Юлий Цезарь. Политическая биография

1. Создатель империи или гениальный неудачник? (западная историография от эпохи Возрождения до начала 20 века)

Обзор историографии вполне уместно начать с очень удачной характеристики С.Л. Утченко: «Поистине каждая эпоха знала своего Цезаря. Для той эпохи, когда вдруг проснулся страстный и восторженный интерес к античности, для эпохи Возрождения, Цезарь не стал еще любимым героем. Данте изображает своим руководителем Вергилия, Петрарка преклоняется перед Цицероном и оживленно беседует с ним, как с современником. Не блеск и победы римского оружия, не мощь и сложная организационная структура империи отвечали духовным запросам того времени, но диалоги Платона, резец Праксителя, ораторское искусство Демосфена и Цицерона и, наконец, нечто не очень ярко определяемое, но всем близкое и понятное, что последователи Петрарки, Колюччо Салютатти и Леонардо Бруни впервые обозначили заимствованным у того же Цицерона словом humanitas»^{365}.

Ренессанс установил приоритеты, оказавшие влияние на последующее развитие историографии. Был четко установлен приоритет интереса к античной культуре над интересом к экономике, политике, государственности и другим сферам жизни древнего мира. Это означало появление особого интереса к Цицерону и гораздо меньшего — к Цезарю и Августу. Цицерон и его творчество стали символом римской культуры, а другие писатели, включая Цезаря и Саллюстия, превращаются во «второстепенных» авторов цицероновской эпохи. Другой знаковой фигурой стал Плутарх, и уже Ф. Петрарка (1304–1374) пишет сочинение «О знаменитых мужах», стилизованное под плутарховы биографии. В числе его персонажей был и Цезарь. Победа культурного «цицеронианства» неизбежно должна была привести и к его победе в области политических оценок, а традиция Плутарха стала преобладать над традицией других авторов.

Суть была не только в именах, но и в изменении ценностных подходов. Средневековая историография еще продолжала сохранять античную традицию рассмотрения истории как эволюции Империй, что стимулировало интерес к самой большой из них, Римской. Вместе с тем начиная с Августина и Павла Орозия, а еще ранее — с Евсевия Кесарийского, история начинает делиться на две части, дохристианскую и христианскую, причем, первая окрашивается по преимуществу в темные, а вторая — в светлые тона. Цезарь очевидно попадал в первую, непосредственной связи с христианством в его биографии не прослеживается, а потому он оказался вне системы ценностей христианских писателей.

Возрождение было процессом секуляризации и гуманизации культуры; с другой стороны, Италия 13–15 вв. представляла собой мир маленьких государств с республиканскими традициями, тогда как монархия приобретала образ врага, как в виде местных тираний, так и в виде осуществлявших экспансию внешних сил (французская или испанская монархия). Востребованными оказались и республиканские политические взгляды, а потому Цицерон, Катон и Брут вызывали все большие и большие симпатий. Так, уже Ф. Бьондо (1392–1463) критиковал Цезаря за «удушение республики», считая, что этот переворот, равно как и божья кара за преступления языческого Рима, стали причинами гибели Римского государства. Будучи гуманистом и, вместе с тем, пребывая на посту секретаря папской канцелярии, Бьондо соединил новые взгляды Ренессанса с традиционной христианской концепцией.

Н. Макиавелли считал государственное устройство Римской республики идеальным и разделял взгляды Цицерона о «смешанном строе». Именно у него эта теория приобретает новое, современное звучание. Процесс политической борьбы Макиавелли считал естественным — это был механизм изменения учреждений и исправления недостатков, а народные трибуны, бывшие защитниками прав и свобод народа, одновременно защищали и государство, удерживая народ в подчинении сенату. Рим усиливался еще и потому, что делал побежденных своими гражданами, не замыкаясь в рамках традиционного коллектива. Республика стала жертвой собственных противоречий, аграрных конфликтов, начавшихся со времен Гракхов, и роста власти провинциальных наместников и крупных военачальников.

Взгляды Н. Макиавелли, вероятно, стоят у истоков теории современного демократического общества и, вместе с тем, у истоков мифа о римской республике, которую пытались сближать как с республиками эпохи Ренессанса, так и с демократиями более позднего периода. Вместе в тем Н. Макиавелли явно приписывал Риму некоторые черты, которых тот не имел. Он преувеличивал демократический потенциал этого общества, а потому считал борьбу знати и народа естественным регулятором жизни свободного общества, тогда как римская олигархия, напротив, стремилась к полному подавлению всех государственных институтов и установлению над ними своего неограниченного контроля, что придавало конфликтам не конструктивный, а кровавый и деструктивный характер. Идеалом сулланской олигархии был не диалог с оппозицией, а ее полное уничтожение и подавление. Разбирая взгляды итальянского мыслителя, Э. Линтотт^{366} указывает, что, в отличие от него, Полибий видел силу республики в ее единстве и отсутствии конфликтов, что свидетельствует об отличии римской модели от моделей поздних европейских демократий^{367}.

Впрочем, в другом сочинении, «Государь», Н. Макиавелли, напротив, демонстрирует конструктивность единоличной власти. В историю вошло и понятие «макиавеллизма», в свою очередь приведшее к частому отождествлению сильной власти с беспринципностью, жестокостью и насилием. Н. Макиавелли понимал действия «государя» скорее в позитивном смысле, общечеловеческая мораль переосмыслила его в негативном ракурсе.

Темы Цезаря коснулся еще один великий деятель Возрождения, на сей раз английского. В своем «Юлии Цезаре» У. Шекспир показал последние месяцы знаменитого диктатора, создав образ старого, больного, усталого, нервного, подозрительного правителя, подверженного всем человеческим слабостям. Это было не очернение, а скорее — развенчание Цезаря, и устами Кассия Шекспир выражает изумление, что такой человек может управлять огромной державой и мечтать о мировом господстве, Собственно говоря, Цезарь погибает еще во втором акте, а подлинным героем трагедии является Брут, сделавший выбор между личным долгом и благом государства, мужественно сражавшийся за свои убеждения и заслуживший уважение даже у своих врагов. Шекспир следует Плутарху, его персонажами становятся энергичный и эмоциональный Марк Антоний, холодный, хитрый и расчетливый Октавиан, «бездарный» Лепид, благородная Порция. Он же продолжает намеченную Плутархом антитезу двух республиканских лидеров, расчетливого, думавшего о личной выгоде Кассия и кристально честного борца за идею, Брута, не допускающего что-либо противоречащее чистоте идеи свободы. Возможно, название «Юлий Цезарь» было вызвано тем, что в елизаветинской Англии выход драмы, где в заголовке стояло бы имя Брута, было невозможно по цензурным соображениям.

Наконец, взгляды, достаточно близкие к мнению Н. Макиавелли, высказывает Ш. Монтескье. В трактате «О величии и падении римлян» французский мыслитель также склонен идеализировать республику, особенно — ее ранний период и эпоху расцвета. Упадок начался с ростом численности граждан, которые составляли уже разделенное сообщество, не все члены которого были привержены традиционным римским ценностям. Создание и рост Империи, неравенство бедных и богатых привели к разрушению традиционных добродетелей, а приверженность солдат своим генералам — к свержению республиканского строя. Впрочем, Ш. Монтескье не видел выход из кризиса ни в деятельности Цезаря, ни в последующей империи, считая ее историю эпохой упадка. Если Н. Макиавелли стоит у истоков «мифа о республике», то Ш. Монтескье находится у истоков теорий ее падения, вызванного завоеваниями, кризисом римских ценностей и военными переворотами.

Эпоха абсолютных монархий 17–18 вв. вызвала особый интерес к Цезарю, которого начинают считать величайшим правителем в истории Рима и основателем системы абсолютной монархии, продолжателями которой стали выступать и сами современные правители. С другой стороны, эпоха Просвещения усилила интерес к экономическому развитию и техническому прогрессу, а централизация европейских держав демонстрировала свое очевидное превосходство перед феодальной раздробленностью. Наоборот, революционная историография, особенно в эпоху Великой Французской революции, снова подняла на щит Катона, Цицерона и Брута и третировала Цезаря как основателя тирании.

При всей исторической закономерности подобного подхода, он вел к любопытному парадоксу. Застойные абсолютные монархии с их сословным делением общества, крепостным правом, всесилием религии, королевской власти и бюрократии равнялись на Цезаря, бывшего одним из самых смелых и оригинальных реформаторов в истории человечества и способствовавшего прогрессу прав человека. С другой стороны, преобразующие и освобождающие человека и общества буржуазные революции, провозгласившие своим девизом личную свободу, суверенитет народа и господство закона, сделали героями людей, защищавших олигархическую республику с ее нищим, реально бесправным народом и миллионами еще более бесправных провинциалов и рабов. Поразительно и то, что люди, мечтавшие о коренном переустройстве общества, делали своими кумирами Катона, говорившего «нет» любой инициативе преобразования иногда только потому, что это предложение отличается новизной, Брута, чьи «реформы» сводились только к убийству Цезаря, и Цицерона, идеализировавшего давно отжившую и ставшую виртуальной республику.

19 век привел к становлению исторической науки. Это было время накопления позитивных знаний и разработки истории в целом и антиковедения — в частности. Особенно вторая половина 19 века стала временем введения в обиход новых методов работы с источниками, как традиционными литературными, так и новыми, археологическими, эпиграфическими и нумизматическими. Это было время раскопок Г. Шлимана, Э. Курциуса, Л. Омоля, появления Корпусов греческих и латинских надписей и фундаментальных трудов Дж. Грота, У. Митфорда, Н.Д. Фюстель де Куланжа, Я. Буркхардта, И. Тэна, Э. Ренана и многих других ученых, заложивших основы современного антиковедения Видное место среди этих исследований занимают труды немецких ученых, В. Друманна и Т. Моммзена, и именно с ними связано появление нового взгляда на Цезаря.

Уже у В. Друманна присутствует представление об экономическом, политическом и духовном кризисе Римской республики. Последняя изжила себя, и это понимал Цезарь, а сутью его преобразований стало установление единовластия и создание абсолютной монархии, типологически сходного с европейскими абсолютными монархиями 16–18 вв.^{368} Аналогичная точка зрения на Цезаря представлена и в трудах Ф. Шампаньи и Ч. Мериваля^{369}, однако подлинным создателем и новой концепции гражданских войн, и нового образа Цезаря можно считать Т. Моммзена.

Вероятно, именно Т. Моммзену удалось в полной мере развенчать миф о римской республике. Захватив верховную власть над миром, Рим возложил на себя необычайно трудную задачу, которую он так и не смог разрешить, а само римское владычество все больше и больше вырождалось в «мелочный и близорукий эгоизм». «В Риме считалось достаточным управлять изо дня в день и разрешать с грехом пополам лишь текущие вопросы»^{370}. Центральное правительство полностью утратило контроль над провинциальным управлением, что привело к полному повсеместному развалу. Наиболее полно этот кризис проявился в Испании 50-х гг. 2 века до н.э., выражаясь в постоянных поражениях римской армии, ее чудовищной жестокости против мирного населения, некомпетентности, коррупции и нарушениях международного права римскими полководцами и полной неспособности власти контролировать как местное население, так и свою собственную администрацию^{371}. В Азии, Македонии и Греции, где римское господство было более стабильным, Рим «отладил» грандиозную систему организованного грабежа, в котором участвовали не только власти, но и римские дельцы и колонисты. «Возникла новая система государственного хозяйства: она отказывалась от обложения римских граждан, но зато превращала всю массу подданных в доходную статью государства… Цинизму и алчности римских торговцев предоставляли с преступным потворством полный простор в провинциальном управлении», а прекраснейшие города соседних с Римом стран приносились в жертву «не варварскому честолюбию, но еще гораздо более гнусному варварству спекуляции»^{372}.

Бедственным было и положение в армии. Римский флот не смог заменить уничтоженные эллинистические флоты, что привело к небывалому расцвету морского разбоя, а римские дельцы сотрудничали с пиратами. Охота за рабами стала главным промыслом, процветавшим на Средиземноморье. Оборона границ в Азии и Африке перелагалась на подданных, а охрана италийских, македонских и испанских границ велась крайне небрежно. Римские армии «уже напоминали те сирийские армии, в которых число хлебопеков, поваров, актеров и прочих нестроевых элементов вчетверо превышали число так называемых солдат», а римские военачальники преуспели лишь в искусстве губить свои армии^{373}. Плохое управление, сочетавшееся с хищническим римским «капитализмом» и бесправием подданных, развал армии и некомпетентность руководства — такова картина положения Римской державы уже на рубеже 2–1 вв. до н.э.

Еще более опасным был экономический и социальный кризис. «Капитал вел войну против труда, т.е. против свободы личности, конечно, облекая эту борьбу, как всегда, в строго законные формы»^{374}. Возникала угроза гибели крестьянства, а затем и гибели республики. Италийское крестьянское землевладение обесценивалось: мелкое хозяйство вытеснялось крупным, земледелие — скотоводством, виноградарством и разведением маслин, а свободный труд — трудом рабов^{375}. Страшная картина рабства с его постоянной охотой на людей, всеобщим проникновением рабского труда, плантационной системой и зверским обращением с невольниками, общей напряженностью и кровавыми восстаниями, полностью сходная с картиной другого современника Моммзена, А. Валлона, дополняет картину кризисного состояния общества^{376}.

Происходит и разложение правящей элиты. Власть замыкалась в себе и становилась наследственной. «Тайное голосование и некоторые другие преобразования создавали иллюзию независимости и суверенитета народного собрания, но эта борьба народного суверенитета против фактически существующего строя была неудачной». «В Риме того времени пагубным образом сочеталось двойное зло: с одной стороны, выродившаяся олигархия, с другой — еще неразвитая, но уже пораженная внутренним недугом демократия… Но в действительности в тогдашнем Риме не было ни настоящей олигархии, ни настоящей демократии»^{377}.

Т. Моммзен стоит у истоков так называемой «двухпартийной схемы», согласно которой вся история Рима от Гракхов до Цезаря представляет собой борьбу двух партий, оптиматов (партии знати) и популяров (народной партии). Впрочем, Моммзен постоянно подчеркивает сходства между двумя партиями, прежде всего, в смысле их «политического эгоизма, лицемерия и беспомощности»^{378}.[96]

Один из критиков Т. Моммзена назвал его теорию «мстительным взглядом стороннего наблюдателя», не желающего судить римлян «в том контексте и по тем стандартам, которые признавали они сами»^{379}. Заметим, что жуткая картина «империи зла» была создана ученым, преклонявшимся перед Римом и сделавшим, вероятно, более, чем кто-либо другой для изучения и понимания его истории, а литературная сторона «Истории Рима» обеспечила его автору Нобелевскую премию.

Следующим этапом концепции Т. Моммзена является концепция римской революции. Возможно, первым, кто осознал степень опасности, был Сципион Эмилиан, однако победитель Карфагена и Нуманции, честный и умеренный реформатор, опасался революции больше, чем существующего порядка^{380}. Революцию начали другие. Моммзен не сочувствует Гракхам, он считает цели Тиберия благими и спасительными, но этот благонамеренный патриот встал на путь демагогии и тирании. Его аграрный закон был единственным способом предотвратить гибель италийского крестьянства, но его методы вызвали начало кризиса и политического насилия, а ореол мученика оказался незаслуженным^{381}. Гай Гракх поставил своей целью свержение аристократии путем союза пролетариата и купечества. Он вовсе не собирался утверждать римскую республику на новых, демократических основах, а, наоборот, хотел отменить республиканские учреждения, стремясь к пожизненному трибунату, монархии и тирании. Моммзен критикует и конкретные итоги деятельности Гракхов: хлебный закон способствовал росту социального паразитизма, всаднические суды оказались еще более коррумпированными, чем сенатские, а эксплуатация провинций продолжала усиливаться^{382}. Впрочем, победившая реставрация также не была выходом из положения. Римская знать не сделалась ни умнее, ни лучше.

«Никогда еще во всей римской истории не было среди аристократии такого полного отсутствия государственных и военных талантов, как в эту эпоху реставрации, в период между гракханской революцией и революцией Цинны»^{383}. Все социальные пороки, речь о которых шла ранее, прогрессировали с ужасающей быстротой, и самым ярким показателем этого распада стала Югуртинская война, обнажившая все язвы римской системы. Вместе с тем, в Риме не было и настоящей демократической оппозиции, а революция вовлекала в себя военных и армию. Оставалось неясным, будет ли выступление Мария новой попыткой заменить олигархию тиранией (невозможность демократии была уже очевидна). Так или иначе, на политическом горизонте рядом с короной появился меч^{384}.

Марий получил оружие в лице новой реформированной армии и спас Рим от нашествия германцев, которое допустила правящая олигархия и с которым она не могла справиться^{385}. Это была первая, но далеко не последняя ситуация, когда популярный военачальник выступил в качестве спасителя Рима. В лице Мария оппозиция получила более подходящего вождя, чем Гракхи, и он мог пойти по одному из двух путей: либо свергнуть олигархию военным путем, либо попытаться ввести реформы посредством закона. Марий пошел по второму пути и проиграл^{386}. Причиной его поражения стало объединение против него сенаторов и всадников (аристократии и буржуазии), а затем и раскол между военным вождем и демократами. Это была новая победа реставрации^{387}.

На повестку дня вышел союзнический вопрос, вызванный как общим ухудшением положения союзников в ходе кризиса, так и поражением народной партии и крахом надежд на получение гражданских прав^{388}. Эту реформу попытались осуществить аристократические реформаторы во главе с Ливием Друзом, но и они потерпели неудачу, что и вызвало Союзническую войну. Уступки италикам после войны Т. Моммзен считает половинчатыми, что стало причиной нового политического, а затем уже и экономического кризиса, в свою очередь, вызванного послевоенной разрухой. Проявлением этого кризиса были выступления Сульпиция Руфа, военный переворот Суллы и последующая диктатура марианцев, а затем и гражданская война.

Моммзен достаточно уважительно относится к Сулле. Он считает, что последний провел успешную кампанию против Митридата, добившись победы над царем и восстановления порядка в Греции, Македонии и Малой Азии^{389}, после чего смог приступить к предстоящей реставрации. В ходе гражданской войны Сулла покончил с длившейся уже десять лет революцией и смог приступить к реформам^{390}. Говоря о Сулле, немецкий историк выдвинул два достаточно противоречивых тезиса, позже активно используемых последующей историографией: мнение о Сулле как защитнике аристократических традиций и мнение о Сулле как строителе римского государства.

Человек, лишенный политического эгоизма, Сулла сумел защитить римскую аристократию. Он положил конец италийской революции, покончил с анархией в Риме и стал подлинным творцом государственного объединения Италии. «Без преувеличения можно сказать, что давно расшатанная римская республика неизбежно рухнула бы, если бы Сулла не спас ее своим вмешательством в Азии и Италии»^{391}. Впрочем, режим Суллы также оказался непрочен, а его постройка походила на плотину, брошенную в бушующее море^{392}.

Итак, первый период был временем непрерывной 50-летней революции. Старый порядок рушился бесповоротно, и Риму угрожала опасность полной анархии внутри и военного разгрома извне. Трагедия была в том, что Рим фактически объединял под своей властью цивилизованный мир, а потому под угрозой оказалась вся судьба цивилизации^{393}.

Именно в этот момент на политическую сцену выходит Цезарь. Оппозиция сулланскому режиму, с которой была связана жизнь молодого аристократа, была фактически всеобщей. К ней примыкали либералы и конституционалисты, демократы и деловой мир, недовольны были широкие массы населения Италии и Рима, жители экспроприированных общин, массы репрессированных и разоренных людей, всевозможные честолюбцы^{394}. Построив свою крепость, Сулла не смог оставить в ней достойный гарнизон. Т. Моммзен придерживается невысокого мнения о лидерах постсулланского режима (Метелл Пий, Катул, Лукуллы и др.)^{395}? включая Помпея и Красса, тем более, что их нельзя было назвать несомненными сторонниками режима^{396},

Впрочем, и у демократов не было серьезных политических лидеров. Котта играл второстепенную роль, Лепид был личностью незначительной, а с Цезарем можно было связывать только будущее. Т. Моммзен с глубоким уважением относится к Квинту Серторию, человеку рыцарской храбрости, прекрасному оратору, талантливому военачальнику и подлинному государственному деятелю^{397}. В известной мере, Серторий был предтечей Цезаря, и его трагедией было то, что он был вынужден сражаться против своего государства^{398}.

Дело Суллы рухнуло в результате союза Помпея и Красса с демократами в 70 г. Впрочем, вопрос о будущем был скорее поставлен, чем решен, а коалиция, связанная только целью свержения режима, распалась, как только эта цель была достигнута^{399}. Перспективой могла стать диктатура Помпея или, напротив, конфликт между Помпеем и Крассом. Новая гражданская война была предотвращена благодаря демократическим лидерам. С другой стороны, Т. Моммзен постоянно подчеркивает посредственность и заурядность Помпея, который всегда стремился к исключительному положению в государстве, но не мог решиться его занять^{400}. Это было первое испытание, которому подвергла его судьба, но он его не выдержал^{401}. После закона Габиния, Помпей уверенно шел к единоличной власти, побеждая пиратов и Митридата и неуклонно продвигаясь на восток. Поход завершил создание Римского государства в Азии, и когда Помпей вернулся в Италию в 62 г., он «во второй раз увидал царский венец у его ног»^{402}.

В период отсутствия Помпея произошли важные события. Цезарь провел дело Рабирия, реабилитировал память Мария и сблизился с Крассом. Публично называя Помпея главой своей партии, демократы готовились и к борьбе против него. «Замысел демократов, направленный и против сената и против Помпея, делал возможным соглашение между этими двумя. Демократия, пытаясь противопоставить диктатуре Помпея диктатуру другого, более угодного ей человека, тем самым также шла к военной власти…»^{403}.

Переворот Помпея не удался. Отчасти это было вызвано тем, что его действия встретили сопротивление с обеих сторон и вызвали опасения гражданской войны, однако отчасти и по причине личной слабости лидера, ибо «человеку, лишенному мужества, не поможет и милость богов»^{404}. Теперь на сцену выступает Цезарь. Именно он стал инициатором триумвирата. Впервые во главе демократов становится лидер, увенчанный победой в Испании и полный обширных военных замыслов. Уже тогда создается его великая цель, «идеал свободного государства под главенством одного лица»^{405}.

Новым шагом стало завоевание Галлии. Т. Моммзен считает завоевание исторической миссией Рима и видит в этом глобальную заслугу Цезаря. «В силу того закона, что народ, сплоченный в государство и цивилизованный, растворяет в себе народы политически и культурно незрелые — в силу этого закона, столь же непреложного, как закон тяготения, италийская нация, единственная из народностей древнего мира, сумевшая соединить высокое политическое развитие с высшей цивилизацией… была призвана подчинить себе пришедшие в упадок греческие государства Востока к вытеснить на западе через посредство своих колонистов народы, находившиеся на более низкой степени культуры: ливийцев, иберов, кельтов, германцев»^{406}. Впрочем, это не только характерная для XIX века апология колониальной миссии цивилизованных народов. Идея завоевания принадлежит римской демократии. Она была уже у Гая Гракха, ее воспринял Марий, но только после свержения сулланского строя, демократия взялась за решение задачи. Первым шагом было восстановление господства в Средиземноморье, вторым — покорение Востока (эта задача была решена с помощью Помпея), третью задачу осуществил Цезарь. Получая военную власть, он думал об интересах партии, но его план был планом возрождения государства^{407}.

С другой стороны, хотя кельты добились значительного прогресса, их цивилизация достигла своего предела и клонилась к упадку. Основой их жизни был не город, а племя. Настоящее варварство уже исчезло, но галлы были далеки от уровня культуры. Над страной нависла германская угроза, опасная и для римлян. Завоевав Галлию, Цезарь ослабил экономическое давление на нее и пощадил галльские национальные, политические и религиозные учреждения, проводя романизацию в относительно мягкой форме^{408}. Если бы не Цезарь, великое переселение народов случилось бы на 400 лет раньше, когда римская цивилизация была гораздо слабее, а деструктивные последствия могли бы стать необратимыми. Именно с Цезаря начался процесс развития европейской цивилизации, как Средневековья, так и Нового времени. «Мы обязаны Цезарю тем, что между минувшим величием Эллады и Италии и гордым зданием новой истории был перекинут мост, что Западная Европа стала романской, германская Европа классической… что Гомер и Софокл не привлекают, подобно Ведам и Калидасе, только литературных ботаников, а цветут в нашем собственном саду, и это дело Цезаря»^{409}.

Пока Цезарь воевал в Галлии, Помпей шел к собственной диктатуре, пытаясь установить контроль над государственной машиной и сближаясь с республиканцами. Он пытался сделать это еще в 57 г., получив полномочия по снабжению хлебом, а затем в 52 г., став «консулом без коллеги». Теперь Помпей и оптиматы начинают борьбу на уничтожение. Началась борьба за лишение Цезаря его полномочий, завершившаяся открытым объявлением войны со стороны помпеянцев. Ответом стал Рубикон: Цезарь не только начал военные действия, он брал на себя ответственность за судьбу государства^{410}.

Силы были неравны. Цезарь начинал войну как командующий галльской армией, тогда как Помпей был фактическим главой республики, распоряжавшимся всеми ее силами. Как полагает Т. Моммзен, в Италии существовала сильная поддержка Помпею, но его ничтожество и разногласия в руководстве свели ее на нет. Победа дала Цезарю не так много: Помпей мог организовать морскую блокаду, а провинции и финансы были в его руках. Имущие классы в Италии боялись репрессий, анархии и передела собственности, а неимущие страдали от инфляции, высокой квартирной платы и задолженности. Цезарь завоевал Италию постепенно, основным механизмом стали политика милосердия и разумные экономические и социальные преобразования^{411}.

49 год принес первые победы, а поражение Афрания и Петрея в Испании разрушило все планы Помпея^{412}. Переломом стала битва при Фарсале, однако и после нее оставалось множество проблем. Т. Моммзен посвящает немало места александрийской войне и другим кампаниям 47 г. и достаточно высоко оценивает действия помпеянцев в африканской кампании. Снова демонстрируя пренебрежение к Помпею и большинству его сторонников, он проявляет уважение к Катону, которого ранее многократно упрекал в шутовстве и доктринерстве.

В отличие от Помпея, Катон был руководителем республиканцев, даже тогда, когда республика была безнадежно утрачена. В смерти Катона больше благородства, чем в его жизни, и при всей его недальновидности, утопизме, утомительной надоедливости и фальшивых взглядах, которые сделали его «идеалом тупого республиканца и любимцем тех, кто им спекулирует», Катон единственный с честью и отвагой оставался достойным представителем этой великой системы^{413}. Катон погиб не даром. Это был ужасающе резкий протест против монархии, показавший «всю мнимую законность, которой Цезарь облек свою монархию и обличил во всей ее лицемерной лживости тот лозунг примирения партий, под чьей эгидой возникло господство нового властителя». Катон оставил в наследство Империи непримиримую войну, которую вплоть до Тацита вел с ней призрак легитимной республики, эту «войну заговорщиков и литераторов»^{414}.

Впрочем, для Моммзена (в отличие от его предшественников) Цезарь важен не своим путем к власти и победами над политическими противниками и даже не Галльской войной. Главное — это его глубоко конструктивная программа выхода из кризиса и создания нового мира, которую он пытался осуществить на протяжении всей своей жизни и которую он особенно полно реализовывал в последние годы. Цезарь для Т. Моммзена — уникальная фигура в истории Рима, родовитейший аристократ, величайший оратор, писатель, полководец, политик и государственный деятель, человек, сочетавший в себе необычайное обаяние, страсть и реализм^{415}. В отличие от Александра, Ганнибала и Наполеона, солдат играл в нем подчиненную роль по отношении к политику. Цезарь для Моммзена — это уникальный вариант демократического монарха, основой власти которого является воля народа. Он сумел создать абсолютную власть и проводить надсословную и надклассовую политику, объединив все слои римского общества^{416}. Т. Моммзен показывает политику Цезаря как глубоко конструктивную систему преобразований: прекращение гражданских распрей и борьбы партий, амнистия политическим противникам, создание нового типа власти, превращение сената в совещательный орган, оздоровление финансовой системы и государственной казны, наведение порядка в Риме и Италии, общее оздоровление экономики и налаживание мирной жизни во всем римском мире и, наконец, создание политического, экономического и культурного единства средиземноморского мира^{417}.

Именно с Цезаря начинается история великой Империи, заложившей основы средневековой, а затем и последующей западноевропейской цивилизации^{418}. «Как труженик и творец живет еще после многих веков в памяти народов первый и, в то же время единственный император-Цезарь»^{419}.

Мы уделили столь значительное место теории Т. Моммзена потому, что именно он был создателем научной концепции истории Рима последнего века республики, и вся последующая наука, независимо от того, хотела она этого или нет, равно как и независимо от признания (или непризнания) факта преемственности, находится в том поле, которое очертил для нее выдающийся немецкий историк.

Как в свое время Плутарх, Т. Моммзен создал яркие образы деятелей эпохи: Гракхи, Марий, Сулла, Помпей, Катон и сам Цезарь. Блестящий талант литератора часто довлеет над содержанием, но, независимо от согласия или несогласия, ученые не могут пройти мимо его ярчайших образов. С Моммзеном много спорили и не соглашались, но именно он задал ту проблематику, с которой работает и современная наука. Критикуя Моммзена и даже отрекаясь от него, она все равно находится в рамках его «теоретического семинара», а во многом и фактической основы. Как никто до него и мало кто после, Моммзен разобрал экономическую и политическую систему поздней республики, ее идеологию и культуру, создав, вероятно, первую научную теорию кризиса республики и установления Империи. К этой теории примыкают еще две, также сыгравшие немалую роль в истории антиковедения — теория принципата, как особой формы власти, созданной Августом, а отчасти и Цезарем (знаменитая «теория диархии» или «монархии римского типа»)^{420}, и теория Империи как нового уровня римской цивилизации, контрастирующего с разрухой позднереспубликанского периода^{421}.

Заканчивая обзор моммзеновской концепции истории поздней республики и диктатуры Цезаря, попробуем определить ее основные черты.

1. Эпоха поздней республики была временем глубочайшего системного кризиса экономики, политической системы и идеологии римского общества, вызванного превращением Рима в великую державу и полным несоответствием старых форм управления и новой реальности.

2. Кризис стал очевидным к последней трети 2 в. до н.э. и продолжал углубляться вплоть до времени Суллы, когда общество достигло низшей точки падения.

3. Именно демократия пыталась вывести государство из этого кризиса, достаточно рано придя к использованию экспансии, армии и единоличной власти. Первые попытки (реформы Гракхов, «принципат» Мария и правление Цинны) при всех их успехах оказались неудачны. Новое движение началось после свержения сулланской системы.

4. Цезарь начинал свою деятельность как лидер демократического движения, вначале больше действуя как закулисная сила, поддерживая Красса и Помпея, а затем всё более выдвигаясь на первый план. Его поддержали массы населения Рима и Италии, и именно как лидер римской демократии Цезарь начал войну в Галлии, гражданскую войну, а затем и полномасштабные реформы. Т. Моммзен создает образ лидера популяров, ставшего великим полководцем и демократическим монархом.

5. Галльские войны стали глобальной заслугой Цезаря и принесли пользу не только Риму, но и галлам, создав новую римско-галльскую цивилизацию и предотвратив возможное «великое переселение народов». Если галльские войны спасли Рим от внешней угрозы, то гражданская война и победа Цезаря способствовали спасению Рима от внутреннего распада.

6. Реформы Цезаря спасли римское государство и античную цивилизацию от гибели, они возродили не только Рим и Италию, но и огромный мир новой Империи, создав новую общность, лежащую у истоков будущих цивилизаций.

7. Наконец, Т. Моммзен восстановил роль Цезаря в культурной жизни Рима, показав как его самостоятельную роль в этой последней (и как писателя, и как спонсора), так и значение государственной деятельности Цезаря для культурного развития общества. Негативно относясь к Цицерону, Т. Моммзен (вероятно, чрезмерно) попытался избавиться от засилия «цицеронизма» в культуре.

Т. Моммзен выступил как, вероятно, самый значительный и красноречивый адвокат Цезаря, а его труд стал первой серьезной научной разработкой темы. Разумеется, положения Т. Моммзена вызвали критику и протесты, причем, зачастую протестное отношение было вызвано красочными эпитетами и великолепным стилем. Эти последние иногда оттеняют содержательную часть, и это стало еще одной причиной того, что мы сочли необходимым пересказать теорию Т. Моммзена более подробно. Критика шла по трем линиям: со стороны приверженцев старых теорий, со стороны единомышленников, протестующих против слишком сильных оценок, и, наконец, со стороны приверженцев новых идей.

Вероятно, две первые тенденции отражены в трудах современников Т. Моммзена, Б. Низе, К.В. Нича, Ф. Рюстова и В. Рошера. Б. Низе в принципе принимает теорию кризиса республики^{422}, — трактовку борьбы Мария и Суллы и общую оценку сулланской диктатуры^{423}, полагая, однако, что зло партийной борьбы в полной мере возродилось в 70-е гг. I века. Реформы 70 года имели далеко идущие последствия, итогом которых стало разрушение системы Суллы, падение аристократии и торжество монархии. Вместе с тем, положение оставалось тяжелым, и справиться с ним не могло ни правительство оптиматов, ни Помпей и Красс, ни демократы. Италия была разорена тремя войнами (Союзнической, гражданской и спартаковой) и сулланской колонизацией, а городское население нищало в результате сулланской политики. Недовольство городского населения стимулировало роль демагогов, провинции были разорены не меньше, чем метрополия, а имущественные диспропорции приняли ужасающий характер^{424}.

Хотя, вероятно, именно Цезарь был инициатором триумвирата, главной силой по-прежнему оставался Помпей, программа которого, в общем, и реализовывалась во время консульства Цезаря. Объединенный триумвират господствовал до 53 г. (т.е. до гибели Красса), а в ходе Галльских войн баланс сил начинает меняться в сторону равновесия между Цезарем и Помпеем. Как и Т. Моммзен, Б. Низе, в общем, не склонен считать республиканцев более или менее серьезной силой^{425}.

Б. Низе положительно оценивает завоевание Галлии. Это было событие всемирно-исторического значения, которое «ввело римское господство в сердце северной Европы и, вместе с тем, помогло Цезарю развернуть свои государственные способности и приобрести славу, богатство и силу, давшие ему преимущество перед всеми его соперниками»^{426}.

Дальнейшее развитие событий рассматривается, главным образом, в ракурсе соперничества Цезаря и Помпея. Уже с 52 г. последний решил устранить соперника, что и пытался сделать при помощи оптиматов, впрочем, и Цезарь был готов к силовому варианту^{427}. Вероятно, он не очень верил в предпринимаемые им попытки примирения, а победа в войне 49 г. (в Италии и Испании) были одержаны благодаря его успешной стратегии и тактике, равно как и благодаря политике милосердия^{428}. Б. Низе подробно разбирает реформаторскую деятельность Цезаря, показывая ее многосторонний и конструктивный характер (земельные раздачи, создание властных структур, строительные проекты). Вместе с тем, автор далек от моммзеновской идеализации: он достаточно спокойно, как правило, без комментариев, излагает события гражданской войны и полагает, что Цезарь слишком подавлял сенат и чрезмерно демонстрировал свою абсолютную власть, что, в конечном счете, и привело к заговору. С другой стороны, Б. Низе считает нереалистичными глобалистские замыслы Цезаря и особенно представления о них в современной историографии^{429}. Примерно в том же плане рассматриваются события и в исследовании К.В. Нича, который также видит в деятельности Цезаря немалую долю разрушительных тенденций^{430}.

Таким образом, эта группа исследователей, в целом, придерживаясь взглядов Т. Моммзена, склонна оценивать достижения Цезаря, не применяя столь высоких патетических оценок, которые можно встретить у знаменитого немецкого историка, снижать значимость и глобализм его проектов и отмечать ошибки, как правило, связанные с эскалацией монархической власти и отношениями с сенатом. Другие исследователи выступали с критикой власти Цезаря.

По мнению Ф. Рюстова и В. Рошера, цезаризм был не демократической монархией, ставшей результатом демократического движения, а скорее — результатом упадка полисной демократии и псевдодемократическим течением. Он соединял в себе две противоположные тенденции, крайний демократизм (или скорее — популизм) и крайний монархизм. Сосредоточив в своих руках политическую власть, цезаризм стремится сохранить иллюзию общего равенства, стараясь импонировать всем слоям населения, однако его главной опорой остаются армия и силовые структуры. Республиканские традиции деградировали, хотя и частично сохранились.

Особенностью этого подхода стало появление понятия «цезаризм»^{431}, отсутствующее у Т. Моммзена, настаивающего на уникальности Цезаря. Цезаризм становится известным синонимом «бонапартизму» и обозначает монархический режим, отличный от монархии с легитимной наследственной властью монарха и традиционными институтами. Носитель власти при «цезаризме» и «бонапартизме» приходит к власти по воле народа выборным или квазивыборным путем, опирается на армию и сохраняет демократический или популистский фасад, иногда даже проводя серьезные реформы. Заметим, что такого рода режимы — довольно частое явление в истории, но, в отличие от них, (включая и режим Наполеона I), Цезарь действительно пришел к власти в результате народного выбора, а военный аспект всегда был подчинен политическому, тогда как популизм имел тенденцию к сокращению.

Другая, ставшая достаточно популярной идея была, вероятно, впервые высказана Р. фон Пельманом, отмечавшим типологическое сходство между властью Цезаря и режимами греческих тиранов^{432}. Цезаризм также воспринимался как бюрократическая система, которая при насаждении уравнительных тенденций и единообразия, реально лишала прав различные слои общества.

Представители бонапартистского режима действительно испытывали интерес к Цезарю, причем, их в значительной степени интересовала военная сторона его деятельности. Различные суждения, часто достаточно критического плана высказывал Наполеон Бонапарт. Некоторые из них весьма своеобразны. Так, он считал, что в 49 г. Помпей должен был всеми силами удерживать Рим, что, несомненно, привело бы к немедленному окружению Помпея и окончанию войны уже в 49 г. Наполеон III издал в 1865–1868 гг. свою трехтомную «Историю Юлия Цезаря», где в военной части опирается на исследования своих адъютантов, прежде всего, Стоффеля, написавшего классическое сочинение о ходе гражданской войны^{433}. Исследование военных кампаний Цезаря успешно продолжалось на рубеже 19 и 20 вв. Появились основательные издания «Записок» Цезаря, издания Е. Кюблера, В. Вельфлина, Мойзеля и Шнейдера^{434}. Известным итогом этих исследований стал труд Г. Дельбрюка.

Г. Дельбрюк считал Цезаря вершиной военного искусства, мастером наступательных и оборонительных операций и блестящим представителем «стратегии сокрушения», способным также применять и другой вид стратегии, «стратегию измора»^{435}. Некоторые суждения Г. Дельбрюка достаточно оригинальны (так он полагает, что в большинстве сражений галльских и гражданских войн Цезарь имел численное превосходство)^{436}. Дельбрюк очень профессионально и тщательно разбирает главные сражения Цезаря. В галльских войнах он уделяет особое внимание кампаниям 58 г. (против гельветов и против Ариовиста), походу против бельгов 57 г. и сражению при Алезии (52 г.)^{437}, а в гражданской войне - сражениям при Илерде, Фарсале и Тапсе^{438}. Разбираются тактика и боевые качества армии Цезаря, его излюбленные тактические приемы, в том числе, характерные для развития эшелонной тактики действия 3 и 4 линий^{439}. Изложение Дельбрюка показывает сложность тех военных задач, которые стояли перед полководцем. В отличие от Т. Моммзена, он придерживается очень высокого мнения о многих противниках Цезаря. В галльских войнах это Ариовист, Кассивеллаун и Верцингеторикс, в гражданской речь идет об Афрании, Петрее, Лабиене и, конечно, о самом Помпее^{440}.

В других трудах, которые стали появляться уже в начале 20 века, появляются и новые концепции. Если раньше сомнению подвергались в основном некоторые наиболее прямолинейные и яркие формулировки, а также концепция «демократического монарха», то теперь, в трудах Эд. Мейера, Г. Ферреро, а позже — М. Гельцера, Р. Сайма и некоторых других авторов намечается тенденция пересмотреть всю теорию гражданских войн и роли в них Цезаря, созданную знаменитым немецким ученым.

Теория Г. Ферреро построена на противоречии с теорией Т. Моммзена. В центре интересов итальянского историка находится Август, а история гражданских войн от Гракхов до Цезаря является как бы развернутым вступлением^{441}. В начале своей деятельности Цезарь был демократом, стремившимся добиться примирения между оптиматами и популярами и установить умеренный демократический строй в духе учения Аристотеля или практики Перикла^{442}. Эти свои планы он сохранил до консульства 59 г., изначальных монархических планов у него не было и, в отличие от Т. Моммзена, Г. Ферреро не отождествляет монархизм и демократизм^{443}. Реализовать свой план Цезарю не удалось, он оказался «гениальным неудачником», мечущимся из стороны в сторону, допускающим, ошибку за ошибкой и не сумевшим избежать гражданской войны, хотя он этого и хотел. Честолюбие вело Цезаря в сторону монархии и, в итоге, он победил в гражданской войне, а если и преуспел в чем-либо, так это в разрушении^{444}. «Историческая роль Цезаря не была ролью великого государственного человека, призванного внести порядок в хаос эпохи. Это была роль великого человека действия, предназначенного олицетворять и привести в движение в борьбе с традициями старого земледельческого общества все революционные силы торговой эпохи»^{445}. Этими силами были религиозное неверие, моральная индифферентность, отсутствие семейного чувства, политический оппортунизм, презрение к традициям, восточная роскошь, хищный милитаризм, спекуляция, подкуп, демократический дух, умственная утонченность, смягчение варварской жестокости, страсть к искусству и знаниям^{446}. Цезарь, равно как и Помпей и Красс, был разрушителем. «Это поколение подготовило трансформацию древнего мира в великое единство Империи, ибо своей борьбой и усвоением новых нравов оно ускорило в Италии падение старого латинского общества, а в провинциях своими войнами и грабежами вызвало разрушение древних политических и социальных организаций, очистив таким образом почву для принятия нового единого строя. Цезарь был великим человеком этого ужасного исторического момента. Я иду даже далее; я утверждаю, что если Цезарь более всех своих современников содействовал возрождению древнего мира, то лишь потому, что разрушил более всех прочих…»^{447} Реальным создателем нового общества становится Август, хотя и его Г. Ферреро критикует за недостаток конструктивного начала. Август оставил после себя «гибридное правительство, дать определение которому было бы трудно самому тонкому политику: это была испорченная республика, недоношенная монархия, выродившаяся аристократия, бессильная демократия»^{448}. Попытка Августа возродить старую аристократическую республику оказалась химерой. Хаотическое и внутренне противоречивое правление Августа ослабило центральную власть, но это ослабление центра открыло возможности подъема провинций, что стало основой для продолжения существования античного мира.

Взгляд Г. Ферреро, отличавшийся парадоксальностью, был попыткой пересмотреть концепцию Т. Моммзена, вероятно, в ее главном пункте — конструктивной роли Цезаря в создании Римской Империи. Цезарь, гениальный полководец и писатель, выдающийся политический деятель, оставался только разрушителем республики, что, впрочем, было, с точки зрения Г. Ферреро, вполне прогрессивным актом.

Несколько иная концепция была выдвинута Эд. Мейером, который противопоставил Цезаря и Августа, но не как разрушителей или созидателей или «гениального неудачника» и «строителя новой системы», а как носителей разных политических идей. В известной мере это было связано с развитием моммзеновской теории принципата. Согласно этой теории, власть принцепса была не монархической властью, а чрезвычайной магистратурой, состоящей из двух элементов, проконсульского империя и трибунской власти. Опираясь на этот вывод, Т. Моммзен пришел к выводу о «диархии» (двоевластии) императора и сената^{449}. Большинство ученых конца. 19 — начала 20 в. в той или иной степени приняли ее положения. Некоторые (О. Карлова, П. Виллемс, Е. Герцог) приняли ее практически целиком^{450}, тогда как Г. Ферреро и Эд. Мейер (особенно последний) пошли дальше, объявив принципат «восстановленной республикой», а принцепса — чрезвычайным магистратом республики, подчиненным сенату и бывшим хранителем и защитником республиканских устоев. Теоретическое обоснование, как полагал Эд. Мейер, дал Цицерон в трактате «О государстве», а политическим воплощением стал так называемый «принципат Помпея»^{451}. Мнение, что именно Помпей, а не Цезарь был реальным предшественником Августа, стало достаточно популярным и в дальнейшей историографии, иногда даже преобладая над традиционной теорией преемственности Августа и Цезаря (П. Гринхалл, Дж. Лич, отчасти — С.Л. Утченко и Я.Ю. Межерицкий)^{452}. Согласно этой же теории, Цицерон из стойкого и бескомпромиссного защитника республики превращался в идеолога принципата (Р. Ретценштейн, М. Шефер, X. Кембелс)^{453}.

Цезарю в этой схеме места не остается, хотя Эд. Мейер сохраняет достаточно высокое мнение о его личности и способностях государственного деятеля. Цезарь не был политиком «текущего момента», напротив, он имел перед собой достаточно определенный образ будущего государства, однако это был образ эллинистического монарха, стоящего во главе римско-эллинистического государства. Возможно, Цезарь воспринял его во время своего пребывания на востоке, особенно — в Египте. Стремясь создать монархию такого типа и подражая Александру, Цезарь намного опережал события и его план мог реализоваться только столетиями позже^{454}.

Тезис об эллинистической монархии Цезаря был поддержан и другими исследователями. Ж. Каркопино, в отличие от Эд. Мейера, все же видел в деятельности Цезаря конструктивное начало. Будущий диктатор еще в молодости стремился к абсолютной надсословной монархии, которую он создал впоследствии. Это был прогрессивный процесс, поскольку он прекратил сословную борьбу. Видя в монархии Цезаря именно ту абсолютную власть, которую обнаруживал в ней и Т. Моммзен, Ж. Каркопино был склонен к отрицанию ее чисто римского характера и считал, что утверждению монархии Цезаря способствовали эллинистические политико-идеологические представления^{455}. Мнение о чисто эллинистическом характере власти Цезаря развивали и другие ученые^{456}. Впрочем, для Ж. Гаже юридические полномочия недостаточны для объяснения власти не только Цезаря, но и Августа. «Великая монархическая революция» проходила в нерегламентированной сакрально-магической форме. Священная неприкосновенность, божественность триумфатора, гений правителя — именно эти римские и эллинистические идеи и стали основой римской монархии^{457}.

Теория Т. Моммзена в сочетании с некоторыми новыми тенденциями отразилась в творчестве М. Гельцера. Вероятно первый и самый серьезный удар по концепции своего знаменитого предшественника немецкий ученый нанес своей ранней работой, посвященной истории двух борющихся партий, оптиматов и популяров. По мнению М. Гельцера, нобилитет не был единым целым ни в политическом, ни в экономическом отношении^{458}. В другой монографии, посвященной уже самому Цезарю, автор высказывает мнение, что понятия «оптиматы» и «популяры» применимы только к отдельным политикам, но не к каким-либо политическим объединениям. На самом деле римские партии носили чисто личностный характер, основываясь на родстве и отношениях клиентелы. Что касается популяров, то они не были демократами и не стремились к благу народа^{459}.

Еще дальше в этом плане зашел Ф. Мюнцер, знаменитый немецкий просопографист и автор большого количества статей в Realencyclopedie, посвященных персоналиям эпохи республики. Использовав огромный просопографический материал, Ф. Мюнцер рассмотрел положение внутри нобилитета и пришел к выводу, что на протяжении всего периода существования римской аристократии, внутри высшего сословия шла непрекращающаяся борьба между аристократическими кланами, основанными на семейных связях и клиентских отношениях, сутью которой были не политические программы, а личное соперничество^{460}.

Вокруг просопографических исследований существует немало проблем. Если в 30–50-е гг. они почти безраздельно господствовали в зарубежных исследованиях (Г. Штрассбургер, В. Сайм, Г. Скаллард, А. Афцелиус, Л.Р. Тэйлор), ^{461} то, начиная с 60-х гг., исследователи больше следуют традиции М. Гелыдера, пытаясь найти «золотую середину» между традиционной теорией Т. Моммзена и новым направлением (А. Астин, Е. Бэдиан, Р. Броутон, Э. Габба, 3. Груэн, Я. Суолахти и др.)^{462}

Некоторые из этих ученых внесли немалый вклад и в тему Цезаря, исходя уже из положения, что Цезарь не мог быть лидером единой партии популяров, поскольку таковой не было в природе. В лучшем случае можно говорить об определенных чертах программы, и стиле политической деятельности, как это позже полагали Г. Штрассбургер, Р, Сайм или Хр. Мейер^{463}.

В образе Цезаря у М. Гельцера сочетается традиция Т. Моммзена и новые идеи. Ранняя карьера Цезаря отмечена постепенным восхождением к власти, вполне напоминающим карьеру любого римского политика. Все, что делал Цезарь, он делал с аристократической непринужденностью и прекрасным знанием повседневной политической жизни, а в его действиях можно обнаружить печать безусловного превосходства. Этот аристократизм проявился, например, в истории с пиратами, когда молодой, 25-летний аристократ, не занимавший какого-либо положения, смог собрать выкуп и организовать серьезную антипиратскую экспедицию^{464}. На первых этапах своей карьеры Цезарь приобрел определенную репутацию в политических кругах, но в среде римского нобилитета было достаточно много людей с такого рода качествами (энергией, честолюбием, решительностью) и пока еще ничто не указывало на его особую роль. Вместе с тем он никогда не компрометировал себя и не поступался своим достоинством^{465}.

Цезарь выдвинулся в результате союза с Помпеем и Крассом и своего консульства, а затем — в ходе Галльской войны^{466}, проявив себя талантливым военачальником, стратегом и тактиком, однако его победа была не только результатом военных действий, но и следствием его гибкой и дальновидной политики^{467}. Решающей схваткой стало восстание Верцингеторикса, во время которого галлы впервые осознали свое национальное единство^{468}. Именно в Галлии происходит и изменение политических взглядов Цезаря, что объясняется его долгим отсутствием из Рима и большой властью, которую он получил во время проконсульства. Постепенно перед его глазами стал вырисовываться образ монархически управляемой империи, и именно в эти годы Цезарь, никогда не терявший из виду конечных целей, стал освобождаться из плена «полисных» предрассудков^{469}. Вместе с тем, и во время Галльской войны Цезарь был готов к мирному решению конфликта с Помпеем и оптиматами. Он был готов к политической борьбе, будучи уверен в победе, и его главной целью было получение второго консульства и дальнейший путь к власти^{470}. Наоборот, силовой вариант устраивал помпеянцев, они развязали войну, но когда последняя началась, оказались к ней не готовы, тогда как Цезарь действовал весьма решительно.

Эскалация его власти началась после Фарсальского сражения во время пребывания на востоке, где ему начали воздавать настоящие божеские почести^{471}. И все же Цезарь был римлянином с головы до ног, мечтавшим о подьеме на новую ступень власти римского народа^{472}. Важнейшим принципом его политики была политика милосердия, причем Цезарь стремился к сотрудничеству с представителями римских аристократических родов и компромиссу с традиционной идеологией, отказавшись как от сулланских проскрипций, так и от политики Мария и Цинны^{473}.

Цезарь для М. Гельцера — величайший гений, которого когда-либо дал Рим. Он, обладал некоей «демонической» гениальностью, и возвышался над другими благодаря стремительному темпу своей жизни, своему свободному и прозорливому взгляду и особой манере устранять все трудности и осуществлять все самые смелые планы. Трагедией было то, что его жизнь была прервана самими римлянами, считавшими, что они действительно совершали это ради интересов res publica^{474}. Тем не менее Цезарь остается победителем, а последующая политика развивается по проложенным им направлениям, и именно Цезарь создал основы новой монархии, обеспечившей «спокойствие в Италии, мир в провинциях и благоденствие всей Империи»^{475}.

Итак, М. Гельцер, в целом, отказывается от представления о Цезаре как о лидере популяров и «демократическом монархе», он скорее — политик-аристократ, ставший великим полководцем и правителем и, хотя эллинистические идеи явно оказали на него влияние, он не отошел от римской традиции. Вероятно, М. Гельцер не делает Цезаря создателем всей последующей цивилизации, но его роль для истории Рима была очень велика. Изданная в 1921 г. книга М. Гельцера выдержала много изданий, и часто считается лучшей биографией Цезаря^{476}.

Перу М. Гельцера принадлежит много сочинений и, вероятно, наиболее уместно рассмотреть образ Помпея, созданный немецким историком в его другой монографии^{477}. Автор также отказывается от моммзеновской оценки Помпея, как стремящейся к власти, но неспособной ее взять бездарности, но, вместе с тем, не принимает и мнение Эд. Мейера о_«принципате» Помпея и не считает его носителем новой конструктивной идеи^{478}. Помпей был талантливым организатором и хорошим полководцем, но его трагедия была связана с двумя обстоятельствами. Первым была гениальность его противника, Цезаря, который во всех отношениях был выше Помпея. Впрочем, вероятно, более важным было второе — главной причиной неудач Помпея было отсутствие ясной цели и, как следствие, постоянные колебания между Цезарем и оптиматами, равно как и другими политическими силами. Особенно часто он подвергался давлению оптиматов и проявлял нерешительность и неумение пользоваться даже плодами успеха. Помпей Моммзена является жертвой собственной бездарности, тогда как Помпея М. Гельцера губит непоследовательность.

Хотя концепция Эд. Мейера также не стала господствующей, она нанесла достаточно серьезный удар по теории Т. Моммзена. Историография 20 века в целом остается достаточно лояльной к Помпею. Минусами считаются его сулланское прошлое, постоянные колебания между сенатской партией и непоследовательность, однако, по большому счету, за ним остается репутация выдающегося полководца, честного республиканца и способного политика. Ф. Марш отмечал противоречивость результатов деятельности Помпея, считая его способным нарушить дух конституции, если при этом будет соблюдена буква закона, и могущим «получить выгоду от беззакония, если кто-либо другой возьмет на себя ответственность»^{479}. Сам М. Гельцер считает, что его устраивало положение «первого среди равных»^{480}. По мнению Ж. Эллегуара, Помпей был реальным диктатором, но, в отличие от Цезаря и Августа, подчинялся сенату и не пытался над ним встать^{481}. Помпея часто считают политиком «средней линии», пролагавшим путь между консерватизмом оптиматов и монархией Цезаря (И. ван Оотенхем, Хр. Мейер). Ярким примером реабилитации Помпея является и труд С.Л. Утченко. Впрочем, более поздняя историография (Э. Линтотт) отчасти возвращается к старым позициям, полагая, что Помпей оказался не на высоте своих задач, и критикуя его либо за измену делу Цезаря, либо, наоборот, за длительный союз с последним, а иногда и за то и за другое^{482}.

Стремление оторвать Цезаря от римской почвы, предпринимаемое Эд. Мейером и Г. Ферреро, а отчасти даже Т. Моммзеном и М. Гельцером, встретили реакцию, более всего проявившуюся в англо-американской историографии, хотя и не только в ней^{483}. Представители этого направления самым решительным образом выступили за сближение Цезаря с римскими реалиями, римской республикой, Римской империей и его современниками. Все дальше и дальше стали уходить в прошлое теории восточной и эллинистической монархии, теории типологического сходства диктатуры Цезаря и монархии Северов и, наконец, моммзеновская теория абсолютной монархии, а в его формуле «демократического монарха», где акцент очень долго делался на последнем слове, теперь постепенно начинает появляться ударение на первом.

2. Цезарь и «демодернизация»

Оценка роли Цезаря очень тесно связана с изменением ряда принципиальных установок, и перед тем как вернуться к этой теме, имеет смысл рассмотреть общие позиции. Важнейшим в методологическом плане является процесс «демодернизации» и соответственно — более критическое отношение к источникам.

Историография 19 и второй половины 20 века достаточно спокойно относилась к различного рода сопоставлениям с более поздними эпохами. Иногда это выражалось в теоретических концепциях, подчас допускавших и крайности модернизации, но зачастую проводящих достаточно глубокие параллели между разными историческими периодами. Дань этой тенденции отдали практически все упомянутые ранее ученые, Т. Моммзен, Эд. Мейер, Р. фон Пельман, Г. Ферреро, М.И. Ростовцев и др. Впрочем, гораздо чаще речь шла об относительно свободном использовании понятийного аппарата более поздней истории применительно к событиям древности. Наука 19 века (здесь яркими примерами могут быть и Т. Моммзен, и Эд. Мейер, и Г. Ферреро) регулярно использует такие понятия, как «капитализм», «империализм», «анархизм», «социализм» «дворянство», «пролетариат», «парламент», «либералы», «консерваторы» и т.п. применительно к периоду античной древности. Она также достаточно свободно, иногда даже слишком, проводит параллели между обществами античности и Нового времени, сравнивая древние и современные институты, идейные и политические течения и, наконец, политических лидеров. Для ученых этого времени было вполне нормальным явлением, скажем, сопоставление римского империализма с империализмом великих держав 19 века, сравнение римского сената с британским парламентом 18–19 вв., вигов и тори — с римскими оптиматами и популярами, равно как и попытки нахождения параллелей между деятельностью Гракхов и лидеров Великой Французской революции или Юлия Цезаря и Наполеона Бонапарта. Иногда такие сопоставления могли носить глубокий концептуальный характер, однако зачастую это был просто способ донести до читателя личность римского политика или суть римского политического института через более понятный ему современный образ.

Для современного зарубежного антиковедения, напротив, более характерно то, что можно было бы условно назвать «демодернизацией». При данном подходе античная древность оказывается сравнительно «примитивным», «традиционным» или «доиндустриальным» обществом, для которого современные категории по большей части неприемлемы. Общим принципом является отказ или крайняя осторожность в использовании даже таких нейтральных терминов, как «политическая партия», «парламент», «либерализм», «конкуренция» и т.п. Этот принцип распространяется и на реалии: в античном обществе не было ни свободного предпринимательства, ни стремления к прибыли, ни конкуренции, ни развитого банковского дела. При подобного рода экономике не могло быть ни четко осознанных классовых интересов, ни определенных политических партий, вместо которых действовали борющиеся кланы, похожие на шекспировских Монтекки и Капулетти, ни правильно организованных государственных институтов типа избирательной системы, парламента или регионального представительства^{484}. Задаются достаточно характерные вопросы. Можем ли мы переводить моралистические оценки античных авторов в политические понятия? Влияли ли в древности экономические факторы на политическую борьбу или же экономика, политика и идеология развивались автономно?^{485} Параллели переносятся скорее в область действительно примитивных обществ. При таком подходе ни один герой, в том числе Александр или Цезарь, не мог иметь какое-либо всемирно-историческое значение, максимум претендуя на роль локальной величины.

Хотя говорить о новой волне гиперкритики, наверное, не приходится, но определенные тенденции, несомненно, имеют место. Характерным явлением современного периода можно считать противопоставление материала современников (особенно — Цицерона) и современных событиям документов (прежде всего, археологических и нумизматических данных) материалу поздних источников (Плутарх, Аппиан, Дион Кассий), не говоря уже о бревнаторах эпохи Поздней Империи^{486}. Чрезмерное доверие по отношению к современникам, особенно — к Цицерону (любопытно, что Цезаря и Саллюстия этот процесс коснулся меньше) сочетается с гиперкритикой по отношению к поздним авторам.

Быть может, не менее значимым было общее изменение отношения к Римской Империи. В начале 20 века, а особенно в 30–40-е гг. отношение к ней было преимущественно негативным. На смену теории диархии Т. Моммзена приходит вначале теория «монархического принципата» В. Гардтгаузена^{487}. Наряду с теориями «чистой», «эллинистической» или «восточной» монархий появилось представление о принципате как особом типе монархии, военной диктатуры или авторитарной власти, опиравшемся на армию и другие силовые структуры^{488}. Несколько позже, особенно при ассоциации с некоторыми тоталитарными режимами 20 века, появляются различные концепции «тоталитарного», «военного» или «полицейского» государства, основанного на подавлении оппозиции и республиканских институтов^{489}. Кроме того, особенно в это время распространяются «теории фасада», основой которых было противоречие формы и содержания системы, причем, содержанием обычно считается монархическая власть, а формой — республиканские и квазиреспубликанские институты^{490}. С другой стороны, с середины 20 века отношение к Империи начинает меняться, напоминая достаточно позитивную тенденцию времен Т. Моммзена. Вероятно, начиная с исследований М.И. Ростовцева^{491} и появления первого издания «Кембриджской античной истории», исследователи приходили к выводу о значительном росте экономического, политического и культурного уровня античного общества в эпоху Римской Империи и подъеме ранее находившейся в упадке провинциальной жизни. Если это так, то принципат воспринимался как нечто полезное для римского общества, органически вытекающее из римской традиции, а следовательно, установление принципата было не столько узурпацией власти, сколько выходом из кризиса, альтернативой которому были гражданские войны и общий упадок, а возможно и гибель римского порядка, римского государства и римской цивилизации. Улучшение отношения к Империи способствовало и росту позитивных настроений в отношении к Цезарю и Августу^{492}.

Происходит изменение и в отношении к некоторым ключевым проблемам кризиса I в. до н.э. Меняется отношение к римским завоеваниям и римскому империализму. Если классическая историография (Т. Моммзен, Т. Франк, М.И. Ростовцев, Л. Омо)^{493}, признавая факт агрессивности Рима, огромные бедствия, причиненные покоренным народам, жестокость римских властей, грабеж провинциалов и порабощение населения, все же, по большому счету, оценивала римское завоевание со Знаком «плюс», то теперь положение несколько изменилось. Оправдание римского завоевания можно считать характерной чертой эпохи огромных колониальных империй. Рим принес цивилизацию народам Западной Европы (испанцам, галлам, жителям северобалканских областей), на востоке он защитил греко-эллинистический мир от варварских нашествий и собственных неразрешимых проблем. Он создал единое экономическое, политическое, правовое и культурное пространство на всем протяжении Средиземноморского бассейна и заложил фундамент западноевропейской цивилизации.

Современная историография дает более сложную картину. Традиция отчасти сохраняется, однако в послевоенный период, характерный явным переосмыслением завоевательной и имперской идеи, появляется все большее число исследований, содержащих критику римлян или сомнения в благах «римского мира»^{494}. По мнению многих ученых, римская экспансия не отвечала интересам самого римского народа и проводилась в интересах эгоистичной и коррумпированной политической элиты, мало считавшейся с интересами собственного общества. Еще меньше благ Рим принес покоренным народам. Помимо прямого ограбления, римлян обвиняют в том, что их победы прервали прогрессивное историческое развитие местных цивилизаций (напр. в Испании или Галлии)^{495}. Завоевание Цезарем Галлии, ранее оценивавшееся как глубоко позитивное явление, теперь достаточно часто подвергается критике не только в плане методов его ведения, но и в плане исторических результатов. Другим различием является распространенное в современной науке мнение о различии природы современного империализма, основанного на экономической и политической экспансии, и империализма античного и вообще «доиндустриального», исходящего, прежде всего, из политических, национальных, престижных, культурных и иных установок^{496}. Иными словами, завоевание Галлии теряет свой смысл с точки зрения практических нужд Рима.

Другой комплекс проблем связан с темой кризиса конца 2–1 в. до н.э. Выше мы уже затрагивали эту тему[97], сейчас отметим, что многие ученые отмечают прогрессивные явления в экономике того времени и не считают, что кризис носил столь глубокий и системный характер. В этом случае, миссия Цезаря теряет свою исключительность, а его реформы — свое эпохальное содержание.

Наконец, если в 1930–50-е гг. господство теории «личных партий» было фактически безраздельным (Г. Штрассбургер, Р. Сайм, Л.Р. Тэйлор, Г. Скаллард, А. Афцелиус и др.)^{497}, то начиная с 1960-х гг. исследователи все больше и больше следуют традиции М. Гельцера, пытаясь примирить ее с моммзеновской теорией. Вероятно, наиболее полно эта позиция отражена в ANRW и «Кембриджской античной истории» второго издания, двух, вероятно, крупнейших общих изданиях по интересующему нас периоду^{498}. Общее отношение выражено в статьях Р. Броутона в ANRW и Э. Линтотта в САН.

Полагая, что ни одно современное серьезное исследование невозможно без привлечения и основательного исследования просопографии, Р. Броутон, однако, не считает ее универсальной отмычкой к решению всех проблем. Люди из одних и тех же кланов подчас находились по разные стороны политических баррикад, а деятельность политиков далеко не всегда определялась их личными связями^{499}. Э. Линтотт полагает, что поддержка со стороны родственников, как правило, касалась личных вопросов и ситуаций, когда тот или иной политический деятель оказывался под непосредственной угрозой его личности (судебный процесс, финансовые трудности, личная безопасность и т.п.), но, хотя личное и политическое были тесно связаны, эта взаимопомощь далеко не всегда распространялась на политические вопросы^{500}. В то же время оба автора отмечают самостоятельность сословно-классовых позиций всадничества, плебса, армии и италийских союзников и считают, что серьезные политические конфликты имели в своей основе глубинные причины экономического, политического и идеологического характера^{501}. Оба исследователя указывают на необходимость учета классовых и сословных интересов и политических программ, а если политические связи создавались родственными отношениями, то достаточно часто происходил и обратный процесс^{502}.

Происходит и частичное восстановление теории единой партии популяров, что особенно решительно отрицала наука 1930–50-х гг. Если некоторые из ее представителей (Г. Штрассбургер, Л.Р. Тэйлор) признавали наличие оптиматов, но решительно отрицали существование партии популяров (считая термин применимым только к отдельным лицам или программам), то другие отрицали даже единство оптиматов (Р. Сайм). Напротив, большинство исследователей 1960–90-х гг. (П. Брюнт, Ф. де Мартино, Э. Грюэн и др.) все же склонны признавать наличие того или иного варианта единых политических группировок, идейнополитических течений или «партий», идейных течений или политических стилей. Так, Хр. Мейер, автор, возможно, наиболее полно исследовавший тему популяров, дает полный список политиков, именуемых таким образом в источниках^{503}. Несмотря на то, что популяры объединяли политиков разного толка, авантюристов и реформаторов, умеренных и радикалов, карьеристов и аристократов, Хр. Мейер признает наличие определенного политического стиля, характерного для популяров и выраженного в совокупности лозунгов, методов, принципов организации и определенной направленности законодательства^{504}.

Эти теории изменили и взгляд на Цезаря. Его, в какой-то степени перестают воспринимать как фигуру глобального масштаба, создателя новой цивилизации, оказавшего особое влияние на мировую историю и все больше и больше помещают в контекст римской политической жизни, понятий, реформ и столкновений интересов конкретных людей. Снова восстанавливается образ Цезаря-популяра, причем, популяра достаточно умеренного толка, и одновременно исчезает образ Цезаря-монарха, пытавшегося принести на римскую почву принципиально новые концепции.

Э. Эдкок, автор статьи в первом издании «Кембриджской истории» считал, что у Цезаря не было никакого стремления к царской власти, а его реформы были, главным образом, направлены на стабилизацию римской политической системы^{505}. Тезис о республиканизме, консерватизме и традиционализме Цезаря развивается в трудах Р. Сайма, Дж. Бальсдона, Л. Виккерта, Л. Радитцы, Дж. Коллинза и др.

Так Р. Сайм не считает Цезаря революционером и не видит необходимости отрывать его от римской почвы. Он считае'т диктатора реалистом, римлянином до мозга костей и политическим деятелем достаточно консервативного плана.

Цезарь не стремился создать монархию, тем более, в ее эллинистическом варианте, довольствуясь положением диктатора. Его монархизм был вынужденным, а стремление создать эллинистическую монархию является вымыслом новейшей историографии. Настоящим лидером революции стал Октавиан Август, который и создал новую империю^{506}.

Монографию Дж. Бальсдона признают, наравне с монографией М. Гельцера, лучшей современной монографией о Цезаре. Отмечая его аристократизм и стремление к защите собственной dignitas, Дж. Бальсдон, однако, считает Цезаря представителем умеренной центристской позиции, которую он занял, вероятно, в период гражданской войны между Марием и Суллой или, во всяком случае, в период начала своей политической карьеры, когда получил предложение Лепида^{507}. Перед Цезарем открывались три пути: он мог отказаться от традиций семьи и перейти в лагерь сулланцев, Но, что было более естественно, он мог примкнуть к вооруженной оппозиции Лепида или Сертория. Тем не менее молодой политик избрал третий вариант — традиционную политическую карьеру (военная служба, выступления на форуме, в суде и т.п.)^{508}. Вместе с тем он все больше и больше осознавал слабость и неэффективность позднего «республиканизма» и сенатского правления. Не испытывая сожаления по поводу старых учреждений и. порядков, он был готов разрушить пришедшую в негодность государственную машину.

Важнейшим достижением Цезаря было завоевание Галлии и, по мнению Дж. Бальсдона, мы вполне можем доверять «Запискам» Цезаря, хотя бы по той причине, что, когда он их писал, были живы многие участники и современники событий^{509}. Дж. Бальсдон высоко оценивает военные дарования Цезаря, его быстроту, умение находить неожиданные решения и уверенность в себе, которую полководец умел внушить своей армии. Победив Галлию, Цезарь приступил к наведению порядка в Риме и римской державе.

Цезарь, несомненно, стремился к высшей власти и проявил при этом глубокую решимость. Он хотел вернуть Риму безопасность и порядок и очистить римскую политику от воздействия коррупции и долгового вопроса. Он мечтал и планировал реконструкцию римского государства и поход на Восток, но его главными проблемами были конкретные текущие реформы, направленные на восстановление элементарного порядка и управляемости государством^{510}.

Задачу Цезаря выполнил Октавиан Август. Его режим мало отличался от цезарианокого, но Октавиан понимал необходимость сохранения республиканского фасада. Он установил единоличную власть и встал во главе армии, поскольку именно армия дает реальную силу. Вместе с тем Октавиан был «гениальным пропагандистом» и сумел убедить всех, что республика действительно восстановлена. Планы первого архитектора были отвергнуты, однако планы второго принесли всеобщее удовлетворение. Без сделанного Цезарем и уроков его гибели, не могло быть и принципата Августа^{511}.

Как полагает Л. Виккерт, Цезарь был человеком, тесно связанным с римской и республиканской традицией, стремившимся решать те реальные проблемы, которые встали перед государством. Люди типа Катона и Цицерона проявили неспособность видеть реальную ситуацию, что привело к духовному параличу^{512}. По мнению А. Феррабино, Цезарь был подлинным основателем Империи, а политика Цезаря и Августа неотделимы друг от друга. Ее стержнем (и у того, и у другого) была политика милосердия (dementia), на основе которой создавалось общегосударственное единство, продолженное августовской политикой «римского мира»^{513}.

Дж. Коллинз рассматривает галльские и гражданскую войны через призму анализа самого Цезаря и его сочинения. Вслед за Т. Холмсом Райсом^{514}, он отвергает все основные обвинения в адрес автора и главного героя произведения (превышение проконсульских полномочий, набор войск и ведение войны без разрешения сената, действия против союзников и грабежи галльских храмов)^{515}. Дж. Коллинз склонен отрицать и обвинения Цезаря в фальсификации истории^{516}. Для того чтобы это понять, надо четко выяснить, что хочет оправдать Цезарь и какого рода «оправдания» могли произвести впечатление на римлян^{517}. Если современная пропаганда должна представить любую войну непременно оборонительной и вызванной экстренной необходимостью, то для римлян этого не требовалось, и ни один из римских проконсулов никогда не подвергался обвинению за то, что расширил границы римского могущества^{518}. Если бы Цезарь подвергся обвинению в несправедливом ведении войны, то в 56 г. Цицерону пришлось бы доказывать, что она была вызвана самообороной, однако оратор, напротив, восхваляет Цезаря за наступательный образ действий (Cic. de prov. Cons., 32), а установление мира означает для него полное покорение Галлии^{519}. Цезарь писал в расчете на аудиторию, уверенную в его исторической правоте и не пытался скрыть агрессивность войны. «Записки о галльских войнах» были ориентированы на самые различные слои населения, и никаких следов стремления усилить позиции популяров за счет их противников в сочинении не обнаруживается^{520}.

Принципиально иной была ситуация в гражданской войне, которая воспринималась как худшее из возможных преступлений. В «Записках о гражданской войне» Цезарь показывает не свою удачу, а свою историческую правоту и, напротив, разоблачает пороки своего противника — жестокость, трусость, слабость и некомпетентность, равно как и алчность, любовь к роскоши, изнеженность и непомерное честолюбие^{521}. Есть и тенденция показать, что противник использует недозволенные приемы (вооружение рабов, обращение к вассальным и иностранным правителям, включая открытых противников Рима, опору на маргинальные и склонные к мятежу слои общества и т.п.)^{522}. Дело самого Цезаря это дело защиты мира и республики, причем, автор подчеркивает, что он не допускает грабежей, принимает меры для поддержания делового доверия и пользуется поддержкой всего населения Италии. Разумеется, главным достоинством победителя является его милосердие (dementia), хотя (очень интересное наблюдение) сам автор редко использует этот термин, предпочитая различного рода синонимы (lenitas, temperantia, humanitas)^{523}.

Дж. Коллинз считает, что сочинение Цезаря представляет собой мастерски построенную пропаганду, основанную на подаче достоверных фактов в определенном свете и при определенной выборке^{524}. Вместе с тем его сведения не противоречат другой информации и есть все основания полагать, что они вполне достоверны, а общая картина не является искаженной.

Те же темы затрагиваются в большой статье Л. Радитцы в «Aufstieg und Niedegang der Römischen Welt»^{525}. Автор разбирает точки зрения на причины галльских войн, в известной степени, полемизируя со всеми. Т. Моммзен считал, что завоевание Галлии было политической необходимостью^{526}, тогда как А. Хойсс объясняет его чисто римскими обстоятельствами и полагает, что никакой галльской угрозы не существовало, а кампании Цезаря были обусловлены внутриполитическим положением в Риме^{527}. По мнению Д. Тимпе, они были не только подготовкой к гражданской войне, но и реализацией определенных принципов римской политики^{528}. Как полагает Л. Радитца, галльская угроза реально существовала, Цезарь осознавал ее достаточно определенно, и именно ее он стремился показать своим читателям. Весьма интересной является мысль А. Шервин-Уайта и некоторых других исследователей^{529}, полагающих, что римский командующий первоначально имел целью создание более гибкой и косвенной системы подчинения в Галлии, однако этот план был сорван восстаниями 56, а особенно 53–52 гг.^{530}

Гражданская война 49–45 гг., особенно ее первые месяцы, была революцией, поддержанной практически всеми слоями населения Италии. Цезарь не шел на принципиальную ломку республиканских ценностей, более того, он был одним из немногих, кто воспринимал их такими, какими они были, в отличие от многих, прикрывавшихся республиканскими «свободами», которыми на деле никто так и не мог воспользоваться. Именно Цезарь пытался реализовать эти свободы и ценности в той степени, в которой это вообще было возможно. «Записки о гражданской войне» со всей определенностью показывают, «то иного выхода не было^{531}. Вероятно, Цезарь испытал сильный удар, поняв, что война не закончилась Фарсалом и предстоит еще полоса тяжелых и кровавых столкновений. Будучи неспособны видеть реальное положение дел, люди типа Цицерона впадали в морализаторство, компенсируя этим отсутствие внутренней силы. Наоборот, даже в обстановке общественной депрессии Цезарь оставался верен своим внутренним убеждениям^{532}.

Вероятно, с молодых лет он следовал принципам чести, сначала это была личная честь, затем она оказалась перенесена на республиканскую политику и ее принципы, однако при этом Цезарь был уверен, что имеет дело с реальными проблемами. Проблема чести, человеческой и государственной, личная моральная оппозиция злу, олицетворяемому системой, превращались в политическую линию и были тем, в чем испытывала потребность римская государственная система. Вероятно, это внесение морали в политику и есть важнейшая черта Цезаря в концепции американского исследователя. Распад республики вынуждал Цезаря все больше и больше брать ответственность на себя. Впервые он четко заявил об этом на заседании сената в апреле 49 г., предложив сенаторам взять на себя заботу о государстве и править вместе с ним. «Если же они от страха будут уклоняться от этого, то он не станет им надоедать и самолично будет управлять государством» (Caes. B.C., I, 32). Это было не взятие власти, а взятие ответственности, что стало особенно актуальным после Фарсальского сражения^{533}.

«Убийство Цезаря означало крах суверенного римского народа. С его исчезновением ушла свобода ощущения реальности. Их место заняли мистическое оправдание власти и всеобщее чувство подавленности»^{534}. Цезарь сумел спасти государство и общество, но его собственная судьба оказалась трагичной. «Вероятно, тогда, в конце, Цезарь ощутил, что когда реальность виделась ему наиболее ясно, он был особенно слеп. Парфянский поход был попыткой продолжить ссылку из Рима. Ему некуда было идти, как некуда было идти всем, кто понимает больше, чем окружающие могут это перенести»^{535}. Из-за этой ясности понимания комментарии содержат редкое ощущение взгляда в будущее. «Бюст Цезаря в музее в Торлании, — заключает статью Л. Радитца, — показывает острую пронзительную боль, идущую из недр глубокой печали. У него нет желания манипулировать или готовности поддерживать чьи-то манипуляции. Это лицо человека, знающего, что он взял меч, оставленный Афиной в самом начале истории»^{536}.

Л. Радитца, вероятно, особенно ясно выражает еще одну идею, которая намечалась и в более ранних трудах, но приобрела у него особое звучание и стала популярной в художественной литературе, особенно в современный период. Талантливый политик, полководец, мыслитель, ученый, Цезарь, вероятно, одержал победу, спасая Рим от краха. Построенная им и Августом Римская империя стала показателем этого успеха. Вместе с тем, его личная судьба глубоко трагична — это судьба человека, обреченного на гибель и непонимание со стороны общества, поскольку он стоял выше последнего в интеллектуальном, духовном и нравственном отношении. Эд. Мейер склонен винить Цезаря за то, что он не стал посвящать себя насущным проблемам своего времени и начал строить нечто весьма отдаленное в своей перспективе. Л. Радитца полагает, что вина лежит на обществе, не способном или не желающем понять ту правду, которую хотел показать ему Цезарь. Живой Цезарь был обречен на смерть, после смерти он был обречен на непонимание того, что он хотел сделать. Эту мысль можно обнаружить и в «Цезаре и Клеопатре» Б. Шоу, где главный герой скрывает эту трагедию за маской юмора, иронии и изящных афоризмов, и в фильме «Клеопатра» и, быть может, особенно глубоко и трагически — в «Идах Марта» Торнтона Уайльдера.

Вероятно, одним из последних вариантов характеристики Цезаря в современной западной историографии можно считать ряд глав во 2 издании «Кембриджской античной истории», принадлежащих перу Т. Уайзмена и Э. Роусон^{537}. Ранней карьере Цезаря уделено очень небольшое внимание и, по сути дела, авторы создают образ популиста, привлекающего народ роскошными играми, реабилитацией Мария и агитацией за равноправие транспаданцев^{538}. Отмечается роль Цезаря в деле Рабирия, продвижении закона Сервилия Рулла (авторы считают его достаточно разумной попыткой снять социальную напряженность в Италии) и деле Каталины и его сторонников^{539}. Впрочем, героями событий этого периода были Помпей и Цицерон, а рост значения деятельности Цезаря относится уже к 60 г., его пропреторству в Лузитании, образованию первого триумвирата и консульским выборам, причем события этого периода показали, что римская конституция уже не работала^{540}. Центральным событием консульства Цезаря был аграрный закон, отличавшийся сбалансированностью и масштабностью, однако встреченный сопротивлением консерваторов, опасавшихся роста популярности Цезаря. Этот страх перед личным выдвижением инициатора закона не позволил им увидеть те весьма разумные принципы, которые содержались в этом предложении, а яростное сопротивление во многом было вызвано только тем, что законопроект исходил от их политического противника^{541}. Персональный фактор был предпочтен государственным интересам. В 59-58 гг. Цезарь одержал серьезную победу, тем более, что продолжением его реформ, по сути дела, стал трибунат Клодия^{542}.

Первый этап галльской войны оказался очень удачен для Цезаря. Угроза с севера, как со стороны гельветов, так и со стороны германцев, была вполне реальна, а кампании 58–56 гг. завершились завоеванием Галлии^{543}. «Подобно тому, как Помпей завоевал области от Кавказа до Красного моря, так теперь и Цезарь завоевал территории от Атлантики до Рейна, а вскоре, возможно, и до Дуная. Спеша на восток, в Иллирик, Цезарь продиктовал гораздо более краткий комментарий второго года войны. На сей раз римский народ уже не надо было ни в чем убеждать»^{544}. Вторым этапом завоевания стало подавление восстаний 53–52 гг. до н.э.

Подробно характеризуя события 52–50 гг. и развязывание войны, Т. Уайзмен полагает, что правовая сторона вопроса достаточно неясна. «Правовой вопрос» (Rechtsfrage) вызвал обширную дискуссию среди современных ученых, хотя вопрос относительно времени остается неясен, поскольку у нас нет ни одной очевидной даты истечения срока командования, которая могла бы удовлетворить обе стороны. Однако, вступив в Италию с армией, Цезарь сделал этот вопрос неуместным: независимо от того, было ли его командование законным, для такого рода действий у него полномочий не было»^{545}.

Говоря о гражданской войне, Э. Роусон подчеркивает значение пропагандистской победы Цезаря на первом этапе войны. Особое значение имела, конечно, политика милосердия, рассеявшая опасения зажиточных слоев перед переделом собственности, тогда как бедные слои также поддержали Цезаря. Последнему удалось привлечь на свою сторону тех, кто, говоря словами Цицерона, «совершенно не заботился ни о чем, кроме собственных жалких поместий и сбережений» (Cic. Att., VIII, 13, 2; 3, 5)^{546}. Заметим, что пренебрежительное замечание Цицерона относится к подавляющему большинству римского населения, которое, в отличие от помпеянских олигархов, было вынуждено думать о «хлебе насущном».

Разбирая различные точки зрения по поводу деятельности Цезаря, Э. Роусон делает ряд выводов. Определенным символом реформ диктатора может считаться его собственное заявление о том, что его целью является «покой для Италии, мир для провинций и безопасность для Империи» (Caes. B.C., III, 57)^{547}. Пробыв десять лет за пределами Италии и Рима, Цезарь смог увидеть вещи с высоты имперской перспективы. Его репутация человека, симпатизирующего жителям провинций, сыграла определенную роль в его победе. Оценивая провинциальную политику Цезаря, Э. Роусон отмечает ее двойственность. Цезарь проявил милосердие в Азии и Греции, собирался дать гражданство Сицилии, дал права гражданства жителям Цизальпинской Галлии, распространял гражданство в Бетике и других районах Империи. Важным достижением были строительство и восстановление городов в разных частях державы и особенно возрождение Карфагена и Коринфа, равно как и его колонизационная политика^{548}.

Вместе с тем не все назначения наместников были удачны, а среди ставленников Цезаря были и такие фигуры, как Кассий Лонгин или Саллюстий. «Цезарь начал войну с весьма неудовлетворительным набором подчиненных и, возможно, одним из мотивов его политики dementia было получение лучших»^{549}. Достаточно широко предоставляя римское и латинское гражданство, диктатор не дал ни того, ни другого статуса ни одному греческому городу востока. После Тапса и Мунды, Цезарь достаточно жестко наказывал африканские и испанские города и общины. Колонизация и романизация часто происходили за счет ухудшения положения местного населения^{550}.

Отмечая массовую поддержку, оказанную Цезарю городами Италии в 49 г., Э. Роусон отмечает вслед за Цицероном, которого она явно выделяет из всех античных источников, что пять лет спустя настроения значительно изменились. Цезарь сумел избежать сулланских методов колонизации, однако ее масштабы были не столь велики, как это может показаться. Большое значение имело муниципальное устройство Италии, проведенное Цезарем; за счет Италии пополнялись кадры цезарианского сената, что существенно расширяло права местных элит. Вместе с тем расселение ветеранов не могло не вызвать негативной реакции, а местные элиты сохраняли определенную оппозиционность^{551}.

Зато Рим действительно стал мировой столицей. Проводя грандиозную строительную программу, Цезарь «увековечил свое присутствие в самом сердце Рима, и при каждом публичном действии его постройки напоминали каждому римскому гражданину о его деяниях»^{552}. Город расширялся и перестраивался по проекту греческих архитекторов, а культурное соревнование с греками сыграло огромную роль в культурной программе диктатора. Рим должен был во всех отношениях сравняться с греками, и сам диктатор всегда отмечал и радовался успеху римлян в этом культурном соревновании. Рим должен был стать не только культурной и интеллектуальной столицей Империи, но и процветающим, прекрасно управляемым городом. В большинстве мероприятий Цезаря не было ничего революционного, а некоторые больные вопросы разрешить так и не удалось (речь идет, например, о крайне важном для населения Рима квартирном вопросе и проблеме задолженности населения Италии и Рима)^{553}.

Говоря о власти Цезаря и подробно анализируя его полномочия, Э. Роусон все же отвергает мнение о желании диктатора получить монархическую власть или объявить себя царем. Вместе с тем став пожизненным диктатором, Цезарь «окончательно закрыл двери всем надеждам сторонников республики»^{554}. Не будучи царем в формально-правовом плане, Цезарь становился таковым с точки зрения республиканской пропаганды, для которой реке был не идеальным монархом, образ которого создавала греческая философия, а узурпатором и тираном^{555}. С другой стороны, таким образом, процесс создания культа Цезаря был достаточно реален и вполне возможно, что и сам Цезарь искренне верил в присутствие в нем самом сверхчеловеческого, божественного начала^{556}.

Окончательное суждение отличается двойственностью. Цезарь признается выдающимся политиком, полководцем и реформатором, много сделавшим для успеха политики Империи и ее эволюции, но ставившим интересы личной власти, собственной партии и ее выгод выше общеимперских интересов. «В отличие от большинства завоевателей, даже тех, кто действительно изменил карту мира, Цезарь был подлинно великим человеком; по всей вероятности, он встал выше многих предрассудков своего времени. Он пытался встать над партиями, классами и нациями, он, несомненно, был выше всех своих современников. Похоже, что ни один из них не оказал на него существенного влияния, хотя Цезарь всегда очень великодушно отвечал на их просьбы. Тем не менее, Цицерон, далеко не всегда бывший справедливым к Цезарю, совершенно справедливо заметил о нем в самом начале гражданской войны, сказав, что тот не «ставил безопасность и честь государства выше собственных выгод»^{557}.

Вероятно, на этом мнении, отражающем обе стороны взгляда на Цезаря, и можно завершить обзор воистину неисчерпаемого материала зарубежной историографии, простое перечисление названий которой потребовала бы нового объемного очерка. Ограничимся ссылками на некоторые библиографические обзоры[98] и замечанием, что, подобно нашему предшественнику С.Л. Утченко, обзор которого, кроме всего прочего, имел для нас и огромную практическую пользу, мы старались ограничиться лишь теми трудами, которые касались наиболее общих концептуальных вопросов, связанных с Цезарем или оказавших особое влияние на последующую историографию и общественную мысль. Мы также пытались представить взгляд на Цезаря не только различных ученых, несомненно, отличавшихся особенностями личного восприятия, но и разных эпох, причем временами эти мнения скорее говорят не о самом герое, а о времени, которое создает его образ. Современная «демодернизация» постоянно оказывается в ситуации забавной коллизии, когда историческое и даже современное звучание пробивается через ее заслоны, а образ Цезаря (равно как и других героев античности) приобретает не менее современное звучание, нежели это было у Т. Моммзена или Г. Ферреро. Современная эпоха больше ценит конкретную практическую деятельность и ориентацию на гуманистические ценности и с подозрением относится к утопическим идеям, и потому образ Цезаря приобретает более «заземленное» звучание. Впрочем, перед тем, как окончательно изложить свои собственные суждения, необходимо остановиться на отечественной историографии, также представляющей достаточно широкий спектр различных суждений и теорий.

3. Отечественная историография

Как и С.Л. Утченко, мы начнем этот раздел с общих историй Рима 80–50-х гг. 20 века. Точка зрения Р.Ю. Виппера, ученого, стоящего на рубеже между дореволюционной и марксистской школами, близка к позиции Эд. Мейера, причем, в некоторых положениях отечественный исследователь делает ее более четкой и определенной. Цезарь начинал как представитель демократической оппозиции, однако постепенно отошел от нее, став представителем «военного империализма», все больше и больше зависящим от армии. Следующим шагом стало его превращение в абсолютного монарха, сохранявшего опору на армию и, вместе с тем, попытавшегося перенести на римскую почву идеи восточной и эллинистической монархии. Согласно Р.Ю. Випперу, после посещения Сирии и Египта, Цезарь стал проявлять огромный интерес к востоку, его формам жизни и религиозным обрядам^{558}.

Если Р.Ю. Виппер развивает образ «эллинистического монарха», то у B.C. Сергеева на первый план выходит военная составляющая. Армия, солдаты и война занимали центральное место в политической системе диктатора, по сути дела, являвшейся ярко выраженным военным режимом. По своей сути, власть Цезаря была близка не к римской республике или даже полуконституционной монархии Августа и Юлиев-Клавдиев, а к военной монархии Северов, при которой на первый план окончательно вышли силовые структуры^{559}. Социально-экономическая политика Цезаря во всех отношениях предвосхищала политику Римской Империи, ее целью было объединение средиземноморского бассейна под властью Рима и превращение римской республики в Средиземноморскую державу. Особое значение в этом плане имели последние мероприятия диктатора, его заморская колонизация, распространение гражданских прав и планы восточного похода^{560}. Впрочем, большая часть планов Цезаря не вышла из стадии проектов, а последующая Империя реализовывала их гораздо медленнее, чем хотел этого ее основатель^{561}. Общество не приняло новые формы жизни, которые вводил Цезарь, но если Р.Ю. Виппер считал особенно неприемлемыми эллинистические формы власти, то B.C. Сергеев считает таковой всю совокупность его политики. Августу пришлось замедлить и приостановить ход цезарианских реформ и переориентироваться на италийские и консервативные ценности.

Идея «демократического монарха» или, скорее, — демократа, ставшего монархом, развивалась С.И. Ковалевым, поставившим деятельность Цезаря в контекст борьбы оптиматов и популяров. Как и другие ученые его времени (B.C. Сергеев, А.В. Мишулин), С.И. Ковалев был сторонником моммзеновской «двухпартийной» схемы. История гражданских войн предстает в его изложении как борьба двух политических партий, оптиматов (аристократическая, сенатская партия) и популяров (народная, демократическая партия), которые можно считать достаточно организованными объединениями, имевшими свою программу, методы, более или менее постоянный состав и традиции преемственности^{562}. Несмотря на определенные оговорки, ученые этой школы считали вполне возможным считать режим Мария и Цинны «диктатурой популяров», а режим Суллы — «диктатурой оптиматов» и именно в этом контексте рассматривать деятельность Цезаря.

Наиболее полно демократические идеи были воплощены Гракхами. «Одно мгновение», — пишет С.И. Ковалев, — «могло показаться, что сенатской олигархической республике нобилей приходит конец и ее сменяет развитая античная демократия типа афинской»^{563}. Впрочем, движение Гракхов не смогло перерасти в демократическую революцию и было подавлено по причине ((из-за)) слабости демократии и ее внутренних противоречий^{564}.

Новое революционно-демократическое движение было связано с Югуртинской и Кимврской войнами и военной реформой Мария. Будучи продолжением гракханских реформ, это движение популяров было отмечено новыми факторами: возросшей ролью люмпен-пролетариата, вносившего в него сильный элемент анархии, ростом демагогии демократических лидеров и (что было главным) — участием в движении армии и военного лидера (Мария), интересам которых стали подчиняться руководители популяров. Крах движения Сатурнина в 100 г. знаменовал собой не только поражение демократии, но и слабость новой реформированной армии^{565}.

Кризис, вызванный Союзнической войной и вторжением Митридата обострил политическую борьбу н снова вызвал к жизни демократическое движение. В 87 г. демократы заняли Рим, установив там свою диктатуру, с 87 по 85 гг. государство фактически возглавлял Цинна, так же как и Марий, ставший демократическим диктатором^{566}. Режим марианцев не удержался, после гражданской войны 83–82 гг., к власти пришел Сулла.

Оценка Суллы С.И. Ковалевым (как и многими другими учеными) достаточно сложна. Сулла разгромил популяров, а его конституционные реформы имели целью восстановить господство аристократии. Это была диктатура класса римских рабовладельцев в ее ультраконсервативном варианте, а революционно-демократическое движение было практически уничтожено^{567}. Вместе с тем независимо от своих субъективных целей, диктатор объективно заложил основы новой системы, которую впоследствии расширил и укрепил Цезарь и которую мы называем империей. «Принцип постоянной военной диктатуры при сохранении республиканской формы, уничтожение демократии, ослабление сената при его внешнем укреплении, улучшение административного и судебного аппарата, расширение прав гражданства, муниципальное устройство Италии — все эти меры вновь появятся в деятельности преемников Суллы и войдут органической составляющей в государственное устройство Рима»^{568}.

В 70 г. основные антидемократические законы Суллы были отменены. Эта революция была произведена не популярами, а победившими в войнах 70-х гг. полководцами, использовавшими демократию для достижения личных целей, Впрочем, в период пиратской войны и восточного похода Помпей был союзником демократов^{569}. Что касается Цезаря, то он был демократом с самого начала, а в 60-е гг. участвовал в широком демократическом движении, к которому С.И. Ковалев относит Катилину, а отчасти и Красса^{570}. Наконец, в 50-е гг. под эгидой Помпея, Красса и Цезаря происходит объединение всех антидемократических и вообще антисенатских сил^{571}. Позиции Цезаря усилились в ходе Галльских войн, создавших закаленную и дисциплинированную армию, усиливших «партию Цезаря» и давших в его руки огромные материальные средства^{572}.

С.И. Ковалев считает практически неразрешимым вопрос об окончании галльского наместничества Цезаря, впрочем, полагая, что его нельзя было сместить ранее 1 марта 49 г.^{573} Столь же неясен и вопрос о его заочной баллотировке, хотя закон 10 трибунов действительно существовал. Нарушением было и игнорирование вето народных трибунов, Антония и Кв. Кассия в январе 49 г.^{574}

Итак, долгое время Цезарь сохранял старые связи и приверженности, не делая ничего, что могла бы поставить ему в упрек народная партия. Он начал видеть в ней неудобство со времен Клодия. После победы его власть основывалась на армии, а в ряде важных вопросов (напр., организация власти и организация сената), он шел по стопам Суллы. Среди его реформ были такие прогрессивные мероприятия, как провинциальная колонизация, предоставление прав гражданства провинциалам и упорядочение провинциального управления, заложившие фундамент будущей Империи^{575}.

Впрочем, постепенно социальная основа его власти стала сужаться. Демократические слои были недовольны сокращениями хлебных раздач и закрытием коллегий, ограничения откупной системы вызвали недовольство всадников. Сужению социальной базы способствовали и монархические амбиции диктатора, мечтавшего о монархии эллинистического типа^{576}. Этим воспользовались бывшие помпеянцы, организовавшие заговор.

Возможно, точка зрения С.И. Ковалева наиболее близка к нашей. Хотя отечественный ученый не отказывается от взгляда на Цезаря, как носителя эллинистических идей, эта мысль не занимает у него столь важного места, как у его предшественников. С другой стороны, он справедливо подчеркивает тесную связь Цезаря с Римом и римским движением популяров и высоко оценивает его мероприятия, направленные на создание новой Империи. Труднее согласиться с тем, что в этом последнем он шел по стопам Суллы и мнением о том, что кризис времен его диктатуры носил системный характер. Примечательна и заключительная характеристика Цезаря у С.И. Ковалева: «Он был человеком гениальных способностей и высокой культуры. Качества великого полководца, сочетались в нем с широтой кругозора выдающегося государственного деятеля. Вместе с тем, в личности Цезаря было много обаяния и благородства»^{577}. Цезарь зашел слишком далеко, римлянам была нужна завуалированная форма диктатуры, на которой он остановился в 46 г. до н.э.^{578}

Достаточно близки и взгляды Н.А. Машкина. Первым из отечественных исследователей он специально обратился к вопросу о политических партиях. Признавая, в целом, теорию борьбы оптиматов и популяров, Н.А. Машкин сделал две важные оговорки. Во-первых, он отказался считать римские политические партии аналогом современным и, во-вторых, отметил, что классическим периодом борьбы оптиматов и популяров было время Гракхов и Сатурнина, тогда как последующий период отмечен гораздо более сложным характером противостояния^{579}.

Гракхи были сторонниками римского плебса и пытались провести в жизнь подлинно демократические принципы. Оба брата стали жертвами реакции, но и олигархия получила серьезный удар, а основные политические последствия гракханских законов связаны с аграрным законом и законами о всадниках^{580}. Особое значение в развитии демократии имела военная реформа Мария и его военные победы. Впрочем, сам Марий был не столько популяром, сколько ставленником армии и всадничества. Он выступил как носитель военной диктатуры. После его смерти, место Мария занял Цинна^{581}.

Если С.И. Ковалев был, вероятно, первым, кто обратил особое внимание на римских популяров, Н.А. Машкин уделил столь же адекватное внимание развитию системы военных диктатур. Именно с этим связана его оценка Суллы, а затем и Цезаря. С одной стороны, законы Суллы были, несомненно, глубоко проникнуты консервативным духом. Диктатор пытался возродить тот строй, который существовал в Риме до Гракхов и даже до закона Гортензия^{582}. С другой стороны, главной опорой Суллы была армия, а реставрационные тенденции сочетались у него с презрением к римским обычаям, цинизмом и жестокостью^{583}. Военный диктатор явно преобладал над оптиматским лидером^{584}.

Реформы 70 г. стали результатом союза Помпея и лидеров демократии. Благодаря последней, Помпей получил свои чрезвычайные назначения, а Рим добился успехов в восточной политике. Вместе с тем, реформы 70 г. не привели к возрождению римской демократии. Хотя Цезарь вышел на политическую арену как лидер популяров, причем, достаточно умеренных, возродил марианскую партию и попытался провести несколько демократических мероприятий (напр. Закон Рулла), он тоже достаточно быстро переходит к этой «личной» политике. Так, триумвират был уже чисто личностным союзом трех могущественных политиков (Помпея, Красса и Цезаря), направленным против оптиматов.

Галльские войны ускорили образование Империи. Галльская добыча стала средством демагогической политики, а армия — сильнейшим инструментом политики в руках Цезаря, также превратившегося в военного вождя. Н.А. Машкин отмечает позитивное воздействие завоевания на жизнь Галлии: темпы романизации были быстрыми, между галльскими и италийскими областями начался интенсивный товарообмен, в самой стране развивалось ремесленное и сельскохозяйственное производство, а наиболее крупные местные поселения стали городами, в которых развивалась галло-римская культура, сыгравшая значительную роль в европейской цивилизации^{585}.

По мнению Н.А. Машкина, именно крайние оптиматы (группа Катона и др.) развязали войну между Цезарем и Помпеем. Последующая традиция сделала из Помпея мученика, павшего за республику, но это едва ли отражало его истинные намерения. Как и Цезарь, Помпей стремился к единовластию и видел перед собой образ Александра^{586}. Гражданская война 49–45 гг. привела к острому кризису, выходом из которого и стали реформы Цезаря^{587}. В этих реформах сочетались традиционные принципы партии популяров, монархические идеи, распространенные в странах эллинистического востока, и некоторые положения римских консерваторов^{588}. Цезарь опирался на массовую базу: он был популярен среди городского плебса, вокруг него группировались римские дельцы и провинциальные элиты, его поддержали получившие гражданство жители провинций. Выступив вначале как руководитель и восстановитель партии популяров, Цезарь стремился стать защитником всего свободного населения Империи^{589}.

Самым значительным специальным исследованием в отечественной историографии является монография С.Л. Утченко «Юлий Цезарь». Мы уже неоднократно обращались к этому труду, однако в настоящее время есть смысл дать его общий завершающий обзор. Значительный интерес представляет уже вводная глава «Образ Цезаря в мировой историографии. Миф о Цезаре», в которой впервые в отечественной историографии, был представлен подробный анализ источников и историографии но теме Цезаря. Здесь же С.Л. Утченко формулирует свою теорию «цезарианского мифа».

По мнению автора, телеологический подход к анализу личности и деятельности Цезаря присутствует уже у Саллюстия и Цицерона и продолжает развиваться у Плутарха и Светония. По мнению автора, античность знала Цезаря, прежде всего как выдающегося полководца, и считала преобразователем римского государства другого человека, Октавиана Августа^{590}. Создание телеологического мифа о Цезаре-политике и реформаторе принадлежит уже новой и новейшей историографии.

Телеологический миф впервые появляется у В. Друманна, считавшего, что Цезарь с юных лет понимал обреченность республики и необходимость установления монархии, и достигает своей кульминации в «Римской истории» Т. Моммзена, создавшего образ «первого и единственного императора Цезаря»^{591}. Далее С.Л. Утченко дает подробный обзор ключевых исследований на тему Цезаря (Г. Ферреро, Р. Сайм, Эд. Мейер), отмечая реакции авторов на крайности теории Т. Моммзена и, вместе с тем, констатируя, что телеологический подход так и не был изжит до конца^{592}. Эта тенденция прослеживается и в лучших западных работах о Цезаре, принадлежащих уже к более позднему периоду (сочинения М. Гельцера и Дж. Бальсдона)^{593}.

Далее отечественный исследователь представляет уже своего Цезаря. Вероятно, центральным вопросом первых глав является вопрос о роли Цезаря в движении популяров, и здесь С.Л. Утченко возвращается к своей теории политических партий, в свое время приведшей к повороту в советской историографии^{594}. Тщательно проанализировав термины, автор приходит к выводу об абсолютной неприменимости современного понятия «партия» к тем весьма аморфным объединениям, которые существовали в римской республике^{595}. С другой стороны, сами термины «оптиматы» и «популяры» никоим образом не могут быть обозначениями партийных структур^{596}. Далее автор продолжает скорее гельцеровскую традицию, все же признавая наличие в Риме элементов «партийности» и считает оптиматов и популяров большими идейно-политическими течениями, в рамках которых действовали небольшие, как правило, «личные» партии, основанные на фамильных связях, клиентских отношениях и иных видах зависимости^{597}.

Даже независимо от того, признаем ли мы существование единой «партии популяров», Цезаря никоим образом нельзя считать ее лидером. Хотя в 70-е гг. он приобрел определенную известность, он едва ли мог претендовать на руководящую роль в каком-либо объединении^{598}. Более того, он так и не примкнул к настоящей демократической оппозиции, выбрав, вместо этого, вполне определенный путь политической карьеры^{599}, с ее традиционными методами (устройство зрелищ, трата денег и достаточно стандартные пропагандистские кампании)^{600}. Цезарь вышел на широкую арену только тогда, когда он начал ориентироваться на Помпея. Его действия приобретают антисенатскую направленность, однако он не был ни крайним демагогом, ни «рискованным отчаянным игроком», всегда умея остановиться у последней черты^{601}.

Хотя в 60-е гг. Цезарь постепенно набирал силы, это время стало для него сложной полосой неудач (сотрудничество с Катилиной, закон Рулла, дело Рабирия и др.)^{602}. Тем не менее, он продолжал восходить по лестнице магистратур, приобретал политический опыт^{603} и, наконец, обнаружил в себе крайне ценное качество — умение не падать духом от неудач и благодаря собственной стойкости, превращать поражение в победу^{604}. В это время Цезарь продолжал следовать в фарватере политики Помпея, а потому особое значение имеет и характеристика этого последнего, отличающаяся у С.Л. Утченко глубокой оригинальностью. Автор отвергает как мнение Т. Моммзена, считавшего Помпея ничтожеством, неспособным взять идущую в руки власть, .так и точку зрения Эд. Мейера о его стремлении создать некий «принципат Помпея», т.е. особую синтетическую систему управления^{605}. Для С.Л. Утченко Помпей был образованным и просвещенным вельможей, воспитанным в духе глубокого уважения к римской законности и не желавшего уходить с конституционной почвы^{606} Этот талантливый человек дела был глубоко привержен существующему, строю и поступал «как должно», мало задумываясь над тем, что из этого выйдет^{607}.

Значительную часть своего труда С.Л. Утченко посвящает первому триумвирату, причинам его создания и целям его участников. Не будем перечислять все основные выводы автора, из коих некоторые весьма интересны и оригинальны, отметим лишь общую тенденцию отрицания у триумвиров каких-либо глобальных политических концепций и признания того, что на первом месте находились вполне конкретные злободневные цели^{608}. Впрочем, триумвират мог и перерасти эти чисто тактические задачи, а фраза Катона, что объединение этих лидеров было страшнее, чем внутренняя борьба или гражданская война, вполне справедлива, если иметь в виду не благо всего римского общества, а интересы сенатской республики^{609}.

В период консульства Цезарь начинает отходить от движения популяров. Хотя основное мероприятие, аграрная программа, была выдержана в русле политики последних, другие мероприятия реформатора были просто выполнением обязательств перед коллегами по триумвирату. Цезарь начинает понимать, что неорганизованная масса народа уже не может быть прочной и надежной опорой его планов^{610}, тем более, что у городской «массы» появился новый альтернативный лидер в лице Публия Клодия^{611}. Новой целью Цезаря было получение провинции и армии и, отправляясь в 58 г. в Галлию, он едва ли имел какие-либо четкие планы и намерения, но уже совершенно определенно ощущал новые перспективы^{612}.

Эти перспективы дали Галльские войны, которым С.Л. Утченко уделяет очень серьезное внимание. Не будем останавливаться на очень подробном и детализированном обзоре хода военных действий в Галлии в 58–51 гг., которым мы не раз пользовались в собственном обзоре (см. гл. 5–6) и отметим лишь самые основные выводы автора. По уровню материальной культуры Галлия едва ли заметно уступала Риму, и если ее культура может быть названа «варварской», то вовсе не как отсталая, а скорее — как чуждая греко-римской культуре античности^{613}. Победами над галлами Цезарь был обязан не только своим талантам военачальника, но и качествам выдающегося дипломата (известное противоречие тому, что говорилось во введении), а также — политике милосердия, которая, однако, могла сменяться беспощадной жестокостью^{614}. Римское завоевание открыло для Галлии новые перспективы, и процесс романизации страны берет свое начало с галльских кампаний^{615}. Были и другие последствия: Цезарь стал выдающимся военачальником, блеск его побед произвел неотразимое впечатление даже на противников полководца, а за его спиной стояли теперь мощная армия, сильная «личная партия» и огромные материальные средства. В Галлии же зарождается и политика dementia, которой предстоит сыграть «исключительную и, вместе о тем, роковую роль в истории всей дальнейшей жизни и деятельности Цезаря»^{616}.

Подробно рассматривая вопросы развязывания гражданской войны, автор скорее склоняется в пользу Цезаря^{617}, полагая, что по всем правилам Цезарь должен был оставаться своего рода «полуофициальным» наместником Галлии хотя бы в течение всего 49 года^{618}. Еще более интересен общий вывод: именно Помпей понимал, что политическая борьба неизбежно кончится его поражением, а потому уверенно шел к силовому варианту. Положение Цезаря было иным: он был уверен, что новый тур политической борьбы принесет победу именно ему, а потому был заинтересован в использовании всех возможностей мирного решения конфликта. Получилось наоборот — не желавший войны Цезарь с ее началом стал действовать быстро и решительно, тогда как желавший войны Помпей был растерян как никогда^{619}.

Нельзя не согласиться с другим тезисом С.Л. Утченко. Италия и провинции были не только театром военных действий, но и активными «играющими сторонами» в гражданской войне 48–45 гг., и победа Цезаря была вызвана тем, что ему удалось повести за собой самые различные города, общины и отдельные сообщества всей огромной Римской державы, будь то Италия, Испания, Африка, Македония или Греция^{620}.

Последняя часть труда С.Л. Утченко посвящена реформам Цезаря и его диктатуре. Автор полагает, что эти преобразования отражали весьма разнородные тенденции. Некоторые из преобразований (наделение землей ветеранов, всеобщий ценз, колонизационная политика и строительная программа) были действительно грандиозными мероприятиями, нацеленными на дальнюю перспективу^{621}, однако основная политика диктатора, представляла собой набор «ответов» на жгучие вопросы текущих событий и конкретной ситуации^{622}. Даже закон о муниципиях и реформа календаря были вызваны текущими нуждами управления^{623}. Новаторские мероприятия Цезаря сочетались с охранительными тенденциями и традиционными подходами и, даруя права гражданства провинциалам, диктатор не собирался ни вытеснять старых граждан, ни лишать власти старую аристократию^{624}. Двойственную роль сыграла и политика dementia: — став необычайно эффективной тактикой в период гражданской войны, она оказалась крупным политическим просчетом после победы^{625}.

Общий вывод как бы повторяет сказанное во введении. Признавая полководческие дарования Цезаря, автор считает его дилетантом (или неудачником) в вопросах государственного строительства и не считает, что перед его глазами возникала какая-либо политическая теория, будь то «эллинистическая монархия», «демократическая монархия» или «принципат» Все эти формы есть ретроспективное построение поздних историков, тогда как политика Цезаря была направлена на решение конкретных злободневных вопросов современной ему жизни^{626}.

Цезарь оказывается промежуточной фигурой между двумя грандиозными политическими процессами. Первым из них была грандиозная социальная революция, начавшаяся в эпоху Гракхов и достигшая своей кульминации в Союзнической войне, вторым — переход к Империи и деятельность Августа^{627}. Справедливо отвергая понятие «цезаризм» но причине его полной неясности и признавая, что Август все же был последователем Цезаря, а не Помпея или Цицерона, С.Л. Утченко считает Цезаря «необходимой жертвой» в процессе борьбы республики и Империи. Если одни (как Цицерон и Катон) гибли потому, что отстаивали исторически обреченное дело, то другие (как Цезарь) — потому, что они зашли слишком далеко, предвосхищая развитие событий^{628}.

Монографию С.Л. Утченко можно считать крупнейшим отечественным исследованием, сохранившим свою актуальность и по сей день. Говоря об исследованиях современных ученых, отметим два, первое из которых имеет общий, а второе — конкретный характер.

Небольшое пособие М.В. Белкина и К.В. Вержбицкого «История древнего Рима» интересно именно как пример современного подхода к некоторым проблемам истории Рима, включая проблему Цезаря. Определяя власть Цезаря как военную монархию, построенную на основе республиканской конституции, авторы считают главной реформой диктатора его «правовую революцию», направленную на превращение Римской республики в Средиземноморскую державу и отказ от монопольного положения Рима и римлян^{629}. Составными частями этой революции можно считать широкую раздачу гражданских прав провинциалам, колонизацию и романизацию провинций, частичную отмену откупной системы, замененную государственным налогообложением и принятие нового муниципального закона. Цезарь скорее проложил дорогу, ведущую из кризиса, чем создал новое здание, это последнее строил уже Октавиан Август^{630}. Особенность жанра (учебное пособие для студентов, посвященное всей истории Рима), естественно, не дает возможности раскрытия этих тезисов, но, заметим, что они во многом совпадают с тем, что хотелось бы сказать и нам.

Более полно тема Цезаря рассмотрена в уже совсем новом отечественном исследовании, монографии Н.В. Чекановой. Монография содержит немало интересных замечаний относительно гражданских войн в целом, но мы намерены ограничиться только темой Цезаря. Автор выделяет три этапа в его деятельности: 84–61 гг. — время складывания идеологии и практики того, что позже назовут «диктатура Цезаря»; 60–52 гг. — время закрепления его политического лидерства и 52–44 гг. — время, когда государственно-политические идеалы и принципы реальной политики Цезаря, а также его положение в системе римской власти, были приняты большей частью римского общества^{631}.

В первый период происходит оформление отношения Цезаря к основным проблемам римской общественной жизни и его политическая практика. Цезарь осознал, что римская демократия (комиции) превратилась в неорганизованную массу, а аристократия (сенат) показала свое политическое бессилие и неспособность контролировать ситуацию^{632}.

Образование I триумвирата создало систему политического дуализма. Республиканская форма правления сохранилась, однако над республикой нависла новая структура, которая во многом определяла ее политику. По своим целям, характеру и форме власти триумвират был коллегиальной, конституционно неоформленной диктатурой, предполагавшей республиканские принципы организации власти, но реально опиравшейся на силу, личный авторитет членов объединения и оказываемое ими силовое давление. Впрочем, на первом этане триумвиры не ставили своей целью уничтожение сената и республиканского строя^{633}.

Консульство и первые годы галльского наместничества стали решающими для превращения Цезаря в крупного политического лидера. Укрепились его позиции в комициях и коллегии трибунов, резко изменилось соотношение сил в сенате^{634}. Амплитуда политической деятельности Цезаря в 59–52 гг. оказалась необычайно широкой, поскольку он пытался опереться на самые разнообразные политические силы. Оформляются правила его политического поведения: реализм мышления, проведение надсословной политики и консолидация граждан вокруг его личности. Решающим поворотом стали 52–50 гг., победа Цезаря в Галлии и консолидация помпеянцев в Риме^{635}.

Наиболее подробно автор разбирает собственно диктатуру Цезаря, начав свой разбор с ряда интересных вопросов. Сколь велика была степень радикальности реформ Цезаря? Был ли он готов к ним сам? И, наконец, какую именно политическую систему создавал диктатор?^{636} Свергал ли он «свободную республику»? Все три составляющие традиционной схемы (Цезарь сверг свободную республику ради установления монархии) оказываются достаточно сомнительными. «Свободная республика» была слабой властью, а действия Цезаря едва ли можно считать государственным переворотом. Наконец, диктатура Цезаря намечала определенные тенденции, но ее едва ли можно считать собственно монархической властью^{637}.

Н.В. Чеканова подробно рассматривает сенатскую политику Цезаря и его деятельность в государственно-административной сфере. В отношении сената Цезарь, несомненно, проводил политику на снижение его авторитета и превращение в орудие реализации собственных планов, однако сенат оставался высшим органом власти, и диктатор был вынужден с этим считаться^{638}. Примерно то же самое можно сказать об имперской политике: Цезарь во многом определил развитие принципов территориальной монархии, производил массовое предоставление прав гражданства и масштабную муниципальную реформу, имевшую целью наладить процесс управления^{639}, Однако он вовсе не хотел уничтожить республику, подавить сенат и растворить Рим в системе провинций^{640}.

Подводя итоги, Н.В. Чеканова отмечает, что Цезарь понимал необходимость реформ, которые подготовили бы слияние Рима, Италии и провинций в единое целое, и упорядочение царившего в Империи разнообразия отношений. Его целью было создание единой территориальной державы с сильной централизованной властью, и он не скрывал, что считает республику мертвой. Вместе с тем, реформы Цезаря не были единой продуманной программой, а были попыткой решения наиболее сложных и насущных проблем на основе уже сложившейся практики. Цезарь форсировал курс на модернизацию римского общества, что вызвало протест консервативно настроенной части гражданства^{641}.

Итак, отечественная историография дает несколько вариантов анализа диктатуры Цезаря. Если Р.Ю. Виппер видит в Цезаре «эллинистического монарха», a B.C. Сергеев считает его по преимуществу военным диктатором, то С.И. Ковалев и Н.А. Машкин помещают его в контекст борьбы оптиматов и популяров, продолжая, по сути дела, моммзеновскую идею лидера популяров, превратившегося в единоличного «демократического» монарха. Существует и определенные различия: если С.И. Ковалев делает упор на «демократическую» составляющую, то Н.А. Машкин более склонен видеть эволюцию Цезаря в сторону военного лидера. Возможно, самым принципиальным поворотом была теория С.Л. Утченко, который, в русле более поздней западной историографии, отказывается от идеи о доминировании в деятельности Цезаря какой-либо идеологической модели и видит в нем политика-реалиста, живущего сегодняшним днем, учитывающего интересы конкретных людей и решающего насущные злободневные проблемы. Наконец, В понимании Н.В. Чекановой Цезарь оказывается своеобразным «кризис-менеджером», остававшимся приверженцем основных принципов республики, но пытающимся спасти ее путем частичных преобразований.