Вісім. Жіноча мережева проза

Дневники умной блондинки, оказавшейся полной дурой Классическая история

Иногда счастье — это когда вместо того, чтобы утром в аптеке купить тест на беременность, вечером покупаешь прокладки. По этому поводу я даже выпила в баре возле работы немножко бехеровки: крепкая, сладкая, веселит — лучший девичий антидепрессант. И неважно, что приличные девочки в одиночестве вечером в баре крепкие спиртные напитки не пьют. Тем более что к таковым я себя давно не причисляю — пустое кокетство и самообман.

Сидела весь день, нервничая и обгрызая ногти, не зная, куда себя деть. Беспокоит, знаете ли, неопределенность — то ли жизненная катастрофа в перспективе на вечер, то ли очередная мелкая задержка. Ох уж эти женские заморочки — день туда, день сюда, в общем-то, чепуха и все совершенно незначительное, но столько за день этот самый передумаешь, что другим и на неделю бы хватило. И порою мысли в голову приходят интереснейшие. Неохота их обуздывать и сдерживать, сознание за ними не следит, и они, радостно подпрыгивая, напевая и крутясь волчком, разбегаются по всей голове…

И именно так, к вечеру сегодняшнего псевдо-рабочего дня, переполненного мелкой рутиной и нервозным ничегонеделаньем, я поняла, в чем мое призвание.

На самом деле мне надо было родиться лет сто тому назад во Франции и стать куртизанкой. Ну, или гейшей в Японии. Или гетерой в Греции. Хотя куртизанки мне как-то ближе — эпоха более подходящая и образ жизни увлекательней.

Нет, я это серьезно. Тогда моя шлюшья натура нашла бы себе применение без ущерба для психики — моей и людей вокруг. Я бы распрекрасно проводила время, легко и развратно зарабатывая себе на жизнь. Писала бы на склоне лет мемуары, и со временем открыла бы весьма дорогой и фешенебельный бордель.

А ныне благородная профессия куртизанки потеряла свой почтенный ореол и деградировала в занятия проституцией, а в лучшем случае — в прямодушное и незатейливое блядство. Это совершенно не то, и даже говорить тут не о чем.

Ну почему, почему мужчин, которые мыслят так, называют бабниками (с оттенком зависти и уважения), а женщин — шлюхами (тоже с завистью, но без всякого уважения)? Вот, вот за что надо бороться феминисткам. Подумаешь, право голосовать. В нашей стране это не такое уж и преимущество, особенно в последнее время.

Да, в таком ключе я могла бы додуматься до высочайших мыслей, дописать диссертацию и, в конце концов, получить Нобелевскую премию мира, если бы меня, конечно, не пристрелила раньше какая-нибудь радикальная украинская феминистка.

Но меня, как всегда, спустило на землю начальство. Очередная скучная пресс-конференция на повестке дня — как и кому наше звездное дарование собирается отдать свой бесценный голос. И все те же скучные лица — серые, пыльные, примелькавшиеся. Ни намека на секс или просто симпатичный флирт.

Грозный признак: мерзкая погода и любимая работа начинают выводить из себя. Причины недовольства глубже, куда глубже — я точно знаю. Виртуальные друзья, резиновая еда, игрушечная любовь, дутые новости. В последнее время я чересчур увлеклась суррогатами.

А хочется живого, пряного, горячего, чтоб обжигало и валило с ног.

У лесбиянок, кстати, похожие лица.

Что-то общее в глазах.

В чертах.

В голосе.

И в смехе.

Страшно хочется куда-нибудь отправить свою крышу, так далеко-далеко, чтобы потом было совершенно невозможно отыскать. Тем паче, что поводов много, и все уважительные: осень в разгаре, купила себе совершенно развратную юбку — в серую клеточку и с похабной вставкой из черного кружева, удачно постриглась, ну, а в довершение всего познакомилась с очаровательной сволочью мужского пола.

Нудная и не сулящая никаких приключений конференция обернулась чудесной игрой глазами, сладким замиранием в интимных частях тела и милой беседой на отвлеченные темы: Гумилев, Земфира, серебряный век, занудство госчиновников, то, се. Светский треп, отягощенный неожиданными взглядами в упор и отчетливым плотским подтекстом. Axa, и церемонный обмен телефонами, как же без этого.

Мой любимый размер: чуть за тридцать, слегка вьющиеся темные волосы, в меру плотно подкачан, но главное — глаза, глаза серо-зеленые, с блядинкой, с самой настоящей подлинной блядинкой, с примесью умеренного нахальства и желания. Цепкий взгляд, хитроватая полуулыбка. Весьма приятен в непринужденном общении и, думаю, не менее хорош в чуть более тесном непринужденном общении. А руки именно такие как надо, красивой формы, зовущие, многообещающие. Самая сексуальная и много говорящая часть мужского тела — ладони, кисти и руки до локтей.

Разумеется, все вышесказанное — сугубо личное мнение. Кое-кто предпочитает задницы, упругие и выдающиеся. Кто-то тащится от губ, чувственных и страстных. А кому-то по душе непосредственно красивый член. Впрочем, думается мне, у этого экземпляра с последним все в порядке — уж больно уверен в себе.

Думается мне, что в скором времени изыщу возможность эти детали проверить и уточнить. Но что порадовало сразу и безоговорочно — у него обувь правильная, эдакие донельзя стильные черные кеды. Он вообще пижон по натуре, с легчайшим оттенком пошлости, в меру простительной. Я ведь что если и не приемлю безоговорочно в мужской внешности, что настораживает меня сразу, так это жлобские ботинки, туфли и сандалии а ля рынок Троещинский. Плюс уродливые носки. Всегда пялюсь в первую очередь на ноги мужчине — многие смущаются, ха. Времени экономится много — с экземплярами в лыже-подобных штиблетах хорошей дружбы, семейной жизни, а тем более — секса вкусного — быть не может. На остальное даже и не смотрю — никакими достоинствами подобные изъяны не компенсируются.

У, у, и ненавижу, когда мужское народонаселение перенимает дурную привычку ходить по офису в одних носках или, того хуже, в резиновых тапочках. И дело даже не в запахах (слава рекламе дезодорирующих средств: в последние года полтора с этим стало лучше). Но, люди мои, как можно хотеть мужчину в синей рубашке, серых костюмных штанах и резиновых тапках, одетых прямо на черные носки? Сексапил, если он и был, растворяется бесследно при первых признаках тапочкомании.

И глаза… почему у большинства мужчин вокруг меня такие потухшие глаза?

Главное — не влюбиться, не обольститься, не забыться. Хороших не бывает.

А этот и не играет в хорошего. Плохой, плохой, bad boy. Ну, так и я не солнышко.

Совместное кофепитие. Кофепитие с Кофеином. Его прозвище чертовски ему идет. Как и имя, в меру необычное, но без экзотичности. Збигнев. Польско-львовского происхождения московский плейбой, а впрочем, для людей этой породы происхождение не столь уж важно: они никому и никогда не принадлежат — ни городам, ни женщинам, ни странам.

Смущает меня пристальным взглядом в течение минут пяти. Сосредоточенно тяну горячую сладкую кофемолочную смесь — прекрасный повод не поднимать глаза. И — проклятье — чувствую, как плавлюсь, плавлюсь под этим взглядом. Краснеют щеки и загораются глаза. И ничегошеньки я с этим обстоятельством сделать не могу, насквозь он меня видит, насквозь — что прямо сейчас, лучше бы без неправильных слов, но неважно, может взять он меня за руку, сказать «Пойдем»… и пойду ведь. Но не берет, не ведет, не говорит ничего — просто смотрит, смущает, играет мною. Поганец: тела ему мало — он хочет души.

У него привычка, манера или игра такая — он очень близко разговаривает, то есть подходит близко, так, что тепло от тела чувствуется. А еще запах, мой любимый — Хьюго Босс. Не из новых, не из модных, но мужской, мужской. Уверена я, что химики, которые сварганили сей аромат, подмешали туда безбожно много афродизиаков — очень уж возбуждает.

Никогда не умела скрывать, что хочу кого-то.

Есть люди как колодцы — из них хочется пить, жадно, не раздумывая, они тянут к себе, и в них легко можно утонуть.

Пропадаю я. Тону.

Чую, влюблюсь.

Плохие у меня предчувствия. Тревожно.

Три необходимых черточки для мужчины, желающего привлекать: красивые руки, упругая задница и, вне всяких сомнений, глаза с блядинкой, такой вот смесью вечной похоти, хулиганства и стремления хорошо провести время с милой умной девушкой, такой как я, например.

Эта сволочь не может не знать, как он действует на девушек и женщин, вне зависимости от возраста и семейного положения.

День сегодняшний прошел странно, я бы даже сказала, несуразно — он просто катал меня на машине, на своей пижонской «BMW».

— Ты красивая.

Молчу, улыбаюсь. Поправляю прядь волос (наконец-то мой безумный ежик, выстриженный в минуты душевных терзаний, отрос во что-то девичье).

— Поговори со мной.

Болтали, молчали, смотрели на небо и листья. Как назло, как всегда, назло, осень в этом году совсем одуренная — оранжевая, красная, желтая, сухая, ароматная и душистая. Все условия для того, чтобы страстно целоваться. И ничего не было, хотя я настроилась на бурный секс, одела свои любимые красные трусики и чулки под джинсы, и развратную кружевную майку. И ничего, ничего, ничего. Даже не поцеловал в щеку. Мило улыбнулся и сказал: «Пока».

Это нечестно, нечестно. Это ведь я так должна поступать — динамить, не отвечать на смс, соблазнительно улыбаться и многообещающе молчать.

Сегодня у меня не Земфира в плейере. Сегодня у меня Глюкоза — наивное, девичье, грустное — мое, доктор, мое! Я просто маленькая дурочка. Ну, не совсем маленькая — двух сантиметров не хватает до модельных 180.

Признаюсь честно: мой рост — 177 см. Но я всем говорю, что 178 — так лучше звучит. Для модели чуток маловато, а в повседневной жизни — именно то, что надо.

Только вот начиная с того времени, когда мне было 11 лет и я была самой высокой девочкой в классе, в меня всячески пытались поселить разнообразные комплексы. Вначале одноклассница, хорошенькая никакая девочка, обещавшая вырасти в хорошенькую никакую девушку, доверительно так сказала мне: «Ульян, а ты ведь такая высокая, ужас. Кто ж с тобой встречаться захочет? Я вот маленькая, меня мужчины любить будут».

11 лет — лучший возраст для зарождения чудного долгосрочного комплекса. Я задумалась. Дело было в начале 90-х, о моделях еще как-то в широкой советской публике не слышали. Высокий рост в народе считался недостатком.

Где-то в это же время я начала сутулиться.

Однако со временем я перестала стесняться своих внешних данных. Тем паче, что высокий рост стал достоинством. Ну а все, кто меньше меня… пусть себе дышат в пупок. С придыханьем.

Треплюсь с Алиной по электронной почте. Строжайше запрещено корпоративными правилами. Ха. Личная жизнь в рабочее время запрещается. Ха. Нарушители рискуют вылететь из мега-гранд-супер-офигительной корпорации в два… нет, в три счета. Ха.

— Уляно, він не дзвонить. Навіть смс-ку не кидає. Тварюка?

Алина переживает. Ее новый кавалер, не успев толком зарисоваться, куда-то испарился.

— Тварюка. Не переймайся, объявится… а вот у меня вообще что-то странное…

Излагаю ей условия задачи: смотрит с желанием, пишет вульгарные и возбуждающие смс-ки, однако при личной встрече никаких намеков не делает. Версию стеснительности отметаю сразу.

Предположения Алины: голубой, верный муж или импотент. Возможно, все вместе.

Не верю ни в одну из версий. Во-первых, он женат… кажется. Во-вторых, у него как минимум две любовницы и много-много маленьких глупых подружек. Я знаю — сплетницы доложили. В-третьих, от него пахнет чудным сексом. Мужчина, а? Тот самый типаж, который так любят девочки и которого так не любят мальчики.

Но почему, почему вторая неделя знакомства, смс-флирта и донельзя прозрачных намеков так никуда и не перерастает?

Между: осенью и зимой; небом и землей; снегом и травой; первым и вторым турами этих чертовых выборов; истерикой и депрессией; любовью и нелюбовью.

Наступило межсезонье для меня, межсезонье, междусезонье, сплошное недо-, пере-, непонятное, недолюбленное, недосказанное.

В предчувствии будущего дефицита времени сходила к зубному. Зубной врач, пожилой такой товарищ, дедушка даже, делая что-то с моим зубом, заметил следующее:

— Какие у тебя зубы острые, кошмар.

Я ничего не ответила, т. к. рот был открыт, а с широко открытым ртом, особенно когда там чужие пальцы, я не умею разговаривать.

Некоторое время спустя он задумчиво добавил:

— Бедный твой парень… Как же он терпит?

Не смогла ничего ему сказать. Но вроде бы никто пока не жаловался.

Диалог с дурой на работе.

— Ты не ешь мяса?

— Не ем.

— А знаешь, что говорят, что если не есть мяса, то пропадает желание секса?

— Ха. Не мой случай.

Ну что, дождалась. Милый смс посреди дня: что делаешь, чем живешь? Пишу: штурманю для родного издания (читай: добываю в скопище политических проституток крохи полезных и нужных сведений — чтоб хоть немного стало ясно, о чем и как писать). Ответ: я хочу тебя, штурман.

Пауза. Не нахожу ничего лучшего, чем спросить: прямо сейчас? Ответ: через три часа я лечу в командировку. А сейчас я хочу завалить тебя в постель, и до вечера…

Я развелась с реальностью. Наплевала на гордость, на то, что не положено, на достоинство, на аврал на работе, на все, на все, на все. Заткнула рот интуиции. Убила сомнения. Купила презервативы. Взяла такси. (Ха! В такое время в центре города нет пробок, и некогда подумать). Приехала к нему. Улыбнулась. Выпила полчашки коньяку.

И я развелась с реальностью.

До чего беспомощны и открыты, казалось бы, сильные мужчины в одно маленькое, короткое мгновенье, практически невидимое и совсем незаметное в вечности… даже не песчинка, скорее, пылиночка, крохотная пылиночка в этом селевом потоке жизни.

Плевать, плевать, плевать на предчувствия. К черту интуицию.

Планировала провести вечер с давним поклонником. Однако, у того что-то не сложилось. Плакал и клялся в любви и преданности. По телефону. Был интеллигентно послан в сад.

Збигнев нынче занятый. Во всяком случае, сказал так.

В результате прекрасно поужинала одна, в кофейне возле дома. Просто замечательно. Лучше не бывает.

Спокойно постреляла глазами в симпатичных молодых людей. Неспешно выпила кофе. Маленькие простые радости жизни.

Кого я обманываю? На душе тревожно. Смущает отсутствие стабильного и подлинного в повседневной жизни. Видимо, всему виной проклятые инстинкты — никуда не денешься, душа просит крепкого, надежного плеча. Хотя знаю отлично, что не мое, не мое.

Кто сказал, что легко идти по жизни — это просто? Наоборот, совсем наоборот, куда проще впадать в депрессию, все усложнять, говорить «Я так и знал», плакать по пустякам, обижаться на всех подряд, чувствовать себя глубоко несчастным, усложнять отношения с людьми и ненавидеть мир.

Только я так не хочу.

О крыше не вспоминаю, нет крыши у меня. Буду, как арабы в пустыне, жить без крыши. И смотреть на звезды.

А что поделаешь, если одна мысль о человеке возбуждает безумно?

Сидим и смотрим в потолок. Позади чудный вечер, впереди смурое утро. Утро, в котором не хочется просыпаться.

Курим.

— Збигнев.

Пауза. Его имя… его странное имя.

— Збигнев. Я, кажется, люблю тебя.

Никогда не умела сказать «Я люблю»: какой-то внутренний стопор, нежелание, страх, боязнь. А вот сорвалось. Зачем, зачем, зачем?

Молчит. Затягивается. Стряхивает пепел. Чему-то улыбается. Молчит. Трепет меня по голове.

Механично трепет. Без души.

Хороший способ — просто смолчать. Никогда не ошибешься. Тебя поймут правильно.

Сидим и смотрим в потолок. Курим.

А что тут скажешь?

Беседую с приятелем. Не другом — так, приятелем. 23 года, кипучий бездельник.

Обсуждаем его новую пассию — очаровательную девочку лет 17. Хорошенькая. И не дурочка.

Говорит, что решил с ней завязать. Мол, маленькая еще.

Спрашиваю: а кто не маленькая?

— Ну, лете 18 до 25.

— А позже?

— Позже уже старая.

Стало быть, в его системе координат я уже старая. Мда.

Здравствуй, мама. Плохие новости — герой погибнет в начале повести.

Птица под дождем: крылья есть, полет — не очень.

Это меня так обозвали-назвали-классифицировали. Когда-то, давным-давно, случайно и походя, однако не без точности.

Веселюсь, смеюсь, хохочу. Общаюсь, флиртую, заигрываю. Живу, живу, живу. Это публично.

Плачу, расстраиваюсь, обижаюсь.

Болею, ною, хнычу. Капризничаю, стервозничаю, подличаю. Это для себя.

И где же я настоящая? Где я?

Зацепил меня. Своим равнодушием, своим интересом, своей непонятностью. Классическая старая удочка, до обидного известная, до невозможного банальная. Ну как я, девочка из семьи, где книги покупались с каждой зарплаты и в доме не было цветного телевизора, но были все сочинения всех классиков, ну как я могла попасться на такое? Ведь писано-переписано толстыми, Чеховыми, Куприными, миллион миллионов раз. Дурацкая житейская история.

Себе самой намного тяжелее признаться в главном и невозможном: похоже, я влюбилась в совершенно неподходящего для этого человека.

Одно утешенье: я — вирус, я вживаюсь в память и жизнь встреченных мною людей; меня никто никогда не забывает; это мой талант, мой дар, мой крест, мое невольное жизненное кредо.

По сути, это просто ужасно, у-жас-но. То, как завишу я от настроений, причем, хорошо бы только от своих, так ведь еще и от чужих.

Погладят меня по спине, как кошку — замурлычу, приласкаюсь, подниму хвост трубой и пойду прочь (но не слишком далеко), якобы независимая, якобы гордая.

Пнут, а еще хуже, проигнорируют — прижму уши, сожмусь в комок, уйду в сумрак — не гордая, не независимая, очень даже сильная и слабая, умная и глупая девочка.

Сижу на работе. Смотрю в компьютер. В глазах сухие слезы. К 25 годам можно научиться плакать без слез.

Хочется ему позвонить. Спросить, как дела, как жизнь, как все.

Спросить: ты любишь меня, Збигнев?

Я даже знаю, что очень скоро я ему позвоню.

И знаю, что этого не стоит делать.

Ничего нового он не скажет.

А мне будет плохо и стыдно.

Сижу и борюсь с желанием сбросить ему смс-ку. И знаю же, что толку от этого не будет вообще, знаю, что, скорее всего, сброшу, и не хочу этого делать, и хочу это сделать. Истерично ем, истерично хожу по квартире — накручиваю себя. И ведь почти забыла о нем, запретила себе думать, а вот в выходные — беда. А ведь ясно до невозможности: не нужна я ему, не нужна.

И что же я испортила, хотелось бы знать? Где я допустила крошечную, но очень гадкую ошибку? Что я сделала не так?

Натыкаюсь на него совсем неожиданно — в подольской кафешке. Я выхожу, он заходит. Не один, с девушкой — маленькой, коротко стриженной, симпатичной. Жена, вижу сразу. И глаза у нее влюбленные. Впрочем, других — равнодушных — рядом с ним не бывает. Как я этого не понимала?

Я закутана в шарфик, так, чтобы спрятать в нем подбородок — там как раз утром некрасивый прыщик выскочил — и смотрю, смотрю, смотрю на него. А он… А он ловит мой взгляд, и никак не может отвести свой — искоса смотрит на меня, отворачивается и смотрит опять. И что-то говорит, говорит своей спутнице — какую-то ничего не значащую чушь. И смотрит на меня.

Еду домой на фуникулере. Подняться, пройти три улицы — и я дома. Улыбаюсь себе в витрине. Мне все-таки хорошо.

Странный, хоть и давно известный феномен человеческой психики: то, что не случилось, хоть и должно было, западает в память, душу, чувства куда больше, чем то, что имело место быть в этой реальности.

Ну знаете, бешеный флирт, не переросший в секс, недосказанная неприятному человеку гадость, не случившаяся с приятным человеком дружба. В самых запущенных случаях бывают фантомные воспоминания — о том, чего не было.

Вот и я сейчас вспоминаю, вспоминаю любовь свою невозможную, которой не было, я знаю уже.

Плохое настроение — это заразно, я давно это знала.

Вечер, долгий, растянутый вечер впереди, с чудной перспективой перерасти в ночь. У нас на двоих большая бутылка бехеровки, две дохлые мандаринки и куча житейских историй. Уж поверьте, двум милым симпатичным барышням, застрявшим между 20 и 30, всегда найдется о чем потрепаться: мужчины, туфли, парни, цены, мальчики.

В квартире разгром, в мозгах кавардак, в душе бедлам. Я, такая красивая, такая замечательная, чудесная и умная, чудная и забавная, я, почему я никак не могу уловить этот ритм, в котором мне нужно танцевать?

Напиваемся. Говорим. Вспоминаем.

Все замужние, все женатые, с детьми, внуками и любовницами. И одни мы с Алиной как непришейкобыле хвост. Или стать лесбиянками? Но не тянет ведь, пробовали: не то, не то, не то.

Под вечер выбрались на крышу старого дома. Я села на краю, взяла с собой бутылку красного вина, и пила вино прямо из горлышка, и смотрела вниз на людей, и мечтала, и немного слушала музыку.

Внутри меня пустота — пусто, пусто, глупо и противно. Хуже нет, когда на твоих глазах по капелькам уходит интерес к тебе из крайне не чужого тебе человека.

А даже если и из чужого — все равно неприятно. Бьет по самолюбию, по нервам, по настроению. Начинаешь хуже спать, а утром сложнее вставать. Глаза тухнут и блестят от слез.

Это все неверно.

А все же интересно. Если очень много думать о сексе с кем-то определенным, нравящимся тебе, то он ведь это почувствует?

Внутри меня пустота — пусто, пусто, глупо и противно. Как будто кусок выжрали.

Но это ничего, ничего. Переживу.

И буду такой же — красивой, умной, самоуверенной, самовлюбленной шлюхой.

В ушах кубинские мотивы: гитары, флейты, хриплые голоса развратных мулаток (и загорелых белых бездельников). Туда же робко пытается пробиться шум офиса, но я его не пускаю. Учусь слушать правильно.

В глазах экран монитора и темно-синее небо за окном.

В голове мысли о работе, о жизни, о заботах и о радостях. Но все легкие и светлые. Тяжелые отфильтровываются по мере поступления.

В душе — не скажу. Но попадают туда только после строгого фейс-контроля.

Поэтому в душе все хорошо.

Про зеленый зонтик

Ах, есть, наверно, люди, живущие в строго установленном порядке, по расписанию. И сюрпризы у них случаются в нужные им дни, и зонтик они с собой носят, а в особо запущенных случаях еще и зубную щетку. А для меня каждый новый день полон неожиданностей — то наскочит, как неуклюжий щенок, то прошелестит мимо, тихонечко царапнув по щеке, то вцепится зубами в горло… Никогда ничего неизвестно.

Угораздило родиться блондинкой — и цвет волос тут ни при чем, знаете ли. Я как-то непонятно уживаюсь с окружающим миром, да и мир очень странно на меня смотрит, с любопытством и опаской, то и дело подкидывая мне сюрпризы и непонятности. Мне вечно встречаются странные, нездешние люди, некоторые зачем-то залазят в мои сны, а с нужными людьми я постоянно разминаюсь. Я часто теряю ключи и голову, и со мной иногда заговаривают коты. И потом, у меня никогда нет с собой носового платка и зонтика, а еще я разучилась ездить в метро, потому что у меня есть машина. Но я не могу сказать, что я живу невпопад — просто вокруг меня слишком много событий и происшествий (в особенности происшествий), которые спешат случиться, и все они толкаются локтями, и от них много суеты и шума.

Зонтик я, правда, с недавних пор ношу — он ярко-зеленый, огромный, и в сильный ветер на нем вполне можно куда-нибудь улететь — знаете, удобно, особенно когда в городе пробки. С остальным пока что сложнее. Но я, наверно, расскажу, почему у меня появился зонтик.

Так вышло, что одним невнятным утром мне вдруг случилось двадцать семь лет, а вечером я почему-то сошла с ума. Неожиданно так я разругалась со своим любимым в пух и прах, разорвала его на кусочки, уничтожила его словами всякими, злыми, нехорошими. Он и сам был виноват, конечно: позволил себе рискованную шутку, обозвал меня как-то… в общем, не помню я точно, но обидел.

Ну хорошо, я признаюсь, он сказал, что черные кеды в комплекте с белой пышной юбкой — это чушь и дурной вкус, и обозвал меня чучелом. Редкостное хамство, не правда ли?

И я вдруг почувствовала себя такой неуверенной, такой бездарной, такой нелепой. И я, конечно, разозлилась, потому что кеды с белой юбкой — это красиво. И потому я набросилась на своего любимого, растоптала его, закидала обидными словами, добила презрительным фырканьем, а потом развернулась и убежала вниз по лестнице, чтобы не расплакаться вдруг, чтобы не испортить ничего.

Срочно требуется в таком случае с кем-нибудь поговорить. Или же чтобы тобой все восхищались. Срочно надо украсть чье-то сердце, поиграть им немножко, а потом, быть может, вернуть, хотя лучше бы оставить для коллекции. На самый крайний случай годится беседа по душам с подругами, но это — на самый крайний случай.

Поэтому я закуталась поплотнее в свое красное пальто, схватилась за зеленый зонтик и помчалась в близлежащую кофейню — для затравки, для настроения. Вечерело, машины ярко светили огнями, по улице бодро выцокивали ярко накрашенные женщины, и душа моя требовала фейерверка. Зеленый зонтик тянул меня к небу, в лужах отражался мой розовый шарф. Ночь меня ждала, ночь меня жаждала, и я готова была ей отдаться.

Но я все-таки, наверно, начну свой рассказ с утра, чтобы по порядку, чтобы не показаться сумасшедшей, ведь я же не сошла с ума — я просто немножко потеряла голову.

Утром я постаралась сделать вид, что вокруг Лондон. Ну или Париж, ну или Вена — не суть важно. У меня было острое гламурное голодание уже несколько дней — мне хотелось роскоши и красивой жизни, а серое межсезонье не располагало. И свежекупленные «Vogue» и «Bazaar» не спасали: наверно, бракованные были какие-то, фальшивые, а может, просто испортились.

И, надо признаться, я сделала все, что только могла. Я очень сильно накрасила глаза. Я замоталась в розовый шарф. Я надела беспроигрышную белую юбку и черные кеды.

Мало того, я выгребла из шкафа килограмм пятнадцать вещей — разлюбленных, состарившихся, в общем, хлама. Мохнатые свитера, старые штаны, выцветшие рубашки, страшненькие маечки — пять кульков с когда-то любимыми нарядами.

Таким поступкам было две причины. Да, две причины нашла я для себя. Во-первых, мне нужны были основания, чтобы скороговоркой выпалить взрывоопасное «мненечегонадеть» и купить себе новое платье, красивое и безумное, роковое платье. Во-вторых, мне вдруг исполнилось 27 лет, и показалось, что я начинаю (страшные слова такие, сложно их сказать) старе-ть. Стареть — это когда жизнь вытекает по каплям, и так медленно, что и не замечаешь, а потом вдруг становишься у зеркала, смотришь — а там совсем другое лицо, печальное, беспросветное.

Так-то я против концепции возраста, глупость этот ваш возраст, самовнушение. Все по-другому устроено. Человек (девушка, скажем) просто обновляется иногда, сбрасывает кожу ночью и утром просыпается свеженьким, новым, сияющим. Очень легко, рецепт простой, попробуйте: надо только отказаться от чего-то немножечко ценного, всего лишь выкинуть из жизни какого-то человека, выбросить любимую игрушку, сжечь кусочек себя — и готово. Только вот со временем все сложнее и сложнее так делать, лень, да и страшно. Дом, любимые люди, обязательства, дети опять же — вся эта неподъемная дребедень гнет, заливает в форму, замораживает навсегда. Тогда да, тогда конечно, человек стареет и дурнеет, становится похожим на свою фотографию в паспорте: вечно пришибленные глаза, никакой улыбки, или улыбка фальшивая, что хуже.

А потому я сегодня выгребла из шкафа килограмм пятнадцать вещей, разлюбленных, старых, в общем, хлама. И я знала, что по закону сохранения энергии в ответ должно произойти что-то необычное, случиться нечто странное, новое, свежее. И потому я сегодня сбежала с работы — ушла бродить по магазинам. И зачем-то купила ярко-зеленый зонтик-трость. Я не ношу зонтики, а в этот влюбилась — уж больно он ярко смотрелся с красным пальто, и так ухватисто лег в руку, и так славно улыбался всем вокруг. И как по заказу, пошел легкий дождь, и я раскрыла зонтик, и мне было уютно под ним.

А потом я завернула в свежеоткрытый бутик «X. М.», что в Пассаже. У нас из Пассажа собрались делать Рю де ля Пе, улицу шикарных магазинов, как в Париже. Вы не знали, наверно? Там будут дорогие магазины вперемешку с крохотными кафешками, а больше ничего там не будет. Впрочем, аптеку в самом углу, я думаю, оставят. Такие вот грандиозные планы, а пока что там один бутик с большими дверями темного стекла, и даже нет еще вывески приличной, с золоченными буквами, как любят у нас в Киеве.

И я открыла дверь темного стекла и зашла в бутик. Карман мне жгли деньги, подаренные на день рождения, их срочно требовалось потратить как можно глупее и безалабернее — такое было желание. Но в руках у меня был кулек с предательской надписью «Mango» (я купила там за пять минут до того две блузки). С таким кульком глупо заходить в бутик с вещами Chloe и Yves Saint Laurent, и я это поняла по глазам продавщиц: глаза у них потускнели сразу. А я прошлась по магазину, небрежно провела рукой по юбке-тюльпану из тафты, вздохнула так разочарованно и обратилась к продавщицам: мол, скажите, это у вас вся коллекция? А они даже растерялись как-то и виновато ответили: нет, вся подъедет позже, недели через две. «Недели через две?» — мне даже дух захватило от возмущения, так решила я сыграть. «Ой, но Вы заходите», — торопливо говорили моей спине продавщицы. «Да, конечно», — мимоходом ответила я им, нарочито мимоходом, с легчайшим таким пренебрежением.

Я шла и смеялась, почти без обиды. Поначалу я даже думала обидеться, а потом решила, что, может, эти дурочки и не виноваты. Я просто устала очень — так устала, так устала, что даже эротические сны перестали ко мне приходить. И в глазах моих сейчас нет солнца.

Оставшийся день прошел нелепо и мгновенно, как взмах ресниц, и было мне отчего-то грустно. Чтобы вылечить нервы и реанимировать самолюбие, пришлось выдумать старый рецепт. Решено было мною, единолично и без обсуждений, провести грядущую ночь в стиле мартини — вы видели рекламу, надеюсь? Ну там, где успешная леди в купальнике, привязанная галстуками к стулу, и мачо средней небритости, дразнящий ее недоступным бокалом. А в следующем кадре силы меняются, и уже девушка смотрит свысока на мачо, неэстетично распластанного под ее каблуком на ковре. Лужа крови почему-то осталась за кадром.

Наверно, поэтому я и поругалась со своим любимым — он со своей ехидной приземленностью никак не вписывался в концепцию вечера. А потому я придумала повод, чтобы поссориться, и растоптала его, закидала обидными словами, добила презрительным фырканьем и убежала на улицу, чтобы начать вечер в стиле мартини или еще чего-то алкогольного, что попадется.

И вечер начался, начался неплохо — в разлюбимой кофейне я наткнулась на горячее джазовое трио: пианино, контрабас, ударные, три мультяшных персонажа. И так вот обидно было — на диктофон не запишешь, фотоаппарата не было, да и не помогло бы. Их бы срисовать в мультфильм, но я не умею. Пометалась. А потом просто пришлось слушать, запивая коньяком.

Они потихоньку наигрывали жизнь, и получалось так славно, что я даже отбила ладоши. А потом к ним присоединилась юная девушка, еврейка с темными волосами и чернокожим голосом. Она шептала весь вечер микрофону всякие непристойности, и зал замер, подслушивая их интимную беседу. А потом она пила кофе у стойки бара, и с ней заигрывали очень взрослые мужчины, что сидели рядом.

И мне так понравилось, что я даже почти не вспоминала про друга своего, тем более что рядом сидели весьма интересные мужчины, и смотрели на меня, и я стреляла в них глазами, потягивая коньяк и купаясь в их взглядах. Глупые, глупые — если бы я только хотела, я бы легко вырвала ваши сердца, забрала бы у вас навсегда, чтобы играть ими небрежно, чтобы прибить на стенку дома, чтобы смеяться по ночам, глядя на то, как они счастливо пульсируют кровью. Глупые мужчины, глупые.

Но я не стала воровать чужие сердца в эту ночь, я просто примерилась, просто прицелилась, просто подумала: «А что, если бы». Не в счет, не в счет.

Я потом шла по ночной улице и распевала «Аморе мио», пока еще тихо. А машину я оставила ночевать на старой каменистой улице, совсем в неположенном месте, но с видом на город, втиснув ее между двумя здоровенными джипами — чтобы не скучала. И я была такой красивой (вы знаете, когда настроение такое, что весь мир твой, потому что внутренняя свобода распирает). Я почти о тебе не думала, да.

Я шла и заглядывала в окна первых этажей, подсматривала за чужой жизнью, крутила в руках зеленый зонтик. А затем я, уже немного пьяная, зачем-то очутилась в диско-клубе, том, что в самом центре города. Там девушки в белых мини и с пьяными глазами, там взрослые улыбчивые мужчины, там оглушающая музыка и термоядерные коктейли — мой формат в ту ночь.

Клуб не обманул — на развалистых кожаных диванах похотливо и расчетливо мурлыкали юные красавицы, в туалете, не скрываясь особо, они вдыхали белый порошок, и воздух искрился эротикой, сиюминутной и немного дешевой, с блесточками. Я села у стойки бара, пила мартини и соблазняла всех в радиусе досягаемости: смущала взглядами, улыбалась странно, играла браслетом — мне ли не знать, что нужно делать? Пила мартини, танцевала, не думая ни о чем, и примеривалась к чужим сердцам. Впрочем, в этом заведении сердца не воровали.

Очень мне хотелось ему позвонить, но я вспомнила, что обиделась на него, и закопала эту мысль, придушила ее, спрятала далеко-далеко и присыпала пылью. И даже не посылала ему смс-ки, потому что боялась, что потеряются по дороге. Зависнут где-то в пространстве, утонут в канаве. Слова мои, гневные и горячие, пропадут бесследно.

А потом вдруг я наткнулась на мерзкую, с моей точки зрения, картину: мой любимый сидел за одним столиком со своей недавней подружкой, черноволосой и смазливой. И они беседовали, и даже пили мартини, и он улыбался, сволочь, улыбался, и смотрел на нее неотрывно взглядом ласковым, ласкающим, вместо того, чтобы грустить обо мне и раскаиваться в своих злобных словах. Скотина, а?

Я даже, было, думала ее убить зеленым зонтиком, а может, лучше его убить, а может, их обоих заколоть зонтиком, но передумала почти сразу, потому что глупо, и было бы слишком много крови, и пришлось бы отмывать зонтик в туалете. Он даже увидел меня, кажется, и, вроде бы, имел наглость помахать мне, но я не стала отвечать, развернулась и (выбежала, сдерживая слезы (зачеркнуто)) гордо вышла.

Выскочив из клуба, я свернула на незнакомую боковую улицу, а потом остановилась, потому что меня заинтересовал рисунок на стенке подворотни.

Ну ладно, скажу честно, я задержалась в подворотне, потому что мне все-таки требовалось немного поплакать, а мне не хотелось это делать на улице. И по дороге мне как раз попалась подходящая подворотня — с проемами внутри, так что можно было стать вглубь, устроиться уютно и тихо лить слезы, минуту или пять, или полчаса — смотря как требуется. И я там стала, приготовилась рыдать, и даже глаза у меня уже защипало, как вдруг в подворотню, гулко стуча каблуками, вбежала странная женщина.

То есть, на первый взгляд, ничего в ней такого странного и не было. Костюм с юбкой до середины колена, черные туфли, налакированная прическа, 35 лет за плечами — крысобелка вульгарная. Такими заполонен любой офис или учреждение. Только под глазами у нее были синяки, тушь была размазана, и выражение лица у нее не соответствовало — слишком уж было… одухотворенным? Да-да, именно одухотворенным, каким-то радостным, ждущим, а вместе с тем, ее походка выдавала, что она боится почему-то и очень не хочет, чтобы ее увидели. И еще, еще в руках она сжимала зеленый зонтик, почти такой же, как у меня, большой и зеленый, но чуть другой формы и оттенка, и вот это неполное совпадение, странное и непостижимое, заставило меня молчать и не выдавать себя.

Она воровато оглянулась по сторонам, достала мобильный телефон, ткнула в клавиши полноватым пальцем и аккуратно положила его на асфальт. Из телефона медленно, поначалу неуверенно полилась мелодия, что-то из Латинской Америки или же Испании, откуда-то оттуда, в общем. Печальная немного, но красивая. Женщина, постояв еще полминутки с закрытыми глазами, вдруг начала двигаться, резко пришагивая в сторону. И я, ошеломленная, поняла: она танцевала танго, держа в руках зонтик как партнера. Довольно-таки умело, вдохновенно, красиво, хоть и жалко немного, потому что она сутулилась и была пожухшей, как забытый смертью цветок. И я замерла, конечно, потому как боялась спугнуть ее, да и вообще, получалось некрасиво, потому что сразу возникал вопрос: почему я не показалась раньше, да и вообще, что я здесь делаю?

Она танцевала, наверно, не очень и долго, но для меня эти минуты растянулись на много миллионов лет, и ничего я не могла понять. Она кружилась, делала изящные па, прижимала к плоской груди зеленый зонтик, и слезы лились по ее лицу, и она улыбалась кому-то, так хорошо улыбалась, радостно.

А потом, когда мелодия затихла, она некоторое время еще стояла, замерев, сжав зонтик в объятьях. А потом она встряхнулась как-то зябко, вернулась в этот мир, быстро подняла мобильник и поспешно пошла куда-то, почти побежала, собственно. И я, конечно же, я зашагала за ней, потому что у нее был почти такой же зеленый зонтик, как у меня, и она была счастлива. И я еще успела подумать, что хорошо, что на мне кеды, и они не стучат, и меня не заметят.

Только мне не пришлось далеко бежать, потому что она остановилась у первой же лужи и, не оглядываясь, не смотря по сторонам, нырнула вглубь и исчезла целиком, только зонтик остался.

Нет, не подумайте, я, конечно, была пьяна, но не настолько. Я протрезвела уже тогда, когда увидела своего любимого с какой-то неприятной барышней, так что я не была пьяной, не была.

И вот прямо на моих глазах она нырнула целиком в лужу, и только зонтик зеленый остался, и плавал на поверхности, одинокий такой.

Можно было бы сказать, что мне показалось, почудилось, привиделось, но ведь на поверхности лужи плавал зеленый зонтик, почти такой же, как мой, только немного другого оттенка и шелковый?

А потом и зонтик закружило, закрутило и втянуло в воду, целиком всосало в лужу. И я, ошарашенная невообразимой этой картиной, отшатнулась к стене и вдруг провалилась куда-то в странное помещение, потому что за моей спиной вдруг оказалась дверь, и она открылась, когда я к ней прислонилась. Провалилась и упала на спину от неожиданности, а меня окружили какие-то странные бледные люди, и один из них помог мне подняться. (У него были очень холодные руки, холодные-холодные). И он улыбнулся, прижал меня к себе и закружил.

И я угодила прямиком на бал, на очень странный бал. Мне повезло, скажу я вам, потому что туда так просто не попасть. Почти невозможно туда попасть, вот что я вам скажу, очень уж много условий: мелодия латиноамериканская между тремя ночи и полчетвертого утра, зеленый зонтик в руках, чуть-чуть алкоголя в венах. И то — недостаточно даже всех этих совпадений. Требуется еще, чтобы дух заблудился на некоторое время в пустоте, в пролете между пространством и временем — такое, знаете ли, чувство отрешенности, что в разных культурах кличут нирваной, дхармой и мокшей.

Людей там было немного — не слишком многолюдный бал, только для своих. И все друг друга знали в лицо, и не в лицо могли узнать друг друга, потому что знались много-много лет. И я, я, конечно, произвела фурор среди них, в своей белой пышной юбке и в черных кедах, и в розовом шарфике, но и они мне понравились очень.

В каминах там металось синее пламя, сухо пахло кардамоном, и в окнах была темнота. И как ни странно, совсем не ощущалось, что эти люди неживые, странно так, ведь они наверняка были неживые. Они танцевали танго, они танцевали менуэт, они танцевали вальс — давно умершие танцы. Они курили потухшие сигареты. Они смеялись сухим шелестящим смехом над позабытыми шутками. У них были вчерашние глаза, у них были ледяные руки, и их одежда выцвела от времени. Но мне понравились эти люди.

И там все увешено было зеркалами, старинными, в золоченных рамах, и тени отражались в них, но как-то странно, я даже боялась всматриваться. И дверей там отчего-то не было, хотя, наверно, я не заметила — ведь как-то же я попала в тот зал? От всего там пахло кардамоном — от красного вина в бутылках темного стекла, от женщин с высокими пышными прическами, от мертвых теней по углам. И я, наверно, вся пропахла кардамоном, ведь я полночи прожила на балу, а ночь там длится очень долго.

И зачем-то я раскрыла им свою душу, всю, полностью, до самого дна, и даже как-то зябко стало. Я сидела, сжавшись в углу, и мне было так хорошо, а вокруг кружились тени, они хотели, чтобы я осталась с ними, они дарили мне свои холодные синюшные сердца, но я отказалась, потому что у меня еще много дел, и я не готова была танцевать всю ночь напролет. И я поднялась и вежливо так сказала, что, знаете, мне пора.

И тогда один из них, самый красивый, тот, с кем я танцевала полночи, улыбнулся так странно и прошелестел мне на ухо такие щекотные слова:

— Ты, если захочешь ко мне, если почувствуешь, что жизнь утекает по каплям, просто возьми в руки зеленый зонтик, выйди на балкон в три часа ночи, раскрой его, прыгни и лети ко мне. Я буду ждать.

Я кивнула в ответ, он обнял меня крепко и поцеловал, и я вдруг поняла, что никакого бала нет — я сижу на холодной земле, прислонившись к дуплистому мертвому дереву, вокруг ночь, и рядом плещет река, и в моих объятьях грустный зеленый зонтик. Из сумки торчит бутылка темного стекла, наполовину пустая, и от пальцев еле-еле пахнет кардамоном. Я в белой юбке и розовом шарфике, в обнимку с зеленым зонтом, на черной земле, и вокруг черная ночь — странный кадр, не правда ли?

А потом я долго стояла на мосту и потерянно смотрела вниз, на темную воду. По реке плыли зеленые зонтики, изумрудные, цвета травы, яркие, красивые, большие и маленькие — сотни зонтиков. И никто, никто, кроме меня, этого не видел, потому что время было между тремя и полчетвертого, самое странное время, что только может быть, не утро и не ночь.

Зонтики плыли вниз по реке, и мой дернулся легонько, как будто хотел поспешить вслед за ними. И я даже прислонила его к перилам моста, но он остался на месте, словно передумал уплывать. «Он не хочет никуда без меня», — подумала я вдруг чужую мысль и почему-то обрадовалась.

Мой дорогой, мой любимый, ты думал, наверно, что я тебе изменила? Дорогой мой, любимый и родной, ты меня не так понял.

Я просто больше не боюсь. Хватит бояться. Я больше не боюсь.

На улице светало, и я заглядывала в глаза просыпающемуся солнцу и спрашивала его: что то будет дальше? Утро наступало, неумолимо и внезапно, и почему-то совсем не хотелось спать. Я брела по каменистой улице, стучала по камням зонтиком, смотрела, как замерзают лужи. Я трогала языком распухшие губы и иногда делала большие глотки из темно-зеленой бутылки счастья. В ней было просто красное вино, но мне сказали, что в ней счастье, и я поверила.

А потом я как-то вдруг поняла, что больше счастья не нужно, хватит уже. И оставила бутылку на тротуаре — может, кому пригодится. И ощутила, что дико голодна, и пошагала потихоньку к той улице, где я оставила машину — там можно было перекусить.

В семь утра я вышла из «Макдоналдса», где гламурно позавтракала уцененным фишмаком, запив его вчерашним чаем. Я с шиком куталась в свое красное пальто от холодного весеннего ветра. (Сука-весна! Сука! Нельзя быть такой холодной. Такая холодная. Такая холодная. Никого не любит). Я помахивала ярко-зеленым зонтиком. Я ломала кедами корочку льда. Утро было правильным.

Беспокоило только одно — огромный замок-блокиратор отвратительно-желтого цвета на колесе моей машинки («Она несла цветы желтого цвета. Нехороший цвет»). Вдуматься только: огромный желтый замок на колесе моей крохотной белой машинки, у кого рука поднялась, а?

И я достала из багажника бензопилу, так кстати украденную два дня назад в магазине уцененной домашней техники. Отложила в сторонку зеленый зонтик. Закатала рукава пальто. Завела пилу. И я разрезала замок, к черту срезала его, напрочь. Три минуты удовольствия — и замка как не бывало. Остатки я сложила в багажник, чтобы закопать потом в укромном месте или же вывесить дома, на стенке трофеев, рядом с дипломом из аспирантуры и коллекцией украденных сердец.

Я улыбнулась себе, в глазах моих теперь светилось солнце, и на небе отчетливо рождалась юная радуга. Я чувствовала себя героиней глупого американского фильма, и не хватало только счастливой развязки, хэппи-энда. Я положила зеленый зонтик на переднее сиденье, завела машину и стала ждать.

Зачирикал телефон. Пришла смс-ка. До боли знакомый номер, до молекулы знакомый, не забуду и через тысячу миллионов лет. На экране мигали строки «Ya tak tebya lublu. Tolko zabyl, za chto». Боится меня потерять.

He бойся. Я тебя тоже люблю, хоть и не знаю, зачем. Пора возвращаться домой.

((Зачеркнуто): У меня ведь остался зеленый зонтик)

Таня-Тани

И она была уже умершей, а ее бусы, тридцать три каменных белых шарика, хранили ее тепло и как будто не собирались остывать, хотя на улице было промозгло, и шел мелкий дождь, и земля была такая холодная!

Да, она точно была уже мертвой, хотя ее бусы почему-то все еще хранили ее тепло, но они лежали прямо на земле, а земля была такая холодная. И я подняла их поскорее, чтобы не остыли, и надела на себя — мне казалось, что если из них уйдет тепло, то последняя капелька ее на земле растворится бесследно. А я бы этого не перенесла, я бы за ней ушла сразу. Только не в небытие, небытие не нужно было мне, нет — я искала бы ее по всем галактикам, по всем реальностям, по всем космосам. Я бы нашла ее, мою любимую, потому что без нее мне ничего не было нужно: ни жизни, ни смерти, ни вечности.

От тела ее по воде все еще шли круги, я смотрела вниз и чувствовала, что ее больше нет в том мире, где жила я и где мы любили друг друга. А вокруг все было таким невозможно обычным, таким тривиальным, таким повседневным, что сердце заходилось в тоске.

Я ее поцеловала напоследок крепко, когда она перестала дышать, зарылась лицом в ее русые волосы, а потом столкнула вниз, такую легонькую, такую неживую. Она нырнула небрежно и сразу ушла под воду, насовсем, навсегда, навечно.

Я бы ушла за ней тотчас же, но, господа, я хочу, чтобы вы о ней узнали. И потом, мне ведь надо еще кое с кем поквитаться.

— Таааня! Таааня! Тебя ведь Таня зовут?

— Ттаня, — с трудом вспоминаю я.

— Ну так проснись.

Послушно просыпаюсь. Смотрю вокруг пьяным взглядом — советская больница, стены крашенные, шторы из коричневой ткани, я сейчас задохнусь. Трогаю шею — бусы на ней, никуда не исчезли. Покойно улыбаюсь — она здесь, она со мной, она никуда не ушла.

— Таааня! Таааня! Тебя ведь Таня зовут? — зовет меня белый халат.

— Ттаня, — с трудом вспоминаю я.

— Ну так проснись, — жестко говорит он.

Я проснулась, чтобы почти сразу же заснуть. Я была очень слаба тогда — мне сделали две операции подряд: какое-то роковое стечение обстоятельств, и я чуть, было, даже не умерла, но откачали хирурги. Руки мои были исколоты — мне давали много морфия, чтобы не было боли — и я постоянно жила в полусне, не зная даже толком, то ли небыль, то ли быль вокруг.

Потом прошли дни, я стала сильнее, и даже гуляла по коридорам больницы и чувствовала себя страшно одинокой: никого у меня не было на то время, никого. И быль с небылью путались у меня в голове, и я никогда не знала наверняка — звонил мой телефон или это мне почудилось.

А потом я стояла у окна и смотрела на серую улицу и страшное низкое здание реанимации.

— Тебя ведь Таня зовут? — спросила она меня, и я вздрогнула от неожиданности.

— Ттаня, — сказала я с запинкой, что странно, ведь я не заикаюсь. Повернулась и увидела: худенькая, ростом чуть пониже меня, с серыми глазами, русые волосы спутались. Руки забинтованы, в глазах живут чертенята — в правом один, в левом двое.

— А я Тани, — весело ответила она. Взяла меня за палец, улыбнулась и сказала:

— Просыпайся.

И я проснулась — а ведь до этого двадцать с лишним лет спала.

Я проснулась и увидела ее. Я не была готова к ней, она была удивительная, и я не успела понять, как полюбила ее.

А она потом сказала, что ровным счетом ничего странного в этом не было, что мы с ней любили друг друга давным-давно, когда еще не были знакомы, и она рада, что мы наконец-то встретились, потому что она давно этого ждала. И я ей поверила, конечно, хотя иногда и переспрашивала: «Ты же не сон, правда?» А она улыбалась и никогда не отвечала.

И мы целовались с ней в коридорах по ночам. Она назначала мне свидания, так странно, так таинственно — я просто находила в кармане клочок бумаги, а на нем только две цифры: первая — час ночи, вторая — этаж. Я приходила, украдкой выбравшись из палаты; она встречала меня, улыбаясь загадочно, брала за руку и вела за собой — один раз на крышу, один раз на длинный заброшенный балкон.

И так вот и случилось, что из больницы мы ушли с ней вдвоем, держась за руки. Ну, не совсем так: ее выписали раньше, у нее всего лишь были порезаны вены, поэтому долго ее не собирались держать. Я почему-то очень боялась, что она мне приснилась и что она меня не встретит, но она была внизу: стояла, прислонившись спиной к своей машине, курила, смотрела на меня и улыбалась.

И потом было счастье. Короткое такое, такое короткое, такое горьковатое. Она переехала ко мне жить, мы с ней как-то и не обсуждали — просто она спросила, когда я села в машину: «Ты где живешь?» Я ответила. Она привезла меня, зашла со мной и осталась, сначала на час, потом до утра, а потом и навсегда. У нее была сумка дорогих вещей и страшно тяжелый потертый рюкзак от Gucci, больше ничего.

Мы с ней странно жили, наверно, но мне было все равно.

Я не знала, чем она зарабатывает на жизнь, я не знала, где она пропадает целыми днями, я не знала, сколько ей лет и настоящее ли у нее имя — мне было все равно.

Так странно, но я почти ничего не помню из того времени. Не помню, что мы ели на завтрак, не помню, что делала днем, не помню даже, сколько дней прошло. Наверно, я работала, наверно, мы ложились спать. Наверно. Все так смутно, так мимолетно, так размыто. Всех воспоминаний на маленький ломтик, на горку крошек: я крашу ногти на ногах вишневым лаком, она крутит в руках ножик, нижняя губа закушена, а с улицы доносится дождь.

Хотя нет, вот еще: одним вечером в соседнем доме, в квартире напротив, летали тарелки, и кричали люди. А мы с ней сидели, обнявшись, на подоконнике, и смеялись. Она нетерпеливо вырывала у меня бинокль, приникала к нему, жадно всматриваясь в подробности — любопытна была до странного. А я гладила ее по спине и воровато целовала в шею.

Мы даже ходили в кино с ней и держались в зале за руку, и смеялись над соседями, и целовались, чтобы эпатировать публику.

Ей часто снились кошмары, и она боялась спать одна, и поэтому всегда залазила под мое одеяло и тесно прижималась ко мне, и я боялась пошевелиться, чтобы ее не разбудить.

А иногда я просыпалась. Оттого, что она сидела на подоконнике, курила и смотрела на меня молча, всегда молча.

Ей очень много звонили, но она никогда не брала трубку.

Она умела метать ножи и знала, как стрелять из автомата.

В одну ночь она не пришла. Я до рассвета сидела на кухне и пила коньяк. А в шесть утра на мое окно приземлились инопланетяне. В шесть утра их летающая тарелка с гулким жужжанием плюхнулась на карниз. Из нее выгрузилось три зеленоватых гуманоида — они распевали песенку про трынь-траву.

Я метнула в них бутылкой из-под коньяка, но они увернулись, мерзко захихикали и заплясали что-то вроде сиртаки. А бутылка улетела вниз и разбилась с грохотом о капот поставленного под окнами автомобиля. Взвыла сигнализация, в дверь позвонили, и гуманоиды исчезли.

Я не стала открывать, потому что у нее были ключи, а никто другой мне не был нужен.

И вот тогда я поняла, что без нее ничего не значу в этом мире — она мой ключ к этому миру, я живу из-за нее. Потому что без нее никак.

Нет, ну конечно, можно. Каждый день бутылка коньяка — и можно жить, пока не разорвется сердце. А иначе ведь как? Как жить без нее, без своей половинки? Как?

Она не появилась до самого вечера, и я решила выйти на улицу, потому что надо же было хоть что-нибудь делать. И я села на скамейку у троллейбусной остановки, потому что так я могла видеть окна своей квартиры и кусочек двери в подъезд, и я бы не пропустила ее, если бы она вернулась домой.

Тани — это она, Таня — это я.

Вечерело, зажигались звезды, машины мчались домой. Мимо проходили ночь и припозднившиеся люди. А ее все не было.

Я досидела на скамейке до трех ночи, прихлебывая коньяк, а потом вернулась домой и как-то неожиданно рухнула спать. А утром я нашла на столе записку, обрывок бумаги — «мост, 3». Значит, на мосту, в три часа ночи. На каком мосту — понятно, на ее любимом мосту: заброшенный мост между правым и левым берегом города; она могла на нем стоять часами, глядя вниз. Я боюсь высоты, я не понимала ее, у меня кружилась голова. А она ведь еще любила гулять по перилам, балансируя на грани: вот-вот соскочит — то ли в бездну, то ли на настил. Дразнила меня: «Ну что же ты, ну подойди, подойди».

А еще она учила меня правильно резать вены, а я ее — заправлять ногу за голову.

На мосту в три часа ночи было холодно, дул ветер, и ни души не было, только она сидела, привалившись к перилам. И я побежала к ней, не понимая, почему стискивает сердце, почему немеет внутри.

— Я ухожу, — сказала она мне, приподнявшись навстречу. Из ее груди торчал нож, текла, пульсируя, кровь, и я даже не понимаю, как она сумела прожить так долго.

— Я ухожу, только не плачь.

Она легко, как лист осенний, опустилась на землю и умерла. Я ее поцеловала напоследок крепко, когда она перестала дышать, зарылась лицом в ее русые волосы, а потом столкнула вниз, такую легонькую, такую неживую. Она нырнула небрежно и сразу ушла под воду, насовсем, навсегда, навечно.

И только ее белые бусы, тридцать три каменных белых шарика, остались на мосту — видно, сорвались с шеи, зацепившись за решетку. И они были теплыми — так странно — хотя лежали на холодном бетоне. Я их подняла поскорее, пока не остыли, и надела на шею, потому что так, мне казалось, капелька ее жизни осталась на этой земле.

Я верю, я знаю, что я ее найду — мне только надо проснуться в другую жизнь. Это так просто, так просто: стоит лишь захотеть, стоит лишь шагнуть к краю, стоит лишь полететь. Но мне еще нельзя за ней, мне нужно здесь закончить все дела, ведь нельзя же уходить так вот сразу.

Я так и не знаю, почему они ее убили.

Я даже не знаю, чем она занималась, вот что. Из всех вещей у нее был рюкзак, нож она с собой таскала постоянно.

У нее была очень странная жизнь, и кто угодно мог бы ее убить.

Визгливо зазвенел мой телефон. ЕЕ НОМЕР.

Я взяла трубку. А оттуда шелестом, тихим шелестом ее голос:

— Таня. Таня, проснись. Таня, проснись, пожалуйста. Они идут. Убей их.

И я проснулась, и сразу поняла, что нужно делать.

Внизу, к набережной, подъехала большая глянцевая машина, а в ней — несколько мужчин в полосатых костюмах, с короткими стрижками, в штиблетах с острыми носами, с остановившимися глазами.

Я открыла ее рюкзак и, радостно усмехнувшись, достала из него автомат. Закурила и, сморщившись, почти сразу же бросила сигарету — я ведь не курю. Передернула затвор, сломав ноготь. И очень быстро расстреляла стоявшую внизу машину.

«Ничего сложного», — говорила она мне когда-то давно-давно. «Просто нажимаешь спуск и плавно ведешь, плавно и медленно, чтобы больше была кучность. Только не думай, что им больно. Им не больно».

Я задумчиво водила автоматом по машине. Из нее даже кто-то пытался выскочить. И взмахивал так нелепо руками. Но он не успел далеко убежать, споткнулся и как-то неловко, боком, завалился. «Им не больно», — думала я. Сухой стрекот автомата убаюкивал, и мне впервые за все это время захотелось улыбнуться.

Я стою у моста, я смотрю на воду. До нее так далеко, что даже страшно дышать; она шумит там, у опор, бурлит и возмущается. Мне нужно туда вниз, тогда я догоню ее. Мне совсем не страшно.

Я сейчас полечу.

— Тааааня! Таааня! Проснись.