Виршалаим

Горячий, как сердце, огромное боем неровным,

И бурый лицом, как гранитно-рябой обелиск,

Увидел он, выйдя на бис из тяжёлых кулис,

Не тысячи ртов, искривлённых утробным рёвом,

Не тысячи рук, пьяным лесом росших в него —

В него, а не в небо – из темени зала тесного…

Увидел другое – и понял, что был – немой,

Глухой, словно та скорлупа, что внезапно треснула.

Вот парень-ровесник, какому дорос до плеча,

Вот сам – семилетний и жалкий, в пальтишке куцем;

Солёная боль надтреснутого: «Получай!..» —

Шальным гонораром за гонор, который – искусство.

Вот запах отца, густой, как гречишный мёд,

Как строгие брови его же и ранняя проседь,

Как голос, что жаром – в глаза: «Ну-ка, сына, вперёд!

Чем, сына, держать-то трудней, тем позорнее бросить!..»

Он вышел на бис и увидел тот тяжкий бас

И маминых бус бирюзу, голубой улыбкою

На первом ряду. Вспомнил майку – душную, липкую,

В которой однажды вырвался в первый раз

На сцену… Теперь он вышел на бис и в зал

Мальчишкой глядел – звонкоглазым да седоусым.

Ему было семьдесят. Как отец бы сказал,

«Что бросить не сдюжил, то и зовётся – искусством».