Вісім. Жіноча мережева проза

Возьму от жизни все. Дорого

Только не занимайтесь сексом с девушкой в туалете. Особенно если вы тоже — девушка. Особенно в туалете гей-клуба, потому что туалет там — юнисекс, и дверей в нем нет. Впрочем, как и окон. Не занимайтесь — потому что удовольствие это сомнительное. Не занимайтесь — потому что ваши друзья всех полов и ориентации, зашедшие туда с вполне человеческим желанием отлить, будут вспоминать это вам потом полжизни (а может, и полсмерти, а может, и всю). Будто вы трахаетесь с девушками в туалете каждый день.

Но я не такая. Я жду трамвая. Не трамвая, а такси. Превозмогая желание блевануть, я стою на ночном мокром осеннем проспекте Победы с поднятой рукой. Мой пьяный туалетный секс с девочкой, которую я видела тогда первый и последний раз в жизни — мое совсем недавнее прошлое, буквально получасовой давности. Это было сделано для того, чтобы забыть предыдущее прошлое, куда более содержательное и болезненное. Мое настоящее — это то, что меня никто не хочет подбирать на дороге. Мое будущее — это то, что я сейчас рассказываю вам все это. Я.

Я тоскую за длинным коридором коммунальной квартиры на Печерске в центре Киева, в которой прожила первые…наддать лет своей жизни. Меня привезли туда ярким осенним днем несколько десятков лет назад.

«Какая некрасивая девочка», — говорит моя дальняя родственница, увидев меня через месяцев семь после моего рождения. Я вся обсыпана какой-то сыпью и измазана детским питанием. «Странно, — думаю я. — Почему я ей не нравлюсь? Что-то гонит тетка». После чего засыпаю, изрыгая перед этим очередную порцию детского питания на слюнявчик. Я уже что-то знаю, несомненно. Но мало чего понимаю.

Я уже выросла чуть-чуть, мне шесть или семь. Я не понимаю, почему несколько семей, живущих в коммуналке, постоянно ссорятся. Мои первые и не совсем первые годы жизни сопровождаются непрекращающимся безумием, скандалами, ссорами и спорами.

Дядя Альберт, когда я возвращаюсь из школы, пьет портвейн, стоя на кухне в семейных трусах. Старенькая Евгения Моисеевна из крайней комнаты засыпает в туалете часа на три. Когда это происходит и до всех доходит, что произошло, все прекращают ругаться, и думают, как вытаскивать Моисеевну. Сосед дядя Костя приходит после охоты и разделывает на коммунальной кухне настоящего кабана. Воняет на весь Печерск. Зато как зрелищно и интересно.

Когда мы трахались с ней в туалете ночного клуба, это выглядело тоже зрелищно и интересно. Особенно со стороны… Наверное. И несмотря на зрелищность, повторю еще раз: не трахайтесь с девушками в туалете. И вообще не трахайтесь с девушками. Занимайтесь с девушками любовью.

Меня наконец-то подбирает такси. Мне кажется, что меня поглотил кит и плывет со мной в чреве домой. Кит-такси выбирает неожиданный маршрут и несет меня мимо того дома и того балкона, на котором мы когда-то стояли мокрые и голые. Кит-такси будто специально провозит меня именно так, чтобы я вспомнила то, что только что так старалась забыть, из-за чего напилась и устроила перформанс в туалете.

Итак… Мы стоим мокрые и почти голые на балконе. Мы познакомились часов восемь назад в прокуренном подвале на площади Льва Толстого. Она сидит за стойкой, и у нее голубые глаза. Нет, это не мы познакомились. Это Я с ней познакомилась. Потому что не могла от нее оторваться. Я не могла от нее оторваться, а она просто была НЕ ПРОЧЬ.

Но тогда я об этом не знала и думала, что она тоже от меня не может оторваться.

Я не знала, как себя вести, хотела, боялась и трепетала. Она знала, как себя вести. И просто предложила поехать к ней домой. «Будь такой, как ты есть», — говорит она мне с улыбкой. Через полчаса я буду. Буду жадно целовать ее в душе, проникать вовнутрь и удивляться ощущению от прикосновения к ее груди. А потом мы будем стоять мокрые и голые на балконе и улыбаться рассвету.

Через день я опять захожу в тот же подвал на Льва Толстого и опять встречаю там ее. «Мне с тобой интересно, но я тебя не люблю», — говорит она без обиняков. Я это проглатываю и, как преданная собака, пытаюсь быть с ней еще полгода.

А потом она уезжает. Очень далеко и очень навсегда. Оставляет мне магнитофон, душевные раны и клетчатую рубашку. И еще фразу «Будь такой, как ты есть». Сначала она будет мне писать на день рождения и Новый год, потом только на день рождения. А потом вообще перестанет. Может, родила троих детей, и у нее нет времени на электронную почту. А может, забыла о том, что кода-то была не ПРОЧЬ. А может быть, ее сожрали акулы.

Я проезжаю мимо того балкона, смотрю на него и думаю: я очень благодарна ей за проигрыватель и рубашку, но за «Будь такой, как ты есть» — намного больше. Я есть, кто я есть. Я больше не извиняюсь за то, что я такая, как есть. Я буду хотеть и трепетать, но больше не буду бояться быть собой. Не буду больше бояться высоко взлететь и разбиться, упасть в снег и чувствовать, как он тает на лице. Я плачу 20 гривен, чтобы выйти из чрева кита, новая и изменившаяся. Точка. Я стала другой. Это было давно.

Я читаю эту частушку на скомканной бумажке, извлеченной из рабочего стола. Когда-то мне рассказал ее мальчик-сноубордист зимой в Карпатах, и я записала, чтобы привезти в Киев и поведать людям. Чтобы не смеяться до неприличия громко из-за вспомненной частушки, гляжу в окно — на купола Лавры и бабу с мячом. То есть с мечом, конечно же. Но с мячом она бы тоже смотрелась неплохо. Да, кроме богатой внутренней и внешней жизни, у меня есть работа. Интересная и важная. Работа — это не только место, где ты работаешь. Работа — это место, где хочется заняться сексом в самое неподходящее время, то есть в середине рабочего дня.

Я езжу на работу с пересадкой — с Льва Толстого на Дворец спорта. Почти каждое утро мне кажется, что на эскалаторах и в вагонах некоторые люди внимательно разглядывают меня и даже немножко улыбаются. Я воображаю следующий сценарий: у меня дома стоит скрытая камера, а то, что она снимает, показывают по кабельному каналу, который есть у всех, кроме меня.

Кроме бумажки с неприличной частушкой, обнаруживаю в своем столе закупоренную бутылку кетчупа «Чумак», купленную полтора года назад и забытую на работе. С кетчупом по соседству — сноубордический фонарик, купленный полгода назад и так же забытый, и еще (ужас) — специальный лесбийский выпуск американского «Hustler-a», позаимствованный ради интереса месяц назад у коллеги мужского пола и забытый со сноубордическим фонариком вместе. Журнал отдаю хозяину. Фонарик и кетчуп кладу в сумку, чтобы унести домой.

На работе часто случаются кризисы. И тогда я начинаю перебирать содержимое стола и хочу в командировку в Ирак. Кроме прочих радостей, там меня может похитить кто-то из террористов (с последующей отдачей, конечно), и осуществится моя мечта — похудеть на 15 килограммов. Но в Ирак никто не посылает, поэтому успокаиваю нервную систему по вечерам шардоне и черешней. Прямо на рабочем месте. А номер сдается — плохо тебе или хорошо, хоть шардоне с черешней, хоть водка с селедкой, а он все равно выйдет. Это стабильно. И это успокаивает по-своему.

В комнате раздаются неприличные предложения: «Давайте поменяем заголовок "Головная боль Коффи Аннана" на "Анальную боль Коффи". Вместо слова «профильный» в ленте новостей привиделось «порнофильм». Вот что получилось: «Спикер украинского парламента предложил депутатам порнофильм». В оригинале было «предложил депутатам профильного комитета». В заголовке вместо «Распродажа ноутбуков в США закончилась страшной давкой» прочла «Распродажа ноутбуков в США закончилась страшной девкой». Анекдот с экрана: каждая девочка с персиками превращается в бабушку с курагой. Бу-га-га. Все ржут. Размышляем с коллегами о том, что по мотивам анекдота «Голова профессора Доуэля ищет работу. Интим не предлагать!» получилось бы охренительное трэш-порно.

Выхожу на лестницу покурить. Уже часов 11 вечера — работа в дедлайн в самом разгаре. Снизу по лестнице на наш этаж пешком поднимается женщина — в черном кожаном плаще, в черных сапогах по колено и с чем-то черным на шее, похожим на поводок. Поднимается и спрашивает: «Это четвертый этаж?» И вдруг мне так захотелось ей ответить: «Да, моя госпожа». Не ответила. Просто и скромно сказала: «Да, четвертый». Жалею до сих пор.

Явам все это рассказываю, чтобы вы знали, что у меня в голове. Чтобы вы знали, что происходит в голове современной молодой женщины хотя бы частично. У меня в голове — в голове и в жизни — много сумасшедшего. «С тобой как с психбольным, никогда не знаешь, когда тебя перемкнет», — сказали обо мне однажды. Я и сама не знаю, когда меня перемкнет.

— Как ты думаешь, жить — это счастье?

— По сравнению с чем?

Случайно, переключая каналы, набредаю на фильм «Ганнибал». Сидя в комнате, кричу в кухню: «О, Ганнибал!» Из кухни также громко мне отвечают: «Кто заебал???» «Когда я слышу или читаю слово «збочення», мне кажется, что это когда с бочками делают что-то непристойное», — говорит мне тот же голос.

На следующий день в доме отключают горячую воду. Я, поедая йогурт с мюслями, жалуюсь: «Блять, как мне надоели эти ведра, эти тазики. Как в блокадном Ленинграде». Мне вполне резонно отвечают: «Дорогая, в блокадном Ленинграде мюслей с йогуртом не было».

Если верить надписям на упаковках с йогуртами, в них живут «живые йогуртовые культуры». А если существует «живая йогуртовая культура», значит, должно быть и «мертвое йогуртовое бескультурье». Логично? ДО-НЕЛЬ-ЗЯ! С ударением на е. Е-е-е. И еще параллельно с мыслями про йогурт думаю, что если есть наглядная агитация, то обязательно должна быть и ненаглядная. Я не приемлю насилия, но люблю насиловать слова и словесные конструкции. Сделанные из другого текста. Я тоже — из другого текста.

Хотя ведь все знают, что скуриваюсь и спиваюсь я. Конец второй бутылки пива. Вечер. Предзакатное. Иду по набережной к Почтовой площади. Получаю емс: «Какое нереальное солнце, наверное, как в Японии». Отвечаю на него: «А может, это и есть Япония, маленькая Япония в каждом из нас». Не знаю, как насчет Японии, но внутри у меня Хиросима. Больно терять иллюзии. Но боль от потери иллюзий учит иллюзионистов-неудачников не создавать их в будущем.

После третьей бутылки пива на ступеньках у воды я думаю, что вместо «альбом» нужно говорить «аблом». Американская поп-звезда Бритни Спилс выпустила свой новый аблом.

Я могу продолжать до бесконечности. Но не буду сводить вас с ума. Нет, еще немного все-таки буду.

Какое странное все-таки слово «восвояси». То есть получается, что есть какие-то «свояси», в которые тебя отправляют или тебе можно отправиться по собственной воле. А я не в восвоясях, я сейчас не дружу с головой. Можно уйти в отрыв. А я ушла в надрыв. fuck. fuck it. fuck it all. по этой лестнице с «k» перепрыгиваю на «t» на второй ступеньке. затем на первую «1» на третьей, последней. а потом хрен знает куда.

Женщины на грани нервного срыва.

Женщины на грани большого взрыва.

Сидят на крыше две девочки и плюются в прохожих. Одна добрая, другая злая. Добрая попала пять раз, а злая три. Вот так добро победило зло. Это анекдот. А если бы я была злая девочка и плевалась, то зло победило бы добро, потому что я очень меткая. Но я не злая, а добрая. И не девочка вовсе. И не плююсь с крыш. Я иду, и в голове у меня Хиросима.

«Щас как каблуком дам металлическим — будешь ползти, тварь!» — эта фраза, похожая на часть ролевой игры из какой-то порнухи, выводит меня из хиросимного состояния. Тетка лет под сорок бьет кулаком в спину и подгоняет идущего рядом с ней по Сагайдачного мужика. Мужик — огромных размеров. Виновато молчит и не сопротивляется.

Захожу в супермаркет за последней бутылкой пива. Решаю купить, кроме него, еще бутылку вина домой. Торчу долго около полки с винами. Так ничего и не могу выбрать. И говорю сама себе: «Идем отсюда». Мы со мной уходим. В пьяные сны.

Сон № 1.

Я живу в Киеве, но почему-то не у себя дома, а в гостинице. Но гостиница почему-то не киевская, а гостиница «Палестина» (она находится в центре Багдада, и в ней живут приезжающие туда журналисты). Оказывается, в соседний номер въезжает Рената Литвинова с каким-то бородатым человеком. В тот день, когда она въезжает, в городе начинается война.

Я наблюдаю за взрывами, за толпами эвакуирующихся и уезжающих. Решаю, руководствуясь, видимо, какими-то высшими мотивами, остаться. Литвинова тоже не уезжает сама — за ней вот-вот кто-то должен приехать и вывезти из всего этого ужаса.

Но пока этого не случилось, мы сидим в гостинице, пьем с ней чай и коньяк и разговариваем, разговариваем, разговариваем. Она, конечно же, прекрасна. Я слушаю, что-то спрашиваю, и даже во сне чувствую себя полностью счастливой, несмотря на войну и неизвестность. Я честно признаюсь ей, что смотрела «Богиню» пять раз в кино и два раза на DVD, и в конце концов даже решаюсь попросить автограф на книжке о ней, купленной вчера.

Она расписывается черной чернильной ручкой. А я думаю: ведь я могу долго не увидеть человека, кому эта книга предназначается в подарок. Но когда мы увидимся после войны, тот человек, наверное, будет очень рад(а). А потом опять разговоры, разговоры, какие-то большие чемоданы с аппаратурой. А потом Литвинову прямо с балкона гостиницы забирает самолет, специально за ней присланный. Я остаюсь. Наверное, воевать. Только не знаю, с кем.

Сон № 2.

Мы с ней (не с Ренатой Литвиновой) сидим на ковре перед телевизором и смотрим рекламу стирального порошка. Вокруг бегает ее маленькая черная собака. Три чистых и аккуратных женщины в белом танцуют с пачками порошка около стиральных машин. На экране царит атмосфера полного счастья и чистоты. Собака прыгает и оказывается по ту сторону экрана. Веселые тетеньки поют о чистоте и прекрасном порошке, а черная собака бегает вокруг них и незлобливо-весело ко всем до@бывается.

Чтобы продемонстрировать чудодейственные свойства рекламируемого продукта, одна из тетенек берет собаку, кладет в стиральную машину и засыпает туда порошок. После десяти минут стирки собаку вытаскивают из стиралки. Она совершенно белого цвета. Глаза у нее красные. Она по очереди загрызает всех теток. И радостно скалит зубы. Звучит приятный голос: «Порошок XXX. Заставляет чувствовать себя по-новому».

Сон № 3.

Она (не Рената Литвинова) сидит на кровати, ну знаете, на такой, как в 50-х годах были — с пружинистым матрасом и железными набалдашниками, почему-то вся в белом. Я сижу рядом на полу (я вообще люблю сидеть на полу), болтаю с ней, а потом беру ее за руку и начинаю разглядывать ее ладонь и кисть.

На самом деле я почему-то всегда была неравнодушна именно к кисти, к тому месту, где ладонь переходит в руку и вены находятся ближе всего к поверхности. Я беру ее руку в свою, смотрю на ее кисть с тыльной стороны и долго вожу по ней молча своими пальцами. Потом вдруг начинаю медленно и нежно целовать кисть. А потом я быстро встаю, обнимаю ее и навсегда ухожу. Хотя на самом деле мне не хочется уходить. Мне хочется надеть мужской костюм и правильные туфли и станцевать с ней красиво аргентинское танго. А потом повторить судьбу Челленджэра — взлететь в небо и взорваться, правда, без пассажиров на борту.

Время снов — ХХХХ год до нашей веры. Время, когда я потеряла то, что у меня было. И не нашла того, что у меня сейчас.

Мы ходили с ней по ночному городу, смотрели на отражение фонарей и мостов в реке и на отражение города — в небе. Вспоминали о том, как все было — уже не год и не два назад. А я все смотрела на нее и думала: разве можно было любить ТАКсильно и выжить после этого.

Хотелось погладить ее по волосам, провести пальцем по губам, дотронуться до щеки, поцеловать в шею. Не провела, не дотронулась, не поцеловала. Просто взяла за руку и легонько сжала пальцы. И сильно кусала губы.

Я научилась прощаться с прошлым. Научилась любить его в настоящем и больше не жить в невыносимой пустоте. Это было время между небом и землей. Надрыв до слез. Много выпитого алкоголя. «Ты бессердечная сука», — хотела когда-то крикнуть я ей. Но не закричала. И не закричу. Нет. Ведь я уже в порядке. Брожу с ней без криков по аномальной осени, впитывая в себя последнее тепло. Уже не отворачиваю голову — чтобы кто-то видел, что я тоже умею плакать.

Прилепленная скотчем крыша, чтоб не унесло. Запах хризантем. Я выздоравливаю — как после болезни. Мне страшно жить. Страшно интересно. Могу долго спорить о том, что лучше — предвкушение или послевкусие. Я играю на стороне предвкушения.

Мы никогда не будем такими, как раньше. Но мы можем быть просто такими, какими мы есть сейчас. И это тоже неплохо.

В поисках нежного человека. Настоящее.

«Если людей тянет друг к другу, один из нихдолжен хотя бы за руку взять. Блять». Очень согласна. Спасибо тому, кто мне это сказал.

Волны нежности. Они просто захлестывают. Я снова посреди штормящего океана. Я еле выплываю, могу не спастись, и кто-то может утонуть вместе со мной.

Я очень, очень жду ответа на только-что отправленный смс. А перед этим зачем-то пишу в этом же смс-е в самом конце: «Не отвечай на мою писанину». Чтобы помучить себя. А потом, притаившись, передумав о чем-то немыслимом, ждать ответа. Томительно-мучительно. А его нет. А ведь нормальные люди — это нормальные люди. Им написали «не отвечай» — они не отвечают. Всё просто.

Манифест: Но нам, достойным дочерям и сыновьям Мазоха, этого не постигнуть. И мы будем продолжать мучить себя и окружающих всякой херней. Мы не будем просты и прямолинейны в языке и средствах. Мы никогда не скажем: «Ты где сейчас? Давай встретимся. Я хочу тебя видеть».

Мы будем прозрачно намекать на это, но настолько прозрачно, что этого никто, кроме нас, не заметит. А когда нас не поймут (а понять нас практически невозможно), мы будем самодовольно страдать: нас не хотят, мы отвергнуты. И будем упиваться своим горем, гордо думая, что живем богатой, насыщенной эмоциональной внутренней жизнью. Конец манифеста.

В жопу все манифесты. Я протягиваю руку, чтобы «хотя бы за руку взять (блять)». В моей руке оказывается другая рука. Жизнь преподносит мне подарок, которого я совершенно не заслужила. Я вцепилась в него пальцами и не отпускаю.

Мне слишком хорошо. Наверное, как наркоману, который получает дозу и кайфует. Классический addict.

Нельзя отказаться.

Тебя никогда не бывает много.

Всегда хочется еще.

Передозировки быть не может.

Свобода может быть иллюзией и на самом деле означать лишь пустоту.

Когда ты уезжаешь —

даже ненадолго,

вроде все нормально,

и то, что называют жизнью,

продолжается,

и то, что называют смертью,

приближается.

Только все не так.

Все никак,

fuck.

Умереть в страшных муках.

Умереть в страшных мухах.

Я готова умереть и в муках, и в мухах, если мучить меня будешь ты.

Или если я буду мучиться рядом с тобой.

Когда я буду умирать, в голове у меня будет каша из бессмысленного. Игры маразума. Как обычно.

Розовая партнера.

Разовая пантера.

Нож для кока-колки льда.

Для парковки льда. Лед колется и потом паркуется по стаканам.

Подушите сигарету, пожалуйста.

Я — сверхчеловек. Я взлетаю и лечу по дороге жизни.

Космос вокруг.

У меня позади — много дедлайнов.

Но главный дедлайн — это смерть.

Мы никогда не знаем, когда он точно будет,

Но мы все к нему успеем.

Meeting deadlines.

Леди и джентльмены, встречайте:

Мертвая линия.

Показатель пульса — прямая.

Когда это произойдет, я унесу тебя в своем сердце —

Даже если ты никогда не поверишь,

Как я сильно тебя.

Мне хочется сказать,

Мне очень хочется сказать тебе вслух это

Но я не скажу вслух.

Скажу про себя.

Про тебя.

А в тот момент, когда кривая пульса

Превратится в прямую — меня захлестнет

Неконтролируемая волна нежности,

И я уйду под воду.