Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

5.1. Путь на вершину

В отличие от Зиновьева и Радека Николаю Бухарину — третьему из российских партийных лидеров, возглавлявших Коминтерн в 1920-е годы, посвящено немалое количество научных биографий как российских, так и зарубежных[1109]. Его образ в годы горбачевской перестройки стал символом «социализма с человеческим лицом», безжалостно растоптанного сталинским сапогом. Перестройка вскоре обернулась крахом всей социалистической модели, Бухарина в пантеоне российской истории заслонили древние князья и старорежимные полководцы. Данное ему Лениным определение «любимец партии» из похвалы превратилось едва ли не в клеймо, ведь как рассуждает средний обыватель, «яблоко от яблони недалеко падает». Действительно, Бухарин был плотью от плоти большевистского проекта, в своих последних письмах перед расстрелом главный обвиняемый третьего показательного процесса продолжал клясться в верности его целям и принципам.

^{Николай Иванович Бухарин}

^1920-е

^{[РГАСПИ. Ф. 329. Оп. 1. Д. 22. Л. 10]}

И в то же время он, как никто другой, подходит для психологического анализа того сообщества, которое создало и управляло партией, страной и Коминтерном. Его политические противники и биографы с учеными степенями сходились в том, что это был человек нараспашку, политическая наивность которого прекрасно уживалась с революционной романтикой. Если Зиновьев хотел, но не мог быть похожим на Ленина, то Бухарину это удавалось без особых усилий. Троцкий в одном из набросков своих очерков, посвященных лидерам большевизма, писал: «В характере Бухарина было нечто детское, и это делало его, по выражению Ленина, любимцем партии. Он нередко и весьма задорно полемизировал против Ленина, который отвечал строго, но благожелательно. Острота полемики никогда не нарушала их дружеских отношений. Мягкий, как воск, по выражению того же Ленина, Бухарин был влюблен в Ленина и привязан к нему, как ребенок к матери»[1110]. О детской открытости нашего героя свидетельствует немало мемуаров людей, знавших его лично. Клара Цеткин называла его на французский манер gamin de la revolution — «уличным мальчишкой революции». Надежда Иоффе вспоминала о выходке Бухарина в то время, когда он проживал в здании советского полпредства в Берлине: «Мое 12-летнее воображение он потряс тем, что в день своего рождения, принимая поздравления, он вскочил на длинный банкетный стол, пробежал его до половины и… встал на голову»[1111].

Наш герой одним из первых представителей «старой гвардии большевизма» получил не только правовую, но и партийную реабилитацию, посвященная ему книга американского историка Стивена Коэна (и очень вовремя переведенная на русский язык) стала на рубеже 1980–1990-х годов одним из бестселлеров для гуманитарной интеллигенции. Автору очерка, тогда молодому сотруднику Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, довелось участвовать и в издании первого сборника произведений Бухарина, и в написании статей, посвященных его теоретическому наследию[1112]. Могу с уверенностью сказать, что эта работа велась не просто в авральном режиме «возвращения прошлого», но и с большим эмоциональным подъемом. Нам казалось тогда, что мы восстанавливаем историческую справедливость, заполняем «белые пятна» сталинской эпохи и тем самым возвращаемся к «ленинской модели социализма», от которой победившая в революции партия отказалась шесть десятилетий назад[1113].

Интерес к личности, политическому и научному наследию Бухарина постепенно стих к концу прошлого века, но он и по сей день остается одним из наиболее изученных большевиков ленинского призыва. Его короткая, но яркая биография вместила в себя подполье, ссылки и эмиграцию, оппонирование Ленину в период заключения Брестского мира, кодификацию исторического материализма и литературные этюды, роль главного экзорциста в борьбе с внутрипартийной оппозицией, редакторство газеты «Правда», союз со Сталиным и превращение в «правого оппортуниста» после разрыва с ним, три брака и счастье отцовства, чудовищные обвинения в терроризме и расстрельный приговор, наконец.

^{В руководстве РКП(б) Бухарин больше других олицетворял собой романтику мировой революции}

^Плакат

¹⁹¹⁸

^{[Из открытых источников]}

Все это останется за рамками настоящего очерка — мы ограничимся ролью Бухарина в создании и работе Коммунистического Интернационала на протяжении первого десятилетия истории этой международной организации. За этот период наш герой проделал путь от бесшабашного радикала до политического тяжеловеса, способного постоять за свое видение перспектив коммунистического движения. Скорее вознесенный, чем вознесшийся к вершинам власти в нэповской России, он вчистую проиграл борьбу за ее сохранение, оставив один на один со сталинской диктатурой своих друзей и соратников как отечественных, так и зарубежных.

В начале 1918 года Бухарин стал одним из самых заметных «левых коммунистов», которые выступали против заключения сепаратного Брестского мира с кайзеровской Германией. Его уверенность в том, что Советская Россия даже ценой собственной гибели должна разбудить европейский пролетариат, разбилась о ленинскую непреклонность в необходимости «мирной передышки», за которую следовало заплатить любую цену. Именно к этим дням относился эпизод, упомянутый Троцким, когда эмоциональный Бухарин сравнивал партию с чем-то похуже навозной кучи[1114]. На третьем показательном процессе в 1938 году всплыл и еще один сюжет, связанный с обсуждением «левыми коммунистами» планов ареста Ленина, который не был ни подтвержден, ни опровергнут обвиняемыми.

Так или иначе, Брестский договор был подписан, Бухарин сохранил свои позиции в ближайшем окружении вождя и вплотную занялся как пропагандой мировой революции, так и налаживанием советско-германских отношений. Уже в начале июня 1918 года он отправился в Берлин для участия в подготовке Добавочного договора, уточнявшего и развивавшего положения Брестского мира. Одновременно с заседаниями в двусторонней политической комиссии Бухарин поддерживал подпольные связи со «спартаковцами», рассказывая им о положении дел в Советской России[1115]. Вернувшись в Москву, он рассказывал свои соратникам о том, что немецкий рабочий класс изможден годами войны, и без создания боевой партии по типу РКП(б) победа пролетарской революции в Германии невозможна.

Его второй приезд в Берлин в октябре того же года был связан с подготовкой германской революции, свой вклад в которую внесло советское полпредство[1116]. Детали этой работы до сих пор практически неизвестны, мы точно знаем только то, что имя Бухарина, который был выслан из Берлина 5–6 ноября 1918 года в связи с «подрывной деятельностью против кайзеррайха»[1117], фигурировало в списке персонала полпредства. За долгие годы вынужденной эмиграции он установил контакты с левыми социалистами не только в Германии, но и в странах Антанты. Вполне закономерно, что именно ему Ленин поручил написать воззвание «К первому съезду Коммунистического Интернационала», которое было опубликовано в советской печати 24 января 1919 года.

^{Н. И. Бухарин третьим подписал заявление оппозиционной группы «левых коммунистов» о несогласии с решением ЦК о немедленном заключении мира с Германией}

^{Не позднее 22 февраля 1918}

^{[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 1а. Д. 411. Л. 5–6]}

Хотя окончательный текст воззвания вышел за подписями Ленина и Троцкого, наличие рукописного оригинала платформы не оставляет сомнений в том, что их ключевым соавтором был Бухарин. За несколько минут до наступления нового 1919 го-да он отправил Ленину свой проект, нарисовав на его последней странице шарж, в котором без труда можно было узнать адресата[1118]. В документе были сведены воедино основные мысли ленинских работ, дававших характеристику современной эпохи: капитализм достиг предела своего развития и стал угрозой для человеческой культуры, единственный путь спасения — в немедленном захвате пролетариатом политической власти.

Для того чтобы преодолеть сопротивление эксплуататоров и двигаться к коммунизму, считал Бухарин, должен быть создан пролетарский аппарат власти в виде «Советов или сходных организаций», ничего общего не имеющих с институтами буржуазной демократии. Именно этот аппарат возьмет на себя задачу национализации основных средств производства, чтобы превратить их в общенародную собственность. Столь же просто выглядела и тактика коммунистов в рабочем движении Европы: беспощадная борьба с правыми элементами, откол от центристов и завоевание их рядовых сторонников, сближение со всеми, кто «стоит теперь в общем и целом на точке зрения пролетарской диктатуры и Советской власти».

На Учредительном конгрессе Коминтерна Бухарин вместе с немцем Эберлейном делал доклад об идейных основах создаваемой «всемирной партии коммунистов». В основу ее будущей программы следовало положить опыт российской революции, согласно которому советское оформление господства одной партии выступало оптимальным практическим воплощением диктатуры пролетариата, предначертанной Марксом. Если большевики смогли использовать в своих целях деградацию царского режима, которую стимулировала Первая мировая война, то их зарубежным единомышленникам для выхода на боевые позиции «придется использовать буржуазные парламентские организации, чтобы затем, уже организованно, со всей силой пойти на последний бой»[1119].

^{Первая часть воззвания к учреждению Коммунистического Интернационала была написана Н. И. Бухариным}

^{31 декабря 1918}

^{[РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 8094. Л. 1–5]}

И все же абсолютизация опыта большевиков доминировала и в теоретической, и в практической работе Коминтерна. Уже через две недели после завершения конгресса Бухарин заявил на съезде РКП(б): «…программа нашей партии в значительной степени является и программой международного пролетариата… Всякая революция, которая следует за нашей революцией, должна учиться у нее»[1120]. Это обусловило насыщенность коминтерновских документов военно-коммунистическими установками, избавиться от которых до конца не удалось и в окончательном варианте программы этой организации.

В последующем Бухарин не потерял интереса к делам Коминтерна, зарезервировав за собой образ «революционного романтика»[1121]. Свидетельством этого была его активная работа в Малом бюро, а затем в Президиуме ИККИ, выступления и встречи с зарубежными делегациями в ходе первых конгрессов Коминтерна. После поражения Красной армии под Варшавой он выступил в коминтерновской прессе со статьей, оправдывающей использование военной силы Советской России для стимуляции захвата власти коммунистами в других странах. Ссылаясь на опыт Великой Французской революции, автор писал, что «штыки революционных армий прорвали тогда подгнившую феодально-крепостническую оболочку Европы»[1122].

Развивая любимую тему, Бухарин констатировал принципиальную разницу «между буржуазной и пролетарской экспансией», перенимая стилистику Ленина в полемике с Каутским и другими социалистами: «Кто этой разницы не понимает, тот не понимает ровно ничего, тот безнадежен, того исправит только могила». Люди такого рода, которых большевики уничижительно называли «социал-пацифистами», заблуждались, утверждая, что «штык негоден для таких деликатных вещей, как великая идея социализма»[1123]. Точно так же, как Пилсудский принимал помощь Англии и Франции, рабочие западных стран будут благодарно принимать помощь Красной армии, когда она пересечет их границы. Бухарин формулировал жесткую директиву: «Раз „вмешательство“ уже началось (началась внешняя „советизация“), коммунистические партии обязаны ее поддерживать со всей энергией. Иначе — простая измена и дезертирство с поста». Можно не сомневаться в том, что он изложил на бумаге те мысли, которые лидеры РКП(б) доверяли своим зарубежным гостям в кулуарах Второго конгресса.

^{Н. И. Бухарин (второй слева) среди делегатов Второго конгресса Коминтерна на балконе Большого Кремлевского дворца у снятых с фасада символов Российской империи}

^{23 июля — 6 августа 1920}

^{[РГАСПИ. Ф. 489. Оп. 2. Д. 128. Л. 1]}

^{В. И. Ленин, Н. И. Бухарин и Г. Е. Зиновьев беседуют в перерыве заседания Второго конгресса Коминтерна}

^{23 июля — 6 августа 1920}

^{[РГАСПИ. Ф. 489. Оп. 2. Д. 113. Л. 1]}

Бухарин, хотя и отличался крайними формулировками (ему принадлежит термин «красная интервенция», отвергнутый Коминтерном), не был одинок в своем безудержном радикализме. Зиновьев также проявил чудеса словесной эквилибристики, обосновывая на примере советско-польской войны диалектику между революционной обороной и наступлением. «Начавшись, как война в стратегическом отношении для Советской России оборонительная, она затем превратилась в войну со стратегической точки зрения наступательную — все время оставаясь в более глубоком, историческом смысле слова оборонительной войной российского пролетариата против польской и всемирной буржуазии»[1124]. Подобные мысли попадали на благодатную почву. Сторонники левого крыла в компартиях видели в них опровержение ленинского диагноза «детской болезни левизны», считали, что успех их политической линии зависит от того, сможет ли активное меньшинство выступить в роли катализатора новых революционных боев.

5.2. Погружение в коминтерновские проблемы

В первые годы существования Коминтерна Бухарин проявлял себя сознательным сторонником левого крыла коммунистического движения, защищая «мартовскую акцию» КПГ и лежавшую в ее основе «теорию наступления» и критически относясь к предложенной Радеком политике единого рабочего фронта. В ходе первого обсуждения новой тактики в ИККИ наш герой не скрывал своего скептицизма: «Опасность заключается в том, что иностранные товарищи смотрят на этот новый этап как на постоянную величину, и на частичные требования, о которых говорил тов. Радек, будут смотреть как на программу этого нового этапа. По моему мнению, чрезвычайно важно, чтобы Исполком и все примыкающие к нему партии поняли, что новый этап — величина весьма неустойчивая и что через сутки может наступить другой новый этап…»[1125]

Бухаринский тезис о том, что обсуждаемый тактический поворот является не постоянной величиной, а временным стечением обстоятельств, породил бурную дискуссию. На трибуну вновь вышел Радек, скрестивший шпагу с оппонентом. «В европейском масштабе мы стоим перед длинным периодом серьезной борьбы, и мы не можем отбросить нашу тактику через 24 часа». В немецком оригинале стенограммы есть даже фраза о том, что требования, выдвигаемые в рамках новой тактики, — «стратегические, они имеют программный характер»[1126]. Естественно, такая трактовка единого рабочего фронта не могла импонировать ни Бухарину, ни Зиновьеву, которые ревниво следили за карьерным взлетом своего оппонента.

Вероятно, негативное отношение Бухарина к радековской трактовке единого рабочего фронта побудило Ленина, бравшего на себя роль последней инстанции, включить его в делегацию Коминтерна, отправившуюся на первую и последнюю в истории встречу трех рабочих Интернационалов[1127]. Обмен взаимными обвинениями уже в первый день встречи достиг такой остроты, что Радек стал настаивать на уходе с нее коммунистов. В ходе последующих дебатов в делегации Бухарин проявил тактическую гибкость, предложив не метать громы и молнии, а искать пункты соприкосновения. «Мы должны быть спокойнее. У нас еще будет возможность для использования крепких слов. Неразумно после того, как Вандервельде [бельгийский социал-демократ, представлявший Второй Интернационал. — А. В.] произнес острую речь, нам сразу же говорить о крахе конференции»[1128].

^{Николай Иванович Бухарин}

^{Художник И. И. Бродский}

^{[РГАСПИ. Ф. 489. Оп. 1. Д. 68. Л. 39]}

Она завершилась одним из тех «гнилых компромиссов», которые были характерны скорее для дипломатической практики, ибо не привела ни к созыву всемирного рабочего конгресса, ни к международной кампании в защиту интересов Советской России. Бухарин остался при своем мнении, высказанном еще при первом обсуждении тактики единого рабочего фронта: «Я вам гарантирую, что каждый западноевропейский рабочий, который не увидит в ней стратегического маневра, будет рассматривать ее как капитуляцию коммунизма», ибо для него Коминтерн превратится в «инструмент русских — молчанием этой опасности не устранишь»[1129].

^{Официальный протокол встречи трех рабочих Интернационалов в Берлине, опубликованный на немецком языке}

¹⁹²²

^{[Из открытых источников]}

Такое отношение Бухарина к попыткам создания единого рабочего фронта не осталось незамеченным. 20 апреля 1922 года решением ЦК он был вызван в Москву для участия в судебном процессе по делу эсеров и не вошел в состав берлинской «девятки», единоличным лидером которой остался Радек. Впрочем, срок жизни этого рабочего органа трех Интернационалов был недолгим — 23 мая того же года его работа прекратилась, и Бухарин был последним, кто проливал слезы по этому поводу.

9 мая он докладывал на заседании ИККИ об итогах берлинской встречи. По его мнению, ее проведение явилось результатом давления европейских рабочих на своих лидеров, причем Венский Интернационал левых социалистов «пытался сыграть роль папочки, соединяющего своих детей». В вопросах, касающихся Советской России, оппоненты Коминтерна выступали единым фронтом, добившись от его делегации «оправданных уступок», которыми была оплачена перспектива созыва всемирного рабочего конгресса. Далее докладчик вступал на стезю «реальполитик». Так, при обсуждении ситуации в Грузии наиболее активной являлась английская делегация, поскольку Великобритания нуждалась в бакинской нефти. «Можно сказать: то, что произошло в Генуе, в модифицированной форме произошло и на Берлинской конференции. Так же, как и наша делегация в Генуе, Коминтерн был единственной силой, противостоящей пристяжным буржуазных правительств»[1130], — утверждал Бухарин.

^{Г. Е. Зиновьев, американский писатель К. Маккей и Н. И. Бухарин в кулуарах Четвертого конгресса Коминтерна}

^{9 ноября — 5 декабря 1922}

^{[РГАСПИ. Ф. 491. Оп. 2. Д. 180. Л. 1]}

Его ожидания, что период спокойного внутриполитического развития в европейских странах, оправдались уже через несколько месяцев — в Германии разразился национальный кризис, вызванный оккупацией Рурского бассейна. Именно Бухарин в январе 1923 года выступал с балкона здания Исполкома Коминтерна, расположенного напротив Кутафьей башни Кремля, на многотысячном митинге протеста против франко-бельгийской агрессии. Она впервые поставила перед лидерами Коминтерна вопрос об учете национального фактора в реальной политической борьбе компартий. Ссылок на принципы пролетарского интернационализма («у пролетариев нет своего отечества») в данном случае явно не хватало, следовало разъяснить простым рабочим, почему в столкновении двух империализмов следует поддержать германский, а не французский.

^{Шифропереписка эмиссаров Коминтерна с Москвой велась через дипломатические представительства Советской России Телеграмма полпреда в Берлине Н. Н. Крестинского Г. Е. Зиновьеву и И. В. Сталину}

^{4 марта 1923}

^{[РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 19. Д. 69. Л. 25]}

Чтобы на месте ознакомиться с ситуацией, в феврале — марте 1923 года Бухарин инкогнито побывал в Германии и Скандинавии. По возвращении оттуда он сообщал 4 марта 1923 года из Берлина Зиновьеву и Сталину, что «норвежцы приняли все-таки резолюцию подчинения решениям [ИККИ. — А. В.]. Положение шведов исследовано»[1131].

В данном случае наш герой выступал в роли обычного коминтерновского эмиссара, которого отправляли на съезд той или иной партии, необычным был только его высокий статус в руководстве РКП(б). Как правило, такое лицо являлось не почетным гостем или пассивным наблюдателем, а имело право на вмешательство в ход заседаний из-за кулис. Скандинавские партии в первые годы существования Коминтерна воспринимались как «правые», т. е. партии, в теории принимавшие революционную перспективу, но на практике ориентировавшиеся на парламентскую и пропагандистскую работу.

20 апреля 1923 года Бухарин выступал с отчетом российского представительства в Исполкоме Коминтерна на Двенадцатом съезде РКП(б) — отход от политической деятельности Ленина привел к тому, что он был признан вторым человеком в коминтерновской иерархии. Говоря на съезде о международных последствиях оккупации Рура, Бухарин подчеркивал уникальность сложившейся ситуации, которая «требует от Коммунистического Интернационала, чтобы он различал между французским империализмом и немецкой национальной буржуазией. Это не есть простое повторение конфликта 1914 года, и поэтому мы можем сейчас брать для Германии более резкие „национальные тона“. Это значит, что мы считаем необходимым, чтобы Коммунистическая партия в Германии выступала и имела смелость сказать немецкому рабочему классу, что она сейчас защищает и будет вести за собой весь немецкий трудящийся народ. Она действительно выступает защитником немецкой нации против буржуазии, которая национальные интересы Германии предает»[1132].

Наряду с Зиновьевым Бухарин больше других лидеров РКП(б) был вовлечен в процесс неформальной коммуникации с лидерами зарубежных компартий, находившимися в России (Радек участвовал в нем в основном за границей). Прибывшая в июне 1923 года в Москву Клара Цеткин уже отдавала себе отчет в ее важности. Она сообщала в Берлин о своей первой встрече с Зиновьевым и Бухариным. «Поскольку собралось достаточно много товарищей, разговор получился „официальным“, поверхностным… Более интимные разговоры происходили у меня [дома]»[1133].

^{С Кларой Цеткин Н. И. Бухарина связывала долгая дружба, основанная на совпадении политических взглядов}

^{Дружеский шарж Бухарина}

^{Середина 1920-х}

^{[Из открытых источников]}

Под последними Цеткин понимала содержательные дискуссии в узком кругу единомышленников, где не нужно было сверять каждое сказанное слово с марксистскими канонами и передовицами «Правды». Более того, в кругу «своих» можно было обсуждать собственные интриги и осуждать интриганство других, критиковать бодряческий тон официальной пропаганды и высказывать сомнения в правильности избранного курса. Биограф немецкой коммунистки, опубликовавшая это письмо, справедливо замечает в своем комментарии, что при работе с коминтерновскими источниками следует отличать то, что было сказано, от того, что было задумано на самом деле.

Многое из сказанного и даже сделанного вообще не было зафиксировано в официальных документах — большевики были мастерами конспирации, опыт подпольной работы научил их тому, что любое лишнее слово может стать причиной провалов и полицейских репрессий. Да и об историках будущего в горячке революционных будней никто не думал — переписка вождей, за исключением ленинского секретариата, лишь эпизодически откладывалась в их личных архивах. Мы не имеем ни одного донесения Бухарина из Берлина летом — осенью 1918 года, когда он одновременно участвовал в переговорах и с кайзеровскими дипломатами, и с левыми социалистами (информация об этом дошла даже до Карла Каутского[1134]). Точно так же у нас нет достоверных данных о том, что делал наш герой пять лет спустя, накануне так и не состоявшегося «германского Октября».

За Бухариным еще в начале апреля 1924 года был зарезервирован пост первого заместителя Зиновьева, это решение было проведено в жизнь на заседании ИККИ, которое избрало новый состав руководящих органов Коминтерна после его Пятого конгресса[1135]. Имея немало параллельных линий в своей партийной биографии, оба члена Политбюро по своему характеру являли собой полную противоположность. Осторожный и мнительный Зиновьев при рассмотрении любого вопроса следил за тем, чтобы в нем не содержалось умаления его собственных интересов. Бухарин же, как свидетельствуют мемуары его родных[1136], был человеком легким и непринужденным, нередко гасившим личные разногласия и недомолвки легкой шуткой или дружеским шаржем[1137]. В ответ на обиженные записки Зиновьева, что его деятельность не получает на страницах газеты «Правда» достойного освещения, Бухарин как ее главный редактор ответил по-простецки: «Чего ты объелся и зачем нам ссориться из-за кожуры гнилого огурца?» «Давай руку и помиримся»[1138].

Лояльно работая со сталинским секретариатом в вопросах партийной пропаганды, он без труда находил общий язык и с Председателем Коминтерна, и с зарубежными членами Исполкома. Вместе с Зиновьевым Бухарин работал над проектом письма ИККИ Берлинскому съезду германской компартии, который должен был состояться в июле 1925 года. В своих поправках к документу Бухарин подчеркнул, что «рост социал-демократии есть следствие стабилизации. Чтобы бороться с социал-демократией, нужно говорить не только „вопче“, но и о повседневных нуждах, чего не делает германская компартия». Зиновьев отреагировал на это замечание, добавив к своему тезису о вере немецких рабочих в то, будто коммунисты годятся только для периода прямых революционных битв, в то время как СДПГ более успешна в момент затишья, самокритичную фразу: «В этом виноваты, с одной стороны, иллюзии, порожденные „дауэсизацией“ Германии (международный фактор), с другой стороны, наши собственные „ультралевые“ ошибки»[1139].

После того, как Зиновьев и Сталин отправились в отпуск, еще до начала съезда КПГ, Бухарин остался главным на хозяйстве в Коминтерне. На его плечи легло урегулирование кризиса, связанного с устранением из партии группы Фишер — Маслова[1140]. Представлявший ИККИ на съезде Мануильский слал из Берлина отчаянные телеграммы: «Личная диктатура Рут грозит привести партию к катастрофе. Большинство нового списка ЦК — креатуры Рут, которыми она рассчитывает играть в борьбе за независимость партии от Коминтерна»[1141]. Большего обвинения по отношению к лидеру иностранной компартии нельзя было и придумать.

Бухарин бил в набат: «Рассказы Мануильского… подтверждают худшие предположения. Делегация ИККИ третировалась все время как враждебная сторона и даже хуже. Ни одно решение наше не проведено». Он предложил принять по отношению к лидерам КПГ самые жесткие меры: вести дело к устранению из руководства Рут Фишер, пригрозив ей апелляцией к рабочим и созывом чрезвычайной партийной конференции. «Ориентироваться надо на рабочую группу во главе с Тельманом. На своих решениях настоять. В Германии искать верных людей, готовить будущих цекистов»[1142]. Это звучало как установка на полное переформатирование партийного руководства.

^{Аркадий Маслов}

^{Середина 1920-х}

^{[Из открытых источников]}

Одновременно Бухарин вел отдельную переписку со Сталиным, в которой использовал более резкие выражения: левых в КПГ давно пора поставить на место, Рут Фишер — «дрянь», которая пытается «образовать руководящую силу в КИ без РКП» и против РКП. «Эти сволочи нас водят за нос, и теперь с невероятной яркостью вскрылось все лицемерие, политическое убожество и карьеризм этой группки». Бухарин вновь предложил подобрать подходящих людей в «рабочую группу» во главе с Тельманом, которую ввести в состав Центрального комитета на чрезвычайной конференции КПГ[1143]. Использование им особого канала информации было связано с тем, что группа Фишер — Маслова была приведена в руководство партии Зиновьевым, и предложенные жесткие меры неизбежно нанесли бы удар по его авторитету.

Сталин, еще недавно протежировавший Аркадия Маслова, скорректировал бухаринские предложения в сторону смягчения, но был непреклонен в двух пунктах: во-первых, «нужно изгнать и наказать всех воришек и расточителей партийной кассы», во-вторых, объявить беспощадную войну Рут Фишер. Исполком «должен поставить себе задачей полное ее разоблачение, как средство оздоровления партии, идя к этой цели твердо и спокойно, без торопливости, но и без гнилой дипломатии»[1144]. Наряду с официальными письмами Сталин также писал Бухарину лично, выражаясь уже без обиняков. Общность их позиции в отношении зиновьевского руководства КПГ отчасти предопределит расстановку сил на Четырнадцатом съезде РКП(б), когда руководитель Коминтерна бросит открытый вызов большинству Политбюро, возглавив «ленинградскую оппозицию».

Получив одобрение Сталина, 29 июля 1925 года Бухарин поставил вопрос о кризисе немецкой партии на обсуждение Президиума, на которое была приглашена только что прибывшая делегация КПГ. Под его давлением последняя «внесла декларацию с признанием всех своих ошибок и с обязательством бороться решительным образом против личной диктатуры в ЦК», что вызвало сдержанное одобрение Сталина («успех ясен, приветствую, но это только первый шаг, без организационного закрепления успех сведется к нулю»)[1145]. То, что Бухарин при устранении ультралевых в КПГ ни словом не обмолвился о том, что те на протяжении почти двух лет находились под защитой Сталина (который, в свою очередь, находился под прессингом Зиновьева), не могло не импонировать вождю, только набиравшему силу и влияние. Вероятно, именно этот эпизод привел его к мысли о том, что молодой и креативный Бухарин на посту руководителя Коминтерна будет работать более эффективно, чем пассивный и без меры амбициозный Зиновьев.

«Организационное закрепление» не заставило себя ждать. Несмотря на настойчивые вызовы в ИККИ, Рут Фишер вначале заявила о своем отказе ехать в Москву, где ее ждала почетная ссылка, которую уже отбывали Брандлер и Тальгеймер[1146], но потом все же приняла участие в совещании 12–14 августа, где была подвергнута форменному остракизму. Маслов и Фишер были выведены из состава Политбюро на пленуме ЦК КПГ 11 ноября 1925 года.

^{Страстью Н. И. Бухарина было рисование карикатур на своих соратников. Щадя их самолюбие, он нередко посылал вдогонку и шарж на самого себя}

^{30 июня 1925}

^{[РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 2. Д. 35. Л. 5]}

5.3. Дуумвират

После поражения ленинградской оппозиции на Четырнадцатом съезде РКП(б) — ВКП(б) перед победителями встал вопрос о дальнейшей судьбе Зиновьева. Чтобы не посвящать иностранцев во внутренние коллизии, было решено оставить его на посту Председателя ИККИ, однако реальные рычаги управления сосредоточить в постоянно действующей делегации российской компартии в Коминтерне. Ее первое заседание в новом составе, состоявшееся 8 января 1926 года, приняло решение о том, как информировать зарубежных соратников о новой вспышке разногласий в руководящем ядре большевиков. «Поручить т. Бухарину в двухдневный срок составить проект обращения к секциям Коммунистического Интернационала для опубликования. Базой для этого обращения должна служить резолюция XIV съезда ВКП(б)»[1147]. Позже такие «знаковые» поручения станут партийной традицией: в первой половине 1980-х годов таким же образом председатель похоронной комиссии оказывался преемником почившего генсека ЦК КПСС. Правда, в нашем случае речь шла о гораздо менее важной должности, которая для Бухарина выглядела как еще одно партийное поручение.

Наш герой не был в восторге от новой сферы деятельности. Его больше привлекали теоретические изыскания, да и работа на посту главного редактора газеты «Правда» отнимала много сил и практически все время. Наблюдавший за ним Бажанов выделил Бухарина из других членов большевистского руководства, отметив, что он «человек умный и способный. На заседаниях Политбюро никаких марксистских глупостей он не произносит, а, наоборот, выступает толково и дельно. И дело говорит, и острит, и мыслью играет. Что он умело скрывает, это глубину своих стремлений к власти. Здесь он ленинский ученик, и ленинская школа не прошла для него бесследно. Но в настоящем периоде, когда все решается взятием в руки партийного аппарата, у него нет никаких шансов, кроме того, чтобы быть на вторых ролях и участвовать в верхушечных партийных интригах»[1148].

Исполком Коминтерна и стал для Бухарина такой ролью второго плана. Фронт работы, на котором он сменил Зиновьева, не относился ни к престижным, ни к каторжным. Это было очевидное следствие новой расстановки сил, в которой «любимец партии», выбрав правильную сторону, сделал еще один шаг наверх. Его не освободили от других занятий, обязав в то же время два дня в неделю уделять коминтерновским делам[1149]. На первых порах Бухарин пытался внести свежие нотки в работу громоздкого аппарата ИККИ как в организационном, так и политическом плане.

^{После того, как удаление Г. Е. Зиновьева с поста Председателя Коминтерна стало свершившимся фактом, Политбюро ЦК ВКП(б) заменило его Н. И. Бухариным}

^{31 августа 1926}

^{[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 587. Л. 66]}

Так, на внеочередном заседании Президиума 22 января 1926 года он позволил себе смелое заявление, отражавшее инерцию борьбы с левацким уклоном в КПГ, за которым стоял Зиновьев. Бухарин обосновал новый поворот в трактовке ленинской тактики единого рабочего фронта, предложив обращаться не только к социал-демократическим рабочим, но и ко всем политическим группировкам, выступающим против наступления империалистической реакции[1150].

Хотя эта идея вскоре ушла в песок, само ее выдвижение показывало, что в момент перехода лидерства у Коминтерна был шанс серьезного пересмотра своих догматических аксиом. Это касалось и организационных основ международной структуры — первое заседание постоянно действующей делегации ВКП(б) в Коминтерне рассмотрело вопрос о «границах централизма во взаимоотношениях секций и ИККИ»[1151]. После дискуссии решили вернуться к нему на одном из следующих заседаний, однако следов его решения в протоколах «русской делегации» не осталось.

Летом 1926 года, когда повестка дня коминтерновской работы определялась английской стачкой и китайской революцией, находившийся на Кавказе Сталин буквально выталкивал Бухарина на авансцену, чтобы тот затмил собой попавшего в немилость и все больше раздражавшего вождя Зиновьева[1152]. Заодно досталось и Исполкому Коминтерна: Сталин посчитал, что его структуры не следует привлекать к организации кампании солидарности с английскими горняками («Фирма Коминтерна не желательна — она может повредить. Лучше дать фирму ВЦСПС»[1153]). Бухарин как мог отказывался от сомнительной чести взять на себя основную работу по дискредитации вчерашнего соратника. Поддерживая нападки на Председателя ИККИ («Зиновьев пересматривает оценку стабилизации и тактику Коминтерна, обливает грязью проводившуюся до сих пор коминтерновскую политику… и берет фактически на себя инициативу немедленного разрыва с Генсоветом»), он неизменно высказывался за сглаживание конфликта, а не его раздувание («Бухарин предпочитает не свои контртезисы, а соответствующие поправки Зиновьеву»)[1154].

При этом Бухарин все же не решался нарушать фракционную дисциплину. 8 июня именно он, а не Зиновьев, председательствовал на заседании Президиума ИККИ, где обсуждались итоги всеобщей стачки в Великобритании. В отличие от оппозиционеров, выступивших за немедленный выход советских профсоюзов из АРК, Бухарин настаивал на том, чтобы сохранить этот орган «профсоюзного единства», который является важным каналом влияния коммунистов на массу тред-юнионистски настроенных рабочих[1155]. Две недели спустя именно он (а не Зиновьев, уже подвергнутый анафеме) сделал главный доклад о дальнейшей борьбе английских горняков на Президиуме ИККИ. В нем Бухарин, не называя имен, раскрыл подоплеку разногласий в Политбюро, и 26 июня доклад появился в «Правде». Только что оформившаяся «объединенная оппозиция» восприняла это как вызов и стала активно готовиться к пленуму ЦК и ЦКК ВКП(б), чтобы изложить перед партией собственную платформу.

Дальнейшие события разворачивались уже на самом пленуме, открывшемся 14 июля 1926 года. Выступая с основным докладом по английскому вопросу, Бухарин целился уже не в британский империализм, а в Троцкого с Зиновьевым. Он расценил попытки оппозиционеров поставить под вопрос капиталистическую стабилизацию на Западе как «радикальную переоценку всей международной ситуации, всего международного положения», для которой не было оснований. Докладчику пришлось продемонстрировать чудеса диалектики: с одной стороны, нужно было защищать английских коммунистов, выступавших за сохранение АРК, с другой — не забывать о «предательстве» вождей Генсовета, которые тоже пока не собирались выходить из Англо-русского комитета.

Его вновь выручили «массы», на позицию которых большевики неизменно ссылались в критические моменты своей истории. «Мы ставили перед собой такую перспективу, — говорил Бухарин, — что в Англии, с ее неизбежно обостряющейся социально-классовой борьбой, даже реформистские вожди, которые сами по себе не хуже и не лучше, чем в других странах, под давлением масс неизбежно будут должны занять такую позицию, которая будет их отличать от реформистов в других странах. Мы подходим к этому вопросу с точки зрения постоянного давления, которое на этих вождей оказывают массы, и мы смотрели на массы, когда завязывали „наверху“ узелок Англо-Русского Комитета»[1156].

Напротив, оппозиция говорила об оппортунизме «верхов», причем не только в Лондоне, но и в Москве. С ее точки зрения, увлекшись верхушечными комбинациями, фракция большинства в Политбюро пошла на поводу у Генсовета тред-юнионов. С точки зрения Троцкого деятельность АРК была оправданной «лишь до того момента, когда поворот событий отбрасывает оппортунистов в лагерь классовых врагов и дает нам возможность сомкнуться с низами против вождей»[1157].

12 августа 1926 года Политбюро согласилось с предложением секретаря ИККИ Куусинена о поездке Бухарина на пять дней в Германию. Сталин «мило» пошутил по поводу отсутствия новостей от него: «Бухарин — свинья, и пожалуй, хуже свиньи, ибо считает ниже своего достоинства написать две строчки о своих германских впечатлениях»[1158].

^{«Бухарин — свинья, и, пожалуй, хуже свиньи, ибо считает ниже своего достоинства написать две строчки о своих германских впечатлениях»}

^{Письмо И. В. Сталина В. М. Молотову}

^{16 сентября 1926}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 37–40]}

Грубый юмор скрывал крайнюю заинтересованность генсека в поддержке со стороны своего основного союзника, который, в отличие от Зиновьева, пользовался симпатией простых партийцев. Бухарин не хуже оппозиционеров жонглировал ленинскими цитатами, держался на равных с ними и при обсуждении международных проблем, и в ходе теоретических дискуссий.

^{Как будто предчувствуя свою судьбу и реагируя на сталинский эпитет, Н. И. Бухарин изобразил себя «свиной лисичкой в старости»}

^{Середина 1920-х}

^{[РГАСПИ. Ф. 329. Оп. 2. Д. 11. Л. 158]}

К началу осени решение вопроса о смене лидера Коминтерна казалось уже само собой разумеющимся. Бухарин выступал с докладами по всем вопросам коммунистического движения на форумах ВКП(б) и Коминтерна, формулировал принятые на их основе тезисы и постановления, при активной поддержке Пятницкого и Мануильского переключал на себя ключевые каналы связи с лидерами зарубежных компартий. По его предложению была предпринята попытка реанимировать журнал «Коммунистический Интернационал», который стал еженедельным, а значит — получил возможность более оперативно отражать проблемы и вызовы, встающие перед международным коммунистическим движением[1159].

Наконец, после согласования со Сталиным Политбюро признало возможным удовлетворить просьбу Президиума ИККИ «об освобождении т. Бухарина для регулярной работы в Коминтерне в течение двух дней в неделю (по возможности по средам и пятницам)»[1160], что выглядело как завершающий акт передачи ему ключевых функций в руководстве международной организации коммунистов. 5 сентября Молотов сообщал Сталину среди прочего, что «еженедельник ИККИ уже на днях должен выйти. Бухарин усиленно работает»[1161]. 13 сентября Исполком предоставил новоиспеченному руководителю ответственного секретаря и попросил его определиться с часами приема по служебным вопросам[1162]. Через несколько дней Бухарин был назначен еще и ректором Международной ленинской школы, где готовили кадры зарубежных компартий, ему в помощь был дан Эрколи (П. Тольятти) — будущий лидер итальянских коммунистов[1163].

^{«Но ты ведь знаешь, черт побери, что никого из ближайших друзей не люблю так крепко, как тебя»}

^{Письмо И. В. Сталина Н. И. Бухарину}

^{23 сентября 1926}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 708. Л. 144–145 об.]}

Генсек, находившийся в Сочи, всячески подбадривал новичка, которому досталась не самая престижная и безусловно весьма хлопотная работа, обещая свою помощь и поддержку: «Я думаю, что твой план насчет расширенного пленума ИККИ, постановки русского вопроса и т. д. — совершенно правилен. Недели через полторы приеду и двинем вместе махину. По вопросам внутренним поговорим особо. Знаю, что ты устал чертовски, и мне несколько совестно, что я здесь пробавляюсь на берегу моря. Но скоро буду у вас, и вместе потянем вовсю»[1164].

^{Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) об одобрении предложенного Н. И. Бухариным проекта тезисов о международном положении к Седьмому пленуму ИККИ}

^{18 ноября 1926}

^{[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 605. Л. 56]}

Бухарин выступал с отчетом делегации ВКП(б) в Коминтерне на Пятнадцатой конференции ВКП(б), которая прошла в конце октября — начале ноября 1926 года. Одновременно этот отчет, стоявший первым пунктом повестки дня, рассматривался как доклад о проблемах международной политики, по которому также не планировалось открывать дискуссию[1165].

За год до десятой годовщины Октябрьской революции Коминтерн рекомендовал компартиям использовать эту дату для развертывания агитационной кампании, началась подготовка к отправке в СССР рабочих делегаций из стран Европы. Позже эта идея обрела облик конгресса друзей Советского Союза, который рассматривался как инструмент преодоления изоляции коммунистов на национальной политической сцене. Бухарин поддержал проведение этого конгресса в годовщину революции, но при условии, что «коммунисты не должны занимать особые посты как инициаторы этого дела. Напротив, коммунисты должны стоять за кулисами и оттуда организовывать всю деятельность» друзей Советского Союза самой разной политической окраски: «получится пестрая картина, но это не страшно»[1166].

В конце того же 1926 года на Седьмом пленуме ИККИ в коминтерновской карьере Зиновьева была поставлена точка. Пост Председателя был упразднен, провозглашалось восстановление принципов коллективного руководства, Бухарин оказывался «всего лишь» одним из членов нового органа — Политсекретариата ИККИ. Однако именно он на протяжении двух последующих лет рассматривался и правоверными коммунистами всего мира, и представителями оппозиционных движений левого толка как неформальный лидер Коминтерна.

Материалы, связанные с подготовкой пленума, свидетельствуют о том, что Бухарин не просто внутренне смирился с поручением возглавить международную организацию коммунистов, но и попытался вдохнуть в нее новую жизнь. Он предложил дополнить повестку дня пленума анализом новейших тенденций мировой экономики и политики, увязав их с модернизацией программы и тактики Коминтерна. Среди тем, которые предлагались к обсуждению, была названа «количественная сторона стабилизации» и связанная с ней рационализация производства, в оценке которой мнения коммунистов расходились. Шла речь об изменении структуры и психологии рабочего класса, прежде всего за счет выходцев из деревни, об усилении политической роли профсоюзных организаций, о новых измерениях в применении тактики единого рабочего фронта и о многом другом[1167]. Каталог тем включал в себя даже «ошибки наших партий в прошедшем году», однако обсуждения на пленуме дождалась лишь малая толика бухаринских идей и предложений.

^{В запале внутрипартийного конфликта члены Политбюро ЦК ВКП(б) отодвинули на второй план «Пути мировой революции».}

^{Второй том опубликованной стенограммы Седьмого пленума ИККИ}

^{[Из открытых источников]}

Седьмой пленум, давший ряд интересных импульсов для модернизации тактики коммунистов, так и не стал «прорывом к новым берегам». Победа твердокаменного догматизма над слабыми ростками теоретических новаций была предопределена конъюнктурными соображениями — пленум ИККИ в очередной раз стал ареной столкновения сталинско-бухаринской фракции и «объединенной оппозиции». Никто не хотел «подставляться» противнику, выдвигая свежие и нестандартные идеи. Как и ранее, главным инструментом полемики являлись ленинские цитаты, и битва велась лишь вокруг их ортодоксальной интерпретации.

Вряд ли Бухарину импонировала задача выступить сталинским приспешником на финальной стадии устранения сторонников Троцкого и Зиновьева. Она не доставляла особого удовольствия «любимцу партии», прекрасно знакомому с обеими лидерами и ценившему их публицистические и организаторские способности. Но на другой чаше весов находилась близость к новому вождю и утверждение в роли его равноправного партнера. При определении модуса поведения делегации ВКП(б) на Седьмом пленуме ИККИ ее бюро приняло решение о том, что «вопросы, не терпящие отлагательства, могут быть разрешаемы тт. Бухариным и Сталиным»[1168]. Наш герой исправно таскал каштаны из огня для своего партнера по «дуумвирату», не понимая, насколько временным и непрочным являлся его союз со Сталиным. Последний играл на самолюбии Бухарина, убеждая его в том, что «мы с тобой Гималаи, остальные — ничтожества»[1169].

На самом деле ситуация выглядела иначе. За исключением некоторых лично знакомых ему работников ИККИ и собственных учеников из так называемой бухаринской школы у нового лидера Коминтерна не было солидной опоры в этой организации. Он присматривался к молодежи, присланной компартиями, и обратил внимание на немца Рихарда Зорге, работавшего с начала 1925 года референтом информотдела. Его теоретические труды, посвященные анализу экономических взглядов Розы Люксембург и послевоенному возрождению германского империализма, отличались аналитической глубиной и уверенным владением статистическим материалом. Руководство информотдела ревниво следило за научной активностью Зорге (он печатался под псевдонимом Зонтер) и в конце концов избавилось от него.

Как часто случается в жизни, переход с места на место в аппарате ИККИ обернулся для немца продвижением в профессиональной карьере. В 1926 году он стал членом бюро секретариата ИККИ, сумев наладить оперативный контроль за выполнением решений его руководства. В ходе работы Седьмого пленума ИККИ он входил в состав политической комиссии, которую возглавляли Мануильский и Бухарин. Биограф Зорге справедливо полагает, что по своим теоретическим позициям и политическим симпатиям тот был близок последнему, согласовывал с ним свои политические проекты и аналитические записки[1170].

^{В большевистском руководстве Н. И. Бухарин отвечал за молодежную политику, курируя как советский комсомол, так и Коммунистический интернационал молодежи}

^{Апрель 1925}

^{[Иллюстрированный сатирический журнал «Комар». 1925. № 6]}

Бухарин к середине 1920-х годов также нашел себя в новой сфере, отдавая львиную долю времени теоретической и пропагандистской работе, и не горел желанием брать в свои руки знамя мировой революции пролетариата. Генсек же мог опираться на лояльных себе функционеров из числа большевиков с дореволюционным опытом, которые по его инициативе несколько лет назад были направлены на работу в Исполком Коминтерна. Речь шла прежде всего о Пятницком и Мануильском. Через сталинский секретариат были подобраны и кадры «второго эшелона», занявшие ключевые посты в аппарате ИККИ: А. Л. Абрамов, Б. А. Васильев, А. С. Мартынов.

Этот состав активно пополнялся комсомольской молодежью. Так, 24 марта 1926 года членом Президиума ИККИ на правах представителя Коммунистического интернационала молодежи (КИМ) стал сталинский выдвиженец Виссарион (Бессо) Ломинадзе, отличавшийся непокорным нравом. Через полгода он уже окончательно закрепился в высшей лиге, перейдя на работу из Исполкома КИМ в руководящий аппарат Коминтерна. На первых порах генсеку импонировала горячность и бескомпромиссность молодого грузина, и он использовал его как орудие для дискредитации «старых вождей», ограничиваясь намеками и избегая в личной переписке прямых указаний. Причем речь шла не только о Зиновьеве — как опытный стратег, Сталин не упускал из виду и набиравшего политический вес в Коминтерне Бухарина.

Ломинадзе, закончивший только курсы Коммунистического университета, сразу же после перехода на работу в ИККИ вступил в конфликт с «бухаринской школой». Она объединяла молодых обществоведов, которые претендовали на развитие марксистской теории в условиях диктатуры пролетариата, фактически приспосабливая ее к конъюнктуре нэпа. Отстаивая собственное видение перспектив революционного процесса, несущее на себе отпечаток левацкого нетерпения, Ломинадзе неизбежно становился оппонентом такого подхода.

Летом 1926 года он докладывал Сталину, находившемуся на Кавказе, что вместе с руководителем КИМ Лазарем Шацкиным он поднял бунт против «правых ошибок» одного из бухаринских учеников — А. Н. Слепкова, который стал работать в коминтерновском отделе агитации и пропаганды. «Бухарин испугался, что у нас особая „стратегия“ на взрыв кружка. Сперва он выступил против нас очень резко. Мы хотели уйти. Потом он смягчил тон»[1171]. Ломинадзе торжественно сообщил генсеку, что конфликт улажен: мы пообещали больше не «бузить», а Бухарин — навести порядок в собственном «кружке». Однако в логике складывавшегося внутрипартийного режима на самом деле все было с точностью до наоборот. Не прошло и трех месяцев, как спор вновь вспыхнул на Седьмом пленуме Коминтерна.

Направленный в январе 1927 года в Берлин, Ломинадзе уже в своем первом донесении подчеркнул недовольство руководства КПГ осторожностью нового коминтерновского лидера. «На ЦК я прямо указывал на нетерпимость этой игры с именем Бухарина… Я, конечно, защищал целиком и полностью, забыв все споры в Москве, линию Бухарина на пленуме ИККИ по обоим вопросам и решительно протестовал против попыток провести между этими двумя линиями какую-нибудь черту»[1172]. Речь шла о спорах, развернувшихся на пленуме по вопросам, поставленным немецкими делегатами: об отношении к капиталистической рационализации и о том, должна ли коммунистическая партия поддерживать лозунг защиты отечества до прихода к власти. Ломинадзе явно кривил душой — достаточно было нескольких намеков, сделанных его немецким подшефным, чтобы те поняли, насколько шаткими являются позиции Бухарина в Коминтерне.

Войдя во вкус и не без оснований рассчитывая на одобрение Сталина, эмиссар Коминтерна интриговал во всех направлениях. Сразу же по прибытии в Берлин он стал раздувать еще не остывший конфликт вокруг сосланных в Москву за «правые ошибки» лидеров КПГ 1923 года Брандлера и Тальгеймера. Не говоря напрямую о том, что Бухарин выступает за их возвращение на руководящие посты (хотя такую позицию разделяло и умеренное крыло в самой компартии), Ломинадзе создавал в ее руководстве нервную атмосферу, порождал у неуверенного в себе Эрнста Тельмана подспудное желание заручиться дополнительной поддержкой Сталина.

^{Донесения коминтерновского эмиссара Бессо Ломинадзе из Берлина были использованы Сталиным для подготовки наступления на позиции Бухарина}

^{Письмо И. В. Сталина В. В. Ломинадзе}

^{1 апреля 1927}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 758. Л. 58–58 об.]}

Согласно донесениям коминтерновского эмиссара, выбившийся из «низов» председатель КПГ чувствовал себя на этом посту явно не в своей тарелке: на съезде партии в рурском городе Эссен весной 1927 года «он читал доклад в продолжении трех с лишним часов, все время одним и тем же тоном, часто заглядывая в бумажки, нагромождая одну сложную фразу с „учеными“ словами на другую, допустил ряд досадных ошибок, исправленных после в стенограмме, часто повторялся и т. д.»[1173]. В переписке Сталин неизменно выступал против снятия Тельмана, которого также считал своим протеже, и предлагал вести с ним терпеливую воспитательную работу. Ломинадзе отчитывался в своем последнем докладе из Берлина: «С Тельманом я в частном разговоре говорил о том, что он должен отказаться от своих немножко диктаторских замашек и от нетерпимости к критике»[1174].

В ином ключе развивалась интрига против Бухарина. Ломинадзе жаловался, что не получает твердых директив из ИККИ, и вынужден вести дела на свой страх и риск. Сталин прекрасно понял, о чем (и о ком) идет речь: «Твои письма получаю все аккуратно. …Я думал, что на вопросы, выдвигаемые тобою в письмах, отвечает обычно Бухарин. Оказывается, что последний и не думал отвечать. Это, конечно, плохо, и я тебе вполне сочувствую. Я думаю, что в спорных вопросах в общем ты стоишь на правильной позиции… Только теперь (после твоих писем) начинаю понимать, как много дурных наслоений имеется все еще (и будет еще) в КПГ»[1175].

Гроссмейстер внутрипартийных схваток, Сталин мыслил на несколько ходов вперед, и вызов, брошенный Бухарину, позволял ему какое-то время оставаться внешне беспристрастным арбитром.

5.4. Реформы и интриги

После Седьмого пленума ИККИ Бухарин сосредоточил политическую работу Коминтерна в его Политсекретариате — рабочем органе, созданном по образу и подобию большевистского Политбюро. Он должен был символизировать переход к коллективному руководству и одновременно повысить управляемость международной организации, которая становилась все более громоздкой и забюрократизированной. Первый состав Политсекретариата был избран на заседании Президиума ИККИ 20 декабря 1926 года, в него вошли 9 членов и три кандидата[1176]. Заседания Политсекретариата ИККИ, как и Политбюро ЦК ВКП(б), проходили раз в неделю и разрешали широкий круг организационных и кадровых проблем. При этом именно он вырабатывал первую реакцию Коминтерна на непредвиденные события за рубежом, будь то фашистский переворот или правительственный кризис, в то время как на долю Президиума оставались «парадные» и запланированные политические сюжеты.

На первом же заседании Политсекретариата Бухарину было поручено предварительное обсуждение того или иного вопроса в ЦК российской партии (фактически — в Политбюро) для того, чтобы внести в Коминтерн уже сформировавшееся мнение «русских товарищей»[1177]. Такой механизм работы превращал аппарат и выборные органы ИККИ в придаток ВКП(б), хотя формально речь шла о соблюдении принципов коллективного руководства. Малозначительные вопросы решались самим аппаратом ИККИ, который лишь запрашивал информацию с мест и приглашал лидеров компартий, но оставлял последнее слово за собой. Вот только один пример. 29 июля 1927 года шло обсуждение программы действий индонезийской партии, с докладами выступали Петровский и Васильев. В ходе дискуссии Реммеле спросил ее представителя Семабена, как он сам относится к проекту. Тот ответил: я участвовал в обсуждении резолюции, когда уже почти все было готово[1178].

Как и Политбюро, Политсекретариат стал тем местом, куда стекалась информация обо всех внутрипартийных конфликтах и расколах, с тем отличием, что речь шла не об одной партии, а о нескольких десятках. Ни одного заседания Политсекретариата не обходилось без разбора положения в той или иной компартии, не исключая самые малые и незначительные. Как правило, вначале заслушивался доклад представителя ИККИ, побывавшего в соответствующей стране, затем слово предоставлялось конфликтующим сторонам. Отказ одной из них прибыть в Москву рассматривался как нарушение партийной дисциплины и давал неоспоримое преимущество ее соперникам в борьбе за лидерство.

Не прошло и года с момента создания Политсекретариата, как он, опять же по аналогии с Политбюро, стал проводить «летучие голосования», которые впоследствии оформлялись наравне с решениями, принятыми на обычных заседаниях. В их повестке дня стояли вопросы, дискуссия по которым не представлялась целесообразной либо которые просто дублировали постановления и директивы, уже принятые Политбюро ЦК ВКП(б) или «русской делегацией». Примером первого случая было осуждение левой оппозиции во главе с Рут Фишер и Аркадием Масловым, исключенной из КПГ[1179]. Примером второго — разрешение бывшему лидеру КПГ Тальгеймеру, осужденному за «правые ошибки» и находившемуся в Москве, вернуться на родину при условии признания генеральной линии партии, от которой он был изолирован на протяжении трех последних лет[1180]. Сама делегация ВКП(б) также претерпела изменения: в начале 1927 года было принято предложение Пятницкого решать текущие вопросы голосованием тех ее членов, которые постоянно работали в Исполкоме. «В делегацию переносить только вопросы принципиального характера»[1181].

^{К. Б. Радек, Август Тальгеймер, Н. И. Бухарин и И. И. Скворцов-Степанов в перерыве заседания Четвертого конгресса Коминтерна}

^{9 ноября — 5 декабря 1922}

^{[РГАСПИ. Ф. 491. Оп. 2. Д. 191. Л. 1]}

Ни в начале, ни в конце 1920-х годов Бухарин не отказывался от мысли, что главным врагом коммунистов на политической сцене европейских стран являются социал-демократические партии, опиравшиеся на традиции и принципы Второго Интернационала. Когда-то он оппонировал тактике единого рабочего фронта, подразумевавшей сотрудничество с социал-демократами в отстаивании насущных интересов рабочего класса. Став неформальным лидером Коминтерна, Бухарин получил возможность доказать свою правоту на практических примерах. Уже на Седьмом пленуме ИККИ компартии были ориентированы на то, чтобы в условиях «полевения» европейского пролетариата усилить свою борьбу с конкурентами в рабочем движении.

В марте 1927 года Президиум ИККИ не согласился с предвыборной тактикой австрийской компартии — одной из незначительных секций Коминтерна, которой приходилось иметь дело с влиятельной социал-демократической партией в этой стране, исповедовавшей к тому же левую доктрину «австромарксизма». Решение Политбюро австрийских коммунистов, выступившего за общую предвыборную платформу с социал-демократами, было превращено в собственную противоположность. Москва высказалась против «политики мелких сделок и общих списков, против общей избирательной кампании, так как это не позволит сохранить лицо нашей маленькой и слабой компартии»[1182]. Разрешалось лишь поставить социал-демократам ультиматум с максимальными требованиями, а в случае если они его не примут, сосредоточить против них партийную агитацию.

Вскоре аналогичное давление, опробованное на австрийцах, начало оказываться и на крупнейшие партии Коминтерна. В апреле того же года Президиум выступил против традиционной предвыборной тактики французских коммунистов, которые выставляли совместных с социалистами кандидатов там, где те имели шансы на успех. Курировавший ФКП швейцарец Ж. Эмбер-Дро, являвшийся членом Президиума ИККИ и быстро почувствовавший настроения нового руководства, во время инспекционной поездки резко высказался против продолжения такого курса, поскольку на этом пути «тактика единого фронта превращается в тактику чисто парламентскую, не мобилизующую рабочие массы»[1183].

^{В течение первого десятилетия истории Коминтерна на обложке его журнала рабочий разбивал цепи капитала, опутавшие земной шар.}

^{Однако на деле Исполкому этой организации все больше приходилось заниматься «текучкой», отодвигая на второй план конечную цель коммунистов}

¹⁹²¹

^{[РГАСПИ]}

Поддержав Эмбер-Дро, Бухарин крайне резко обрушился на французских коммунистов: «Вы пишете в своей резолюции, что социал-демократия готова вести политику единого фронта и классовой борьбы. Разве это критика, разве это разоблачение социал-демократии? Разве это клеймение социал-демократов как предателей рабочего класса? Нет, напротив, это их приукрашивание… Наше отношение к социал-демократии является важнейшей проблемой, и если Вы вынуждены ее формулировать, так делайте это наоборот, так, как положено революционеру. Тогда вы перечеркнете всю свою линию»[1184].

Безапелляционность бухаринских суждений определялась не только буквой резолюции о парламентаризме, принятой Вторым конгрессом Коминтерна еще в 1920 года, а значит — освященной ленинским авторитетом, и даже не упоением свалившейся на него властью — эта черта отсутствовала в его характере. Дело было в другом — вся нормализация политической жизни в странах Западной Европы представлялась ему продуктом соглашательства социал-демократии с буржуазными партиями и даже фашистами[1185], и здесь он был готов поставить ей любую подножку, лишь бы этот тайный сговор выплыл на свет и был дискредитирован в глазах рабочего класса.

Повторяя на заседаниях руководящих органов Коминтерна стандартные формулы о борьбе за рабочее единство, при разборе конкретных случаев позитивного взаимодействия коммунистов и социалистов Бухарин неизменно занимал жестко негативную позицию. Так, компартия Дании была осуждена за поддержку законопроекта, внесенного социал-демократическим министром. При разборе поведения в ходе предвыборной кампании болгарской компартии, которая пошла на соглашения с социалистами, Бухарин дал волю эмоциям: «…объективно нет никакой разницы между этой социал-демократией и палаческими партиями, входящими в правительство Цанкова. Поэтому я склонен считать, что эта тактика была ошибочной», усилив позиции оппонентов БКП в рабочем движении. Хуже всего, продолжал он, если такая коалиция выйдет за рамки выборов, «эксперимент будет перенесен в непарламентскую сферу» — «в результате мы потеряем собственное лицо»[1186].

Столь же неконструктивную и догматическую позицию занимал Политсекретариат в тех странах, которые считались образцами буржуазной демократии и где коммунисты имели все условия для свободной агитации. Их мнение учитывалось в последнюю очередь. Так, накануне выборов в Норвегии европейский секретариат ИККИ направил местной компартии письмо, в которой назвал «категорически неправильной предвыборную тактику, намечаемую ЦК. Лендерсекретариат целиком поддерживает точку зрения, отстаиваемую представителями ИККИ [в Норвегии. — А. В.], и сообразно этому призывает партию выступать всюду в стране самостоятельно, также и в тех округах (быть может, за несколькими исключениями), где наша партия не может завоевать мандатов. Особенно важно, чтобы партия выдвинула своих кандидатов в Осло. Если необходима субсидия для предвыборной работы, надо предоставить конкретную смету»[1187].

В данном документе, как в капельке воды, отразилась далеко зашедшая бюрократизация аппарата Коминтерна и административно-финансовые методы решения проблем, о которых в Москве имели отнюдь не детальное представление. Ставя партийный эгоизм выше интересов рабочего класса в целом, бухаринский Коминтерн не только перечеркивал тактику единого пролетарского фронта, но и изолировал компартии от актуальной повестки дня в своих странах. Осенью 1927 года новая политика получит название «класс против класса» и еще через несколько месяцев будет утверждена очередным пленумом ИККИ.

Очевидно, что такой поворот вызревал давно, и ему противодействовало только сохранение таких организаций единого фронта, как Англо-русский комитет профсоюзного единства. В свою очередь, это сохранение было ответом на требование «объединенной оппозиции» немедленно выйти из АРК, обращенное к советским профсоюзам. В 1927 году вокруг этой организации продолжались острые столкновения сталинско-бухаринской фракции и оппозиционеров. Представители первой искали и находили новые аргументы в защиту АРК. Выступая на заседании Президиума ИККИ 11 мая, Бухарин заявил, что коммунистические партии признают высшим приоритетом своей деятельности защиту СССР от военной угрозы. АРК как орган связи между советскими профсоюзами и британскими тред-юнионами мог бы сыграть важную роль в разрешении майского кризиса, поставившего отношения между странами на грань настоящей войны, и здесь идеологические компромиссы представляются неизбежными.

Вслед за руководителем ВЦСПС Томским Бухарин отметил, что в случае войны британские тред-юнионы «не будут нас поддерживать, но они будут балластом на ногах английского правительства. А это уже кое-что»[1188]. Оба докладчика признали, что АРК не является выбором советской стороны, и делегации ВЦСПС в нем пришлось сыграть «полудипломатическую роль». Но если Бухарин видел в этом уникальный случай, вызванный чрезвычайными обстоятельствами, то Томский шел гораздо дальше, рассматривая АРК как воплощение принципов единого рабочего фронта. Противостояние с левой оппозицией (на заседании Президиума ИККИ ее представлял Вуйович) неизбежно сплачивало сторонников умеренной линии в поиске рациональных решений, причем все это происходило без какого-либо сталинского контроля и давления.

Пока Запад не осветили всполохи нового приступа мировой пролетарской революции, Политсекретариату в целом и Бухарину лично приходилось заниматься идеологической и кадровой «мелочевкой». 15 июня 1927 года Политбюро разбирало застарелый конфликт в польской компартии. Накануне созыва ее очередного съезда большинство и меньшинство ЦК КПП в лучших традициях польской шляхты несколько недель вели жаркие дебаты, но так и не согласовали ни одной резолюции. На заседание были приглашены и члены Польской комиссии ИККИ во главе с Пятницким, и представители обеих фракций КПП.

Общее мнение членов Политбюро заключалось в том, что пришло время ломать поляков через колено, чтобы любой ценой заставить обе фракции принять предложенный ИККИ план примирения. На этот счет Рыков выразился дипломатично («если съезд не сговорится, я буду предлагать метод хирургического решения»), а Молотов рубил сплеча, косвенно обвиняя руководство Коминтерна в излишнем либерализме: «Товарищ Бухарин, нужно Вам проявить большую волю, изнасиловать их, чтобы не допустить дело к особым платформам. Нужно запретить отдельным группам выставлять свои платформы»[1189].

Жесткая позиция Молотова вытекала из логики внутрипартийной борьбы в ВКП(б), которая к лету 1927 года достигла своего апогея. После того, как большинство не добилось победы на полемическом фронте, против оппозиционеров начали применяться полицейские репрессии. Следует отдать должное польским представителям меньшинства — они настаивали на соблюдении норм внутрипартийной демократии, подчеркивая, что «товарищи из Коминтерна не разбираются досконально в наших разногласиях». Попытка Бухарина найти компромисс провалилась — в завершение заседания Политбюро обе фракции КПП уперлись в своем нежелании искать приемлемое решение.

История имела свое продолжение на заседании Президиума ИККИ. В данном случае сохранились не только прения сторон, но и речь самого Бухарина. Тот метал громы и молнии в адрес «фракции комиков», разоблачал «шляхетскую политику», обвинял и большинство, и меньшинство в подтасовке ключевых положений ленинизма. И в завершение расписался в собственном бессилии, намекнув на то, что в его арсенале есть и иные методы: «Мы зашли в такой тупик с польским съездом, что этот выход должен быть найден. Нет больше сил, и надо прибегнуть к методу коминтерновского принуждения. Мы как будто говорим на разных языках, как будто бы товарищи нас не понимают. Получается так, что польские товарищи, как представители большинства, так и представители меньшинства, противопоставляют себя представителям Коминтерна»[1190].

За десять лет, прошедших после захвата власти большевиками, Бухарин проделал значительную эволюцию. Уже мало что осталось от безрассудного «левого коммуниста» и горячего «мальчишки революции», как называла его Клара Цеткин. Внутрипартийные баталии сделали его циничным прагматиком, господство партийного аппарата научило технологии властвования, когда к каждой бумаге следовало, как говорили тогда, «приделать ноги», т. е. ее путь по инстанциям должен был сопровождаться неформальными толчками — звоночками, записочками и т. д. Приходилось прикладывать немалые усилия для того, чтобы решить простые и обыденные вопросы.

^{В бюрократической переписке Бухарин отстаивал интересы Коминтерна как организации, «формально стоящей над всеми нами»}

^{Письмо Н. И. Бухарина В. М. Молотову и Н. А. Кубяку}

^{2 декабря 1927}

^{[РГАСПИ. Ф. 329. Оп. 2. Д. 6. Л. 26]}

Вот только один пример бюрократических междоусобиц. Приглашенные на Пятнадцатый съезд ВКП(б) иностранные члены ИККИ получили пропуска, а сопровождавшие их переводчики — нет. Бухарин был вынужден обратиться к Молотову: «Не понимаю никак, зачем озлоблять людей и целую корпорацию, формально стоящую над всеми нами, такими вещами. Очень прошу прекратить эту политическую бессмыслицу и организационную толчею»[1191].

Это не только штрих к тому, как работала сталинская бюрократия; обращают на себя внимание слова о Коминтерне, как инстанции, которая командует в том числе и большевистской партией. Бухарин отдавал себе отчет в реальном положении дел и вместе с остальными лидерами ВКП(б) отказывался называть вещи своими именами. Такое двоемыслие сослужит многим из них свою коварную службу…

На первых порах оно давало преимущество оппозиционерам, которые разбивали аргументы большинства ссылками на их же собственные речи. В запале полемики на Восьмом пленуме ИККИ Троцкий бросил Бухарину: «Вы монопольно скажете все, что вам нужно. Но вы сами однажды правильно указали, что даже социалистическая монополия ведет иногда к загниванию»[1192]. Сам Бухарин видел эту опасность, но старался вести дискуссию в духе открытости дореволюционного большевизма. На первых порах он выступал даже за публикацию материалов внутрипартийной дискуссии в коминтерновской прессе: «…если мы не опубликуем документы оппозиции, они будут опубликованы за границей»[1193].

На том же совещании аппарата ИККИ, состоявшемся после Восьмого пленума и посвященном новому этапу борьбы с троцкистами и зиновьевцами, наш герой произнес пророческую фразу: дело оппозиции в нашей стране проиграно, поэтому она неизбежно перенесет центр своей борьбы за рубеж[1194]. До высылки Троцкого из СССР оставалось еще полтора года, до создания им и его соратниками Четвертого Интернационала — около десяти лет. Однако и в 1927 году у левой оппозиции было немало сторонников как среди свергнутых вождей компартий, обвиненных в троцкизме, так и среди радикально настроенных рабочих.

Неизвестным даже многим коминтерноведам остается такой факт, как резолюция ЦК компартии Бельгии от 27 ноября 1927 года, направленная в Исполком. Руководство партии требовало прекратить исключения оппозиционеров из ВКП(б), срочно созвать конгресс Коминтерна для рассмотрения ситуации в российской партии, а до этого опубликовать документы как большинства, так и меньшинства, не допуская «искажений мыслей Троцкого»[1195]. Скандал был тихо замят, хотя в ходе обсуждения данного вопроса раздавались призывы к немедленной смене лидера партии Оверстратена. Горячие головы остудил опытный аппаратчик Пятницкий: за ним стоит большинство (весьма немногочисленных) бельгийских коммунистов, и, сняв его, «мы получим партию против нас»[1196].

Параллельно в адрес «русской делегации» и других инстанций Коминтерна шел поток писем зарубежных коммунистов, которые указывали на то, что репрессии против левой оппозиции в ВКП(б) противоречат принципам и традициям социалистического движения Европы. 22 ветерана ФКП обращались к делегатам Пятнадцатого съезда ВКП(б): «В момент, когда сгущается угроза наступления на СССР, в момент, когда большевистское единство русской партии более необходимо, чем когда бы то ни было, внутрипартийная борьба становится все более и более яростной. Массовые исключения, аресты коммунистов, насилие заменили собой дискуссии в рядах партии. Ни в СССР, ни в Интернационале масса коммунистов незнакома с подлинной точкой зрения оппозиции. Таким образом, низы партии не уясняют себе гибельности раскола, подготовленного Сталиным…»[1197]

Несмотря на многочисленные исключения подобного рода, они только подтверждали общее правило — политическая монополия ВКП(б) позволила фракции большинства расправиться с носителями иного мнения в партийной верхушке, но не смогла искоренить его в массах. Что касается Коминтерна, то предсказанное Бухариным перенесение оппозиционной борьбы на международную арену делало зарубежные компартии одновременно и проводниками сталинско-бухаринской линии, и питомниками потенциальных сторонников Троцкого. Ни то, ни другое не обещало им в последующем десятилетии ни спокойной жизни, ни светлого будущего.

5.5. Красная Вена и левый поворот

В 1927 году Европа и США переживали пик послевоенного экономического подъема, и это не могло не отразиться на состоянии компартий. Их установка на штурм устоев капитализма находила все меньше понимания у кадровых рабочих, не говоря уже о других слоях общества. Померк и «свет с Востока» — Советский Союз вошел в фазу мирного сосуществования и со своими соседями, и с великими державами, лишившись ореола ниспровергателя основ западной цивилизации. Все это отодвигало идеологию и практику Коминтерна на обочину политической жизни, и Бухарину, конечно, не хотелось принимать на себя роль предводителя отступавшей стороны.

Панические настроения не были характерны для большевиков, прошедших через горнило Гражданской войны, и наш герой вряд ли являлся здесь исключением. Какие бы сомнения не мучили его душу, внешне он сохранял уверенность в том, что «победа будет за нами». Как и другие деятели Коминтерна, он устремлял свои взоры на Запад, стремясь даже в рядовых столкновениях социальных низов с правящей верхушкой увидеть смену вектора мирового развития. В условиях несомненного «просперити» и политической стабилизации в странах Запада и Коминтерн в целом, и его отдельные партии оказывались перед сложной дилеммой — следует ли сложа руки ждать «нового тура войн и революций», или нужно подталкивать их всеми имеющимися силами. Естественно, любой сторонник ленинского активизма высказался бы за вторую перспективу. И Бухарин не был здесь исключением.

Луч надежды пришел оттуда, откуда его никто не ждал. Вена, до Первой мировой войны столица огромной Австро-Венгерской империи и символ величественной стабильности, в 1920-е годы превратилась в «голову рахитичного ребенка». В столице проживало около трети населения Немецкой Австрии — жалкого обрубка империи Габсбургов. Свержение монархии и провозглашение республики не привели к установлению в стране стабильной демократии. Компартия Австрии объединяла в своих рядах всего несколько сот рабочих активистов и влачила маргинальное существование. Крупнейшей партии страны — социал-демократической СДРПА — противостояли силы авторитарно-клерикальной реакции, опиравшиеся на военизированные отряды «хаймвера».

^{Австрийские рабочие, восставшие против фашистской провокации, подожгли здание Дворца правосудия Вена}

^{15 июля 1927}

^{[Из открытых источников]}

Оправдание венским судом хаймверовцев, расстрелявших рабочую демонстрацию в одном из альпийских городков, переполнило чашу терпения их политических противников. В пятницу 15 июля 1927 года утренние выпуски австрийских газет сообщили об оглашенном накануне приговоре по делу «убийц из Шаттендорфа». Рабочие стали покидать свои заводы и фабрики, мощными колоннами двигались к центру Вены, к парламенту и дворцу юстиции. Попытки конной полиции преградить путь оказались безуспешными — в стычках на улицах демонстранты обезоружили нескольких стражей порядка. В ответ раздались первые выстрелы. Возмущение людей нарастало, был взят штурмом полицейский участок, ограблено несколько оружейных магазинов, захвачен и подожжен дворец юстиции. В полдень подоспевшие формирования полиции открыли огонь по демонстрантам, находившимся на центральных площадях столицы. В ходе этого расстрела и последующих облав в рабочих районах Вены было убито около 80 человек, несколько сотен было ранено.

Таков в общих чертах ход событий, вызвавших самые противоречивые оценки современников. Английская «Таймс» писала о «заговоре Коминтерна в австрийской столице», газета немецких социал-демократов «Форвертс» — о гневе неуправляемой толпы, коммунистическая пресса всего мира — о революционных боях венского пролетариата. Первая информация о венских событиях появилась в газете «Правда» 17 июля — выборку из сообщений телеграфных агентств венчали броские заголовки: «Восстание австрийского пролетариата против фашистской реакции. Бои на улицах Вены. Социал-демократы пытаются кастрировать движение». Еще большее установочное значение имела передовая статья этого номера, посвященная событиям в Вене. Хотя она не была подписана, ее стиль и композиция выдают авторство Николая Бухарина.

Для него это была та самая искра, из которой могло разгореться пламя нового революционного подъема, способного уничтожить хрупкое здание европейского «просперити». Подчеркивая революционный характер выступления австрийских рабочих, передовица прямо указывала на виновника его поражения: «Роль австрийской „левой“ социал-демократии в основных чертах ясна уже сейчас… Вместо того, чтобы возглавить революционное движение масс, „левая“ социал-демократия его обезглавливает. Социал-демократический шуцбунд стреляет в социал-демократических рабочих».

Такое изложение отражало не столько реальный ход событий (шуцбундовцы, т. е. члены военизированных отрядов СДРПА, напротив, пытались в ряде мест организовать живой кордон между рабочими и полицией), сколько авторское видение перспективы: «Самое важное для австрийских рабочих не упустить момента и развертыванием своих боевых массовых действий, созданием революционных центров движения, созданием советов, как подлинных боевых штабов борьбы, поставить в упор вопрос о власти». Появление в статье лозунга «Вся власть Советам!» никак не соответствовало настроениям реально существующих рабочих. 15 июля они вышли на улицы, чтобы бороться не против капиталистической системы как таковой, а за сохранение демократической республики, завоеванной ими в 1918–1919 годах.

Лозунги борьбы за власть и создания рабочих Советов могли быть оправданы только в условиях революционной ситуации, которой не было не только в Австрии, но и во всей Европе. Их поспешное выдвижение были следствием революционного нетерпения, охватившего Бухарина и все руководство Коминтерна, нужен был лишь небольшой повод, чтобы затаенные ожидания нового тура войн и революций вырвались наружу. Воззвание ИККИ «К рабочим всех стран, к рабочим Австрии» повторяло положения правдинской статьи о героических боях венского пролетариата и банкротстве социал-демократического австромарксизма. Лозунг создания рабочих Советов был дополнен призывом к образованию рабоче-крестьянского правительства. Более отчетливо трактовалась в воззвании и революционная перспектива: «Июльская гроза, разразившаяся в Австрии, открыла для рабочих Австрии новый путь. Впереди — новые великие революционные бури». В последующем мысль о том, что венское восстание потерпело поражение из-за предательства социал-демократов, стала обязательным рефреном всех коминтерновских резолюций и директив, отправляемых австрийским коммунистам.

Чтобы не повторять кровавых ошибок, рабочие должны нанести главный удар именно по левым социалистам. «Левые социал-демократические растлители рабочего класса добиваются того же, что и правые, но первые гибче и умнее вторых; первые в настоящих условиях опаснее с точки зрения пролетарской революции, чем вторые… именно эти „левые“ являются опаснейшими врагами коммунизма в борьбе за левеющие рабочие массы»[1198]. Последний тезис из пропагандистского штампа газеты «Правда» быстро превратился в символ радикального поворота Коминтерна, случившегося буквально на пустом месте.

Поставив во главу угла вопрос о необходимости создания Советов по образцу российских при любой вспышке классового конфликта в западных странах, Бухарин сделал очередной шаг «большевизации», а точнее, дисциплинирования зарубежных компартий. На заседании Политсекретариата 13 августа 1927 года он заявил буквально следующее: «Если бы рабочие Советы были созданы, правительство попыталось бы напасть и разогнать их. Мы бы получили еще один объект борьбы. Социал-демократы прямо или косвенно выступили бы за роспуск Советов и тем самым еще больше скомпрометировали себя, а мы бы использовали новую ситуацию усиления классовых противоречий, вбивая клин между социал-демократической массой и руководством»[1199].

Неформальный лидер Коминтерна проводил параллели между линией австрийских коммунистов и позицией Троцкого, который в 1923 году считал, что немецким рабочим еще рано создавать собственные Советы. Месяц спустя он уже выдвигал в адрес первых прямые обвинения: «Было бы очень плохо, если бы в Австрийской партии сохранялись настроения, согласно которым КИ якобы был неправ, выдвигая лозунг рабочих Советов, ибо по существу это означало бы, что партия оказалась не в состоянии в полной мере извлечь уроки из произошедших событий и разоблачать социал-демократию так, как это необходимо в нынешней ситуации»[1200]. Авторитарный стиль подобных выводов стал нормой коминтерновской практики. Фикция «большевистской дисциплины» не допускала открытого сопоставления различных точек зрения, глушила обратную связь между секциями и центром, деформировала принцип демократического централизма до обыденной формулы «начальство всегда право».

Стихийное выступление австрийских рабочих против реакционной юстиции поставило как социал-демократов, так и коммунистов перед необходимостью движения навстречу друг другу ради защиты демократических свобод в стране. Этот сигнал не был понят. Вопреки очевидным фактам руководство Коминтерна увидело в нем начало нового революционного подъема, ускорив движение влево. Попытки представителей компартии Австрии предложить более реалистичную оценку событий разбились об отсутствие механизмов обратной связи в ИККИ и политические амбиции его лидеров.

Пытаясь внести в будни коминтерновской работы свежее начало, Бухарин с начала осени 1927 года инициировал рассылку иностранным компартиям писем с информацией об общем политическом положении и директивах ИККИ. В соответствующем решении Президиума данный шаг был обоснован необходимостью установления «более тесной связи между секциями КИ и его руководящим центром». Внешне разумное решение в его практическом воплощении стало собственной противоположностью — оно означало появление еще одного канала, по которому руководителям компартий рассылались директивы из Москвы, завуалированные оперативным характером содержавшейся в них информации и не прошедшие сквозь сито согласований и одобрений исполкомовского аппарата. Так, уже в первом из таких писем, датированном 18 сентября 1927 года, содержались директивные указания на то, что «в среде рабочих масс замечается сейчас явный поворот налево», а при разоблачении угрозы войны империалистических держав против СССР следует подчеркивать «особо предательскую и особо злостную роль социал-демократии»[1201].

^{«Великий страх», который вызывал при своем создании Коммунистический Интернационал, к концу 1920-х годов ушел в прошлое}

^{Плакат В. Дени}

¹⁹²¹

^{[Из открытых источников]}

Левый поворот, выросший из завышенных амбиций Бухарина и его неадекватной оценки венских событий, увязывался с новым стилем руководства и приходом в Коминтерн «второго дыхания». Он с каждым днем накладывал все больший отпечаток на конкретные решения руководства Коминтерна, в свою очередь, диктовавшиеся страхом большевистской партии перед угрозами со стороны «враждебного империалистического окружения». При этом направление главного удара вызывало удивление даже у сотрудников коминтерновского аппарата: как будто, следуя поговорке «бей своих, чтобы чужие боялись», новая тактика отказывалась от фронтальных атак на правительства западных стран, ставя своей главной задачей устранение из политической жизни их «прислужников» — социалистов.

Коминтерн полностью игнорировал тот факт, что идея восстановления единства рабочего движения Европы продолжала жить в рядах левых социалистических партий, которые все более оттеснялись на обочину политической жизни в своих странах, но тем не менее объединяли в своих рядах значительное количество радикально настроенных рабочих. Так, в сентябре 1927 года Независимая рабочая партия Великобритании обратилась к Коминтерну и Социнтерну с предложением возобновить переговоры об объединении своих рядов. Ответ, последовавший от имени секретариата ИККИ, был выдержан в стиле грубого памфлета: «Второй Интернационал функционирует в целом в качестве отдела пропаганды в пользу организации мясников, известной как Лига наций, между тем как его главный теоретик Карл Каутский использует последние остатки своей репутации для гнусных атак против Союза Советских Республик…»[1202]

Игнорируя компартии в своих странах и выражая готовность к переговорам только со структурами советского государства, социал-демократические партии большинства также не проявляли готовности к диалогу. Ко второй половине 1920-х годов Коминтерн потерял для них свою субъектность, стал одним из инструментов внешней политики большевиков. Бухарин утверждал, что таким образом правые социал-демократы хотят не только продлить господство капитализма, но и дискредитировать классовый характер политического режима в Советском Союзе. Он вкладывал в уста их лидеров следующую логику: «…реформизм готов „помириться“ с СССР, если СССР ликвидирует Коминтерн или же будет проповедовать „мудрую“ (т. е. реформистскую) тактику, или если Коминтерн (т. е. его руководство) „надавит“ на компартии в смысле их перехода на полуреформистские рельсы»[1203]. Это рассматривалось как «составная часть буржуазного плана ослабить силы революции и облегчить нападение на СССР», а далее следовала известная формула: «даром завоеванного не отдадим».

Здесь желаемое, точнее, недавно пережитое выдавалось за действительное — весной 1927 года достигла своего предела «военная тревога», пиком которой стал обыск и аресты сотрудников советско-английского торгового учреждения «Аркос», которое подозревалось в связях с Коминтерном[1204]. 27 мая Лондон разорвал дипломатические отношения с Москвой. Поскольку лейбористы поддержали этот шаг, компартии Великобритании директивно предписывалось разорвать с ними все связи и соглашения. Именно она, малозаметная в политическом ландшафте своей страны на фоне массовой лейбористской партии, стала полигоном для апробации «левого поворота» Коминтерна.

Свой план Бухарин изложил на заседании Политсекретариата 1 октября 1927 года Он решил действовать не напрямую, а через эмиссара ИККИ Р. Мэрфи, который отправлялся на съезд КПА. Перед отъездом «мы с ним обсудили ряд вопросов английской политики с условием вынести их на Политсекретариат, и если он одобрит те вещи, которые мы набросали, то они будут служить в качестве директив для Мэрфи как представителя партии, с одной стороны, и Коминтерна — с другой»[1205]. К этому моменту аппарат Исполкома в лице Петровского подготовил собственный проект обращения к съезду, однако его, по мнению Бухарина, следовало радикально переработать, отдав должное «новому соотношению сил в Англии».

Политсекретариат ИККИ, приняв линию Бухарина, в приветственной телеграмме съезду КПА заявил, что пришло время самой жестокой и самой беспощадной борьбы против лидеров тред-юнионов и лейбористов, которые «разоблачили себя как непосредственные агенты английского империализма». Из такой посылки делался радикальный вывод: «Коммунистическая партия должна усилить свою борьбу против руководства Рабочей партии, против парламентского кретинизма во всех его разновидностях и подготовиться к тому, чтобы выступить на предстоящих выборах как самостоятельная партия со своей платформой и своими кандидатами…»[1206]

Во втором информационном письме за подписью Бухарина философия «левого поворота» была представлена уже всем национальным секциям Коминтерна[1207]. Исходным тезисом данного документа стало утверждение о «полевении» пролетариата, т. е. об изменении соотношения сил в европейском рабочем движении в пользу коммунистов — утверждение, которое никак не соответствовало действительности[1208]. Сохранявшиеся в рядах европейских социалистов расчеты на то, чтобы сохранить хотя бы минимальное политическое взаимодействие с компартиями в своих странах, трактовались в этом документе как «ряд заигрываний социал-демократов с правительством СССР, а иногда и с руководством Коминтерна… Необходимо понять и разоблачить перед рабочими эту маневренную тактику реформистов, целиком и полностью направленную против революции. Коммунистические партии должны в настоящее время ответить на эту тактику усилением борьбы против реформизма. Единый фронт в огромном большинстве случаев снизу и помимо обращения к верхам»[1209].

В переводе на язык политических действий ответная тактика коммунистов означала отказ от любых предвыборных блоков, даже если их целью было противодействие реакционным кандидатам. Здесь Бухарин не оставлял компартиям Западной Европы никакой свободы маневра, жестко предписывая им линию на предстоявших выборах. Для того чтобы перечеркнуть этот коварный план, «следует обратить внимание на подготовку выборов в Англии и Франции, где вопрос об отношении к СССР стоит особенно остро. Необходимо иметь в виду, что ИККИ считает в корне ошибочной линию на поддержку либерально-лейбористского блока (Ллойд Джордж — Макдональд) в Англии и левого картеля во Франции, хотя бы таковая поддержка и прикрывалась соображениями о помощи СССР»[1210].

^{Евгений Самуилович Варга}

^{Декабрь 1922}

^{[РГАСПИ. Ф. 491. Оп. 2. Д. 254. Л. 1]}

Следует отметить, что новая тактика была озвучена единолично Бухариным и не прошла формальной процедуры одобрения даже в Президиуме Коминтерна. Дело ограничилось обсуждением в Политсекретариате, где в ее адрес были сделаны серьезные возражения (впрочем, оставшиеся без последствий). Так, венгерский экономист Е. Варга, работавший в берлинском бюро Коминтерна, заявил на заседании 28 октября 1927 года: «Если мы сегодня примем такую тактику, то усилим опасность изоляции компартии в английском рабочем движении.

Лейбористская партия ответит, что не может получить власть на этих выборах из-за того, что голоса рабочих расколоты из-за попытки компартии противопоставить своих кандидатов кандидатам лейбористов. Насколько я знаю, настроения рабочих таковы, что они еще не потеряли доверия к правительству лейбористской партии»[1211]. Мнение человека, не понаслышке знакомого с реальным состоянием дел в зарубежном рабочем движении, противоречило голословному утверждению о его «полевении», которое никак не вписывалось в последние годы эпохи межвоенного «просперити».

^{Уильям Галлахер}

^{Художник И. И. Бродский}

¹⁹²⁰

^{[РГАСПИ. Ф. 489. Оп. 1. Д. 68. Л. 51]}

Стремление Бухарина придать новой тактике универсальный характер вызвало серьезные возражения со стороны как представителей ВКП(б), так и лидеров тех партий, которые в ходе предвыборных кампаний обычно заключали соглашения с социалистами. Речь шла прежде всего о компартиях Великобритании и Франции. Руководитель КПА Уильям Галлахер, срочно вызванный в Москву, критиковал новую линию Коминтерна по трем направлениям.

Во-первых, она подрывает всю предшествующую традицию и просто вредна, ибо голосование против социалистов (в Англии — лейбористов) неизбежно окажется голосованием за представителей реакции. Во-вторых, Исполком принимает на веру только слова своего представителя Мэрфи, не обращая внимания на позицию избранных руководителей КПА. И наконец, компартию поставили перед свершившимся фактом, поскольку новая линия была предрешена в Москве буквально за ее спиной[1212].

По такому же сценарию произошло «принятие» нового курса французскими коммунистами. Представитель ИККИ в Париже немец Р. Шюллер с гордостью докладывал на заседании Политсекретариата, что руководство ФКП согласилось с «исправлением линии партии в оценке кризиса, отношении к мелкобуржуазной социалистической партии и тактике на выборах», сделав «крупный шаг вперед к образованию действительно большевистской партии во Франции». Здесь же Шюллер назвал новую тактику именем, которое станет синонимом Девятого пленума ИККИ: «класс против класса», и здесь же он объяснил ее смысл, следуя букве коминтерновского догматизма: «Границы между классами при выборах были неясны рабочим и до сих пор компартия не выделяла их четко, противоречия между коммунистами, радикалами и социалистами не акцентировались»[1213].

Такая позиция полностью соответствовала установкам Бухарина, данным в октябрьском информационном письме: «Необходимо, чтобы во время выборов основной водораздел проходил не между правым и левым блоком, с компартией в хвосте, а между буржуазными партиями плюс социалисты и коммунистической партией как единственной партией революционного пролетариата»[1214]. Излишне говорить о том, что выставление собственных кандидатов во Франции, как и в Великобритании, означало для каждой из компартий радикальное уменьшение парламентской фракции по итогам следующих выборов.

В ноябре 1927 года Бухарин согласился лишь с предложением представителей КПА и ФКП о переносе обсуждения их предвыборной тактики на следующий пленум ИККИ («Почему бы нам здесь не подискутировать? …Речь идет о серьезном вопросе, и поэтому я выступаю за максимальную толерантность») и выразил готовность провести с ними особые встречи делегации ВКП(б)[1215], которые состоялись уже в январе следующего года. Несмотря на внешний либерализм такого подхода, оставлявшего партиям известные права в отстаивании собственной позиции, по существу вопроса Бухарин не пошел ни на какие уступки.

В ходе дискуссий 18 и 25 ноября 1927 года детально обсуждались исключения из тактики «класс против класса» (например, если отказ от голосования за социалиста отдавал бы парламентский мандат реакционеру), но в директивы компартиям их решили не включать, хотя Галлахер настаивал на том, что именно исключения сделают новую линию приемлемой для британских коммунистов[1216]. Однако англичане и французы оказались бессильны перед единым фронтом членов Политсекретариата и сотрудников аппарата ИККИ, представлявших страны с авторитарными режимами. Их позицию категорично выразил поляк Валецкий: «…акцент на выборы уничтожает коммунистическое лицо наших партий».

Вскоре руководством ИККИ было осуждено сотрудничество компартии с социал-демократами даже в такой экзотической стране, как Япония[1217]. Девятый пленум ИККИ (9–25 февраля 1928 года) стал символом поворота к левацкой тактике «класс против класса», хотя пока речь шла о ее применении только в двух странах — Великобритании и Франции[1218]. В его решениях подчеркивалось, что рабочие продолжают двигаться влево, а лидеры социалистического движения правеют, что создает для коммунистов уникальную возможность «завоевания руководства рабочим классом в борьбе с капитализмом». Для этого они должны в равной степени наносить удары и против правоконсервативных сил, и против социалистов[1219]. Резолюции пленума прозвучали погребальным колоколом для тактики единого рабочего фронта, обрекая коммунистические партии в демократических странах Западной Европы на полную изоляцию.

Что же лежало в основе «левого поворота» Коминтерна осенью 1927 года, главным инициатором которого являлся Николай Бухарин? На первое место следует поставить идейно-психологический феномен, который можно назвать усталостью российских лидеров коммунистического движения от эпохи «просперити» на Западе и отступления в собственной стране. Эта усталость порождала лихорадочные попытки подстегнуть европейские компартии, не дать им увязнуть в болоте мелочной политической борьбы, вернуть политику из парламентов на улицы крупнейших городов. В Москве видели, что в большинстве коммунистических партий руководство оказалось в руках интеллектуалов, которые обладали тактической гибкостью и ораторскими способностями, демонстрировали верность СССР и убежденность в победе коммунизма, но не являлись олицетворением пролетарского революционера.

Особенно остро, с точки зрения лидеров Коминтерна, дело обстояло в демократических странах Западной Европы, где компартии интегрировались в существующий партийно-политический механизм. Депутатские мандаты открывали их лидерам доступ в высшие сферы, отрывая от пролетарского образа мысли, привязывали к доминировавшим политическим ценностям в той или иной стране, стимулировали конформистское поведение. Тот факт, что такой тип партийного функционера утвердился и в нэповской России (его олицетворением был и сам Бухарин), конечно, принимался во внимание Сталиным, который в ходе борьбы с оппозицией неизменно критиковал «партийных аристократов».

Альтернативной могла быть только жесткая иерархия касты профессиональных революционеров, не принимавших ценности западного мира, в том числе и демократические правила игры в политической жизни. Естественно, ни о каком сотрудничестве, а тем более о предвыборных коалициях с социалистами в данном случае не могло быть и речи. Выступив глашатаем такого подхода, Бухарин фактически подготовил удар против самого себя и своих идейных соратников, ибо именно они олицетворяли собой тенденцию «врастания», «примирения» и даже сотрудничества капитализма и социализма как в хозяйственной жизни нэповской России, так и в сфере международных отношений.

Вторым фактором, приведшим к левому повороту 1927 года, являлся страх руководства Коминтерна и отдельных компартий потерять и без того скромную массовую базу своего движения. В условиях экономического подъема и стабильной политической жизни европейские рабочие тянулись к реформистам, деятельность которых приносила им пусть небольшие, но ощутимые успехи. Об этом говорил Бухарин при обсуждении предвыборной тактики болгарских коммунистов еще в июне 1927 года — поддержав социалистов, мы способствовали укреплению их влияния. «Я считаю, что опасность очень велика. Это вопрос не только парламентских выборов, но и будущего существования этой похожей на блок коалиции с социал-демократией, своего рода новой партии»[1220].

Наконец, третий момент, который отнюдь не являлся последним по значимости, — инерция борьбы с объединенной оппозицией. К осени 1927 года судьба последней была предрешена, и именно это обстоятельство открывало для победителей возможность взять на вооружение многое из ее идейного арсенала. Давление слева, которое Троцкий, Зиновьев и их соратники оказывали на большинство в Политбюро, не прошло бесследно. Не будучи уверенным в своих силах и в своей способности выжить во враждебном окружении как внутри страны, так и на международной арене, оно являлось весьма восприимчивым к предупреждениям против «оппортунистического перерождения».

На пике внутрипартийной борьбы воспользоваться аргументами от оппозиции было невозможно, но после ее административно-организационного разгрома отношение к ним резко изменилось. В конечном счете и Сталин, и Бухарин оставались революционерами, и всякого рода «отступления», «передышки», «заминки темпа» не вызывали у них особого восторга. Опыт первых лет нэпа показал, что добиться на его основе мобилизации страны на модернизационный рывок попросту невозможно.

В известной степени левый поворот Коминтерна предварял тот стратегический маневр, который задумал Сталин применительно к СССР и который был реализован им в 1928–1929 годах. Генсек отдавал себе отчет в том, что при этом маневре за бортом окажется определенная часть большевистской элиты, та самая «партийная аристократия», которую он неустанно бичевал. В таком же ключе Бухарин в рамках коминтерновского поворота рассчитывал на чистку коммунистических партий Европы от вредных элементов, не способных «изжить остатки парламентского кретинизма и левоблокистских традиций»[1221].

5.6. Китайские сюжеты

Важным пунктом международной работы Политбюро во второй половине 1920-х годов оставался китайский вопрос. И Сталин, и Бухарин претендовали на роль главного эксперта в данном вопросе, поскольку затишье в Европе превращало Китай в основной плацдарм для разворачивания сил мировой пролетарской революции. Специфика этой страны давала большой простор для различных оценок даже при наложении на нее ортодоксального классового подхода, а тот факт, что Китай являлся главным восточным соседом Советского Союза, приводил к тесному переплетению внешнеполитических и революционных установок в поиске оптимальной стратегии РКП(б) и Коминтерна. Зачастую эти установки и стоявшие за ними ведомства вступали в серьезные конфликты друг с другом.

4 января 1923 года Политбюро, конкретизируя резолюцию Четвертого конгресса по восточному вопросу, одобрило линию на «всемерную поддержку партии Гоминьдан» под руководством Сунь Ятсена. Еще через день Бухарин на заседании Исполкома Коминтерна заявил: «Главный вопрос состоит в том, оставаться нам в партии Гоминьдан или нет… Я — за, ни один из товарищей не оспаривает эту необходимость. Значит, мы должны предложить такую политику, какую мы рекомендовали нашей британской партии в отношении лейбористской партии — конечно, с вариациями, зависящими от имеющихся [в Китае] специфических условий».

^{Народы колониальных и зависимых стран всегда были предметом особого внимания Коминтерна}

^Плакат

¹⁹³¹

^{[Из открытых источников]}

Он не отрицал того, что данная линия тесно увязана с внешнеполитическим курсом только что образованного СССР: «Фразу о политике по отношению к Советской России я внес в резолюцию потому, что ситуация в Китае этого настоятельно требует, ведь в отчаянной ситуации партия Гоминьдан предпринимает попытки заключить союз с буржуазными государствами. Потому что ей нужен союзник»[1222]. Москва предлагала себя на эту роль, подкрепив свое предложение готовностью предоставить Сунь Ятсену кредит в 2 млн мексиканских долларов[1223].

Активная поддержка СССР и Коминтерном деятельности китайских революционеров замалчивалось, чтобы не вызывать антисоветской кампании в западной прессе. Политбюро 24 июня 1925 года постановило «предложить членам РКП(б) и другим ответственным товарищам обязательно воздерживаться в своих устных и печатных выступлениях от афиширования роли ИККИ, СССР и РКП(б) в китайском революционном движении»[1224]. Полгода спустя из тех же соображений было признано нежелательным вхождение Гоминьдана в Коминтерн на правах сочувствующей организации[1225].

Очевидно, Бухарина увлекла китайская проблематика. В своем выступлении на Двенадцатом съезде РКП(б) он подчеркивал, что Гоминьдан является единственным движением буржуазного национализма, которое не запятнало себя связями с иностранными империалистами, что нашло свое отражение в резолюциях съезда. Позже, в мае 1923 года, Бухарин внес развернутые поправки в тезисы Дальневосточного отдела ИККИ, предварительно согласовав их с Зиновьевым. Он предлагал взять курс на развертывание в стране аграрной революции против остатков феодализма. Поскольку крестьянский вопрос был признан центральным для успешного развития революционного процесса, КПК вменялось в обязанность «постоянно толкать партию Гоминьдан в сторону аграрной революции»[1226]. Фактически речь шла о том, чтобы перенести на почву Китая опыт российской революции, что стало ахиллесовой пятой китайского курса Москвы. «Ни тогда, ни много позже руководители и идеологи Коминтерна не сознавали, что особенности социальной структуры, землевладения и землепользования в китайской деревне делают здесь невозможной аграрную революцию по русскому образцу»[1227].

По мнению Бухарина, суть проблемы сводилась к «совершенно объективному противоречию между необходимостью на данной стадии [добиться] максимально большего блока, направленного против империализма, и, с другой стороны, необходимостью развивать крестьянское движение»[1228]. В тезисах Седьмого пленума ИККИ о международном положении китайским коммунистам была обрисована перспектива дальнейшей борьбы за самостоятельное некапиталистическое развитие страны в союзе с советским и международным пролетариатом. Инструментом этого развития назывался «единый фронт всех национально-революционных сил, включая антиимпериалистические слои буржуазии», т. е. движение Гоминьдан[1229]. Оптимизм коминтерновцев подпитывался первыми успехами Северного похода китайской национально-революционной армии. Одновременно Сталин, имея полную поддержку Бухарина, подчеркивал необходимость подготовки перехода государственной власти в Китае в руки пролетариата и коммунистической партии.

Если первый остерегался давать конкретные рецепты того, как будет выглядеть «некапиталистический путь развития», то Бухарин, выступивший в китайской комиссии пленума на следующий день после Сталина, был максимально конкретен: «Мы будем строить диктатуру пролетариата и крестьянства с антиимпериалистическим содержанием, с национализацией промышленности, национализацией земли, с широким привлечением масс к государственному аппарату, с монополией внешней торговли, с аннулированием государственных долгов…»[1230]

Это выглядело как повторение ленинского взгляда на перспективы России после начала в ней революции 1917 года, хотя и с важной поправкой: в то время, как большевики призывали к скорейшему выходу страны из империалистической войны, китайским коммунистам отводилась центральная роль в развертывании войны антиимпериалистической. Не проводя прямых параллелей, Бухарин ориентировал их на то, чтобы добиться «осторожной перегруппировки» сил внутри Гоминьдана в пользу его левого крыла, что выглядело как некое подобие «большевизации» Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов летом — осенью 1917 года.

19 января 1927 года Политсекретариат ИККИ принял резолюцию об организационной работе КПК, подтвердив решения Седьмого пленума. В своих выступлениях в ходе заседания Бухарин говорил о недопустимости раскола Гоминьдана, укрываясь за словесной эквилибристикой и предлагая вести речь о «вытеснении правых», «о завоевании стратегически важных позиций во всех организациях и инстанциях Гоминьдана, в правительственных аппаратах, в армии и т. д.». Это было немедленно отмечено представителями оппозиции: «…если создавать сейчас левую фракцию, то это означало бы раскол» Гоминьдана. Однако он продолжал настаивать на своей позиции, ссылаясь на необходимость сохранить участие коммунистов в Национальном правительстве[1231].

^{В первые годы деятельности Коминтерна индийский коммунист Манабендра Нат Рой считался одним из главных экспертов по вопросам, связанным с китайской революцией}

^{Начало 1920-х}

^{[Из открытых источников]}

Неотъемлемой частью китайской революции было нарастающее вмешательство в ее ход иностранных держав. Бухарин, не так давно рассуждавшей о праве России на «красную интервенцию», выступил здесь поборником сплочения всех антиимпериалистических сил. В январе 1927 года Политсекретариат обсуждал подготовку к Антиколониальному конгрессу в Брюсселе, продумывая систему мер, чтобы сохранить контроль над ним в руках коммунистов. Параллельно Коминтерн разворачивал антивоенную кампанию. Бухарин подчеркивал: «В ходе этой кампании главный акцент должен быть сделан не на Россию, а на интервенцию в Китае. Широкие круги не слишком верят в военную опасность для России, в то время как в Китае налицо факт интервенции»[1232].

3 марта 1927 года Бухарин выступал на заседании Политбюро, определившим линию КПК на длительную перспективу. Несмотря на нараставший конфликт партии с Гоминьданом, рекомендовалось сохранить курс на «вытеснение правых гоминьдановцев, дискредитировать их политически и систематически снимать с руководящих постов»[1233]. В плане военной работы китайские коммунисты должны были создавать «особо верные революции воинские части», т. е. собственную армию.

Через неделю, после того, как в Москву дошли известия о формировании в Ухани и Нанкине двух центров Гоминьдана, директива о необходимости их примирения была отправлена в Китай от имени Коминтерна. Соответствующая телеграмма, подписанная Бухариным, предлагала всем членам гоминьдановского руководства ориентироваться на решения уханьского Национального правительства. В ней еще сохранялась надежда на то, что Чан Кайши удастся образумить, а его выпады против коммунистов расценивались как тактическая уступка правому крылу Гоминьдана[1234].

К 1927 году Бухарин уже твердо усвоил, что китайская тема — безоговорочный домен Сталина. Даже в таких мелочах, как посылка гоминьдановскому пленуму приветственной телеграммы, он запрашивал генсека, «целесообразно ли открыто афишировать связь между Коминтерном и Гоминьданом»[1235]. К этому моменту Коминтерн в решениях Политбюро уже без оговорок относился к числу «советских и партийных органов», действующих за рубежом[1236]. Несмотря на то, что многие директивы китайским коммунистам шли от имени его Исполкома, он был лишен возможности вести с ними переписку без ведома ЦК ВКП(б), а шифротелеграммы от советских эмиссаров, работавших в Китае, получал в Коминтерне один только Пятницкий[1237].

Увлечение коминтерновских экспертов по Китаю параллелями с российским 1917 годом заставило Бухарина высказать на этот счет собственную позицию. «Неверно сразу же выдвигать лозунги, которые мы, к примеру, выдвигали в русской революции во время Керенского. Механическое перенесение этих лозунгов было бы неправильно. Такая тенденция есть у ряда очень нетерпеливых товарищей. Абсолютно неверно переносить наши лозунги после Февраля 1917 г., например, что Чан Кайши это Керенский, мы — большевики, а Гоминьдан — эсеры». Это неверно потому, что Китай ведет национальную войну одновременно и против остатков феодализма, и против иностранного империализма. Поэтому «в русской войне мы саботировали оборону, здесь же мы поддерживаем наступление»[1238], — завершал свою мысль Бухарин.

Карл Радек, безоговорочно примкнувший к объединенной оппозиции, выступал за разрыв отношений с Чан Кайши, хотя озвучил это публично лишь в мае 1927 года. По его мнению, это позволило бы стимулировать размежевание внутри национально-освободительного движения страны. Бухарин и Сталин понимали, что часы единого фронта в этой сфере сочтены, но предпочитали занимать выжидательную позицию[1239]. Развязка не заставила себя ждать. Шаблонное понимание «русского опыта», явное забегание вперед, стремление добиться изменения соотношения сил в пользу КПК «здесь и сейчас» привели к трагедии. Руководство революционной армии не горело желанием повторить героический путь Красной армии, которая целиком и полностью находилась под контролем РКП(б). Да и сам Чан Кайши с растущим раздражением относился к директивам Москвы, хотя она внешне не ставила под вопрос его лидерство в Гоминьдане[1240].

Кризис доверия достиг высшей точки к концу марта — началу апреля 1927 года. В ходе дискуссии в Президиуме ИККИ Бухарин сосредоточил свое внимание на угрозе империалистической интервенции, которая дала себя знать бомбардировкой прибрежного Нанкина. «Для империалистов опасность состояла в том, что вскоре возникнет единый Китай, а это было для них неприятным делом». Виновником трагического поворота в развитии революции оказывались европейские рабочие, в том числе и коммунисты, которые не проявляли никакого интереса к китайским событиям. «Это действительно большой скандал. Мы вынуждены вновь и вновь тянуть этих людей за ноги, чтобы они что-нибудь делали, хотя всякий разумный коммунист должен был бы прийти к мысли, что ему надо во весь голос протестовать против действий империалистов в Китае»[1241]. Такой подход, выдвигая на первый план внешний фактор, неизбежно затушевывал назревавший раскол в самом революционном лагере.

Несколькими днями позже членам «дуумвирата» уже очно пришлось дискутировать с Радеком на закрытом собрании московского партийного актива. Признавая «безобразия правых», Бухарин оправдывал их своеобразием организационной структуры Гоминьдана, который соединял в себе черты «партии и советов». Сталин пошел еще дальше — не называя имени Чан Кайши, он привел в качестве доказательства притчу, что хороший хозяин не станет выгонять из дома плохую кобылу до тех пор, пока она его слушается. «Когда правые перестанут слушаться, — резюмировал Сталин, — мы их выгоним»[1242]. На самом деле хозяином положения в Китае чувствовал себя как раз Чан Кайши, а проведение компартией самостоятельной политики рано или поздно должно было обернуться репрессиями против нее.

Близость развязки в Китае была в те дни очевидна обеим фракциям в руководстве ВКП(б), и она не заставила себя ждать. Видя в коммунистах угрозу собственной власти, Чан Кайши обрушил репрессии на коммунистов, устроив побоище в одном из крупнейших городов страны — Шанхае, которое вошло в историю как «кровавая баня» (в ходе протестов была расстреляна студенческая демонстрация, погибло более 300 человек). «Расправа Чан Кайши со своими коммунистическими союзниками в Шанхае в апреле 1927 года застала Бухарина и остальных советских руководителей врасплох… Китайскую катастрофу можно отнести к наихудшим событиям в политической деятельности Бухарина как лидера. Обвиненный (вместе со Сталиным) оппозицией в провале китайской революции, Бухарин стал беспомощно предлагать различные тактические ходы, которые по мере развития событий теряли смысл»[1243]. Действительно, Зиновьев тут же обвинил Политбюро в капитулянтской политике, утверждая, что предвидел «предательство» Гоминьдана с самого начала[1244].

Накануне открытия Восьмого пленума ИККИ Бухарину от имени «русской делегации» на ходу приходилось вносить изменения в проект резолюции по китайскому вопросу. Обе поправки касались лозунга Советов, который выдвигала оппозиция и который теперь тихой сапой перешел в арсенал официальных структур ВКП(б) и Коминтерна. Во-первых, из документа было вычеркнуто предложение о большевистском характере данного лозунга — Москва не хотела демонстрировать, что ее китайская политика попросту копировала опыт Российской революции. Во-вторых, было добавлен тезис о том, что в ходе превращения демократической революции в социалистическую требование передачи всей власти советам — центральное для компартии[1245]. Очевидно, что вторая поправка была полной противоположностью первой, настаивая на обязательности большевистской модели захвата власти.

Спешка и огрехи сталинского большинства в китайской политике давали обильную почву для критики со стороны «объединенной оппозиции». Исследователи справедливо подчеркивают, что начиная с апреля 1927 года Троцкий развил максимальную активность, став ее бесспорным лидером. В отличие от Сталина, прибегавшего к притчам, он предпочитал использовать литературную классику: «Население гоголевского городка в „Ревизоре“, как известно, пользовалось каждым новым забором, чтобы нанести к нему мусору. Так и некоторые публицисты, полемисты и „теоретики“ нашей партии пользуются постановкой каждого нового серьезного вопроса, чтобы завалить его кучей мусора»[1246].

Троцкий и Бухарин в очередной раз схлестнулись друг с другом на заседаниях Восьмого пленума, хотя изначально он был посвящен не китайскому вопросу, а военной угрозе со стороны Запада. Первый настаивал на том, что блок с национальной буржуазией был вообще недопустим в китайской революции — ее ход давно перерос подобные лозунги, и теперь на повестку дня следует выдвинуть образование в стране рабоче-крестьянских Советов. Отвечая ему, Бухарин также старался опереться на авторитет Ленина, пересказывая не только длинные пассажи из его работ, но и по памяти свои беседы с вождем. Подобное цитатничество носило прагматический характер, так, применительно к китайской революции, о которой Ленин не успел высказаться, герой нашего очерка именно у него находил ключевые выводы, оправдывавшие блок коммунистов с Гоминьданом: «Чему учил нас Ленин? Во-первых, что форма советов имеет различное классовое содержание, что советы могут быть не только формой пролетарской диктатуры, но, например, также и формой крестьянской власти. С другой стороны, Ленин, как подтвердит всякий, кто с ним работал, считал возможным, что даже диктатура пролетариата возникнет не в форме советов»[1247].

Следовательно, утверждал Бухарин, возможно сохранение ставки на левый Гоминьдан, базировавшийся в Ухане. Он видел в нем «своеобразную историческую полупартию», способную поддержать массовое движение рабочих, крестьян и ремесленников, которое возглавят коммунисты. Схематичность такого сценария, соответствовавшего марксистской ортодоксии, дополнялась полемической схоластикой: «Тов. Троцкий голосовал в Политбюро за снабжение оружием Чан Кайши, а теперь говорит, что буржуазию надо было с самого начала разоблачать как палача рабочего класса — так что можно с уверенностью выдвинуть тезис, что Троцкий сам в этот период был палачом рабочего класса». Последнему своими колкими замечаниями все-таки удалось вывести из себя Бухарина, и тот сорвался: «Попрошу Вас немного сократить свои дерзости. Это несколько неприлично. Не думаю, чтобы они вплели новые лавры в Ваш победный венок»[1248]. Подобные выпады свидетельствовали как о накале противостояния, которое разыгрывалось на сцене Коминтерна, так и о том, что лидеры партии, когда-то стоявшие плечом к плечу, давно уже потеряли взаимное уважение друг к другу.

Эти перепалки, на первый взгляд лишенные особого смысла, следует внимательно анализировать, поскольку их эмоциональная окрашенность дает историкам дополнительные штрихи к биографиям лидеров Коминтерна. О том, насколько близко к сердцу Бухарин принимал китайские сюжеты, свидетельствует письмо Ворошилова, в котором тот упомянул стычку в Политбюро в июне 1929 года. «Обсуждался вопрос о китайских делах. Были высказаны мысли о необходимости военной демонстрации на границе Маньчжурии[1249]. Бухарин резко выступил против этого. Я в своем слове упомянул о том, что в свое время Бухарин отождествлял Китайскую революцию с нашей настолько, что гибель первой мыслил только с нашей гибелью. Бухарин, отвечая, заявил — что мы все кое-что говорили, но вот, мол ты, Ворошилов, один стоял за поддержку Фына и Чан Кайши, которые в то время резали рабочих»[1250]. Речь идет о периоде до «шанхайской бани», устроенной последним — Бухарин действительно выступал за всемерную поддержку китайских коммунистов, но и в тот момент, и позже избегал призывать к «красноармейскому штыку».

Столкновения двух лидеров продолжались и летом, пока Сталин находился на отдыхе. В руках у Бухарина была «Правда», и потенциал массовой прессы он использовал в полной мере, готовя читателя к будущим поворотам «генеральной линии». Его былые расчеты на единый рабочий фронт «снизу» в новых условиях трансформировались в призывы китайским коммунистам не доверять Национальному правительству, сделать ставку на массовую инициативу, дать рабочим и крестьянам оружие[1251]. Если же лидеры левого Гоминьдана не очистят Ухань от «буржуазного охвостья и ренегатов», утверждал Бухарин, то отправятся на свалку истории вслед за Чан Кайши и его окружением. Сталин нашел цитируемую статью «удачной»[1252], а Троцкий увидел в ней очередное проявление меньшевистского уклона[1253].

5.7. На грани разрыва

Китайская политика породила и заметные для посторонних глаз трещины в «дуумвирате». В информационном письме партиям Коминтерна от 31 октября 1927 года Бухарин давал директиву выжидать и собирать силы: «Очередная задача Китайской компартии заключается в необходимости ее консолидации, сосредоточения ее кадров в крупных промышленных центрах и в основных районах крестьянского революционного движения. Партия должна избегать распыления партийных сил в данный момент и предупредить возможное истощение их к моменту нового подъема революционной волны». Сталин, перехвативший лозунг оппозиционеров о развертывании в Китае борьбы за рабоче-крестьянские Советы, напротив, стал требовать от направленных туда эмиссаров более энергичных действий.

^{Неподготовленное восстание рабочих в Кантоне обернулось кровавыми репрессиями властей}

^{Декабрь 1927}

^{[Из открытых источников]}

Осенью 1927 года к Ломинадзе присоединился молодой и крайне амбициозный Гейнц Нейман, до того работавший в аппарате КПГ спичрайтером самого Тельмана. Согласно воспоминаниям его жены, накануне отъезда Нейман имел разговор со Сталиным, который поручил ему «встретить Ломинадзе в Китае, вместе с ним поехать в Кантон и возглавить там руководство восстанием». В Кантон оба эмиссара отправились с чемоданом американских долларов, который едва не потеряли из-за шторма на Тихом океане[1254]. Едва освоившись на новом месте, не знавший китайского языка Нейман стал торопить Москву, помня о наставлениях Сталина и выдавая желаемое за действительное: «Прошу настоятельно ваших немедленных указаний, считаю восстание вполне назревшим, отсрочка изменит к худшему соотношение сил». «Мы решили взять в Кантоне твердый курс на подготовку восстания и создание советов. Организовываем всеобщую забастовку, начали создание красной гвардии под руководством ревпрофсоюзов»[1255].

^{Виссарион Виссарионович Ломинадзе}

¹⁹²¹

^{[РГАСПИ. Ф. 490. Оп. 2. Д. 171. Л. 1]}

9 декабря Нейман изложил Москве конкретный план восстания, и не получив одобрения, дал приказ о выступлении 12 декабря 1927 года (оно стихийно началось накануне, в воскресенье). Уже после начала вооруженного выступления рабочих города последовал уклончивый ответ: «Ввиду наличия определенного настроения в массах и более или менее благоприятной обстановки на месте, не возражаем против вашего предложения и советуем действовать уверенно и решительно»[1256]. Восстание оказалось неподготовленным, его участники не имели ни осмысленного плана действий, ни достаточного количества винтовок[1257]. Ломинадзе покинул Китай еще до его начала, Нейману чудом удалось ускользнуть от преследования кантонских властей, и «разбор полетов» в Москве проходил уже при их непосредственном участии.

Обсуждение кантонской катастрофы было начато на Пятнадцатом съезде ВКП(б) и продолжено в китайской комиссии, готовившей соответствующую резолюцию Девятого пленума Исполкома Коминтерна. Бухарин, выступивший 31 января 1928 года на последнем заседании комиссии, жестко раскритиковал безрассудство и вспышкопускательство эмиссаров, направленных в Кантон[1258]. Ему не менее резко оппонировали Ломинадзе, Нейман и Шацкин, Сталин до поры до времени держался в тени. Первый из кантонских эмиссаров заявил, что Бухарин пытается превратить их в некую фракцию «по обывательскому признаку», хотя и не отрицал, что «мое выступление против т. Бухарина, члена Политбюро и руководителя ИККИ, могло быть, конечно, истолковано в превратном смысле»[1259]. Ввиду непримиримости сторон обсуждение было отложено, и проект резолюции был принят «русской делегацией» лишь 22 февраля и на следующий день за подписями Бухарина и Сталина утвержден Политбюро[1260].

Наряду с традиционными фразами о буржуазно-демократическом характере китайской революции и недопустимости ее «перепрыгивания» к социалистическому этапу в нем содержались здравые мысли о временном торможении хода революции («в настоящее время нет нового мощного подъема революционного движения масс в общенациональном масштабе») и даже признание ее отступления («обескровленное и зажатое в тиски неслыханного белого террора рабочее движение переживает стадию известной депрессии».

Посвященных интересовало прежде всего то, как пленум ИККИ оценит уроки кантонского восстания. То или иное толкование этих оценок позволило бы партийным и коминтерновским аппаратчикам сделать свои заключения о состоянии дел внутри «дуумвирата» и, соответственно, определиться с собственной позицией. Можно не сомневаться в том, что, прочтя резолюцию от начала до конца, бухаринцы были разочарованы. Вопреки очевидным фактам леворадикальный авантюризм в Китае выступал не как результат давления извне, а как некое внутреннее движение, порожденное отсталостью местного пролетариата и крестьянства. «Необходимо решительно бороться против путчизма в известных слоях рабочего класса, против неподготовленных и неорганизованных выступлений как в городе, так и в деревне, против игры с восстанием. Игра с восстанием вместо массового восстания рабочих и крестьян есть верное средство загубить революцию»[1261].

В последний тезис резолюции, принятой пленумом, было внесено существенное дополнение — в нем появились троцкисты и социал-демократия, утверждавшие, что китайская революция завершилась, и таким образом лившие воду на мельницу западных империалистов и их местных пособников[1262]. Еще хуже обстояло дело с оценкой кантонских событий. Применительно к ним не использовалось понятие «путч», речь шла о «восстании, являющемся героической попыткой пролетариата организовать советскую власть в Китае». Такой подход являлся запоздалым отражением коминтерновских оценок «мартовской акции» германского пролетариата 1921 года. Ленин, в частных разговорах признавая это выступление путчем, так и не смог переломить настроения российских и немецких коминтерновцев, считавших, что оно было тяжелом, но необходимым уроком, важным шагом на пути формирования коммунистического авангарда в Германии. Пойти наперекор ленинскому наследию, приложенному спустя семь лет к Китаю, Бухарин, конечно, не мог.

Многие искры разгоравшегося конфликта остались за рамками китайской резолюции Девятого пленума. В протокол заседания «русской делегации» 22 февраля 1928 года вошла фраза, которая уже в ближайший год сыграет роковую роль для Бухарина и его соратников. Ввиду постоянной критики «правых уклонов», которую вели Шацкин и Ломинадзе, было принято следующее решение: «Ограничиться состоявшимся обменом мнений. Считать необходимым, чтобы правые ошибки и уклоны, совершаемые в секциях КИ, освещались в журнале „Коммунистический Интернационал“ и в коммунистической печати. Считать нежелательным выступления на заседаниях органов КИ членов делегации ВКП(б) друг против друга»[1263]. Хотя решение выглядело как компромисс, ключевыми в нем были не призывы к дружной работе и даже не запреты выносить сор из избы.

Обкатанный на Пятнадцатом съезде партии тезис об угрозе справа в китайской резолюции начинал приобретать зримые очертания. Он во многом перенимал доводы левой оппозиции в ВКП(б), которая давно уже трубила о «правом крыле» и «капитулянтах», причем не только на хозяйственном, но и на коминтерновском фронте. Троцкий не мог скрыть своего глубокого удовлетворения: «Мы впервые услышали в феврале 1928 года от центрального органа [газеты „Правда“] то, что знали давно и что не раз высказывали, именно: в партии Ленина не только „народилось“, но и оформилось крепкое правое крыло, которое тянет к неонэпу, то есть к капитализму в рассрочку»[1264]. На первых порах Сталин избегал нагнетать истерию вокруг «правой» угрозы, однако находившаяся под его покровительством молодежь прекрасно знала, что действует с его ведома и согласия. Ломинадзе хлопнул дверью, попросив освободить его от работы в Коминтерне, однако голоса членов делегации разделились поровну, и он продолжил играть свою роль enfante terriblе.

Подобный поворот в поведении вождя не мог укрыться от Бухарина, который скорее поздно, чем рано, почувствовал, что с ним ведут двойную игру. Очевидно, во время пленума или сразу после него он написал Сталину сердитую записку, которую стоит привести полностью: «Ввиду всяких слухов (я же не могу за каждым бегать и говорить „Сталин не за них“, „Сталин не за них“), я им разъясняю их ошибки; 2) бить их вовсю, значит бить в одну из первых очередей Неймана, который, на основе подлизывания, связан с Тельманом, ссориться с коим из-за этого говнюка, который особо лезет в „щели“, измышляя их — я тоже не могу. Вот переплет какой».

Не менее интересен ответ Сталина, который все еще выступал в роли объективного арбитра, способного подняться над схваткой: «Я ругал Ломинадзе и Шацкина в присутствии Неймана, которому заставлял перевести все слово в слово. Ты их развратил совершенно непонятным миндальничаньем. Я буду искать теперь случая отхлестать этих людей с вывихом открыто. 1) Эту сволочную группу надо раздробить и рассовать по разным концам России. 2) Никакой свободы обсуждения не давать им и везде и всюду третировать их».

^{В ходе дискуссии по итогам кантонского восстания члены «дуумвирата» сохраняли внешнее единство, ограничиваясь мелкими уколами}

^{Обмен записками Н. И. Бухарина и И. В. Сталина}

^{Начало 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 23. Л. 83–83 об.]}

Бухарин попался на удочку, попытавшись встроиться в тон сталинского ответа: «Откровенно говоря, сам Нейман вреднее их: 1) Смотри, мы его послали без всякого мандата в Китай, а он вполз в руководители. 2) Он начал восстание, не получив нашего ответа (сам мне признавался)». Сталин продолжал плести свою сеть, укоряя Бухарина: «Не Нейман влез в руководство, а Ломинадзе допустил это с удовольствием. Они осмелели потому, что ты избаловал их своим „либерализмом“. Надо бросить „либерализм“. Созовем объединенное собрание русской и немецкой делегации, и там разругаю этих чудаков решительно»[1265].

Несколько месяцев спустя, уже в ходе Шестого конгресса Коминтерна, Бухарин позитивно оценил результат споров по китайскому вопросу в феврале 1928 года, еще не понимая в полной мере, что это было не генеральное сражение со сторонниками Сталина, а лишь увертюра к нему: «Я считаю, что китайскую партию мы сохранили только потому, что на IX пленуме решительно повернули. Если бы мы не повернули решительно на IX пленуме, у нас не было бы китайской партии. Относительно линии руководства китайской партии, что там не было путчизма — но ведь целый ряд товарищей говорил, что их замучили невыполнимыми приказами о восстаниях… Люди брали в руки спички и шли устраивать восстания. Теперь произошел огромный перелом в партии, этого отрицать нельзя»[1266]. Трудно обвинять героя этого очерка в том, что он не смог просчитать дальнейшие ходы своего будущего оппонента, а в конечном счете — палача. Если бы в истории все просчитывалось заранее, ее изучали бы не историки, а математики.

Вряд ли можно обвинить Бухарина и в том, что он (в отличие от Сталина) не прислушивался к доводам своих внутрипартийных оппонентов. Логика конфликта в верхушке ВКП(б) подразумевала зеркальность используемых контраргументов, о поиске в них рациональных зерен давно уже не было и речи. Правда, и сам Троцкий к 1928 году отпустил тормоза, формируя карикатурный образ своего оппонента. «Махать кулаками после драки — самое пустое и недостойное занятие. В этом, однако, состоит специальность Бухарина. Сперва он доказывал, что Гоминьдан — то же, что и советы, и что через Гоминьдан коммунисты могут прийти к власти без драки. А когда Гоминьдан, при помощи Бухарина, разгромил рабочих, Бухарин начал махать кулаками… маленький Бухарин раздувается в гигантскую карикатуру на большевизм»[1267]. Нетрудно предположить, что Сталин, внимательно изучавший все документы внутрипартийных оппозиций, посмеивался в усы, читая эти строки. Командированный по его воле в Коминтерн, Бухарин сыграл роль громоотвода в критический для генсека момент, когда позиции последнего в верхушке ВКП(б) еще не казались непоколебимыми.

Если для Бухарина поворот влево к тактике «класс против класса» означал прежде всего окончательный разрыв с «проклятой» социал-демократией, то для Сталина более важным представлялось освобождение компартий от «демократических иллюзий», в том числе и во внутрипартийной жизни. Не последнюю роль в нарастании подобных «разночтений» играл и спор о лидерстве в Коминтерне — не начиная пока открытой атаки, генсек исподволь дискредитировал взгляды своего вчерашнего соратника и завтрашнего соперника. Сам Бухарин отрицал какую-либо связь нового курса с давлением оппозиции, но иначе говорить он просто не мог. Обращает на себя внимание тот факт, что этот курс не был связан с серьезной перестановкой социально-политических сил на европейской и мировой арене. Зато он как нельзя лучше вписывался в новый период советской истории, первым предвестником которого стал «кризис хлебозаготовок» зимы 1927/1928 года.

Как показывают документы, Бухарин возлагал большие надежды на Девятый пленум ИККИ, рассчитывая использовать его для консолидации своих сторонников в Коминтерне и утверждения собственных представлений о перспективах мирового революционного процесса. 5 января 1928 года при обсуждении вопроса о повестке дня предстоящего пленума, Бухарин подчеркнул, что ставит своей задачей донести до компартий, работающих легально, принципиальный характер изменений, зафиксированных тактикой «класс против класса». «Я излагаю мое личное мнение, так как русская делегация еще не приняла официального решения. Мне хотелось бы обратить внимание членов Политсекретариата на то, что мы все-таки должны вынести на пленум английский и французский вопросы как имеющие чрезвычайную важность… Мы знаем, что с линией, которую предложили мы в Коминтерне, не согласна часть французских и английских товарищей. Если сложилась такая ситуация с вопросами, отчасти являющимися судьбоносными для соответствующих партий, то мы должны серьезно проанализировать и обсудить их… Товарищи формально имеют право поставить этот вопрос еще раз, тем более что пленум ИККИ имеет более высокий авторитет и его решения имеют большее политическое значение, чем решения Президиума»[1268].

Внешне сохраняя верность демократическим традициям гласного обсуждения принципиальных решений, Бухарин «забыл» сказать, что эти решения были приняты уже три месяца назад и перспектива их пересмотра по инициативе зарубежных компартий представлялась крайне маловероятной. Тем не менее его обещание было частично выполнено. Во второй половине января 1928 года состоялся ряд встреч лидеров английской компартии с членами «русской делегации», которые должны были привести стороны к соглашению. Их участникам пришлось сопоставлять два проекта резолюции о предвыборной тактике КПА: один из них был подготовлен самим Бухариным, второй — лидерами английской компартии[1269]. Галлахер и Инкпин защищали более мягкий проект резолюции предстоявшего пленума, но в конечном счете смирились с требованием отказаться от общих с лейбористами кандидатов в избирательных округах[1270].

В принятом на основе предложений Бухарина проекте излагались ключевые задачи предвыборной кампании: лозунг лейбористского правительства отвергался, выдвигалось требование разработки собственной платформы и «беспощадной разоблачительной кампании» против руководства лейбористов и тред-юнионов. В последнем пункте проекта, который являлся частичной уступкой англичанам, голосовать за кандидатов противника разрешалось «в исключительных случаях, но с разоблачением лейбористской партии в особой декларации». В ходе встреч англичане безуспешно пытались донести до руководителей Коминтерна тот очевидный факт, что маленькой компартии не по силам тягаться с лейбористами, а худой мир между двумя партиями — лучше доброй ссоры. Они точно предсказали результаты новой тактики в своей стране: «Мы выступим против организованного рабочего движения, будем разбиты, изолированы и облегчим реформистским вождям [возможность] выкинуть нас из профсоюзов»[1271].

Модус работы с лидерами КПА показал, что идеи Бухарина после того, как он возглавил Коминтерн, о «создании подлинно международного руководства», в том числе образовании постоянных представительств отдельных партий в Москве, так и остались пустыми пожеланиями[1272]. Близкие к нему сотрудники Исполкома изредка выступали с протестами и заявлениями, отмечая, что в повседневной работе их роль сведена до роли статистов. Так, итальянец Эрколи (П. Тольятти), избранный членом Западноевропейского Бюро Коминтерна (ЗЕБ), отказался работать в этом органе. «Благодаря тому, что в составе Бюро находятся два товарища, связанные очень близко с ВКП(б), западноевропейские товарищи склонны рассматривать его скорее как представительство ВКП(б), а не ИККИ. Все это стоит в противоречии с идеей большего привлечения западноевропейских секций к делу руководства Коминтерном»[1273].

Созданная уже после Девятого пленума «комиссия трех» (Бухарин, Реммеле, Эмбер-Дро), которая должна была повысить оперативность в принятии решений, оказалась мертворожденным организмом[1274]. В своей практической работе Исполком руководствовался стилем и нормами, которые безоговорочно доминировали в ВКП(б). Голос лидеров КПА был услышан, но не более того. «Русская делегация» оставалась стержнем коминтерновской структуры, что лишний раз подтвердила ее позиция в английском вопросе. Бухарин мог торжествовать победу, хотя она, как покажет уже ближайшее будущее, оказалась пирровой.

В ходе работы Девятого пленума ИККИ тезис о «полевении» рабочего движения, о тяге простых рабочих к коммунистам и репрессиях социал-демократов по отношению к последним превратился в сакральную истину, которую никто не решался поставить под сомнение. Вот как логика эволюции европейского рабочего движения выглядела в бухаринском докладе на пленуме: «Мы имеем все усиливающуюся тенденцию к устранению коммунистов из больших рабочих организаций. Атака на коммунистов уже началась, по-моему, она еще более обострится. Таково положение в Германии: вспомним последние события в профдвижении, характерна позиция профсоюзов в Англии, позиция Рабочей партии, заостренная против левых элементов внутри партии; такие же симптомы мы имеем и во Франции. И все это вырастает в общую тенденцию обострения борьбы со стороны реформизма, со стороны социал-демократии, со стороны профсоюзных организаций Второго Интернационала, в первую очередь против коммунистов»[1275].

Желаемое в очередной раз выдавалось за действительное — чтобы оправдать собственный сдвиг на обочину политической жизни, западные коммунисты и их московский центр представляли себя мучениками, главной жертвой буржуазного мира, в то время как этот мир как раз в годы просперити избавился от страха перед «красной угрозой» и все меньше внимания уделял борьбе с ней. Данная угроза ассоциировалась с существованием Советского Союза, который в отличие от Веймарской Германии никак не хотел встраиваться в Версальскую систему международных отношений, и в той мере, в какой компартии проводили политику оправдания и защиты советской внешней политики, они рассматривались как составная часть этой угрозы.

Не будет преувеличением сказать, что инерция борьбы с внутрипартийными оппозициями левого толка, под которой к началу 1928 года была подведена черта, продолжала накладывать свой отпечаток на восприятие лидерами ВКП(б) и Коминтерна внешнего мира. Вместо поиска полей для сотрудничества, пусть даже самого ограниченного, вместо прагматических компромиссов и в том, и в другом случае делалась ставка на «последний и решительный бой». «Было бы ошибкой полагать, — продолжал Бухарин, — что поскольку враг усугубил свое наступление на нас, мы должны идти на какие-нибудь идеологические, тактические или иные уступки для того, чтобы таким путем завоевать новые возможности для продвижения вперед».

Но если левые течения внутри компартий, включая российскую, можно было изолировать и нейтрализовать, то за их пределами такая тактика оборачивалась самоизоляцией самих коммунистов. Они стали восприниматься общественным мнением западных стран не столько как занесенная над ними «рука Москвы», сколько как дорогостоящая игрушка, пропагандирующая военно-политический потенциал Советского Союза, выступавшего в роли первой страны, покинувшей орбиту «цивилизованного мира». Этому в значительной мере содействовала коминтерновская установка на то, что компартии должны отказаться от следования лозунгу «пораженчества» в ходе грядущей войны между империалистическими державами и СССР[1276]. Напротив, им предписывалась активная поддержка последнего.

При закрытии прений по вопросу об оппозиции в ВКП(б) Бухарин отметил: «…мое заключительное слово будет кратким, т. к. в целом никто не критиковал мое мнение». Интонация глубокого удовлетворения, которая сопровождала это высказывание, вряд ли могла успокоить иностранных участников пленума. Именно им предстояло проводить в жизнь в своих странах такие новации Девятого пленума, как перенесение главного удара на левых социал-демократических лидеров, которые якобы «стояли стеной на нашем пути к массам». Наученные читать между строк, они с точностью до наоборот понимали заявление докладчика о том, что левый поворот Коминтерна никак не связан с давлением на него объединенной оппозиции в ВКП(б).

Еще не отдавая себе в этом отчета, Бухарин в заключительном слове подписывал себе приговор, говоря о том, что «мы в нашем развитии совершали гораздо больше правых, чем левых ошибок», хотя и подразумевая под этим, что «правый уклон внутри наших партий находит свое воплощение в троцкизме»[1277]. Фантасмагория обвинений, выросших из логики внутрипартийного противостояния в партии большевиков, будучи перенесенной на международную почву, не могла дать никаких позитивных результатов. Избирательные кампании во Франции и Великобритании, в ходе которых коммунисты отказались от какого-либо сотрудничества с социалистами и лейбористами, обернулись для обеих партий потерей большей части электората и заметными поражениями.

Еще более абсурдной была попытка привести к общему знаменателю тактики «класс против класса» мизерную компартию Швейцарии, которую руководство Коминтерна предприняло весной 1928 года. Ее представитель в Москве Эмбер-Дро пытался добиться для партии исключения, чтобы рабочие партии могли на кантональных выборах выдвигать совместного кандидата. Если уж это невозможно, то тогда имеет смысл вообще бойкотировать выборы. Бухарину пришлось сдавать назад: «В стране почти по всем вопросам существует так называемая демократическая свобода. Для нас будет чрезвычайно трудно бороться против подобных демократических иллюзий, если мы будем упорствовать в бойкоте»[1278]. Продолжая и дальше действовать методом проб и ошибок, Коминтерн лишь в середине 1930-х годов придет к признанию того, что «демократические иллюзии» стоят того, чтобы защищать их от фашистской угрозы.

Но в 1928 году никто из деятелей этой организации даже в самом страшном сне не мог представить себе такого «поворота вправо». Их одолевали иные заботы. Необходимо было срочно завершить работу над программой Коминтерна, без которой нельзя было проводить его Шестой конгресс, откладывавшийся уже четыре года. Буквально накануне его открытия Политбюро приняло решение о том, что он должен проходить не в Большом Кремлевском дворце, как ранее, а в Доме союзов на Моховой. Документы не говорят о том, было ли это решение формой дискредитации бухаринского Коминтерна, за которой стоял лично Сталин. Так или иначе, представители российской компартии в Политсекретариате (Пятницкий, Мануильский и Бухарин) дисциплинированно проголосовали за него, в то время как все его иностранные члены высказались против (Арно, Белл, Эмбер-Дро, Барбье, Эрколи и Семар). Один из них привел такой аргумент: «…наши рабочие увидят победу буржуазии в том, что коммунисты выведены из Кремля»[1279]. Однако принятые «русскими товарищами» решения согласно канонам большевистской дисциплины подлежали неукоснительному исполнению.

5.8. Программа мировой революции

Ленин в своем политическом завещании дал весьма нелицеприятную оценку Бухарину как теоретику: его «воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился, и никогда не понимал вполне диалектики)»[1280]. На фоне характеристик, которые получили иные из потенциальных наследников вождя, эти слова не звучали приговором, хотя и часто припоминались впоследствии. Так или иначе, Бухарину нравилось заниматься теоретическими вопросами, и ленинская оценка не отбила у него эту охоту, скорее наоборот — подстегнула желание доказать противоположное.

В то время как Троцкий считался непревзойденным мастером написания манифестов Коминтерна, с которыми выступали его первые конгрессы, нашему герою досталась работа над подготовкой программы международной организации коммунистов. До тех пор, пока достижение конечной цели представлялось коммунистам делом ближайшего будущего, потребности в кодификации и систематической пропаганде их требований попросту не возникало. Первый проект программы Коминтерна был подготовлен Бухариным лишь к Четвертому конгрессу, когда откат революционной волны стал неоспоримым фактом. В нем он отказался от включения в этот документ переходных требований, считая, что в силу их специфики в каждой из стран их достаточно сформулировать в программных документах отдельных партий. В результате проект выглядел как выдержки из общей части программы РКП(б), принятой в марте 1919 года, а по стилистике напоминал «Коммунистический манифест» 1848 года.

Выступая на конгрессе с главным докладом по программному вопросу, Бухарин сосредоточил свое внимание на трех моментах. Во-первых, разоблачении социал-демократических теоретиков, якобы извративших марксизм в угоду своим буржуазным хозяевам. Полемический задор («чистейшее тупоумие свихнувшихся оппортунистов») лишь отчасти прикрывал отсутствие позитивных оценок мирового развития на современном этапе, отличных от того, что уже было сказано классиками марксизма. Вторая часть доклада была посвящена опыту построения социализма в Советской России. Предупреждая попытки трактовать НЭП как вынужденное отступление, Бухарин настаивал на том, что это с экономической точки зрения самая рациональная политика. В случае рецидивов «военного коммунизма» «пролетариат будет вынужден создавать колоссальный административный аппарат», который рано или поздно выступит тормозом развития производительных сил страны[1281].

И наконец, в докладе обосновывалось «право на красную интервенцию», т. е. использование Советской Россией вооруженной силы для подталкивания пролетарских революций в других странах. Считая это принципом, достойным упоминания в программе, Бухарин повторил свои доводы против включения в нее тактических вопросов, которые оценивались уже в логике личных амбиций — он был совсем не настроен придавать тактике единого фронта всеобщий и обязательный характер и тем самым лить воду на мельницу своих конкурентов во главе с Радеком. Содокладчики Август Тальгеймер и болгарин Христо Кабакчиев отстаивали противоположную точку зрения, ибо переходные и частичные требования были детально прописаны в программных документах их собственных партий.

^{Богумир Шмераль}

^{23 июня — 12 июля 1921}

^{[РГАСПИ. Ф. 490. Оп. 2. Д. 320. Л. 1]}

В ходе последующих дебатов Бухарину так и не удалось убедить оппонентов в обоснованности своей позиции, хотя его приоритет как автора программы никем не ставился под сомнение. Дискуссия зашла в тупик, и чех Богумир Шмераль высказал общее мнение, что детальное обсуждение не пойдет на пользу этому документу: «…вопрос о форме и стиле программы будет лучше всего разрешен, если программа не будет склеена из отдельных кусков, выработанных всевозможными коллегиями, а будет с начала до конца написана кем-нибудь одним из выдающихся наших товарищей»[1282]. Лидеры иностранных компартий не проявляли особого интереса к теоретическим спорам, ибо считали себя людьми дела, нацеленными на практическое воплощение «русского опыта».

Однако творцы этого опыта рассуждали иначе. 20 ноября 1922 года было созвано специальное совещание по программному вопросу, в котором приняли участие Ленин, Троцкий, Радек, Зиновьев и Бухарин. Его итог обернулся поражением для революционного максимализма последнего. Решение «пятерки», оформленное затем как резолюция конгресса, подчеркивало необходимость включения частичных и переходных требований в программу с учетом особенностей той или иной страны[1283]. Связанная с этим необходимость коренной переделки проекта, неудавшийся германский Октябрь и смерть Ленина более чем на год заморозили дальнейшую работу. Только накануне Пятого конгресса программная комиссия в новом составе возобновила свою деятельность во многом благодаря настойчивости Бухарина: любое промедление играет на руку классовому врагу, ведь «поток событий в будущем будет еще более ускоряться… Если работа пойдет, мы примем окончательную программу. По крайней мере я за это»[1284].

На самом конгрессе с содокладом о будущей программе вновь выступил Тальгеймер, призвавший не спешить с принятием этого документа. Он признал, что «последний вопрос — тактические принципы, стратегия — комиссией еще не обсуждался» и его решение будет зависеть от постановлений конгресса по другим пунктам повестки дня. В гораздо большей мере данное решение зависело от соотношения сил в руководстве РКП(б) и Коминтерна. После того, как Радек и Тальгеймер, обвиненные в «правых ошибках», потеряли свое влияние в Коминтерне, Бухарин вернулся на круги своя: «Дальнейшее развитие тактики единого фронта, как и лозунг рабоче-крестьянского правительства, мы вычеркнули» из проекта программы, заявил он на пленарном заседании конгресса[1285].

При финальном голосовании немецкие представители вновь попытались отсрочить принятие проекта, но безуспешно. В этот момент на руках у делегатов не было даже текста нового проекта программы. Бухаринские оппоненты, которых можно назвать «прагматиками», отдавали должное радикальной фразеологии и революционному пафосу этого документа, но подчеркивали наличие длительной переходной эпохи и необходимость выработки для нее особой тактики. Было бы упрощением предполагать, что позиция «фундаменталистов» во главе с Бухариным определялась только инерцией героических лет и его личными амбициями. Программе Коминтерна предстояло стать одним из центральных инструментов «большевизации» иностранных компартий, и вполне естественно, что общим знаменателем для них оказывались не переходные требования, а конечные цели. Теоретический догматизм в данном вопросе был явлением того же порядка, что и насаждение «ленинизма» в государственной идеологии Советского Союза.

^{Эрнст Мейер}

^{Художник И. И. Бродский}

¹⁹²⁰

^{[РГАСПИ. Ф. 489. Оп. 1. Д. 68. Л. 30]}

Решение по программному вопросу предусматривало, что программа в обязательном порядке будет принята следующим конгрессом Коминтерна (согласно уставу они должны были проходить ежегодно). На этом настаивали прежде всего лидеры зарубежных компартий, так как наличие общей программы того или иного движения являлось характерной чертой политического процесса в Европе нового времени. После того, как программный вопрос был снят с повестки дня Седьмого пленума, представитель «спартаковского крыла» в КПГ Эрнст Мейер заявил, что отсутствие объединяющего документа снижает эффективность работы коммунистов в массах.

В его выступлении поднимались актуальные проблемы, требовавшие выработки твердой позиции: речь шла об отношении к национально-революционным войнам (имелась в виду возможная агрессия Антанты против Германии), к рационализации капиталистического производства, которая приводила к росту уровня благосостояния рабочих в развитых индустриальных странах[1286].

Бухарин, захваченный азартом внутрипартийной борьбы, отмахивался от подобных вопросов, которые поставила перед коммунистами новая фаза европейского развития. Для него, как и для большинства лидеров Коминтерна, стабилизация являлась синонимом «передышки» в историческом противостоянии пролетариата и буржуазии. Само слово «передышка» прозвучало из уст Ленина во время дискуссий о Брестском мире, и после этого стало сакральным. Используя вслед за Зиновьевым «ленинизм» как общий знаменатель, к которому следует привести иностранные компартии, Бухарин терял качества самостоятельного теоретика, пусть даже в тех нешироких рамках, которые предоставляло ему нахождение на большевистском Олимпе.

Он активно включился в обсуждение вопроса о том, должны ли немецкие коммунисты защищать свою страну, если против нее выступят, как это было в период оккупации Рура, державы Антанты. Догматики ссылались на лозунг «пораженчества», выдвинутый большевиками в годы Первой мировой войны, и отказывались от его ревизии. Бухарин был настроен иначе: «Некоторые товарищи, говорившие здесь, стояли на той точке зрения, что в случае, если у власти стоит буржуазное правительство, вопрос о защите отечества решается отрицательно. Я думаю, что это неверно. Ленин совершенно правильно дифференцировал этот вопрос в зависимости от того, является ли данное государство империалистическим или национально-буржуазным».

В последнем случае «пролетариат может и должен при определенных условиях поддерживать государство, ведущее эту войну. Отечество есть псевдоним государства. Разумеется, это не будет защита государства как такового, но это борьба имеет для пролетариата фактический смысл». Бухарин рассматривал реальный кризис, в котором Германия оказалась с начала 1923 го-да — гипотетически она могла опереться на поддержку Советской России. Но к концу 1926 года эта страна уже интегрировалась в Версальскую систему международных отношений, став частью империалистического лагеря, и лозунг «защиты отечества» должен быть снят с повестки дня. Представителей КПГ вряд ли могли удовлетворить подобные экспромты, однако они не решались перечить новому лидеру Коминтерна.

^{Записка Н. И. Бухарина о работе над программой Коминтерна с ответом Сталина}

¹⁹²⁸

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 137. Л. 3–6]}

К моменту созыва его Шестого конгресса серьезно изменились взаимоотношения большевистской партии с другими секциями Коммунистического Интернационала. В первые годы его существования было трудно себе представить, что подготовка главного документа международной организации коммунистов будет вестись келейно, без привлечения иностранных товарищей. Однако времена равенства и братства закончились, от политического механизма Коминтерна требовалась железная дисциплина, бездумное подчинение спускавшимся сверху директивам и беспрекословное встраивание в иерархию кремлевской власти. При этом последняя не жалела усилий для поддержания иллюзии равноправия «братских партий» — все вопросы, предрешенные в делегации ВКП(б) в ИККИ, после этого проходили формальные процедуры обсуждения в уставных структурах Коминтерна. Не стал исключением из подобной «игры по понятиям» и программный вопрос.

В начале 1928 года Сталин предложил Бухарину вплотную заняться подготовкой окончательного варианта программы Коминтерна, отметив, что желательно внести ряд существенных изменений по сравнению с имеющимся проектом. В частности, он посчитал необходимым противопоставить требование диктатуры пролетариата «демократическим путям завоевания власти», т. е. усилить ориентацию западных компартий на советскую модель. Сам Бухарин рассчитывал по-новому изложить «1) кризис капитализма (нужны более эластичные формулировки), 2) НЭП (теперь многое виднее)», а также включить в программу раздел об СССР и частичных требованиях коммунистов[1287].

5 января 1928 года он проинформировал членов Политсекретариата о модусе работы над окончательным вариантом программы Коминтерна — проект должна была разработать «русская делегация», и лишь затем его следовало отправить на обсуждение компартиям. Возражений не последовало. Лишь через месяц было принято специальное решение сеньорен-конвента Девятого пленума ИККИ, поручавшее членам делегации ВКП(б) представить окончательный вариант проекта программы.

^{Сопроводительная записка Н. И. Бухарина к проекту программы Коминтерна}

^{3 апреля 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 493. Оп. 1 Д. 42. Л. 9]}

Предстоявший конгресс, который уже больше нельзя было откладывать без того, чтобы не превратиться в посмешище для антикоммунистов, был и для Бухарина, и для Сталина слишком большим событием, чтобы не попытаться набрать на нем очки в свою пользу. Первый пытался упрочить свой авторитет как ведущего теоретика коммунизма, прежде всего за счет форсированной подготовки программы Коминтерна, второй провел через Политбюро решение, согласно которому это почетная обязанность возлагалась на членов «дуумвирата»[1288]. Хотя «по линии ВКП(б)» в программную комиссию вошли Сталин, Рыков, Молотов, Варга и Бухарин, вся подготовительная работа сосредоточилась в секретариате последнего[1289].

Сталин, единственный из членов образованной Политбюро комиссии по окончательной доработке программы, представил свои критические замечания на бухаринский проект — «хозяин партии» ревниво следил за успехами «любимца партии» на коминтерновском фронте. Позже Бухарин бросит в сердцах: «Программу во многих местах мне испортил Сталин… его съедает жажда стать признанным теоретиком. Он считает, что ему только этого не хватает»[1290]. 3 апреля он направил Сталину, Молотову и Рыкову новый проект программы, подчеркнув, что он отразил новые явления и тенденции общественного развития последних лет. «Общий характер изменений — в сторону подчеркивания мировых проблем и конкретизации вопросов и задач»[1291].

7 мая 1928 года доработанный проект программы был утвержден Политбюро и направлен в ИККИ за подписями «дуумвирата»[1292]. Из него исчезло европоцентристское расписание маршрута мировой революции, содержавшееся в первоначальном бухаринском варианте: «Раздробление Европы, ее относительный упадок по сравнению с мощным и вооруженным до зубов американским империализмом, назревание пролетарского кризиса именно в Европе, все это делает необходимым лозунг Социалистических Советских Соединенных Штатов Европы, как переход к европейско-азиатскому, а затем и мировому Союзу пролетарских государств»[1293]. Вместо этого появилась более эластичная формулировка о федеративной связи советских республик мира, к которым должны были присоединиться колониальные народы.

Однако не следует преувеличивать различия апрельского и майского проектов, как это делал автор этих строк в своих ранних работах[1294]. И все же на них стоит обратить внимание. Так, в первом из них уже присутствовали такие левацкие утверждения, как фраза о том что «социал-демократия иногда играет фашистскую роль», хотя в дальнейшем этот тезис был усилен[1295].

Там же содержался призыв к осторожности в обращении с техническими специалистами: захвативший власть пролетариат «должен тщательно избегать всяких действий, ведущих к экономическому разорению интеллигенции, в особенности тех слоев, которые уже пострадали за время войны»[1296].

^{Проект доклада Бухарина на Шестом конгрессе по программе Коминтерна}

¹⁹²⁸

^{[РГАСПИ. Ф. 493. Оп. 1 Д. 35. Л. 1–2]}

Заметные различия двух проектов касались только изложения «основ экономической политики пролетарской диктатуры» — фактически речь шла о том или ином толковании советского опыта и конкретно нэпа. Формулировки Бухарина не только повторяли, но и развивали высказанные им на Пятом конгрессе мысли о рыночных рычагах движения к социализму. «Победоносный пролетариат должен взять правильную пропорцию между теми производственными сферами, которые поддаются централизованному и планомерному руководству, и теми сферами, которые могли бы оказаться лишь балластом в его руках. Последние должны быть предоставлены частной инициативе»[1297], — утверждалось в апрельском проекте программы Коминтерна, и было вычеркнуто из майского. Список отличий можно было бы продолжать, хотя мы не можем определить, какие мотивы лежали в основе тех или иных изменений данного документа.

Сталин больше не возвращался к вопросу о программе мировой революции, зато для Бухарина горячая пора продолжалась. После передачи документа в ИККИ начала свою работу соответствующая комиссия, в которую вошли именитые деятели мирового коммунистического движения, в том числе Пальмиро Тольятти, Сен Катаяма, Отто Куусинен, Богумир Шмераль, Клара Цеткин и Евгений Варга. Секретарем комиссии был избран близкий Бухарину Эмбер-Дро, с конца 1926 года входивший в Президиум ИККИ. Состав комиссии был определен только 9 мая, поэтому о сколько-нибудь серьезной проработке документа речи идти не могло[1298]. В лучшем случае ее члены могли внести отдельные поправки, но самое главное — они должны были освятить своим авторитетом будущую «программу мировой революции». Подобная штурмовщина была на руку Бухарину, который отдавал себе отчет в том, что в условиях нараставшего конфликта внутри «дуумвирата» непринятие программы на конгрессе стало бы еще одним пунктом обвинения в его адрес со стороны сталинского большинства.

На первом заседании комиссии ИККИ, состоявшемся 16 мая, Бухарин изложил новые акценты программы, особо подчеркнув, что наряду с общей характеристикой мировой экономики и политики в ней разработана новая тактика иностранных компартий по отношению к социал-демократии. «Это находится в известной связи с нашим нынешним политическим курсом, и я думаю, что это выделение социал-демократической опасности ни в коей мере не конъюнктурно, ибо, что касается перспективы, ситуация в наших отношениях с социал-демократией будет обостряться»[1299]. Предложив осенью 1927 года прекратить любые формы сотрудничества с мощным течением рабочего движения, Бухарин уже не мог отречься от своего детища, вошедшего в историю как политика «класс против класса».

В то же время он ухватился за предложения иностранных коммунистов, принятие которых позволило бы ему укрепить собственные позиции. Так, применительно к аграрной программе он согласился с Евгением Варгой в том, что не следует копировать русский опыт, ставя задачу национализации земли (венгерский экономист мотивировал это тем, что у западноевропейских крестьян гораздо более развиты собственнические настроения)[1300]. В то же время, настаивая на заострении борьбы против социал-демократических партий Европы, Бухарин выступил против их обозначения как «социал-реформистских», т. е. ориентированных на постепенное преобразование капиталистической системы путем демократически легитимированных реформ.

Типичным методом аппаратной работы стало выделение «малой комиссии», которая и внесла в проект конкретные поправки. 25 мая 1928 года работа программной комиссии ИККИ была завершена, Бухарин поблагодарил ее членов за внесенные замечания — всего в проект было внесено 45 поправок, хотя ни одна из них не имела принципиального значения[1301]. 16 июля «русская делегация» признала необходимым принятие программы на предстоящем конгрессе в окончательной форме[1302]. Внешне это было решением в пользу Бухарина, своего рода компенсацией за уступки группы «правых» в экономической сфере на июльском пленуме ЦК ВКП(б)[1303].

Предпоследним этапом в подготовке программы Коминтерна стала работа программной комиссии самого конгресса. Открывая 31 июля ее первое заседание, Бухарин подчеркнул «необходимость достаточно широкой свободы дискуссий, чтобы обеспечить всестороннюю проработку программы»[1304]. Это пожелание являлось лишь расхожей формулой — первым делом комиссия отказалась принимать во внимание критические материалы оппозиции, чтобы, как сказала Клара Цеткин, «не показывать сочувствия к исключенным». Узость поля программной дискуссии была задана опытом большевизации Коминтерна, в ходе которой не последнюю роль играло напоминание о судьбе оппозиций в ВКП(б). Любые попытки отойти от заданных канонов немедленно пресекались. Коминтерновская трибуна изначально не была местом для принципиальных дискуссий, хотя и среди левых радикалов действовало железное правило: чем более закрытым и узким было то или иное сообщество, тем острее и конкретнее шло обсуждение в его рамках.

Подготавливаемый документ становился все более пухлым, к началу конгресса его объем перевалил за две сотни машинописных страниц. В ходе обсуждения проекта раздавались и здравые голоса, предлагавшие отказаться от пафосных фраз и пустых лозунгов, обратить внимание на специфику политической борьбы в западных странах. Так, заместитель наркома иностранных дел М. М. Литвинов писал в своем отзыве: «Проект отдает злободневностью, местами он скорее напоминает передовицу „Правды“, чем проект программы мировой коммунистической партии. В проекте слишком малое место занимает опыт революций других стран, кроме СССР»[1305].

Настаивая на все большей конкретизации программы, Бухарин мотивировал это ростом национальных секций и усложнением стоявших перед ними задач. Иной подход — предоставление каждой из партий свободы рук в определении своей тактической линии — даже не обсуждался. Стремление к максимальной детализации являлось следствием упрощенных представлений о возможности управлять обществом как огромным механизмом, от которого требовалась максимальная слаженность всех составных частей. Во многом эти представления выражали дух эпохи, проникнутой верой в безграничные возможности науки и техники.

Бухарин предлагал рассматривать пролетарские революции, восстания в колониях, национально-освободительную борьбу «не как механические раздельные части, но в их взаимосвязи, во взаимном воздействии всех этих процессов, которые в целом, в общем образуют мировой революционный процесс»[1306]. Составной частью этого баланса сил выступало приближение второй эпохи империалистических войн, в которой теоретики Коминтерна видели шанс дальнейшего революционного переустройства мира, не исключая при этом даже временное военное поражение Советского Союза.

Далеко зашедший догматизм коммунистического движения в полной мере отразили оценки фашизма, дававшиеся в ходе программной дискуссии. Ретроспектива бухаринских взглядов на новую тенденцию общественно-политической жизни в западных странах показывает, что в них были и озарения, и просчеты. Абстрактная социология марксизма тут мало чем могла помочь, поскольку фашизм не укладывался в прокрустово ложе классового анализа. Гораздо большее значение имели наблюдения, которыми делились итальянские и немецкие коммунисты и которые становились предметом обсуждения на заседаниях Президиума ИККИ.

Суммируя их итоги, Бухарин подчеркивал необходимость «поставить рост фашистских организаций в зависимость с определенной милитаризацией общественной жизни, в том числе и в Германии… подобные организации заменяют законы и открывают перспективу подготовки войны»[1307]. Рассматривая только его итальянскую разновидность, участники заключительного этапа программной дискуссии в 1928 году противопоставляли фашизм социал-демократическим методам влияния на массы, но не демократии в целом. Утверждение о банкротстве парламентаризма в современную эпоху являлось одной из непререкаемых догм Коминтерна, хотя и сопровождалось различными оговорками. На одном из заседаний комиссии Бухарин даже обмолвился, что «именно поэтому в ряде партий, пусть необоснованно, пусть с ошибками, обсуждается вопрос, не должны ли мы в этих условиях [наступления фашизма] объективно защищать буржуазные свободы»[1308].

Стенографические протоколы заседаний программной комиссии конгресса содержат в себе немало интересных предложений и теоретических новаций. Пусть даже в узких рамках, но здесь еще пульсировала марксистская мысль, сталкивались мнения, а не амбиции, Бухарин блистал остротами (вся дискуссия велась на немецком языке), казалось бы, позабыв о недавних унижениях. Издатели материалов Шестого конгресса обещали издать стенограмму работы комиссии отдельным томом, однако устранение «правых» из Коминтерна поставило крест на этом начинании[1309]. Бухаринские оговорки не позволяют верить в то, что он разделял левацкий тезис о неизбежности фашистского перерождения политической надстройки капитализма. Называя фашизм «открытой диктатурой буржуазии», он относил его появление только к современной ему империалистической эпохе, выступив против оппонентов, которые сводили фашизм к крайнему национализму — так мы и Ивана Грозного, и Петра Первого запишем в фашисты, иронизировал Бухарин.

Он выступил против двух крайностей в оценке фашизма: с одной стороны, включения в него любого наступления на интересы рабочего класса, а с другой — ограничения его исключительно странами «второго эшелона», не имеющими собственных колоний. Фашизм, по мнению Бухарина, есть специфическая форма буржуазной реакции, отличающаяся особым механизмом, опорой на массы мелкой буржуазии. «Но здесь надо решительно выступать против теории о ее самостоятельной роли, нужно подчеркивать крупнокапиталистический характер фашистского правительства и фашистского движения»[1310]. Суть бухаринского определения фашизма сохранится в коминтерновских документах, которые будут приняты Седьмым конгрессом уже после прихода Гитлера к власти.

^{Заявление Ломинадзе в секретариат Шестого конгресса Коминтерна о недопустимости искажения в печати речей делегатов конгресса}

^{2 августа 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 493. Оп. 1. Д. 394. Л. 6]}

Два дня, 10 и 11 августа 1928 года, в программной комиссии продолжалась полемика Бухарина и его «заклятого друга» вокруг главы, посвященной социалистическому строительству в СССР. Ломинадзе, ссылаясь на решения июльского пленума ЦК ВКП(б), призвал дополнить программу указанием на то, что «после завоевания власти пролетариатом классовая борьба невероятно обостряется и что это обострение необходимо и в дальнейшем ходе социалистического строительства»[1311]. Развивая эту мысль, он вообще отрицал обязательность нэпа в переходном периоде для высокоразвитых стран — там возможен иной путь построения социализма.

Бухарин принял вызов, резко выступив против тезиса об обострении классовой борьбы в процессе строительства социализма: «…эта опасность может стать актуальной, если мы наделаем каких-либо ошибок, но в целом я полагаю, что чем больше мы будем продвигаться вперед, тем более широкие слои мелкой буржуазии и крестьянства будут становиться на нашу сторону, а не наоборот». Политику «военного коммунизма», на которую ссылались его противники слева, Бухарин назвал вынужденной и ошибочной, порожденной чрезвычайными условиями Гражданской войны и интервенции. Он продолжал настаивать, что «основная тенденция переходного периода — не усиление, а ослабление классовых противоречий. И поэтому в конце этого процесса будет у нас не третья революция, а коммунистическое общество»[1312].

При обсуждении проекта программы на пленарном заседании конгресса Бухарин вновь вернулся к теме, занимавшей его в тот период больше всего, — судьбам нэпа. Признав под давлением своих оппонентов вероятность насильственных мер после установления диктатуры пролетариата в других странах, он отказывался объявить об их обязательности. На Западе «силы пролетариата будут гигантскими, и он будет обладать широкой возможностью организации экономической периферии. Этим самым устанавливается возможность принципиально иной политики. Какой, мы еще не знаем точно. Будем надеяться, что не политики военного коммунизма»[1313]. Накануне в комиссии он даже позволил себе легкую иронию на этот счет: «Зачем же нам экспортировать наши трудности и недостатки в Англию, — может быть, потому, что наш экспорт зерна чрезвычайно мал, упал до нуля?»[1314] Этот пассаж был прямым отзвуком дискуссии о хлебном саботаже кулачества, который занимал Политбюро ЦК ВКП(б) осень — зиму 1927 года и привел в конечном счете к формированию «правой оппозиции».

Одновременно Бухарин отдавал должное своим левацким увлечениям при обсуждении международных аспектов программы. В его видении новый всплеск революционного движения должен был стать результатом столкновения империалистических держав на колониальной периферии, что выглядело бы простым повторением предыстории событий лета 1914 года. Крайне неконструктивной оставалось отношение коммунистов к социал-демократическим партиям. Выступая на заседании «русской делегации», Бухарин настоял на пересмотре решения программной комиссии конгресса. Делегация постановила, что в программу следует вернуть «перечисление всех преступлений социал-демократии, которые были выпущены по постановлению большинства суб-комиссии — но представить членам ВКП(б) в программной комиссии право высказываться и голосовать по своему усмотрению»[1315].

14 августа 1928 года конгресс одобрил проект программы в целом и постановил немедленно приступить к завершению ее окончательной редакции. Для этого была выделена очередная «малая комиссия», которая на несколько дней уединилась в подмосковном имении Архангельское. Последний этап работы над программой проходил в большой спешке — ее неготовность ставила под вопрос своевременное завершение конгресса[1316]. Наводя последний лоск и отказавшись от заключительных пленарных дебатов, на которых настаивали делегаты, Бухарин выполнил поручение Политбюро. В день закрытия Шестого конгресса Коминтерна 1 сентября 1928 года он выступил с краткой заключительной речью, обосновав последнюю порцию добавлений. Вслед за этим программа была единогласно принята делегатами под пение «Интернационала».

Теоретический уровень программы Коминтерна был принесен в жертву интересам момента, преходящей расстановке сил в руководстве ВКП(б). Без свободной дискуссии, участия в ней неортодоксальных марксистов процесс подготовки этого документа стал еще одним олицетворением «руки Москвы». Выведи Сталин Бухарина из партийного руководства несколько раньше, агитаторам и пропагандистам предвоенной эпохи пришлось бы иметь дело не только со сталинской конституцией, но и со сталинской программой Коминтерна. При этом содержание последней вряд ли претерпело бы сколько-нибудь серьезные изменения. Но Бухарину недолго оставалось руководить международной организацией коммунистов. И выстраданная им программа рухнула в небытие, едва появившись на свет.

5.9. Шестой конгресс

Учитывая настроения аппарата и рядовых членов партии, Сталин в первые месяцы после разгрома «объединенной оппозиции» на Пятнадцатом съезде ВКП(б) постоянно подчеркивал, что за периодом ожесточенной внутрипартийной борьбы пришла пора единства, сплочения сил и конструктивной работы. В эпоху острых столкновений между политическими наследниками Ленина уставное положение о ежегодном созыве конгрессов Коминтерна не выполнялось, что вызывало понятное злорадство со стороны оппонентов, прежде всего из рядов социал-демократии. Сказывалось и то, что западные страны переживали период «просперити», и в этих условиях коммунистам нечем было похвастаться. Заслуживает внимания и предположение Троцкого, что «одним из побудительных мотивов для повторных отсрочек Шестого конгресса было желание дождаться какой-либо большой международной победы. В таких случаях люди легче забывают о недавних поражениях»[1317].

^{Здание Колонного зала Дома союзов в дни работы Шестого конгресса Коминтерна}

^{Не ранее 17 июля 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 493. Оп. 3. Д. 2. Л. 1]}

Однако и после устранения из партийного руководства лидеров оппозиции так и не наступило политического равновесия, которое позволило бы спокойно провести многократно откладывавшийся конгресс Коминтерна. Уже весной 1928 го-да начался новый виток внутрипартийной борьбы, на сей раз сталинское большинство в Политбюро выступило против группы Бухарина, Рыкова и Томского, навесив на них ярлык «правые». Естественно, что этот конфликт не мог не отразиться на деятельности Коминтерна, тем более что последний наряду с «Правдой» рассматривался как «хозяйство» Бухарина, где была сосредоточена значительная часть верных ему соратников.

^{Президиум первого заседания Шестого конгресса Коминтерна в Колонном зале Дома союзов}

^{Не ранее 17 июля 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 493. Оп. 3. Д. 4. Л. 1]}

Мы знаем из первых рук, какого накала достиг конфликт внутри «дуумвирата». 2 июня 1928 года Бухарин писал Сталину: «Я тебе заявил, что драться не буду и не хочу. Я слишком хорошо знаю, что может означать драка, да еще в таких тяжких условиях, в каких находится вся наша страна и наша партия. Я тебя прошу обдумать сейчас одно: дай возможность спокойно провести конгресс, не делай лишних трещин здесь; не создавай атмосферы шушуканий… Кончим конгресс (и кит.), и я буду готов уйти куда угодно, без всяких драк, без всякого шума и без всякой борьбы»[1318].

^{Заявление членов Политбюро ЦК ВКП(б) Шестому конгрессу Коминтерна об отсутствии разногласий. На оборотной стороне документа — заметки Н. И. Бухарина с обоснованием путей преодоления левых и правых «уклонов»}

^{30 июля 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 329. Оп. 2. Д. 6. Л. 123–123 об.]}

В таких условиях возвращение к временам конструктивной работы было уже невозможно — каждая из сторон делала все для дискредитации противника. Сталин до поры до времени оставался в тени, основную работу принял на себя Молотов. Он нашел политические ошибки в статье бухаринца А. Н. Слепкова, посвященной развертыванию партийной кампании самокритики. Бухарин заступился за своего ученика, которого он считал одним из самых одаренных теоретиков, его письмо в ЦКК ВКП(б) было датировано 16 июля 1928 года — кануном открытия конгресса. В нем содержалось достаточно точное определение того, в каком направлении будет развиваться кампания, призванная оживить внутрипартийную демократию: если использовать ее материалы для передачи дел в партийный суд, «то от самокритики останется одно пустое место, а она выродится в расправу и науськивание на любого, неугодного начальству. Это — опасный прецедент»[1319].

В первые дни работы Шестого конгресса Коминтерна, заседавшего уже не в Кремле, а в Доме союзов, Бухарин столкнулся с тот самой «атмосферой шушуканий», о которой писал генсеку раньше. В ответ на его протесты партийное руководство приняло решение поддержать авторитет неформального лидера Коминтерна: «Ввиду вздорных слухов, распространяемых среди делегатов VI конгресса КИ о разногласиях среди членов Политбюро ЦК ВКП — огласить на сеньорен-конвенте за подписями членов Политбюро заявление о вздорности этих слухов и вредности их распространения»[1320].

На апрельском (1929 года) пленуме ЦК ВКП(б) Бухарин вспоминал: «Если бы этого заявления не было, то я не мог бы довести до конца конгресс… Что же вы хотите, чтобы я из-за каких-нибудь личных соображений просто не кончил бы конгресса? Бросил бы конгресс и, в конце концов, устроил бы мировой скандал? Этого надо было добиваться? У меня был единственный выход, тот, который я и сделал»[1321].

Согласившись на такой внешне примирительный шаг, Сталин одновременно сумел добиться фактического дезавуирования тезисов ИККИ о международном положении, подготовленных Бухариным и уже одобренных ранее. Это произошло 25 июля на заседании делегации ВКП(б) на конгрессе, в котором приняло участие более 40 человек. Солировал все тот же Ломинадзе, за которым и на сей раз стоял Сталин. Наряду с аргументами по Китаю Ломинадзе обвинил Бухарина в пессимизме по отношению к темпам мировой революции на Западе, предложив выдвинуть перед компартиями боевую задачу: «подготовка в связи с приближением нового революционного подъема в большинстве стран Европы к борьбе за диктатуру пролетариата»[1322].

В архиве Коминтерна сохранился неправленый текст ответа Бухарина на замечания своих оппонентов, которые реализовывали заготовленный ими заранее сценарий под условным названием «Что такое правый уклон и как с ним бороться». Избегая называть конкретные факты и фамилии, он обратился к китайскому опыту: «Есть ли правая опасность? Есть. Если сказать китайским товарищам, что вы напрасно чинили огнестрельную расправу с некоторыми, то отсюда они сделают вывод, что вообще никогда не надо этого делать. Это можно сказать в речи, это можно подчеркнуть в докладе, но нужно ли это вставлять в тезисы — не знаю. Это может быть использовано несколько не так. Центр тяжести лежит в массовой работе, в массовых организациях. Без этого вы никакого подъема не получите, если не будете готовиться к массовым восстаниям»[1323].

Несмотря на почти эзопов язык, к которому пришлось прибегнуть Бухарину, говоря о путче в Кантоне, он указал на главное отличие позиций в разгоравшемся конфликте. Железная дисциплина партии профессиональных революционеров или революционное творчество масс — так выглядел стержень довоенного спора Владимира Ленина и Розы Люксембург, двух лидеров леворадикального крыла Второго Интернационала. Этот спор получил новое звучание на исходе 1920-х годов, однако был разрешен в том же практическом ключе, что и двадцать лет назад. Только теперь появился новый образ «ордена меченосцев», в который должна была превратиться партия, способная возглавить революционную борьбу мирового пролетариата.

В связи с этим закономерным и символичным было постановление Бюро делегации, принятое днем раньше по проекту отчета ИККИ: «…внести в тезисы пункт о необходимости строгой железной дисциплины в секциях Коммунистического Интернационала, о необходимости подчинения меньшинства большинству, о взаимоотношениях между комфракциями и парторганизациями. Считать необходимым, чтобы т. Бухарин также остановился на этом в заключительном слове». Здесь же содержалось требование, которое обостряло и без того нараставшее противостояние Сталина и «правых», хотя пока речь шла только о германской компартии: «Внести в подходящий параграф общий пункт о борьбе с правой опасностью и о преодолении примиренчества»[1324].

Перекройка тезисов о международном положении уже после того, как они получили одобрение «русской делегации», стала только первым актом драмы, которая разворачивалась на сцене Дома союзов, где заседал конгресс. В его кулуарах поговаривали о том, что дни Бухарина в руководстве Коминтерна сочтены и он-де первый кандидат в Алма-Ату, место ссылки Троцкого[1325]. Письмо в сеньорен-конвент об отсутствии разногласий в руководстве ВКП(б), позже оглашенное по отдельным делегациям, не стало для Бухарина надежной индульгенцией, но в то же время удержало его от открытого выступления против фракции большинства на высшем форуме международного движения коммунистов, чего в конце июля нельзя было исключать.

Американский историк С. Коэн, выпустивший в 1973 года лучшую биографию Бухарина, справедливо говорил о двух конгрессах, которые проходили в Доме союзов. Его герой «властвовал на официальном открытом конгрессе… Внешне это выглядело как вершина его карьеры в международном движении. За кулисами, однако, происходил „коридорный конгресс“, направленный против его власти и политической линии и отдававшийся слабым эхом в различных публичных выступлениях. Он… охватил крупнейшие зарубежные делегации, которые раскололись (по принципиальным или карьеристским соображениям, либо из привычки подражать русской партии) на бухаринские и сталинские фракции»[1326].

^{Отзыв Н. И. Бухарина на статью «Коминтерн в борьбе с правыми уклонами»}

^{15 сентября 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 329. Оп. 1. Д. 18. Л. 1–2]}

Шестой конгресс Коминтерна закончился безусловной победой Сталина. Ему удалось включить в политическую резолюцию тезис о «правом уклоне» как главной опасности именно в той редакции, которая позволяла незамедлительно начать изгнание сторонников Бухарина из аппарата Коминтерна. Есть немалая доля истины в той жесткой характеристике, которую Троцкий дал расстановке сил внутри «дуумвирата». «Насквозь цинический эмпиризм Сталина и бухаринская страсть к игре в обобщения не случайно шли в течение довольно длительного времени рядом. Сталин орудовал под действием непосредственных социальных толчков, Бухарин приводил мизинцем в движение небо и преисподнюю, чтобы оправдать очередной зигзаг… Обслуживая Сталина, Бухарин стал теоретически питать правую группировку, тогда как Сталин оставался практиком центристских зигзагов. Здесь причина их расхождения. На VI конгрессе расхождение проявилось тем более скандально, чем более его маскировали»[1327].

После конгресса столкновение двух партийных лидеров рано или поздно должно было выбраться из-под ковра, куда оно было на время помещено по тактическим соображениям. 18 сентября 1928 года в «Правде» появилась передовица «Коминтерн о борьбе с правыми уклонами», по сути дела, разъяснявшая партийной массе направление главного удара. Просмотрев статью, Бухарин отметил: «Полезная идея (борьбы с правыми уклонами), к сожалению, в данной статье облечена в плоть и кровь таким образом, что статья вызывает решительные возражения»[1328].

Он даже попытался предпринять обходной маневр, предложив интерпретацию «правого уклона» как тенденции к бюрократическому перерождению некоторых звеньев партийного аппарата, сводящих политику к голому администрированию. Это не помогло — статья появилась в центральном печатном органе ВКП(б) в первоначальной редакции. И наш герой, на тот момент все еще являвшийся главным редактором «Правды», в очередной раз промолчал…

Следующим шагом сталинской дискредитации «правых» стала резолюция Московского партийного и профсоюзного актива, появившаяся сразу после завершения конгресса. На первых порах генсек, все еще находившийся в Сочи, сосредоточил огонь на столичной организации ВКП(б), но затем перенес его и на Бухарина, который «не понимает, что борьба с правым уклоном без борьбы с примиренчеством есть пустая и лживая фраза». Обращаясь в лице Молотова ко всем членам Политбюро, он предлагал превратить ошибку в преступление: «А как вы собираетесь наказать Бухарина, который сознательно отклонился от линии ЦК и ввел в заблуждение Мосактив?»[1329] Намек вождя, который в своих письмах уже не стеснялся в выражениях по адресу своего недавнего партнера («„теоретик партии“ ха-ха…»[1330]) был понят. Искоренение «правого уклона» в партии и Коминтерне вступило в свою решающую фазу.

5.10. «Правый уклон» в Коминтерне

Первый день осени 1928 года стал последним днем работы Шестого конгресса Коммунистического Интернационала. Закрывая его, Бухарин подчеркнул возросшее единство международного коммунистического движения, его готовность к революционному обновлению мира. «Наши партии закаляются под ударами исторического молота, наши партии становятся все более и более сплоченными. Наши партии становятся все более и более могучими факторами политической жизни… Мы никогда, ни на одну секунду не боимся никаких атак против нас, ибо мы знаем: мы окрепли гигантски за этот период, наше дело есть исторически прогрессивное, наш класс есть носитель величайшей исторической миссии, наш класс есть класс, которому суждено завоевать власть во всем мире»[1331].

Завершение конгресса как будто снизило накал противоборства в Политбюро ЦК ВКП(б). В очередной раз уклонившись от открытого столкновения со Сталиным, Бухарин упустил один из последних шансов поставить на коминтерновском форуме вопрос об угрозах, возникших перед его собственной партией. Хотя силы были явно неравны, на его стороне могли выступить не только выпестованные им ученые-обществоведы и идеологические работники («бухаринская школа»), но и определенная часть иностранных членов Исполкома Коминтерна. Как правило, это были люди, вышедшие из социал-демократического движения и пытавшиеся сохранить тот живой дух, который характеризовал первые годы деятельности международной организации коммунистов.

Проведя в начале сентября избрание руководящих органов Коминтерна, Бухарин отправился в отпуск. Предпоследнее заседание Политсекретариата, в котором он участвовал, состоялось 7 сентября. На первый взгляд обсуждались частные вопросы — положение в австрийской и французской компартиях. Однако в предложенных резолюциях соседствовали утверждения, которые в ближайшие месяцы предопределят разрыв между группой Бухарина — Рыкова и сталинским большинством Политбюро. Речь шла об успехе тактики «класс против класса»[1332] и нарастающей опасности «правого уклона».

Последний характеризовался следующим образом: «…это недооценка военной угрозы и серьезности репрессий против компартии… стремление сосредоточить работу партии на защите парламентской демократии, с целью найти союзников среди рабочего класса». И далее давалась характеристика партийного руководителя, который, по мнению авторов резолюции, олицетворял собой подобные настроения: «Правая опасность существует не только в открытом выражении этих идей, она отражается и в том факте, что влиятельные члены партруководства не выражают открыто и ясно своих мнений по этим вопросам, избегают ставить их на дискуссию, что они молчали в момент, когда партия нуждалась во всех своих силах, чтобы увлечь рабочий класс на новую линию; получается впечатление, что они осторожно и сдержанно выжидают, чтобы курс изменился в сторону их ошибочной политики»[1333].

Расплывчатость такого определения позволяла подвести под этот уклон практически любое высказывание и обвинить в нем любого лидера любой компартии. Что касается превознесения успехов «левого поворота», то он успел набрать такую инерцию, что грозил похоронить в сектантстве все коммунистическое движение. В ходе Шестого конгресса Бухарин и его сторонники попытались удержать вожжи, но было уже поздно. Если пользоваться иносказаниями тех лет, то «тельмановские тенденции» одержали верх над «шмералевскими», о недопущении которых Сталин писал Молотову в ответ на его вопрос о том, как должен выглядеть новый состав ИККИ.

Оставив поле еще не объявленной битвы, Бухарин уехал штурмовать вершины Кавказа. Напротив, неутомимый Молотов начал активно осваивать коминтерновскую стезю, отправившись вместе с иностранными делегатами в Ленинград, а по возвращении информировал Сталина о своих впечатлениях: «Иностранцев с конгресса, особенно Тельмана, там встречали всюду с необыкновенным энтузиазмом и прямо местами на руках носили»[1334].

А дальше случилось то, что отличает историю от всех остальных наук, в дело вступил его величество случай. Одна из важнейших секций Коминтерна — германская — стала ареной острой конфронтации «верхов». Речь идет о так называемой афере Витторфа, которую сам Бухарин называл «делом Тельмана». Иоганн Витторф, руководитель гамбургской организации КПГ и приятель председателя партии Эрнста Тельмана, в мае 1928 года был уличен в растрате партийных средств. Это стало известно Тельману. Но он не довел информацию о случившемся до членов ЦК КПГ, а будучи на Шестом конгрессе, и до руководства Коминтерна. Мотивируя свое молчание стремлением оградить партию от нападок буржуазной и социал-демократической прессы, Тельман оказал ей медвежью услугу. Сведения, просочившиеся в германскую печать уже в августе, в первую очередь ударили по нему самому.

^{Э. Тельман во главе демонстрации «Союза красных фронтовиков»}

^{Конец 1920-х}

^{[Из открытых источников]}

«Афера Витторфа» не только вскрыла единичный случай коррупции в партийном руководстве, но и показала его глубокие причины: отсутствие внутрипартийной демократии, кумовство, «назначенчество» и доминирование административных методов в партийном строительстве. Это был серьезный сигнал не только для руководства КПГ, но и для всего Коминтерна. Начал размываться образ коммуниста как кристально честного человека, беззаветно преданного идее и чуждого всем «буржуазным ценностям». Поскольку главную ответственность за сокрытие факта коррупции нес Тельман, пленум ЦК КПГ 26 сентября 1928 года постановил лишить его полномочий председателя партии до выяснения обстоятельств дела в руководстве Коминтерна.

Данное решение, опубликованное в партийной прессе, по сути дела явилось пощечиной Сталину, несколько лет назад сделавшему ставку на Тельмана. Президиум ИККИ постановил прекратить обсуждение вопросов, связанных с «аферой Витторфа», в местных организациях германской компартии, а днем позже создал собственную следственную комиссию. Ни для кого не было секретом, что за конкретным случаем растраты партийных средств стоял принципиальный вопрос о политическом курсе КПГ и всего Коминтерна. Сообщая Сталину 1 октября об отставке Тельмана, Молотов назвал ее «гнуснейшей политической спекуляцией» его оппонентов. В своем ответе Сталин был не менее категоричен: «…опубликование постановления, сделанное к тому же без ведома КИ, есть враждебный акт против партии и Коминтерна, выгодный лишь капиталистам и социал-демократам»[1335].

2 октября Бухарин направил в Москву телеграмму, предложив до перенесения вопроса в Коминтерн обсудить ситуацию в Политбюро. Признав ошибкой публикацию решения ЦК КПГ от 26 сентября, он выступил против его дезавуирования, равно как и против снятия Тельмана с партийных постов, потребовав лишь послать ему в помощь «русского, абсолютно парализовав вредное влияние Неймана — деморализующего начала верхушки КПГ»[1336]. Все еще находясь под впечатлением развернутой против него кампании дискредитации на конгрессе, в которой Нейман играл далеко не последнюю роль, Бухарин не счел нужным лично вмешиваться в ход событий, и вопрос о положении в КПГ рассматривался в Политбюро без него. Итоги обсуждения были вынесены Куусиненом на заседание Президиума ИККИ 6 октября 1928 года[1337]. «Дело Тельмана» было фактически вывернуто наизнанку: теперь уже его суть заключалась не в сокрытии очевидного факта коррупции, а в отстранении от дел партийного руководителя, которое имело все черты дворцового переворота.

Президиум восстановил Тельмана в правах председателя КПГ и потребовал произвести «известные изменения в составе руководящих органов ЦК… чтобы создать гарантии против принятия решений, наносящих вред партии»[1338]. По существу это означало карт-бланш для реванша тех сил, которые ориентировались на Тельмана. То, что кампания исключений разворачивалась под флагом идейной борьбы, являлось лишь попыткой сохранить хорошую мину при плохой игре. Уже 6 октября 25 членов ЦК КПГ раскаялись в содеянном и на страницах газеты «Роте Фане» признали свою ошибку. Остальные были фактически поставлены перед выбором: подчиниться или уйти.

Германские события четко обозначили водораздел и в руководстве ВКП(б). Сталин пока еще оставался за кулисами, хотя никто не сомневался, что позиция ИККИ была продиктована именно им. Бухарин, фактический руководитель Коминтерна, оказался не у дел, его даже не проинформировали о принятых постановлениях. 7 октября терпение его лопнуло, и он направил Пятницкому и Молотову телеграмму: «Не получаю дальнейших материалов по делу Тельмана… Прошу дополнительно сообщить, почему Тельман скрыл это дело от руководства ИККИ во время конгресса. Правда ли, что это были русские деньги, правда ли, что Тельман знал о невинном кассире, исключенном из партии, и отрицал вначале свою осведомленность». Ответ Пятницкого был лапидарен: о решении Вы завтра узнаете из газет. Вспоминая об этом эпизоде на апрельском (1929 года) пленуме ЦК ВКП(б) и цитируя переписку с Москвой, Бухарин справедливо расценил его как очередную попытку собственной дискредитации[1339].

Объявив после возвращения из отпуска бойкот и устранившись от работы как в ИККИ, так и в «Правде», он фактически оставил своих соратников в этих структурах один на один со сталинским аппаратом. Им пришлось самостоятельно определять свою линию поведения. Секретарь ИККИ Эмбер-Дро 12 октября заявил о своем несогласии с решением Президиума по германскому вопросу. В его телеграмме подчеркивалось, что оно означает отход от линии Шестого конгресса Коминтерна и «полную дискредитацию и уничтожение всякого авторитета партийного руководства перед рабочими массами в угоду весьма сомнительному восстановлению личного авторитета тов. Тельмана»[1340]. В знак протеста Эмбер-Дро обратился в «русскую делегацию» с просьбой вернуть его на партийную работу в Швейцарию[1341].

Московская реабилитация Тельмана стала катализатором внутрипартийного размежевания в германской компартии. Если сам Тельман воспринял ее как охранную грамоту при проведении кадровой чистки, то «правые», увидев в ней отказ от курса на консолидацию различных течений в партии, активизировали свою фракционную деятельность. Возвращение в Германию Брандлера и Тальгеймера, до того пребывавших в почетной ссылке на задворках Исполкома Коминтерна, дало им лидеров, сохранивших авторитет среди рядовых членов КПГ[1342]. Хотя и тот, и другой для того, чтобы получить разрешение на возвращение в Германию, дали обещание не вмешиваться во внутрипартийную борьбу, в Берлине они занялись сплочением своих сторонников, чему способствовал их образ «почетных ссыльных», которых насильно удерживали в Москве на протяжении почти пяти лет. Тальгеймер жестко критиковал тех лидеров КПГ, которые всячески этому содействовали: «Попытка заткнуть мне рот во внутрипартийной дискуссии… никоим образом не свидетельствует о внутренней силе вашей позиции, поскольку вы вынуждены прибегать к мерам ничем не прикрытого произвола»[1343].

В региональных организациях партии «правые» обладали серьезной поддержкой массовой базы. Так, в Саксонии приказ о снятии местного лидера Хаузена (одобренный самим Политбюро российской партии[1344]) вызвал не только отдельные протесты, но и фронду всей партийной организации. В Москву сообщали о том, что решение о реабилитации Тельмана вызвало такой всплеск эмоций, что «не оставляло никаких сомнений в настроении присутствующих». Попытавшегося выступить члена ЦК КПГ Франца Далема освистали, позже он заявил, что среди участников заседания окружного комитета партии «находятся даже такие, которые позволяют себе критиковать тов. Сталина»[1345]. В местных организациях набирала силу цепная реакция, которая неизбежно должна была привести к расколу партии. Решающим толчком к ее началу стало личное письмо Сталина Тельману от 15 октября, вполне определенно показавшее германской компартии, кто стоит за спиной ее лидера.

Только слепой мог бы не замечать того урона, который наносила кампания борьбы с «правыми и примиренцами» одной из крупнейших секций Коминтерна. Соратники Тельмана не только занимали крайне жесткие позиции во внутрипартийных вопросах, настаивая на «отсечении голов», но и давали левацкие оценки политической ситуации в Германии, которые сыграют роковую роль в последующий период, когда главной станет фашистская опасность. Можно сказать, что внутрипартийное размежевание в КПГ копировало аналогичные процессы в ВКП(б), причем в борьбе с «правыми» немецкие руководители даже оказались впереди.

Неожиданно на фронду сталинской линии в германском вопросе решились иностранные члены Исполкома Коминтерна, которые пользовались бесспорным авторитетом в своих партиях. К Эмбер-Дро и Кларе Цеткин присоединились Эрнст Мейер и Анжело Таска. На заседании Политсекретариата против ставки на отсечение «правых» в КПГ выступили не только они. Такие авторитетные деятели Коминтерна, как Куусинен и Лозовский, признали правоту «примиренцев», пытавшихся не доводить дело до раскола партии. Они предложили сделать ставку на внутрипартийную консолидацию и разъяснительную работу, отказавшись от административного искоренения всех и всяческих уклонов. Куусинен заявил в ходе заседания: «Когда читаешь резолюцию ЦК КПГ, приходишь к выводу, что она специально так написана, чтобы никто из примиренцев не смог за нее голосовать. Вместо того, чтобы обеспечить примиренцам переход на сторону большинства, его затрудняют»[1346].

Председатель Профинтерна Лозовский даже подготовил собственный вариант письма в ЦК КПГ, подчеркнув, что его главной задачей должно быть недопущение раскола партии по линии, оставляющей за ее бортом и «правых», и «примиренцев». «Если правые берут установку на создание вместе с левыми социал-демократами промежуточной партии, то этого нельзя сказать относительно примиренцев. Не надо бросать и тех и других в один мешок. Нельзя называть примиренцев ренегатами и предателями, ибо это ничего не разъясняет, а только затрудняет работу»[1347]. Эмбер-Дро в своих позитивных предложениях шел еще дальше — он требовал проведения внутрипартийной дискуссии и созыва чрезвычайного съезда КПГ, а до него — борьбы с ревизией решений Шестого конгресса «как справа, так и слева»[1348].

Позиция руководства Коминтерна по германскому вопросу отнюдь не выглядела предрешенной, и здесь многое зависело от того, проявит ли Бухарин свои бойцовские качества, решится ли на открытую конфронтацию с большинством, которое ориентировалось на сталинские указания. Однако тот, хотя и порвал в ноябре свое заявление об отставке со всех постов, продолжал игнорировать работу Исполкома Коминтерна. По воспоминаниям его соратников, дело ограничилось лишь несколькими частными встречами с ними[1349]. Лишь под давлением Рыкова Бухарин согласился встретиться с оппонентами из Политбюро для обсуждения судьбы германской компартии.

Встреча носила неформальный характер и состоялась 7 декабря в ложе Большого театра[1350]. Сохранились воспоминания Эмбер-Дро об этом неординарном событии: «Бухарин провел меня в салон ложи. Я весьма удивился, встретив там Молотова, Сталина и других членов Политбюро. Они пригласили меня в ложу и закрыли дверь салона. За все время представления я один находился в ложе и смотрел балет, а за моей спиной разыгрывалась трагедия, отголоски которой достигали меня; я понимал, что в салоне происходит бурное заседание Политбюро, обсуждавшее политику Коммунистической партии Германии. Бухарин привез меня, чтобы я мог ответить на вопросы, если бы возникло обвинение в мой адрес»[1351].

Добившись на встрече в Большом театре ряда тактических уступок, в частности, указания на то, что следует стараться удержать «примиренцев» в партии, Бухарин проиграл главное: Политбюро подтвердило генеральную линию на борьбу с правым уклоном — пока только в КПГ. Примирения сторон не состоялось и на этот раз. На встрече было достигнуто соглашение, что проект открытого письма немецким коммунистам совместно подготовят Бухарин и Молотов, однако он так и не увидел свет.

Вместо него делегация ВКП(б) одобрила документ, подготовленный сотрудником аппарата ИККИ С. И. Гусевым и выдержанный в духе отсечения «правых»[1352]. Финальным аккордом кампании борьбы с ними стало заседание Президиума, состоявшееся 19 декабря 1928 года. Все было предрешено заранее — накануне ЦК КПГ получил разъяснения Москвы о «немедленном исключении руководящих элементов правых» сразу после получения соответствующих решений[1353]. Впервые в работе Президиума после своего избрания в его состав на Шестом конгрессе приняли участие Сталин и Молотов. Несмотря на мужественные выступления соратников Бухарина, в его отсутствие у них не было шанса быть услышанными. Их предсказания стали сбываться уже спустя несколько дней после вынесенного приговора. Исключенные из КПГ «правые» на рубеже 1928–1929 годов образовали собственную партию, дав ей то же самое название с довеском «(о)» — «оппозиционная».

Реакция Бухарина на осеннее наступление своего противника в Коминтерне явно запоздала. Лишь в конце января 1929 года он выступил с заявлением, в котором, не бросая прямых обвинений Сталину, подверг критике сложившееся единовластие в партии и Коминтерне. «Я против вдвойне нелепой для Запада политики и методов руководства, когда окриком заменяют аргументы, когда главное видят в так называемых „своих“ людях, хотя бы эти „свои“ были плохими политиками и имели еще некоторые другие весьма сомнительные качества. Борьба против правых решена конгрессом, как и борьба против примиренчества. Но конгресс говорил и о концентрации сил. Где она? Можно ли ее достигнуть при такой фактической линии руководства, когда убеждение заменяется одним криком, плюс принуждение? Разве так вел Коминтерн Ленин?»[1354]

Стилистика данного заявления выглядит скорее как крик души, нежели как выверенный политический шаг. Фактически Бухарин приговорил себя сам уже в феврале 1928 года, когда согласился с признанием угрозы «правого уклона» в КПГ, да еще и не воспротивился вводу в лексикон термина «примиренчество», который мог подразумевать что угодно. В отличие от лидеров «объединенной оппозиции» он не решился поставить вопрос о причинах деградации революционной диктатуры в авторитарный режим, типичный для российской истории, хотя и признал, что «элементы бюрократизации у нас в партии возросли». Финал заявления начинался как расписка в собственном бессилии: «…я не могу предложить каких-либо требований, рецептов и т. д.», а за ней следовала просьба об отставке со всех постов[1355]. «Никто не загонит меня на путь фракционной борьбы, какие бы усилия не прилагались к этому», — завершил свою исповедь Бухарин. Это было обещание, в котором не было необходимости — «правых» не надо было никуда загонять, потому что в партию и Коминтерн пришла эпоха надуманных проступков и преступлений, которые фабриковались без всякого участия будущих жертв.

После того как заседание Политбюро и Президиума ЦКК от 30 января 1929 года осудило «правых», а затем сталинское большинство подготовило разгромную для них резолюцию, Бухарин, Рыков и Томский заговорили открытым текстом, назвав Сталина инициатором «войны на истребление». Следуя устоявшейся логике внутрипартийной борьбы, они, как и их предшественники, апеллировали к авторитету Ленина, урокам его работы в Коминтерне. «Ленин неоднократно предупреждал против механических рецептов, против неучета своеобразия движения в отдельных странах и т. д. и т. п. Ленин умел аргументировать и убеждать, а не отвечать иностранному товарищу (как Сталин — Эмбер-Дро на заседании президиума ИККИ): „Пошел он к черту“»[1356].

«Правые» заявили о невозможности дальнейшей работы на руководящих постах: «Если бы тов. Бухарин пошел в Коминтерн, он был бы там только физически, а не политически. Но на такую роль можно приискать и манекен»[1357]. Увы, времена политических баталий, после которых единомышленники еще теснее сплачивались вокруг партийного руководства, канули в Лету. Спросом пользовались уж если не бездушные манекены, то в лучшем случае беспрекословные унтер-офицеры. Шанса быть услышанными у Бухарина и его соратников на рубеже 1920–1930-х годов уже не было.

5.11. Уроки недожитой жизни

Сталин не спешил снимать Бухарина со всех руководящих постов, очевидно, выжидая, какой будет реакция партийного аппарата на местах на кампанию борьбы с «правым уклоном». На протяжении всего 1929 года Бухарина и остальных «правых» прорабатывали, где только можно и как только можно: два пленума ЦК, десятки заседаний ЦКК. Коминтерн занимался изгнанием собственных «правых», которые как по заказу находились в каждой из компартий. Его структуры могли бы оказаться важным политическим ресурсом, решись Бухарин летом 1928 года на фронтальную атаку против фракции сталинского большинства в Политбюро. Однако фетиш восстановления единства партии после пяти лет борьбы с оппозиционерами всех мастей буквально парализовал его, и он разорвал все связи со своими бывшими коллегами по Коминтерну как среди лидеров иностранных компартий, так и ответственных работников аппарата ИККИ[1358].

Одним из тех, кто «вовремя ушел», был Рихард Зорге, получивший партийное взыскание за то, что он прибыл на Шестой конгресс Коминтерна вместе с датской делегаций, не имея на это специального разрешения[1359]. Тем не менее его включили в работу над итоговыми документами конгресса. Уже после своего ареста в Японии он признавал, что в его ходе «выступал как бы в роли личного секретаря влиятельного политика Бухарина». На второй день после закрытия конгресса он вновь был отправлен в Скандинавию, сообщив своим соратникам, что устал от подковерных интриг: «Мне не доставляет никакой радости совать свой нос в тайны лендерсекретариата или „больших политиков“. Пускай они спокойно забавляются своими скорее малыми, нежели большими делами. Если понадобится, я поеду хоть на Северный полюс, может быть, там тоже понадобится основать какую-нибудь компартию»[1360].

В ходе нескольких последующих месяцев Зорге постоянно находился в зарубежных командировках — его биограф считает, что таким образом высокие покровители в Коминтерне старались на время вывести талантливого молодого человека из игры, чтобы сохранить его в коминтерновской орбите. Это не помогло, и 29 августа 1929 года он был переведен в «резерв ЦК ВКП(б)» — партии, членом которой он являлся на протяжении почти пяти лет.

Став сотрудником советской разведки, Зорге (под прикрытием должности корреспондента одной из германских газет) смог создать мощную сеть осведомителей в Шанхае и других городах Китая[1361]. Сменивший его резидент Я. К. Бронин признавал, что «недостатки созданного Рихардом Зорге разведывательного механизма не могут умалить того, что им было сделано», причем «буквально на голом месте»[1362]. Тот факт, что в досье разведслужбы была зафиксирована близость Зорге к Бухарину, предопределил недоверие к поставляемой им информации, в том числе и из Японии, где ему удалось добыть информацию о точной дате нападения нацистской Германии на Советский Союз. Отказавшись выехать в 1937 году в Москву, он продолжил свою резведывательную деятельность, и ему «судьба позволила погибнуть как бойцу, от рук своих противников»[1363].

Другие сторонники Бухарина, разбросанные по всему свету, даже в отсутствие своего лидера продолжали держаться вместе, рассчитывая, что их патрон и наставник рано или поздно вернется на большевистский Олимп. Уникальным документом является письмо сотрудника секретариата ИККИ М. Г. Грольмана, которое Пятницкий 7 июня 1929 года переправил Сталину и Молотову, раскрыв все использованные в нем псевдонимы. Согласно его объяснению, письмо «случайно попало в аппарат ИККИ» и было написано еще в феврале 1929 года, когда его автор покидал Европу, отправляясь в длительную командировку в Мексику.

Грольман подробно рассказывал о своих контактах с бухаринцами, разбросанными по многим странам Европы, которые он проезжал, пробираясь на запад. Во Франции он встретился с Эмбер-Дро, обсудив с ним «нашу оценку Шестого конгресса». В Германии его собеседником стал Эверт, которого Грольман побуждал продолжать борьбу и даже сформировать в КПГ особую платформу. «Ее несоставление будет означать ни что иное, как отступление от своей линии, как желание сбоку и с припеку „сработаться“, как жест к примирению. В перспективе — идейно-принципиальная капитуляция вместо борьбы до конца»[1364].

^{Иностранные коммунисты, стоявшие у истоков Коминтерна. Пауль Леви, Джачинто Серрати, Жюль Эмбер-Дро, Анжелика Балабанова в президиуме Второго конгресса. Все они рано или поздно будут исключены из ИККИ}

¹⁹²⁰

^{[РГАСПИ. Ф. 489. Оп. 2. Д. 106. Л. 1]}

Очевидно, со слов Эверта приводилась информация о катастрофическом положении в германской партии: «Идет драчка всех против всех. Кучер [Тельман] опять не появлялся две недели… Здесь в Берлине вундеркинд [Нейман] строит против него козни. Картина ужасная. Ясно, что в этой обстановке шатания, пустая болтовня и прочее бездельничанье неизбежно и что всякое слово, немного разумное и толковое, производит сильнейшее действие». Грольман так и не смог убедить Эверта включиться в борьбу за влияние на Тельмана, да и сам видел, насколько мизерны шансы тех, кого он называл своими идейными друзьями. «Мы останемся в ближайшем будущем кучкой в буквальном смысле слова. Члены партии будут аполитично голосовать за все, что предложит Правление. Поэтому нужно иметь терпение, выявлять себя, не смазывать своей линии, не примазываться критически к другой»[1365].

Здравые мысли коминтерновского эмиссара, пришедшего в Коминтерн из аппарата разведки и прошедшего горнило московских интриг, так и не привели к реальным оппозиционным действиям даже в зарубежных компартиях, где возможности выразить свое мнение были несравненно больше, чем в Советском Союзе. Зато на его политической биографии был поставлен жирный крест. Вначале Грольмана перевели на должность простого курьера ОМС, откуда он, не проработав и месяца, был отчислен. В ходе партийной чистки, пришедшейся на этот месяц, ему пришлось оправдываться о происхождении злосчастного послания, адресат которого так и остался неизвестным. Стандартное признание ошибок и заблуждений не помогло — собравшиеся требовали, чтобы Грольман покаялся во всех смертных грехах. Их нападки венчало утверждение, что во время Шестого конгресса тот стал одним из создателей «правоуклонистской организации в Коминтерне» и ее члены, представлявшие около десятка европейских стран, «вели самую энергичную обработку делегации ВКП»[1366]. Как бы комично не звучали такие обвинения, они стоили карьеры, а впоследствии свободы всем, кто так или иначе соприкасался с Бухариным.

Документы, подобные письму Грольмана, десятками ложились на стол генсека и заставляли того верить в заговоры, которые плетутся вокруг него самого всегда и повсюду. Письмо было лишь капелькой в том потоке доносов на Бухарина и его соратников, которые летом 1929 года добирались до сталинского секретариата. Оно не было пущено в ход, однако именно генсек задавал тон кампании травли своего недавнего партнера. Любая попытка последнего оправдаться вызывала приступ гнева и ругань, как будто речь шла о закоренелом враге: «Оба письма Бухарина считаю жульническими. Этот кадетский приват-доцент, видимо, не понимает, что мошенническими письмами не проведешь большевиков. Типичный кадетский адвокат»[1367].

Отказ самого Бухарина от активного сопротивления вынудил Сталина не только растянуть процедуру его изгнания из высшего эшелона ВКП(б) и Коминтерна, но и сделать это, не прибегая к жестким и заметным внешнему миру репрессиям. Лишь 30 мая 1929 года «русская делегация» согласовала вопрос о том, как подать зарубежным компартиям его снятие с коминтерновской работы, утвержденное апрельским пленумом ЦК ВКП(б). Это решение следовало огласить на ближайшем заседании Президиума ИККИ, а на ближайшем пленуме ИККИ вывести Бухарина из состава Президиума[1368]. В соответствии с уставными нормами он оставался членом самого Исполкома до следующего конгресса Коминтерна, который состоится лишь в 1935 году.

Нашему герою предстояло не только унизительное покаяние за защиту устоев нэпа и покушение на сталинский авторитет, но и роль главного обвиняемого на третьем показательном процессе эпохи Большого террора. После ареста он сам столкнулся с той же «достоевщиной», о которой говорил после очной ставки с Радеком. Бухарин находился под следствием больше года, его тщательно готовили к судебному процессу, разрешая работать над литературными и философскими произведениями[1369]. Он неоднократно обращался к Сталину с покаянными письмами, прося о пощаде, предлагая использовать свои знания где-нибудь на краю света, где он будет жить под другим именем.

В этих письмах, которые отражали духовные метания растерзанного ложью человека, можно встретить и трезвые размышления о происходящем, и признание того, что сам он является соучастником преступного действа, невиданного в мировой истории: «…у меня сердце обливается горячей струёю крови, когда я подумаю, что ты можешь верить в мои преступления и в глубине души сам думаешь, что я во всех ужасах действительно виновен. Тогда что же выходит? Что я сам помогаю лишаться ряда людей (начиная с себя самого!), то есть делаю заведомое зло! Тогда это ничем не оправдано. И всё путается у меня в голове, и хочется на крик кричать и биться головою о стенку: ведь я же становлюсь причиной гибели других. Что же делать?»[1370]

Ни обращение к «суду истории» в последнем слове, ни дисциплинированное поведение в ходе судебных заседаний не смягчили приговор главному обвиняемому по делу «Антисоветского правотроцкистского блока» — 13 марта 1938 года в зале Дома союзов, где проходил процесс, прозвучал приговор, и через день Бухарин был расстрелян. Он не дожил до своего пятидесятилетия ровно полгода. И еще ровно пятьдесят лет после этого его родным (жене, сыну и дочери) пришлось ждать его полной реабилитации, которая стала знаком того, что советское общество способно к критической переоценке своей истории. Увы, одни иллюзии сменились другими… На какой-то миг Бухарин стал символом «ленинского пути к социализму» в далеком прошлом и гарантией успеха перестройки в ближайшем будущем. Не отрицая того, что наш герой был если не «любимцем партии», то как минимум самым симпатичным из большевиков ленинского призыва, его соучастие в процессе деградации партийной диктатуры в сталинское самодержавие не вызывает сомнений.

В полемической дуэли на Восьмом пленуме ИККИ в мае 1927 года он высокомерно поучал Троцкого: «Все искусство марксистско-ленинского анализа заключается не в том, чтобы констатировать: буржуазия — одно, а рабочий класс — другое, и между ними пропасть, — это искусство заключается в умении анализировать конкретную ситуацию»[1371]. К этому стоило бы добавить — и в умении взять все ценное из доводов противоположной стороны. Впрочем, к тому моменту оппоненты уже разучились слушать и понимать друг друга, ценился любой довод, если он наотмашь бил по противнику.

^{В своих обращениях к Сталину из лубянской тюрьмы Бухарин безуспешно пытался доказать абсурдность выдвигаемых против него обвинений}

^{Письмо Н. И. Бухарина И. В. Сталину}

^{10 декабря 1937}

^{[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 427. Л. 19–22]}

Троцкий не остался в долгу, вспомнив о том, как они вместе с Бухариным участвовали в профсоюзной дискуссии 1921 года, считая ее «нормальным методом воспитания партии». Для его оппонента это были не самые приятные воспоминания, и он пустился в пространные рассуждения из серии «время было такое»: «Тогда за нами шли более широкие слои партии. Ленин технически и политически не мог допустить такого положения. Это была одна из трагедий партии. А с нашей стороны это была одна из совершенных нами глупостей. А теперь вы хотите предложить нам эту глупость и эту трагедию в качестве подготовки к великим событиям»[1372].

^{Номер газеты «Правда» о суде над участниками «право-троцкистского блока»}

^{13 марта 1938}

^{[РГАСПИ]}

За шесть лет нэпа изменилась не столько идеология старых большевиков, сколько их психология. Если до революции и в годы Гражданской войны ценились самопожертвование и бескомпромиссное противостояние силам, олицетворявшим классового противника, то теперь главной чертой большевика становилось беспрекословное подчинение вышестоящим инстанциям, не допускавшее никаких размышлений. Оказавшись менее чем через два года после полемики с Троцким в числе «отверженных», Бухарин будет призывать к тому, чтобы «не заменять мыслей и раздумывания голой политикой физического кулака»[1373]. Это был не просто крик души отчаявшегося человека, но и осмысление опыта всех предшествующих оппозиций, поражения которых прокладывали дорогу сталинскому единовластию.