Убийство в соль минор

5. Сергей

Я разговаривал по телефону с моей исчезнувшей (погибшей!) Валентиной, находясь в нашей с ней московской квартире.

Моя концертная деятельность и мой образ жизни просто требовали моего присутствия именно в Москве, а не в Пчелке, хотя я очень любил бывать за городом, любил наш дом в лесу, мой первый рояль. Раз надо, значит надо, сказала моя «фиктивная» жена и купила квартиру на Чистых прудах.

Надо сказать, что появление в моей жизни рояля было для меня потрясением. Никогда не предполагал, что счастье может быть таким странным, когда чувствуешь некую раздвоенность реальности, когда с одной стороны, понимаешь, что тобой манипулируют и от тебя чего-то хотят, с другой — тебе становится все безразличным, тебе уже не страшно, и тобой овладевает лишь одно, сильнейшее чувство — желание сесть за рояль и заниматься.

Смутная догадка, что я нужен Валентине для того, чтобы она, отравившись одним из смертных грехов, решила искупить какую-то свою вину перед Богом ли, людьми ли, занявшись тупо благотворительностью, появлялась у меня всякий раз, когда рояль звучал особенно грустно и одухотворенно. Музыка, особенно классическая, вообще обладает способностью пробуждать в человеке чувства и чаще всего пробивает душу на грусть, на философские размышления, когда все вокруг кажется каким-то несерьезным, когда воспринимаешь мир как суету. И что только музыка, чистейшая, кристальная, возвышенная, способна облагородить происходящее вокруг тебя, внести какую-то ясность и помочь преодолеть собственные противоречия и трудности.

Быть может, мне казалось тогда, но и Валентина тоже была неравнодушна к музыке. Она могла часами сидеть в соседней комнате и слушать, как я занимаюсь за роялем. Стоило мне прекратить играть, как она тотчас возникала в прямоугольнике дверного проема и, глядя на меня с восхищением, как служанка, спрашивала меня, не желаю ли я чего-нибудь: чая, лимонада, яблоко?

Однако ее восхищение и следовавшая за ним какая-то размягченность души невероятным образом соседствовали с ее деловитостью. Так, она, упорно следовавшая к своей цели — к браку, настояла на том, чтобы мы (это произошло почти сразу же после покупки рояля) подали заявление в ЗАГС. Причем в Москве, а не в С., как планировалось прежде.

Я не сопротивлялся. Признаюсь, к своему стыду, я в какой-то момент, почувствовав ее слабинку, касающуюся музыки, решил, что нашел в лице Валентины если не жену в полном смысле этого слова, то уж точно друга, помощницу, служанку. Ну и мецената, безусловно. Она тратила на меня деньги с такой невероятной щедростью, как если бы она была моей матерью, которая нашла меня, обрела и теперь, раскаиваясь, опять же, в своих грехах, пытается восполнить все то, чего лишила меня, бросив на произвол судьбы в младенчестве.

Но она не была мне матерью, и вообще мы с ней не были родственниками. Однако что-то связывало нас, это безусловно.

И тогда я решил не сопротивляться вообще всему, что мне будет предлагаться. Уж слишком бережно ко мне относились, даже вернули мне все мои ноты! Это был поступок в высшей степени благородный, свидетельствующий о невероятной душевной щедрости, о внимании этой девушки к моей скромной персоне.

Ерема, ее тень, телохранитель, садовник, верный слуга (но не любовник, в чем я много раз убеж-дался, пытаясь застать их вдвоем в разное время суток, везде, где, по моему мнению, они бы могли находиться, занимаясь любовью), презирал меня, я это чувствовал. Однако я ни разу не слышал, чтобы они скандалили на тему моего присутствия в ее жизни и даже брака. Ерема выполнял все прихоти, желания, приказания Валентины, и это его обращение к ней «Соль», «Да, Соль», «Хорошо, Соль», «Я готов, Соль» наводило меня на мысль, что эту пару связывает что-то гораздо большее, чем, скажем, любовные или родственные отношения. Что у них одно прошлое на двоих — вот что я почувствовал. И что они, возможно даже, зависят друг от друга. Не то, что они связаны тайной, там другое. Как если бы они оба, прожив целый год на оторвавшейся льдине, пустили друг в друга корни, сблизились настолько, насколько могут сблизиться люди, вместе избежавшие страшной участи, смерти. Или же Ерема спас ее от гибели. А может, и она его. Ну и это ее прозвище — Соль. Возможно, оно досталось ей еще в детстве, и Ерема просто не мог называть ее как-то иначе. Надо признать, что отношения их, таких разных людей, несмотря на то что Ерема был не очень воспитанным и грубоватым парнем в отличие от хрупкой, изящной, увлекающейся искусством и очень нежной Валентины, были все же высокими. Не раз возникало предположение, что Ерема — близкий родственник ее бандита-мужа (покойного, как я понял из оброненных случайно фраз), возможно, его брат, и они вместе теперь тратят его криминальное наследство. И все же Валентина и Ерема…

Конечно, я надеялся рано или поздно понять, что их связывает, как и разобраться в том, какой жизнью они жили до того момента, как Валентина вошла в мою палату и предложила руку и сердце, ну и, конечно, узнать, чем таким занималась моя невеста (а потом и жена), что ей удалось сколотить такой капитал.

Сколько раз я пытался представить себе мою мать в момент, когда я рассказываю ей о Валентине. Что она сказала бы, спустившись с облака и присев на мою постель, чтобы поговорить со мной. Скорее всего, посоветовала бы бежать куда подальше. Но, с другой стороны, моя мать всегда знала цену деньгам и материальному благополучию. А вдруг она посоветовала бы мне довериться Валентине, жениться на ней, лишь бы только у меня была возможность заниматься любимым делом, вернуться к музыке? Иногда я прямо слышу мамин голос: «Сереженька, да какая тебе разница, кто она такая, чем занималась и откуда у нее такие деньжищи, если она так хорошо относится к тебе, окружила тебя заботой, кормит свежим творогом и супом из домашней курицы, ты спишь на простынях из египетского хлопка. Сережа, она купила тебе «Блютнер»! Конечно, женись на ней, вот увидишь, она желает тебе исключительно добра. Скорее всего, она просто одна из твоих поклонниц, да просто у тебя заниженная самооценка и ты не допускаешь мысли, что тебя могут вот так сильно любить».

Да, скорее всего, именно это она и посоветовала бы.

Но как же мне было грустно без нее и одиноко! Ведь она всегда была рядом, с самого моего рождения. Она жила для меня!

Год, который мы втроем прожили в Пчелке, в нашем доме, оказался для нас всех плодотворным. Благодаря упорным занятиям, гаммам, сложным упражнениям, этюдам я вернул себе технику, повторил все свои старые программы, составил себе новую, сложнейшую, и начал разучивать Первый концерт Рахманинова! Я имел тогда самое смутное представление, где и с каким оркестром я смогу его исполнять, если вообще мне это будет позволено. Ведь я не принадлежал уже себе.

Отто Круль — мой агент, человек, который всегда и во всем поддерживал меня и организовывал мои концерты в Европе, стал в моем сердце персоной нон грата. Увидев меня, покалеченного в больнице, он понял, что с моей карьерой покончено, что я, скорее всего, больше никогда не вернусь к концертной деятельности. Думаю, что он все же поговорил с врачом и узнал, что мои травмы не столь опасны и что, если меня подлечить, я верну себе прежнюю физическую и, быть может, психологическую форму. Да только зачем вкладывать в меня деньги, когда их можно потратить на кого-то другого, здорового и перспективного? Я даже примерно знал, кем он займется… Один молодой немецкий пианист Феликс Винтермейер…

Как-то раз, затеяв с Валентиной разговор об агенте, продюсере и лишь упомянув Круля, она, услышав это имя, выставила вперед руку с задранной кверху ладошкой: стоп!

— Ты что-нибудь знаешь о нем? — удивился я.

— А ты как думаешь? Меня интересует и заботит абсолютно все, что связано с тобой, с твоими концертами. Круль твой — подлец. Кроме того, он остался должен тебе денег. Но и это еще не все. Ты, твое здоровье, твои руки, наконец, были застрахованы! Ты что-нибудь об этом знаешь?

— Что-о?… — В эту минуту я вдруг почувствовал жар, меня даже затошнило. Вот оно, подумал я, вот то, ради чего со мной все носятся! Неужели все дело в моей страховке? Сейчас еще окажется, что мои руки застраховали на миллион евро! — Ты серьезно? Постой… Я что-то такое припоминаю… Я подписывал страховые документы, это было в Германии, я думал, что речь идет о простой медицинской страховке…

— Нет, твои руки застрахованы Крулем в одной очень солидной страховой конторе на шестьдесят тысяч евро. Не такая уж астрономическая сумма, но ты легко бы мог получить эти деньги, если бы Круль занялся этим. Но так и быть, я сделаю это сама. Надеюсь, ты не думаешь, что я обманываю тебя и страховая сумма больше?

Она как-то грустно улыбнулась и принесла из своей комнаты мои документы. Целая папка с документами, среди которых было и мое свидетельство о рождении, и аттестат о среднем образовании, и диплом, и награды, и страховка, а также свидетельство о смерти моей матери. Все те ценные бумаги, которыми мы обрастаем с каждым прожитым годом.

— Все в целости и сохранности, спасибо твоей соседке. Надо будет ее отблагодарить, когда мы поедем в С.

— А мы поедем?

— Конечно! Зарегистрируем наш брак здесь, а свадьбу справим там!

— Но у меня же нет квартиры, где всех соберем?

— В ресторане, Сережа! А сами поживем первое время немного в гостинице, а потом присмотрим себе квартиру. Поближе к консерватории или филармонии. В тех районах, где живут музыканты, профессура.

— Они живут на Набережной, — зачем-то сказал я.

— Вот и хорошо!

— А этот дом?

— За ним будет присматривать один человек. Ты его не знаешь.

— Неужели есть кто-то еще, кому ты доверяешь? — уколол я ее невольно, с трудом на самом деле представляя себе второго Ерему.

— Это сын одного человека, который помогал мне здесь, в Москве, пока Ерема был занят. Его зовут Ваня, он работает за компьютером, поэтому ему все равно, где находиться, в городе или здесь, в лесу. Для него главное — Интернет. К тому же, по словам Еремы, Ваня — человек очень организованный, ответственный, и ему не будет трудно поливать время от времени мои цветы, пылесосить, ну и все такое…

— Мы надолго в С.? — спросил я с тяжелым сердцем, поскольку уже успел привыкнуть к жизни в лесу, к своему роялю. Да что там — я одичал и меньше всего хотел бы окунуться в с-ский бомонд, видеть представителей светской тусовки.

— Ты думаешь, что тебя там, на твоей родине, плохо встретят? Думаешь, кто-то посмеет тебя презирать за то, что ты так поднялся за счет своей жены? Так вот, ничего такого не будет. Я уже веду переговоры о том, что ты выступишь в местной филармонии с концертом. Будешь играть старую программу. У тебя все получится. Меня представишь как девушку, с которой познакомился в Германии, где проходил лечение в клинике «Мона Лиза», а деньги на лечение ты получил по страховке. Поверь мне, все твои друзья или враги, неважно, все они будут испытывать по отношению к тебе поначалу жалость, им будет стыдно за то, что они все бросили тебя. И пока твои афиши будут нервировать их и одновременно провоцировать, дразнить, единственным желанием всех будет поскорее увидеть тебя, чтобы оценить то, как ты выглядишь, ну и, конечно, в какой форме ты находишься. И когда они увидят, что ты вернулся в тот мир, который так страшно на время покинул, когда они увидят тебя, такого красивого, счастливого и спокойного, поверь, они сразу же примут тебя обратно. Они полюбят тебя так, как не любили никогда. Ну и, конечно, будут завидовать твоему успеху. Ты будешь давать интервью, отвечать на вопросы местных журналистов, и они поймут, что у тебя все хорошо. Отвечай спокойно, рассказывай всю правду — о том, как тебе было тяжело после смерти мамы, но ты нашел в себе силы вернуться на сцену, что ты благодарен специалистам клиники «Мона Лиза» за свое чудесное выздоровление. Ну и мне, конечно, своей поклоннице, которая помогала тебе через все это пройти. Это будет красивая история, поверь мне.

— А что, если я скажу тебе, что хотел бы остаться здесь и не возвращаться в С.? — набравшись храбрости, спросил я, с ужасом представляя свое возвращение в родной город.

— Когда тебе было трудно, я помогла тебе, а сейчас помоги мне, — неожиданно сказала она, но не требовательным тоном, как можно было от нее ожидать в данной ситуации. Она произнесла это чуть ли не со слезами на глазах.

Очень хорошо помню тот день. В доме нас было тогда только двое. Мы отправили Ерему за молоком в деревню, а сами сидели в библиотеке. Шел дождь, а в камине пылал огонь.

Я, отдыхая, наигрывал на рояле, а Валентина сидела в кресле и вязала мне уже второй по счету свитер. Мягкая черная пряжа струилась между ее тонкими пальцами, тихо постукивали спицы, звук был сухим и приятным.

И вот тогда Валентина, не поднимая глаз от вязанья, наконец-то рассказала мне свою историю. С начала, то есть с того времени, как она оказалась в детском доме, и до того момента, как она, спасаясь от ветра и дождя, забежала в Московскую консерваторию и случайно попала на мой концерт.

Слушая ее, я не мог играть. За скупыми фразами мне открывались картины из ее жизни. Детский дом, интернат… Мое воображение дорисовывало все то страшное, что было ей недосказано. Я словно прикоснулся к отравленному одиночеством и душевной болью детству маленькой брошенной девочки. Заодно увидел сад и дом, которыми она грезила.

— Значит, все это, — я погладил ладонью рояль, а потом сделал в воздухе круг рукой, обводя пространство, — ты придумала исключительно с целью попасть в тот дом, который сохранился в твоей памяти, в надежде разыскать свою мать? Ты серьезно? Не слишком ли сложно и дорого?

— Ты хотел сказать — глупо, да? — Она улыбнулась, в ее ресницах блестели слезы. Она отложила вязанье. — Я подумала, что должна вернуться туда, откуда меня вышвырнули, бросив на ступенях детского дома… Я даже думаю, что моя мать и не знает о том, что стало с ее девочкой. Возможно, ее родители, к примеру, известные музыканты или артисты, узнав о том, что она забеременела, позволили ей родить, а потом украли ребенка и отнесли в детский дом… Я постоянно думаю об этом, понимаешь? Ну не могла она быть бедной и глупой. Я очень хорошо помню этот дом. И если я его увижу, то сразу узнаю. Там есть такая каменная ваза… Она была огромная и полная цветов… Она стояла слева от входа в дом. Я забиралась на нее, я же была маленькая, и заглядывала в окна… Окно тоже было в зелени, должно быть, увито виноградом… И если этот дом сохранился, то вряд ли кто-то уничтожил этот виноград или плющ…

— Ты думаешь, что наши музыканты собираются до сих пор в этом доме?

— Нет, не уверена… Но кто-то из старых музыкантов должен помнить этот дом и эти встречи, ну и, само собой, хозяйку этого дома…

— Но ты могла бы пойти по более легкому и безопасному, я уж не говорю, дешевому пути, если бы просто встретилась с кем-нибудь из музыкантов и поговорила, задала определенные вопросы. Описала бы женщину, назвала какие-нибудь детали… Глядишь, кто-то и вспомнил бы ее.

— Да я понимаю. Но мне хотелось, чтобы все они приняли меня уже не просто как дочь одного из них, а как равную себе, понимаешь?

Я ее, конечно же, не понимал.

— Я собираюсь открыть в С. картинную галерею, у меня много планов. Со временем и мы тоже купим дом и будем принимать там гостей. Но только уже здесь, в этом доме. И только после того, как я разыщу свою мать.

Я посмотрел на нее внимательным долгим взглядом. Я понимал, что все это выдумать просто нельзя. Что она впервые за все эти месяцы, прошедшие с тех пор, как мы поселились в лесу, была со мной предельно откровенна и рассказала мне всю правду о себе.

Она сидела передо мной такая несчастная, хрупкая, растерянная, что я с трудом мог представить ее себе в декорациях того далекого дома в Лисьем Носу, где ей приходилось обслуживать компании преступников, уголовников, кормить их, стелить им постели, выносить переполненные пепельницы и пустые бутылки, проветривать комнаты, стирать, гладить, мыть полы. Это какое-то вынужденное, практически добровольное рабство! Невольно подумалось и о том, что смерть ее мужа, имени которого она мне так и не назвала, заметно облегчила ее жизнь, я уж не говорю о том, что ее скоропостижное вдовство просто спасло ее от тюрьмы. Что еще немного, и их бы всех повязали, арестовали, дали немалые сроки. И вместо того чтобы сажать душистый горошек на клумбе возле своего загородного дома в Подмосковье, Валентина строчила бы на швейной машинке рукавицы да ватники в какой-нибудь женской колонии…

Возможно, понимая это и радуясь тому, что она счастливо избежала этого ада, Валя и решила воспользоваться деньгами мужа, чтобы начать новую жизнь таким вот странным и только ей понятным образом. Имел ли я право судить ее? Ни в коем случае! Тем более что и сам-то был далеко не ангелом. Ведь я принял от нее дорогостоящее лечение, я подписался, что называется, на участие в ее плане, от отчаяния согласившись жениться на ней! И что двигало мной? Исключительно эгоизм, желание восстановить свое здоровье. И никакие моральные принципы тогда не работали. Они мирно спали себе рядом со мной в палате люкс в компании с моей разложившейся совестью.

— Скажи, но почему все-таки я? — не выдержал я, рискуя испортить час откровения, напрашиваясь на комплимент. — Неужели других пианистов не нашлось? Или скрипачей?

— Потому что это судьба, — коротко ответила она, очевидно подразумевая подслушанный ею разговор о трагедии моей семьи в парикмахерском салоне.

Вот так, из-за каких-то теток, заглянувших туда, чтобы завить кудри, моя жизнь, сильно покачнувшись под тяжестью свалившегося на меня горя, неожиданно обрела новый смысл.

Мы расписались с Валей в одном из московских ЗАГСов, нашими свидетелями были Ерема и совершенно посторонняя женщина, уборщица ЗАГСа.

Несмотря на скромность церемонии и полное отсутствие гостей, моя невеста была самая красивая. Одетая в элегантный белый костюм и белые туфли на тонких высоких каблуках, стройная, с уложенными волосами, с нежным румянцем на лице и розовыми губами, она сильно отличалась от разодетых в пух и прах других невест своей изысканностью, утонченностью. И я вдруг поймал себя на том, что ревную ее к тем восхищенным и любопытным взглядам, которые бросали на нее находящиеся рядом с нами мужчины.

Мы расписались, вышли из ЗАГСа, сели в машину, и Ерема повез нас в ресторан, где у нас был заказан столик на троих. Легкий салат из огурца и дыни, запеченная рыба, малиновый сорбет. Составляя свадебное меню, Валентина, как я понял, руководствовалась не столько своими желаниями, столько своим состоянием: она нервничала задолго до свадьбы, не могла есть из-за полного отсутствия аппетита, а потому, вероятно, сама мысль о еде вызывала у нее тошноту и отвращение. Иначе как можно объяснить такое птичье меню?

Ерема откровенно грустил, явно не поддерживая ее идею купить себе мужа-пианиста. Он вообще не смотрел ни на нее, ни на меня, а просто повиновался ей, как слуга. Я видел, как он страдает. Но никто из них, я полагаю, не задумывался о том, что испытываю я.

В моей ситуации было бы правильным презирать себя за эту сделку. Однако я даже себе не мог признаться в том, что я (о боже!) вдруг почувствовал себя несказанно счастливым! И пусть это была сделка и ничего больше, и пусть эта женщина никогда не станет моей женой в полном смысле этого слова, все равно — я стал ее мужем, а потому имел возможность видеть ее каждый день. Конечно, я и раньше видел ее каждый день, я жил с ней в одном доме, я мог часами наблюдать, как она готовит что-то на кухне, как пропалывает свои цветы на клумбе, как развешивает белье на веревке, привязанной к двум гигантским елям, как вяжет очередной свитер, уютно устроившись в кресле, как дремлет в гостиной на диване после обеда, укрытая заботливо Еремой (или мной в редких случаях, когда везло и я оказывался первым заметившим ее спящей). Но теперь-то, думал я, она вообще никуда уже от меня не денется. Она всегда будет рядом!

И в тот момент, когда я доедал свой малиновый сорбет в ресторане, а она сидела напротив меня и тоже вычищала вазочку ложечкой, отправляя в свой рот малиновое лакомство, наша предстоящая поездка в С. и связанные с ней мероприятия (концерты, встречи, тусовки, интервью) уже не казались мне такими пугающими, как прежде. Больше того, я вдруг почувствовал желание оказаться там как можно скорее. Пусть мы поначалу будем жить в гостинице, это будет выглядеть даже еще более интригующе для всех моих знакомых, чем если бы мы жили в квартире или доме, пусть будут вопросы, пусть уже все будет! Главное, что моя жизнь в глазах этой толпы людей, предавших меня, бросивших на произвол судьбы, махнувших на меня дружно рукой, будет связана с этой прекрасной молодой женщиной — моей женой.

В какой-то момент я даже подумал о том, что не только Валя с моей помощью как бы вернется в свой круг людей, но и я с ее помощью вернусь в свою касту музыкантов. Оба, что называется, с тараканами в голове, мы начнем новую жизнь, где, помогая друг другу, достигнем каких-то своих новых высот: я — в исполнительском искусстве, Валя — в искусстве, которое изучала.

После ресторана мы вернулись домой. И там, может, мне это, конечно, показалось, но Ерема просто глаз не спускал с Валентины, словно следя за тем, чтобы мы, новобрачные, по традиции не улеглись вместе в койку.

Дома мы занялись каждый своими делами, как если бы никакой свадьбы и не было. Правда, когда я репетировал в библиотеке, ко мне заглянула Валентина с двумя бокалами вина, один протянула мне:

— Ну, что, муженек, выпьем за нашу семью? — Она как-то грустно улыбнулась.

— Хорошо, выпьем. А можно я тебя поцелую?

Она порозовела прямо на глазах. Я же, оглушенный собственной дерзостью и смелостью, и сам почувствовал, как щеки мои наливаются кровью. Ну и губы тоже. Словно это не я, а мои губы захотели этого поцелуя.

— Свадебный поцелуй, — попытался отшутиться я.

И надо же было как раз в эту минуту войти Ереме!

— Там к тебе приехали… — сказал он, и я медленно перевел взгляд с него на Валю. Кто это к нам пожаловал? До сих пор здесь никого не было.

Валентина посмотрела на меня как-то встревоженно, словно это приехали за мной. Людоед, к примеру. Отдавать ему меня на съеденье или нет?

В тот день я впервые увидел своего нового агента. Маленького толстого человека с очень кудрявыми короткими волосами черного цвета, круг-лым блестящим от жира или пота лицом, темными внимательными глазами и манерой разговаривать, глотая слова.

Его звали Миша Ромих. Продюсер, агент, организатор концертов, гастролей — словом, человек, от которого зависели судьбы многих музыкантов, среди которых были звезды если не первой величины, то, во всяком случае, люди в высшей степени талантливые и известные.

Из разговора Валентины, которая сильно нервничала, поскольку ничем подобным прежде явно не занималась, я понял, что речь идет обо мне, о возможности заключения контракта с c-ской филармонией на несколько моих фортепьянных концертов. То есть Валентина начала действовать, претворять в жизнь свой план! Она подготовилась, это я понял, едва увидел, как она передает Ромиху диски с записями моих выступлений.

— Ну, это необязательно. Я вообще не люблю музыку, — сказал толстяк тоненьким жирненьким голоском. При этом лицо его оставалось непроницаемым, спокойным, как если бы он был в маске. — Но я наводил справки о вас, — тут он повернулся ко мне, всматриваясь в мое лицо. — Сергей Смирнов, как же! Вы — личность известная! Хорошо. Поступим следующим образом. Я подготовлю документы, свяжусь с дирекцией филармонии в С., мы обговорим сроки, даты, условия, и я позвоню вам.

Теперь он уже смотрел на Валентину.

— Вы тоже музыкант? — спросил он, и Валя моя запылала, засияла от удовольствия.

— Нет, я искусствовед, — произнесла она скромно.

— Хорошо. На этом все? Или еще что-нибудь хотите спросить?

— Мы бы хотели как можно скорее переехать в С. и дать там первый концерт. Мы не расстроимся, если он будет единственный, это непринципиально, — вот здесь уже в ее голосе звучала твердость, свойственная предприимчивому и уверенному в себе человеку.

— А вы не хотите выступить на дне рождения одного известного человека, в ресторане? — неожиданно предложил Ромих и тут же назвал фамилию очень известного артиста-именинника. Ерема, подпиравший стенку в нескольких шагах от нас, невольно присвистнул. Валентина бросила на него взгляд, и я увидел, как Ерема глубоко кивнул, мол, соглашайся.

— Там будет много полезных для вас людей, — добавил Ромих. — Программу для выступления продумайте. Это должен быть джаз или что-нибудь в том духе. Развлекалово, короче. Однако в удобный момент сыграйте что-нибудь классическое, виртуозное, с блеском! Ну, вы понимаете меня. Это для профессиональных ушей, чтобы вас запомнили.

Я сразу же вспомнил свои джазовые упражнения в ресторанах родного города, где зарабатывал себе на жизнь. Да у меня сложилась довольно большая программа для развлечения ресторанной публики!

— Гершвин устроит? — спросил я Ромиха.

— Вполне! — оживился он, проворно поворачиваясь в мою сторону. — Отлично!

Послезавтра, я напишу адрес и название ресторана. И закажу для вас пропуск. Вы должны будете приехать за два часа до начала, порепетируете. Договорились?

— Хорошо. — Руки мои сложились под грудью, я шумно, c облегчением выдохнул.

— Тогда до встречи!

Вот так, с этого ресторанного вечера, где я очень даже неплохо выступил, поначалу угостив публику Гершвином, а после, как бы между прочим, Шопеном, и началось мое плотное сотрудничество с Мишей Ромихом, человеком хоть и своеобразным, но весьма профессиональным, активным.

— Твой Круль — говно! — говорил он мне после не раз во время нашего делового общения. — Можешь почитать о нем в Интернете. Он положил в карман деньги многих своих подопечных. Свинья, короче! На него уже заведено два уголовных дела. Если хочешь, твое будет третьим.

Но Валентина была категорически против, считая, что не стоит ворошить прошлое, чтобы, во-первых, не тратить попусту время, поскольку дело проигрышное (по ее мнению), во-вторых, чтобы не травмировать воспоминаниями тех событий мою ранимую душу.

Круля убили. Его тело обнаружила домработница в его московской квартире. Он был застрелен неизвестным преступником, а с его счетов исчезли все деньги.