета были по-прежнему на имя Валентины Соленой. Как и банковская ячейка здесь, в Питере, где хранился основной капитал.

— Я понимаю, что тобой движет простое женское любопытство.

— Нет, Ерема, это не любопытство. Я думаю, что моими родителями были музыканты. И что моя мать — пианистка. Довольно известная в С., потому что я вспомнила некоторые детали из моего детства. Помнишь, тот дом, о котором я тебе рассказывала. Так вот, там были люди, музыканты, они, как и эта женщина, играли на рояле, прогуливались на лужайке вокруг дома с бокалами, думаю, в них было шампанское…

— Да ты была ребенком! Откуда тебе знать, что было в бокалах?

— Может, я и не знаю, что именно они пили, но думаю, что это было шампанское. И люди эти, повторяю, музыканты. Они что-то праздновали. Я хочу попасть в это общество, Ерема. Я оттуда родом, понимаешь?

— Да ты со своими бабками можешь попасть в любое общество.

— Нет, Ерема, ты ошибаешься. Деньги, конечно, помогут. Но я хотела бы войти в этот круг органично, естественно, понимаешь? Чтобы меня не воспринимали как вдову бандита, решившую купить себе место рядом с ними, а как человека, имеющего непосредственное отношение к искусству, к музыке. Но выучиться музыке я не могу, этому учат с детства. А вот научиться понимать искусство можно. И первый шаг я уже сделала.

— Теперь понятно, зачем тебе понадобилось покупать столько книг по искусству.

— Тебе и об этом тоже доложили?

— «Лекции по живописи Ренессанса», «Искусство гомеровской Греции». Как видишь, я даже запомнил названия некоторых книг. А не проще ли было выйти замуж за какого-нибудь профессора из местных, чтобы подобраться к твоей матери?

— Зачем же за профессора, когда можно за молодого и талантливого пианиста? — Я почувствовала, как краснею.

— Так ты в него не влюбилась? — Ерема широко улыбнулся и поставил передо мной бутылку вина и фужер. — Этот блондинистый пианист, Сергей Смирнов. Ты целыми днями слушаешь его концерты. Он для тебя просто средство забраться с ножками в с-кий бомонд?

— А твои люди отслеживают и мои предпочтения в Интернете? — Я покачала головой.

Вот интересно, как бы я себя вела, если бы знала, что за мной следят? И как же это хорошо, что я не пустилась во все тяжкие, не завела себе любовников. Вот было бы стыдно перед Еремой!

— Кто они? Питерские?

— Не они, а он, это всего один человек. Московский сыщик, из бывших следователей. Очень толковый. Он присматривал за тобой.

— После того как я потеряла телефон?

— Ты его не потеряла. Это он его у тебя забрал, когда ты пила кофе в какой-то кондитерской. Обстановка была такая, что не нужно было, чтобы ты звонила мне. Надо было отрезать канал.

— Понятно.

— Знаешь, у меня было время заняться твоим вопросом. Но не для того, чтобы ты разыскала свою мать и взяла на себя ответственность за нее. Я никогда не понимал баб, которые бросали своих детей. И уверен, что она тебе не нужна. Тут дело в другом. Важно, чтобы она, случайно узнав о тебе (счета-то на твое имя), не стала разыскивать тебя. Я просто хотел оградить тебя от этого, а потому всерьез занялся ее поисками.

Я отодвинула от себя тарелку с рыбой. Услышанное потрясло меня. Выходит, Ерема решил оградить меня от собственной матери!

— А ты не слишком ли много на себя берешь? — вскипела я. — Тотальная слежка, а теперь еще и это! И что? Скажи еще, что ты нашел мою мать!

— Я нашел человека, женщину, которая заменила тебе мать на первых порах. И это она дала тебе свою фамилию.

— Удочерила, что ли?

— Нет-нет, там все гораздо проще. Соленая Елена Николаевна. Это она нашла тебя на ступенях детского дома.

— И? Ерема, не тяни уже!

— Соленая была директором этого детского дома. Однажды утром она просто шла на работу и увидела тебя на крыльце. Ты была завернута в одеяльце. Она взяла тебя и записала на свою фамилию. Понимаешь, таким, как ты, подброшенным детям, могут дать любую фамилию, какая только взбредет в голову руководству.

— Значит, она не удочерила меня, а просто записала на свою фамилию?

— Да. Повторяю, может, ты не поняла. Соленая Елена Николаевна была директором детского дома, и таких, как ты, брошенных детей там было немало. Не могла же она всех усыновлять и удочерять. Но она, по свидетельству людей, с которыми я лично разговаривал, относилась к тебе с особой нежностью, была привязана к тебе. Да что там, она опекала тебя практически до своей смерти!

— Как это?

— Она умерла, когда тебе было восемь лет. Умерла скоропостижно, от сердечного приступа.

— А я? Я могла бы поговорить с теми людьми, с которыми разговаривал ты?

— Смысл?

— Но я сама хочу обо всем узнать! Ведь речь идет обо мне, о моем детстве!

— Да хоть сто порций. Только не понимаю, зачем тебе все это, если речь идет всего лишь о директоре детского дома, а не о твоей матери. Ладно бы, она была хотя бы дальней, но родственницей или знала бы твоих родителей. А так… Просто женщина, которая уделяла тебе чуть больше внимания, чем остальные воспитатели.

Я заплакала. Ерема смотрел на меня с непониманием.

— С кем ты говорил?

— С одной воспитательницей.

— Ты ездил в С. ради меня?

— А ты как думала?

— Что еще она рассказала обо мне? Об этой Соленой?

Я вдруг подумала, что поездка в С. была спровоцирована мной, причем давно, когда я мучила Ерему вопросом, откуда вдруг у меня такая странная фамилия.

— Это ее звали Соль? — вдруг догадалась я. — Директора детского дома?

— Да. У нее кликуха такая была. Но баба она была добрая, хорошая, дети ее любили. Не воровала и другим не давала. Характер, конечно, не сахар, вот поэтому ее и прозвали Солью. Понятное дело, что тут сыграла и фамилия. Думаю, что каким-то странным образом эта же кликуха прилепилась к тебе. Ты чего плачешь-то?

— Я думала, что Соль — это все же нота. — Я плакала уже в голос, давясь слезами. — Что моя мать была пианисткой и это у нее было такое прозвище. И что работники детского дома, зная об этом, дали мне такую фамилию. Ведь мы же с Н. с самого начала знали, что фамилия Соленая не имеет к моей семье никакого отношения. Странно, что он сам раньше не узнал об этой Соленой.

— В детском доме все поувольнялись, практически весь коллектив сменился. Мне просто повезло, что я нашел эту воспитательницу. Она рядом с этим детским домом на базарчике торгует овощами.

— А как она меня опекала, эта Елена Николаевна?

— Покупала тебе одежду, сладости, водила в кукольный театр. Как еще может опекать взрослая женщина маленькую девочку-сироту?

— А тот сад, рояль? Откуда все это? Может, это ее дом?

— Нет, я спрашивал. Елена Николаевна жила скромно, говорю же — не воровала. Откуда у нее дом и рояль? Она и на пианино-то не умела играть. Хотя она возила тебя к себе на дачу или в загородный дом, я не понял. Но можно себе представить, какая дача может быть у директора детского дома. Какая-нибудь хибара, курятник с шестью сотками и картофельным полем.

Моя радость от возвращения в дом в Лисьем Носу и встречи с Еремой была омрачена этой историей с женщиной, при жизни носившей такое же странное прозвище, как и я, — Соль. И никакие пирожные, которые с любовью и заботой выбрал для меня Ерема, не подсластили этот день.

Мало того, я нашла гильзы и узнала, как тяжело пришлось Ереме, когда он отправил меня в Москву. Здесь, в доме, были развернуты настоящие военные действия со стрельбой и убитыми, а потом и похороненными в лесу. И никто не знает, сколько месяцев Ерема глушил вечером кофе, чтобы ночью бодрствовать в ожидании вооруженных гостей — варваров, упырей, алчного воронья. Плюс еще эта история Елены Николаевны Соленой, которую я, как мне казалось, хорошо помнила. Да, была женщина, высокая, черноволосая, очень строгая, которую я, скорее всего, и воспринимала исключительно как директора детского дома. Да, мы с ней куда-то ездили на электричке или на поезде, было какое-то поле, и была картошка, и были цветы на круглом столе рядом с кроватью, где я спала. Картофельное пюре, котлеты, но не сырники с изюмом.

Все эти воспоминания были несколько размыты и подпорчены другими, связанными с большой комнатой с одинаковыми кроватями — спальней детского дома. Помню, были драки, какие-то девчонки даже кусали меня, обзывали, лупили, называли подхалимкой или что-то в этом роде. Помню горячие щи в большой столовой, каши, компот из сухофруктов, сливовую твердую карамель, походы в цирк, помню дождь за окном, помню шоколадные конфеты, которые находила в кармане своей курт-ки, запах нового клетчатого пальто… Все эти воспоминания были серыми, бледными и болезненными, словно память берегла меня от них, подсовывая мне сладкую и большую конфету счастья — воспоминания о другой женщине, другом доме, другой еде, другой солнечной картинке, которая нравилась мне куда больше и которая вселяла в меня надежду.

— Не плачь! — Ерема обнял меня и погладил по голове, словно я превратилась в ту маленькую девочку, подкидыша, никому не нужное существо, вызывающее жалость у директрисы детского дома. А ведь он был всего-то лет на пятнадцать старше меня. — Жизнь куда круче любой мелодрамы. Сейчас ты независимая богатая женщина, у тебя впереди вся жизнь. Будет у тебя счастье, поверь мне. Влюбишься, выйдешь замуж, пойдут дети. Тебе не надо зацикливаться на своем прошлом, на этом детском доме, этой директрисе, какой-то женщине, которая кормила тебя сырниками и поила пианистов шампанским. Правда, приди уже в себя, оставь эту идею! Да и пианист этот тебе не нужен. Он живет в своем мире.

— Стоп! — закричала я, отстраняясь от Еремы. — В своем мире, говоришь? Да я только и твержу тебе об этом самом мире, а ты никак не можешь взять в толк, что я хочу туда не просто попасть, а вернуться! Я оттуда родом, понимаешь, я это чувствую! Я генетический музыкант, как ты этого не хочешь понять? Я Соль — не соленая, а нота «соль», понимаешь? Я хочу жить среди этих людей, я хочу быть замужем за таким вот прекрасным мужчиной, пианистом, хочу служить ему, наконец! Если я не умею играть на музыкальных инструментах и писать картины, если мне это не дано или просто время упущено, так я хочу хотя бы научиться разбираться в искусстве!

— Да понял я тебя, понял. — Ерема резко вскинул руки вверх, словно обжегся об меня. — Успокойся. Ешь давай уже. Чего так раскипятилась?

— У меня план.

— Валяй.

— Тот пианист, Смирнов.

— И?

— Я хочу выйти за него замуж. Но не знаю, как к нему подобраться.

— Влюбилась все-таки, что ли? — осторожно спросил он и даже пригнулся, словно боясь, что я за дерзкое предположение метну в него чашку или графин.

— Нет, не влюбилась, — ответила я. — Но любовь — дело наживное. Он такой, такой… Я просто хочу сказать, что в такого можно будет потом и влюбиться.

— Почему именно он?

— Да потому что он — из С., понимаешь? Местная знаменитость. Я читала о нем много, видела его фотографии. Ты же знаешь этих журналистов. Они повсюду, везде щелкают своими фотоаппаратами. Это в Москве у него не так много поклонников, а вот в С. — много, я видела его в окружении всех тех, кто составляет это общество.

— Валя, давай начистоту. Как ты представляешь себе поиски своей матери? Ну, вошла ты в это общество, выйдя замуж за своего пианиста. Раз попала на какое-то торжество, банкет, концерт, званый вечер, выставку, я не знаю… И что? Ты надеешься увидеть эту женщину?

— Да. Просто уверена, что рано или поздно я ее встречу.

— А без этого брака — никак? Кто может запретить тебе появляться на всех этих тусовках?

— Понимаешь, прошло много лет… Эта женщина уже не молода. Я бы хотела в случае, если все же не увижу ее, завести знакомство с ее ровесниками и попытаться найти ее через них. Порасспрашивать, была ли такая пианистка, ну или жена, вдова пианиста или музыканта… Скажу открытым текстом, что была как-то в таком-то доме, что в моей детской памяти сохранились определенные воспоминания…

— Но все это ты могла бы сделать, притворившись, скажем, журналисткой… Зачем тебе брак?

— Ерема! А что, если я так и не найду свою мать?! Прикажешь и дальше оставаться женой бандита Н.? Я выбрала Смирнова, потому что он мне, конечно же, понравился. Он красив, интеллигентен, талантлив, у него большое будущее. Да если понадобится, я буду служить ему, понимаешь? Буду ездить с ним на гастроли, помогать ему во всем, стану его агентом!

— Ты уже познакомилась с ним?

— Нет. Я боюсь, что не понравлюсь ему. К тому же я вообще не знаю, как знакомятся с такими людьми. Хорошо, если бы меня кто-нибудь представил ему… Но у меня нет знакомых такого уровня. И я не знаю, что делать.

— Ну, уж тут я тебе точно не помощник. Постой… Ты приехала сюда, чтобы поговорить со мной о Смирнове? Ты серьезно? Для тебя это так важно?

— Да нет… О нем я рассказала тебе просто так, поделилась своими планами… Ты мне нужен для другого.

Ерема выпил рюмку коньяку и приготовился слушать.

— Ты в курсе где и как я жила весь этот год в Москве?

— В курсе, конечно.

— Я сняла квартиру и все это время изучала Москву, гуляла, как бы вживаясь в этот город, чтобы понять, где мне лучше — там, здесь ли, в Питере, или в С. Думала, чем я займусь, каким бизнесом… Придумала себе занятие по душе. Хочу открыть собственную картинную галерею. Но это в будущем. Пока что я должна кое-чему научиться. Вот, готовлюсь к поступлению на искусствоведческий факультет в Суриковку…

— И где ты собираешься жить? Определилась?

— Да. Сразу в трех городах.

Ерема присвистнул.

— Здесь у меня есть дом, и сюда я, конечно же, буду приезжать, я не могу без Питера, я люблю этот город, ты знаешь… К тому же здесь живешь ты.

— А что Москва? Хочешь купить там квартиру?

— Нет, не квартиру. Я присмотрела себе один дом, в Пчелке… Это Подмосковье. Дом стоит в лесу, там рай… Но я боюсь покупать что-то без тебя. Меня могут обмануть.

— Ты хочешь, чтобы я помог тебе купить этот дом?

— Да. Еще самолет.

— Может, еще яхту? — Он улыбнулся так, как может улыбаться только хохочущий в душе Ерема.

— Нет, только самолет. Хочу свободно перемещаться в пространстве. Ты же знаешь, денег много… Конечно, тебе это может показаться легкомыслием…

— А ты не хочешь спросить у меня, что стало с твоими деньгами, которые ты оставила здесь?

— Предполагаю, что хотя бы часть из них тебе удалось сохранить… — произнесла я неуверенно.

— Я вкладывал их, покупал акции… Думаю, у меня есть для тебя хорошие новости, — загадочно улыбнулся Ерема. — Кое-что мы заработали. Так что ты можешь спокойно покупать дом, самолет… И даже открывать галерею.

— Нет-нет, я же говорю, с галереей надо подождать, пока я почувствую себя более-менее уверенно… Ерема, так ты поедешь со мной в Москву?

— А кто же останется присматривать за домом?

Я посмотрела на него внимательно, не понимая, шутит он или нет.

— Да конечно, поеду! А с домом что сделается-то? Поручу одной женщине, у которой покупаю козье молоко, присмотреть за растениями, и все! Это вообще не проблема. Меня беспокоит другое. Смирнов. Как ты собираешься выйти за него замуж? Очень боюсь, что ты будешь разочарована… Ты же совсем его не знаешь. Может, у него толпы поклонниц или он вообще бабник? Или, наоборот, помешан на своей музыке и целыми днями играет на своих роялях?

Он был прав. Я тогда ничего не знала о Сереже кроме того, что он талантливый пианист. Но то, что я влюбилась в него, что постоянно слушала его игру и просматривала по нескольку раз видеоролики с его выступлениями, восхищаясь им, — это было чистой правдой.

Конечно, наш брак с ним представлялся мне тогда полной утопией, мечтой. Но мне было приятно хотя бы поговорить об этом, доставляло удовольствие произносить даже его имя. А с Еремой я могла это обсуждать спокойно, зная, что он сохранит все эти мои дерзкие планы в тайне. Пусть даже он в душе и посмеивался надо мной, над моим кажущимся ему глупым желанием приобщиться к другой касте людей, к которым принадлежал Сережа, все равно я была благодарна ему за то, что он слушает меня.

Что же касается покупки дома в Подмосковье, то это желание возникло у меня не сразу. Я окунулась с головой в Москву, в этот океан новой жизни, который поглотил меня сразу же, едва я вышла из такси. Мне было страшно, как человеку, долгое время жившему в сельской местности и теперь просто оглушенному шумом огромного мегаполиса. К тому же Ерема сразу предупредил меня о том, что Москва просто кишит мошенниками, а потому мне нужно быть предельно осторожной.

— Постой… — я подняла на него свое заплаканное лицо. — Ерема… Когда ты нанял этого человека, сыщика, который, как нянька, присматривал за мной?

— Сразу, — коротко ответил он.

— Значит, эта квартира в Газетном переулке, которую я сняла, это его рук дело? Это он мне помог?

— Не совсем. Квартиру-то присмотрела ты, а вот проверить, чистая ли она, не собираются ли тебя кинуть с твоими деньгами, я поручил Семену.

— Понятно… — протянула я разочарованно. Честно говоря, я уже и не знала, злиться ли мне на Ерему за то, что меня так опекали, лишая возможности самой проявить себя, или же благодарить за то, что каждое мое движение, каждый поступок был подстрахован.

— Ты пойми, я сам должен был поехать с тобой. Но просто не мог, ты знаешь — были дела.

Я провела в Лисьем Носу три дня. Вернее, три вечера, потому что днем мы с Еремой гуляли по Питеру, обедали в ресторанах, заглянули в музей шоколада, в Набоковский музей, покружили по Ботаническому музею, который привел меня в дикий восторг своими оранжереями; в книжных магазинах, где даже специфический запах новых книг вызывал во мне приятную дрожь и волнение, я накупила книг, альбомов по искусству (словно не могла это сделать в Москве), разных блокнотов (исключительно из-за обложек, украшенных видами Петербурга) и разной другой полезной мелочи. Думаю, что такое опьянение покупками было вызвано компанией Еремы, и не потому, что он разбирался в книгах, искусстве или растениях, а просто потому, что я была не одна. Ведь в Москве я долгие месяцы жила совершенно одна и, совершая покупки в дорогих магазинах, чувствовала себя совершенно одинокой, потерянной. Имея деньги, возможность купить все, что душе угодно, я пока так и не научилась получать от этого удовольствие. Быть может, это состояние, думала я, когда-нибудь пройдет, и я стану другой, более свободной, и научусь получать удовольствие от денег? И вот с Еремой у меня все получилось!

Мне было приятно прогуливаться по городу, который в прежние времена, даже несмотря на свою географическую близость к моему дому, казался мне очень далеким, недосягаемым, в котором я мечтала вот так погулять, не обремененная заботами о доме, гостях, муже. Я даже покупки раньше совершала в каком-то нервном, лихорадочном темпе, закупая провизию ящиками, и всегда при этом была окружена какими-то людьми, друзьями мужа, которые все эти ящики, пакеты помогали мне грузить в багажник машины. Редко когда мне удавалось заняться собой, выбраться в парикмахерский салон, сделать маникюр, купить себе одежду. И не потому, что не было возможности — не было настроения, все мысли были направлены на то, чтобы обеспечить комфортную и более-менее сытую жизнь мужу и его гостям. Чувство ответственности за всю эту банду у меня просто зашкаливало!

Позже, оглядываясь на свою жизнь, я много раз задавала себе вопрос: почему случилось так, как случилось? За что судьба наказала меня этим опасным браком? Ведь ясно же, останься Н. жив, рано или поздно я оказалась бы за решеткой. А эти деньги… Грязные деньги, иначе и не назовешь. И если бы не Ерема, за этот чемодан с деньгами мне по-любому бы оторвали голову, покалечили бы, убили бы точно!

Быть может, именно в тот день, оказавшись в солнечном Питере (что само по себе редкость!), я до конца ощутила степень моей свободы и внезапно обрушившегося на меня счастья. Там, в Москве, я все-таки чувствовала себя совершенно чужой и очень одинокой, а потому, гуляя по московским бульварам, бродя по бесконечным музейным залам, просто приходила в себя, но вкуса жизни не почувствовала. Во-первых, я трудно привыкала к тому, что мужа больше нет, во-вторых, я не знала, куда деть себя от безделья, найти же занятие тоже пока не получалось, я не знала, что мне делать, куда идти, с кем встречаться и о чем договариваться. Я разучилась быть самостоятельной с тех самых пор, как встретила Н. и вышла за него замуж. Я как вцепилась в его руку, так и жила, ведомая им.

Ну и, в-третьих, у меня пока не было собственного дома.

Квартира, большая, уютная, которую я снимала в самом центре Москвы (как оказалось, не без помощи Еремы), располагала к тому, чтобы спать, читать, слушать музыку, смотреть фильмы и думать. В ней было спокойно, тепло, красиво, чисто. Однако стоило мне покинуть ее, выйти на улицу, как меня охватывало чувство, похожее на страх. Мне казалось, что вся Москва, весь уголовный мир знает, что в этой квартире живет вдова Н., богатая тетка, которую легко развести на деньги, а потому я постоянно боялась нападения, боялась влипнуть в какую-нибудь ловко подстроенную преступниками аферу. Я, успевшая привыкнуть к тому, что у меня есть дом и участок земли, который воспринимался мной как место под солнцем, где я могла спокойно находиться, зная, что это мое, что это частная собственность и никто не имеет права отнять ее у меня, в квартире никогда не испытывала подобного чувства защищенности. Вот поэтому спустя некоторое время я стала подумывать о покупке загородного дома. В тихом месте, желательно в лесу, и чтобы никого не видеть, ни с кем не общаться (имеются в виду соседи), чтобы не выдумывать себе прошлое, не отвечать на опасные вопросы.

— Да, это, конечно, хорошо, я и сам уже привык жить в доме. И пусть он не мой, все равно, дом есть дом, — понимающе соглашался с моими доводами Ерема.

Это был наш последний ужин в Лисьем Носу. Билеты в Москву были куплены, чемоданы собраны. После года, проведенного в Москве, мне уже не причиняли боль все те милые сердцу вещицы, которые прежде одним своим видом вызывали слезы и тяжелые воспоминания. Так, я решила забрать несколько моих любимых фарфоровых статуэток: пару изящных балерин, зашнуровывающих пуанты, нежных пастушек в шляпках, украшенных розочками, с романтически настроенными кавалерами, леди, наряженных в элегантные платья… Помимо них, я уложила в чемодан две итальянские скатерти с вышивкой ручной работы, мой любимый шотландский плед из ламы, несколько свитеров, которые я вязала в перерывах между готовкой и стиркой, два томика романов Франсуазы Саган, большой обеденный сервиз, украшенный рисунками, изображающими животных, который я про себя называла «охотничий», несколько старинных светильников, купленных мной в антикварных магазинах Петербурга, и разные другие мелочи, которые хотелось взять в свою новую жизнь.

Я радовалась тому, что сердечные раны мои затянулись, и я могла спокойно находиться в моем доме, не травмируя себя воспоминаниями. Стыдно сказать, но я покидала дом с легким сердцем, без сожаления. Однако продавать я его не собиралась, планируя время от времени наведываться в Лисий Нос. Чувствовала я, что почти насильно увожу отсюда Ерему, так прочно обосновавшегося здесь. Правда, внутреннее чутье подсказывало мне, что Ерема-то как раз сюда и вернется, причем довольно скоро. Но пока что он был нужен мне в Москве, просто необходим. Если покупка дома в Пчелке представлялась мне полезным и правильным вложением денег, все-таки это большой и уютный дом, то покупку маленького самолета я сама считала дерзостью.

— Зачем покупать, если всегда можно арендовать? — пожал плечами Ерема. — Ты подумай.

Мне стыдно было ему признаться в том, что своим собственным самолетом мне хотелось поразить, потрясти моего пианиста. Дом, самолет, пианист — я стыдилась даже перед Еремой своих желаний. Но где-то в глубине души я чувствовала, что сейчас, когда у меня появился шанс начать новую жизнь, я не могу позволить ей пройти мимо меня. Я должна строить эту свою жизнь. И не ждать, когда кто-то из мужчин (а подлецов, преступников и негодяев — просто полчища!) обратит на меня внимание, а самой выбрать себе мужа — прекрасного, достойного, в высшей степени порядочного.

Ерема был прав — я понятия не имела, что он за человек, этот Сергей Смирнов. Но кто сказал, что я, не разобравшись, не узнав его хорошенько, выйду за него? В сущности, мне и спешить-то некуда.

Вот с такими мыслями и чувствами я летела в Москву.

Рядом со мной сидел Ерема. Вид у него был потерянный, расстроенный, я же, глядя на него, чувствовала себя виноватой.

… — Вам знакома эта женщина? Быть может, это ваша мать?

Этот вопрос задавала мне адвокат Лиза Травина, человек, которому, по мнению Сережи, мы можем доверять.

Мы сидели с Сережей в креслах, придвинутых друг к другу симпатичной Глафирой Кифер, которая, понимая наше желание больше никогда не расставаться, позволила нам даже во время разговора быть рядом. У нас даже получалось держаться за руки.

— Бесспорно, она похожа на меня, — сказала я, вспоминая труп женщины, которую мне было предложено опознать и тело которой, уже холодное, неживое, удивительным образом скопировало все мои родинки и изгибы. Как если бы меня в природе было две — одна постарше, другая помоложе, и одна уже ушла из жизни, предоставив другой, молодой, продолжать жить. Вот такое это было странное чувство опасной раздвоенности. Но это с одной стороны. С другой — я же понимала, что она мне совершенно чужая.

— Если бы она была ваша ровесница, — продолжала Лиза, не сводя с меня глаз, — то мы могли бы предположить, что это ваша сестра-близнец. Мало ли, каких только историй не случается в роддомах. Тайна рождения остается подчас за семью печатями по причинам, которые нам так до конца наших дней и не удается раскрыть. Но эта женщина старше вас примерно лет на двенадцать-тринадцать, вот в чем все дело. Матерью она не может быть в силу своего возраста. А вот сестрой… Да, пожалуй. Но тогда вообще это как бы уже и не ваша история, ведь так? Вернее, косвенно… И не касается непосредственно вашей жены, так?

Последний вопрос она адресовала Сереже, поскольку это именно он пришел к ней тогда, когда я исчезла, решив, что это меня убили в ресторане «Фог». Никогда не прощу себе, что заставила его так переживать.

— А вот мне лично кажется, что тот, кто убил эту женщину, хотел убить все же тебя, — вдруг сказал Сережа. — На вас на обеих было черное платье… Да и вообще, кто она такая, чтобы ее убивать? Я уверен, уверен, что надо искать убийцу и что это все связано как-то с тобой. Еще эта потрясающая внешняя схожесть!

— Но чтобы искать убийцу, надо бы установить личность, — тихо заметила сидящая в кресле возле окна Глафира. — Подождем результаты теста ДНК.

— Конечно, подождем, — согласилась я, тоже разделяя предположение Сережи, что эта смерть имеет отношение ко мне. Вот только причин так думать у меня было больше, чем он мог себе представить.

На самом деле. Мои деньги, огромные деньги, оставшиеся мне после моего мужа. Вполне возможно, что кому-то они не давали спать и что дружки моего покойного мужа меня искали, несмотря на кровавую бойню, устроенную Еремой в Лисьем Носу. Ведь ясно же, что он положил там наших с Н. врагов. Вероятно, оставшиеся в живых никак не могли угомониться и искали меня, чтобы отобрать эти деньги. Нашли женщину, похожую на меня, решив, что это и есть я, установили за ней слежку. Да, такое возможно. Да только как могло такое случиться, что эта женщина, мой двойник, оказалась в ресторане в тот же вечер, что и я?

Кто, к примеру, знал, что я окажусь там в это время? Да никто, кроме нас с Сережей. Хотя…

В кабинете Травиной стало как-то очень тихо. Слышно было только наше дыхание. И никому бы и в голову тогда не пришло, что, разговаривая об убитой женщине, я на самом деле думаю вовсе не о ней, поскольку я ее не знаю (несмотря на мои фантазии, связанные с существованием моего двойника), а о том, что в моей жизни произошло нечто такое, чего я так долго ждала, что-то такое хрупкое, драгоценное, волшебное, что наполняет меня силами и придает всему смысл.

Тепло перетекало из моей руки в Сережину руку, и наоборот, и я чувствовала, как сердце мое начинает стучать быстрее. Любовь переполняла меня.

Сережа… Неужели мне понадобилось умереть, чтобы он понял, что я для него не чужая, что я определенно что-то значу для него?

Его пальцы крепко держали мои пальцы, я даже ощущала легкие и нежные поглаживания. Должно быть, такой чести не удостаивались даже клавиши самых дорогих роялей, на которых ему приходилось играть.

Но каким же нелепым, вспомнила я как-то уж совсем некстати, оказалось наше с ним знакомство, и какие глупости я ему наговорила и сотворила, прежде чем вынудила его жениться на себе. Удивительно, что он вообще не сбежал от меня тогда, когда вынужден был жить с нами в лесу, в полной изоляции, страдая от полного неведения и одиночества и наверняка испытывая страх. И неизвестно, что с нами со всеми случилось бы (возможно, Сережа нашел бы способ связаться с полицией, и нас бы арестовали за похищение человека!), если бы Ерема, так до конца и не принявший мой план и, возможно даже, презиравший нас обоих — меня и Сережу, переборов себя, не сказал мне как-то: «Купи ему рояль».

Раздался звонок. Мы с Сережей, как единое существо, вздрогнули от неожиданности.

Лиза же спокойно и молча слушала говорившего, кивала, глядя в одну точку на стене где-то повыше головы Глафиры.

— Потрясающе, — произнесла она наконец, слегка покачивая головой. — Ты не представляешь себе, как ты нам помог. Ну просто невероятно!

Она положила телефон на стол. Посмотрела на нас сияющими глазами.

— Мирошкин? — догадалась Глафира.

— Да, он сообщил мне, что ее зовут мадам Коблер!

— Кого? — спросила Глафира. — Неужели…

— Да-да, вашу женщину-двойника опознали… Ее зовут мадам Коблер. Она подданная Франции, приехала в наш город неделю назад, одна, без мужа. Остановилась в гостинице «Европа», в двадцать шестом номере. Муж прилетел следом, искал ее все эти дни, после чего обратился в полицию, где показал ее фото… Вот так ее и нашли, в морге, опознали.

— Вот и славно! Теперь хотя бы мы знаем имя жертвы, — заметно оживилась Лиза и как-то даже повеселела. — Так что будем делать?

— Работать, — сказал Сережа.

— Да, будем искать ее убийцу, — кивнула я, заинтригованная тем, что женщина, «присвоившая» себе мои родинки и практически мое лицо, прилетела сюда, в этот хоть и большой, но провинциальный город, аж из Франции! Вот что она здесь забыла? — А вдруг она действительно моя родственница…