Виршалаим

По коридору, меж коек, ты – как по лезвию:

В уши гудит Высоцкий, а в ноздри – спирт.

Тесный проход не короче историй болезни

Тех, кто здесь либо охает, либо спит.

Вот шагаешь, мучительно бесполезен,

И не слабее, чем этот сюжет, избит:

Глаз фонарём синеет с последней пьянки.

Ты зовёшь, познавая больницу с изнанки,

Её про себя не иначе как «скотный скит».

С силой в тебя – усталая, словно Сирия,

Медсестра – растрёпанная, некрасивая,

Тушь спросонно размазывая по рукаву.

Снова серая дверь и палата сирая,

Семеро: с виду – по лавкам, едва на плаву.

Ты выключаешь плеер. Высоцкий смолк.

– Здравствуй, дед, – со скрипом садишься на койку.

– Колька!.. Эх, не видал-то давненько Кольку!..

– Дед, со вчерашнего, – сглатываешь комок.

Ласково смотрит. Не в оба. Он лыс, как вобла.

Ты достаёшь апельсины, беззвучно воя:

Кажется, дед заметил, что ты взмок.

– Осень, Колька!.. Славно нынче на Невском.

Тут-то и побалакать-то, Колька, не с кем… —

Морщишься, словно от колик, ты, чушь неся.

Это окно гордо-вольное – сущий вымпел.

– Колька… А помнишь… раньше? Давай-ка выпьем!..

– Дед, – отвечаешь, – не стоит: тебе нельзя.

…Вновь – коридор. Сколько ж сельдей в проклятой банке!..

Час отсидевши, ты вышел с колечком бабки;

В ноздри – спирт, в голове – «как помру – продай!..»

Вновь – переулок. Вновь – из горлá, хоть ты тресни:

Чтобы – до мути и к Машке, опять нетрезвым.

Ни надежды, ни совести, ни стыда.