Забытая слава

Глава IX Бригадир и недоросль

Конца войне с Пруссией не было видно.

После ареста фельдмаршала Апраксина главнокомандующим русской армией был назначен генерал Фермор. Он занял Кенигсберг, дал пруссакам сражение при деревне Цорндорф и начал осаду крепости Кюстрин.

Союзники австрийцы помогали плохо, петербургская конференция министров — как бы верховный тайный совет при императрице — контролировала приказы Фермора, не хватало продовольствия, фуража, обоз в тридцать тысяч подвод задерживал движение армии, лошади падали от бескормицы.

Тогда Фермора заменили новым главнокомандующим — Петром Салтыковым. Он разгромил прусские войска под Франкфуртом, у деревни Кунерсдорф. Фридрих II смог увести едва три тысячи солдат из сорока восьми, с которыми он вступал в дело.

Союзники могли идти на Берлин, но не решились — и снова дали Фридриху возможность собрать войско и приготовиться к отпору.

Салтыков медлил, торговался с австрийцами, полки его стояли в Силезии. В конце сентября 1760 года небольшой русский отряд под командой генерала Тотлебена занял Берлин. Город уплатил полтора миллиона талеров контрибуции, оружейные и пороховые заводы в окрестностях были разрушены. Через три дня отряд ушел. Выгодами набега союзники не воспользовались, и Фридрих II опять ободрился. А русского главнокомандующего заменили, и вместо Салтыкова появился граф Александр Бутурлин, близкий приятель императрицы.

Война продолжалась…

Поэты писали оды, славя победы русского оружия. Три оды, одну за другой, сочинил Сумароков. Он грозил пруссакам и призывал:

Ломоносов был убежденным сторонником тишины и с Семилетней войной соглашался только потому, что она, как хотелось надеяться, будет закончена всеобщим в Европе миром. «Карать» и «не щадить» поэт не требовал. Сумароков по сравнению с ним держался куда более непримиримо и резко: Россия обнаженным мечом должна привести в порядок Европу, и войну следует продолжать до полной победы.

Кампания шла бестолково. Болезнь императрицы сдерживала русских военачальников. Было известно, что тот, кто наследует ей, не одобрит побед над Фридрихом… Неудовольствия между союзниками — Австрией, Россией, Францией, Швецией — заметно возрастали. Частные цели, которые ставило себе каждое правительство, мешали достижению общей — разгрома Пруссии Фридриха II. Но, вероятно, и до этого дело бы дошло, если б не новое, хоть и давно ожидавшееся, событие: 25 декабря 1761 года императрица Елизавета Петровна умерла, и на престол в России вступил Петр III.

Сумароков с облегчением принял весть о перемене царствования. Он не обольщался насчет молодого государя, недоросля из немецких дворян, но жена его вселяла доверие, Екатерину Сумароков считал другом поэзии, ей посвятил «Трудолюбивую пчелу», от нее ждал покровительства театру. Обманутый, как и многие, искусной игрой великой княгини, он был готов помогать ей в качестве советника и друга, трудиться над просвещением дворянства, острым пером обличать пороки. Умершей царице он был не нужен. В новом правительстве ему должно будет найтись почетное место.

Казна сокращала расходы, разыскивала наличные деньги. Петр поспешил заключить мир с прусским королем, но приказал вновь готовиться к войне, на этот раз с Данией. Он хотел присоединить к своему голштинскому княжеству земли принадлежавшего датчанам герцогства Шлезвиг.

Сумарокову перестали выплачивать жалованье. Хорошо, что Екатерина вспомнила о своей фрейлине Иоганне и прислала, став императрицей, денежный подарок. Она рассудила, что Сумароков может понадобиться — не сейчас, так позже, — и помогла семье бывшего театрального директора.

Наведавшись еще раз в Придворную контору и узнав, что деньги ему не выписаны, Сумароков проехал к отцу.

Дом Петра Панкратьевича стоял на Васильевском острове, по Большой перспективе, на углу Девятой линии. От уличной суеты он отгораживался кустами и деревьями сада. Двор окружали службы — конюшня, каретник, баня, кладовые, амбар. Петр Панкратьевич в городе жил, как в деревне, хоть и небогато, но просторно.

Сумароков подивился тому, что на дворе толкалось много мужиков. У коновязи хрустели сеном десятка три лошадей. Двери в барский дом были открыты. Дворовые люди выносили обвязанные веревками сундуки, ставили их на подводы и укутывали соломой. Петр Панкратьевич из растворенного окна дирижировал укладкой. Кучер Прохор, пятясь задом, смотрел на барина и указывал, на какую подводу нести вещи.

Сборы эти были для Сумарокова неожиданными. Он очень давно не бывал дома и почувствовал некоторое раскаяние в том, что отстал от семейных новостей.

— Насилу пожаловал! — увидев его, закричал отец. — Уехали бы — поди, не стал бы искать?!

— Недосуг, батюшка, — смущенно вымолвил Сумароков.

— Не приди ты сегодня, завтра бы сам тебя притащил, — продолжал Петр Панкратьевич. — Видишь, что делается? Едем в Москву. Да проходи скорей в горницы!

Уступая дорогу носильщикам, Сумароков поднялся в дом. Он обнял мать, отца, поцеловал младших сестер, — старших, замужних, сегодня не ждали.

В комнате кроме самых близких Сумарокову людей сидел тощий и не очень молодой человек с длинным носом и глубоко спрятанными глазами, с виду весьма обходительный и любезный. Это был Аркадий Бутурлин, муж покойной сестры Елизаветы. Он прилепился к семье, а точнее говоря — к свояченице Анне, и побуждения его выходили за пределы обычных родственных симпатий. Анна принимала ухаживания Бутурлина, отец смотрел на него с неудовольствием, а мать, Прасковью Ивановну, он сумел обойти, заставить себя терпеть и более того — слушаться.

Сумароков еле поздоровался с зятем. Он недолюбливал Бутурлина за фальшивую любезность, прикрывавшую черствый характер и мелочную скупость. Сестре Елизавете за ним жилось не сладко. И кто знает, в чем причина ее ранней смерти… Бутурлин мог пожалеть денег на врачей, на лекарства. Погубил одну сестру — к другой подсыпается.

Петр Панкратьевич угадал мысли сына и, предупреждая возможную вспышку, увел его в свой кабинет.

— Напрасно вы это, батюшка, — сказал Сумароков. — Когда-нибудь нам с ним поговорить придется. Не терплю я этого пролазу.

— Понимаю тебя, Александр, — ответил отец, — но последние дни перед отъездом нашим на что заводить ссору? И к чему она приведет? Ведь Анна его исканиям не препятствует.

— Как же ваша служба? — спросил Сумароков.

— Я в отставку выхожу. Заготовлен указ — ранг действительного тайного советника мне и жить, где пожелаю. Мог бы еще потрудиться, да, признаюсь, в нынешних обстоятельствах охоты не имею. Не много уж осталось деньков-то…

«Отец сильно сдал, — подумал Сумароков. — Но как еще бодр и деятелен! Что со мной в его-то годы будет? Мне сорок пять, а я уже в отставке, здоровьем слаб… Жизнь, почитай, проходит. А может, прошла? Что я без театра?..»

Вслух он сказал:

— Полно, батюшка, себя расстраивать. И в отставке люди живут, вы довольно на своем веку постарались. Теперь же и служить совсем не модно, после указа о вольности дворянской.

Сумароков упомянул о манифесте, месяца три назад объявленном государем. В нем говорилось, что покойный император Петр I обязал дворянство нести службу, отчего произошли неисчетные пользы, невежество сменилось здравым рассудком, и ныне, дескать, в сердцах россиян вкоренились благородные мысли. Никого приневоливать не нужно: хочешь служить — занимай должность в гвардии, в армии, в суде или в коллегии; не хочешь — оставайся в своем поместье, веди хозяйство.

Этот указ обрадовал многих дворян, утомившихся обязательной службой. Прошения об отставке потекли сотнями, в полках не хватало офицеров. Сочинители указа такой конфузии не предусмотрели, и Сумароков осуждал их за неразумие. Откуда же брать офицеров, если дворяне осядут в имениях? Нанимать иностранцев?

Указ произвел и другое следствие. Крестьяне, услышав о вольности, дарованной дворянству, ожидали вольности простому народу. В губерниях становилось неспокойно.

— Не думай только, что я по манифесту освобождаюсь, — возразил Петр Панкратьевич. — Невмоготу терпеть то, что делается. Все, чего достигли при покойной государыне, прахом пошло. Слыхано ли — мирный договор с королем Фридрихом император поручил составить прусскому посланнику Гольцу! Немецкие земли, занятые нашими войсками, русской кровью политые, мы возвращаем Пруссии и заключаем с Пруссией дружеский союз. Император возвратил из ссылки иностранцев — Бирона, Миниха с их клевретами, приказал отнимать у монастырей вотчины, распорядился попам брить бороды, ходить в немецком платье, из церквей выкинуть все иконы, кроме Христа и богородицы. Не обидно ли сносить это русскому сердцу?!

— Верно, батюшка, — мрачно сказал Сумароков. — Вам ведомо, как трудно было мне управлять лейб-компанией. Пьяная вольница, что толковать. Лейб-компанию расформировали. Жалеть не будем. Но место ее заняли у государя его голштинские отряды. Тот же дым коромыслом пошел.

— Вот и надумал я, — продолжал Петр Панкратьевич, — от греха подальше убраться в первопрестольную, где силен еще русский дух и жить посвободнее. Дом у нас там порядочный, поправки еще не требует, места всем хватит. А здесь тебя оставлю хозяином. Довольно по квартирам скитаться. На той неделе переезжай, как мы тронемся.

Сумароков сердечно поблагодарил отца. Дом подоспел необычайно кстати. Казенную квартиру необходимо было освобождать. Актеров уже переселили за реку, поближе к дворцу, рассовали по разным углам, и бывший директор искал новый приют для своей семьи.

— Вера! — крикнул Петр Панкратьевич, отворяя дверь в соседнюю комнату. — Дай нам закусить.

Через несколько минут девушка внесла поднос, на котором стояли графин, рюмки и блюдца домашних солений. Сумароков, продолжая рассказывать отцу о своем уходе из театра, мельком взглянул на вошедшую, докончил фразу и снова, близоруко прищурившись, оглядел девушку.

Невысокая, стройная, с длинной черной косой, своей тяжестью заставлявшей девушку высоко держать голову, она, разгружая поднос, ощутила внимание Сумарокова, не смущаясь посмотрела на него влажными черными глазами и удалилась. Сумароков замолчал и пошарил в кармане табакерку.

Отец усмехнулся.

— Не узнал? А ведь не раз видел раньше. Мой дворецкий, кучера Прохора дочка. Сирота. Выросла у нас в доме с твоими сестрами Марьей и Феоной. Да ведь ты и на них не много внимания обращал, как с театром связался… Девчонкой была мелкая, черная, вроде таракана, а выровнялась — в Москву повезти не стыдно. Прохора я тебе оставлю, еще кое-кого, а Верку возьму, не проси, — добавил он, хотя Сумароков нюхал табак и не произнес ни слова. — Расставальную мы с тобой еще выпьем, а пока так побалуемся. Наливай.

В Петербурге ожидалось, что будут распущены гвардейские полки — Преображенский, Семеновский, Измайловский, Конной гвардии. Петр Федорович не доверял им, ибо знал о том, как они свергали и ставили русских императриц.

В ожидании датского похода гвардейцы, переодетые в узкие мундиры немецкого образца, маршировали на вахтпарадах, ворча и негодуя. Впереди батальонов вышагивали фельдмаршалы, для которых до сих пор их военные звания были только почетной строкой в пышных титулах. Тянули носки тучный и старый князь Никита Трубецкой, граф Кирилл Разумовский, граф Александр Шувалов. Император смеялся над ними и заставлял гвардейскую пехоту с утра до вечера повторять повороты и перестроения.

Потешив себя военной экзерцицией, царственный недоросль Петр III разъезжал по городу с любовницей Лизаветой Воронцовой, пьянствовал в домах приближенных, болтал всякие глупости. Трезвым его не видели.

Иностранные дипломаты доносили в свои столицы, что среди русских растет недовольство государем. Они уверяли, что если Петр III уедет к армии, которую он собирался вести на датчан, то в Петербурге может вспыхнуть восстание.

В Шлиссельбургской крепости сидел бывший император Иоанн VI — Иван Антонович, сын правительницы Анны Леопольдовны. Ум его от многолетних скитаний по тюрьмам был в расстройстве. Однако знали об этом лишь его караульные да пять-шесть человек в Петербурге. Но разве те, кто примутся готовить переворот в его пользу, так нуждаются в том, чтобы претендент был в здравом рассудке?! Имя свою роль сыграет, а дальше видно будет…

И другой вариант разочли дальновидные люди: переворот мог быть совершен в интересах наследника престола, мальчика Павла Петровича, а за его спиной правили бы сановники, ободряемые матушкой Екатериной Алексеевной.

О ней самой домашние политики как-то не думали. Зато сочувствие к ее судьбе становилось общим для военного и служилого Петербурга. Она страдала от пьяных выходок мужа и с приличной кротостью сносила его безумное поведение. Екатерина играла роль несправедливо обиженной, число ее друзей росло с каждым днем.

Сумароков мало вникал в петербургские новости. Лишенный своего театра, он перестал бывать во дворцу и взамен получил время, так необходимое ему для сочинительства. Политические известия приносила Иоганна. По старой дружбе она частенько наезжала к императрице, обедала с ней, игрывала в карты и передавала мужу обрывки услышанных разговоров. Острым своим носом Иоганна чуяла, что ее патронесса вовсе не так тиха и благостна, но в чем ее секреты — узнать не могла.

Не догадывался об этом и Сумароков — он в дворцовых шашнях искушен не был и рассуждал о них больше теоретически. То, что происходило вокруг, возмущало его — голштинское засилье, подготовка похода, нелепые приказы императора. Дворянская вольность не подарок для праздника, а средство к погублению дела Петра I. Сумароков хорошо знал русское дворянство и просвещения в нем не замечал. Возможность бить баклуши в поместьях, не служить, оставляя отечество без верных защитников, — вот чем должен был обернуться новый указ, и он отказывался назвать его благодеянием.

Бумага и перья манили Сумарокова. Он пробовал себя в новом роде — сочинял притчи.

Первые басни его, напечатанные в «Ежемесячных сочинениях», были замечены читателями. Сумароков отступил от принятого русскими авторами обычая писать и переводить басни шестистопным ямбом, какой употреблялся и для трагедий. Размеры, изобретенные Тредиаковским, казались ему нарочно придуманными, трудными для чтения. Сумароков взял разностопный ямб. Длинные и короткие строки придавали живость стиху, позволяли строить естественный диалог, складывались непринужденно.

Писал он легко, беседовал с читателем, балагурил, смеялся, не остерегался грубых выражений, и в уме его звучали фразы крепко сбитой крестьянской речи. Иные притчи выглядели сюжетной сценкой, изложенным в стихах анекдотом, пословицей, разыгранной между персонажами, иные были просто авторской речью, поучением, словом, репликой, обращенной к читателю.

Он сочинил притчу «Филин» — о Сиверсе:

Сумароков написал о коловратности света: собака кошку съела, собаку съел медведь, медведя — лев, льва убил охотник, того ужалила змея, змею загрызла кошка.

…Был Бирон — его съел Миних, оба они уехали в ссылку, вознесся Лесток — и нет его… Был канцлер Бестужев, но вот он потерял ордена и чины, теперь пошли в ход голштинцы — надолго ли? Надо думать, что нет. Ах, как все коловратно на свете!

Сумароков писал о том, что:

Он беспощадно бранил подьячих, обирающих просителей, порицал взяточников судей и требовал прямой расправы над ними, не надеясь уничтожить их пороки разумной сатирой:

Притчи быстро накапливались, и Сумароков подумывал издать их отдельной книгой. Но кого просить, куда идти за разрешением?

Все было смутно, шатко, решения дел откладывались на будущее. Близкое ли? Бог весть…

…Во время празднования мира с Пруссией, на торжественном обеде, в присутствии сотен гостей, Петр Федорович прокричал жене через стол: «Дура!» — и в тот же вечер приказал ее арестовать. Правда, его уговорили отменить это приказание, но кто мог поручиться, что завтра оно не будет отдано снова…

Екатерина поняла, что судьба ее висит на волоске, и предпочла сама позаботиться о собственной безопасности.

Путь тут был только один…

Ранним июньским утром Иоганна разбудила мужа.

— Довольно спать, отставной бригадир, — сказала она. — Мы едем в Петергоф.

Сумароков сел на постели, пригладил рыжие растрепанные волосы и потянулся за париком. Иоганна, уже причесанная, в пудромантеле, накинутом на парадное платье, взметнув облако пудры, вышла из комнаты.

В раскрытое окно доносился уличный шум. Сквозь молодую зелень кустов сирени Сумароков увидел василеостровских хозяек, идущих на рынок, рыбаков с корзинами их добычи, ремесленников, солдат и матросов — хлопотливую толпу петербургской окраины, занятую своими заботами.

Поездка к императрице в Петергоф, где двор проводил лето, должна была, как предполагал Сумароков, прояснить его положение. О новой службе он уже не думал, но жалованье по указу ему причитается, а где оно?! Своим пером он приносит пользу отечеству и занят настоящим трудом. Так надобно, чтобы о том знали подьячие из Военной коллегии и выписывали бы ему в срок бригадирский оклад.

Иоганна предпочитала бывать во дворце одна и ехала с мужем без особой охоты. Сумароков не умел поддерживав церемонные разговоры, скрывавшие под покровом светских любезностей ядовитые намеки, он повышал голос, начинал заикаться и не замечал, что собеседники просто подсмеиваются над ним.

— Перемените камзол, — приказала по-немецки Иоганна, оглядев мужа, когда он вышел в столовую, — вы запачканы табаком.

Сумароков провел рукой по груди, стряхивая табачную пыль.

— Это самый чистый, — спокойно ответил он. — Вы, как обычно, слишком строги ко мне. Я готов. Едемте.

Карета, запряженная шестеркою лошадей, покатилась по Девятой линии к понтонному мосту через Неву и скоро выехала на Петергофскую дорогу. Супруги сидели молча, поглядывая каждый в свое окошко.

Годы совместной жизни не сблизили Сумароковых. Иоганна считала мужа непрактичным чудаком, потерявшим карьеру из-за глупой страсти к сочинительству. Не добился ничего в то время, как Разумовский был в чести, а теперь и вовсе надеяться не на что. От природы Иоганна не была злым человеком, но годы бедности в Германии, роль горничной девушки при великой княгине, необходимость прислуживать, слушать и запоминать чужие разговоры, сплетничать, стараться изловить жениха придали ее характеру уксусный привкус. Она желала командовать мужем, отчасти вымещая на нем перенесенные ею обиды, и с раздражением видела, что Сумароков просто не замечает ее главенства в семье, занятый своими мыслями и стихами.

Сумароков привычно сносил упреки Иоганны и не искал у нее сочувствия в трудные минуты. Если есть на свете злые жены, значит, нужно, чтобы они кому-нибудь доставались. Он попал в число таких обладателей. Но, кажется, заслужил и лучшую участь. Впрочем, где же бывают счастливые браки?!

Екатерина занимала две смежные комнаты в деревянной пристройке Монплезира, небольшого дворца в Петергофе. В дверях Сумароковы чуть не столкнулись с молодым красивым офицером.

Иоганна дернула за кафтан мужа: «Смотри скорей!»

Сумароков похлопал глазами. Он успел оценить лишь высокий рост царицына гостя и могучий склад его сильной, мужественной фигуры. После он узнал от Иоганны, что это был Григорий Орлов, артиллерийский офицер, новый любовник Екатерины, сменивший Понятовского, которому пришлось расстаться со своей возлюбленной и выехать в Польшу. Орлов — игрок, мот, искатель приключений, был храбрым человеком, и в гвардии его любили.

Екатерина встретила гостей в передней комнате, и Сумароков подивился перемене, произошедшей с ней за те недели, что они не виделись. Императрица была благостно величава. Скорбь и прощение изображались на ее лице, а крупный подбородок, всегда уверенно выдававшийся вперед, как-то подобрался и стал незаметным.

— Здравствуй, Иоганна, — грустно сказала Екатерина, — здравствуйте, Александр Петрович. Стихи ваши читала и чувства, выраженные в них, разделяю.

— Рад, ваше величество, — ответил Сумароков. — Однако ж кроме тех, что напечатаны, имею много других, они ждут еще печатного станка и, чаю, не меньшей похвалы от читателей заслуживают.

Екатерина быстро переглянулась с Иоганной.

— Рада и я, что вы своими стихами довольны. Вы наш первый поэт, я думаю, и создатель театра. Жаль только, что такие заслуги плохо у нас награждаются.

Сумароков оживился и раскрыл табакерку.

— Какие награды! За управление театром придворная контора на меня начет сделала, а жалованья своего который месяц не вижу. Граф Сиверс, злобный мой неприятель, о том постарался, а Ивана Ивановича, который мог бы мне на помощь прийти, над ним уже нет. Зато и я в долгу не остался. Извольте послушать мою притчу «Филин», всего четыре строки, но каких! Из каждой можно узнать чухонскую блоху, сиречь бывшего конюха, ныне генерал-лейтенанта Сиверса.

Екатерина сочувственно улыбнулась.

— Я на досуге прочту, ежели пришлете, а пока советую вам быть осторожнее. Ваше перо весьма острое, врагов нажить легко, защитников же не много найдется. Я по себе это знаю.

Сумароков собрался отвечать, но его опередила Иоганна:

— Ах, ваше величество, не говорите так! Вокруг вас великое число защитников, и вы можете иметь их, сколько пожелаете.

— Зачем? — спросила Екатерина. — Кто может спасти меня от собственного мужа? А в нем причины моих горестей. Тебе известна моя любовь к порядку, Иоганна. Перед смертью императрицы я все ему написала по пунктам: кого вызвать, кому что сказать, как оповестить войска, когда приносить присягу, о чем говорить с иностранцами. И что же? Петр Федорович так обрадовался, что перековеркал мой план. В церкви кривлялся, как арлекин, а вечером собрал на ужин в куртажной галерее человек полтораста, напился пьян и с тех пор не протрезвлялся. Он упрячет меня в крепость, для того чтобы жениться на Лизавете Воронцовой. Об этом все говорят при дворе.

— Мы тоже слышали об этом, — призналась Иоганна, — и очень встревожены.

— Все благонравные люди осуждают поведение государя, — продолжала Екатерина, — и только сам он собой доволен. Петр Федорович говорит: «Когда умеешь обходиться с русскими, то можно быть покойным на их счет». Государь полагает, что именно он умеет обходиться с русскими… И даже король Фридрих не в силах тут его разубедить! Но хватит толковать о моих печалях, Иоганна. Что вы теперь пишете, Александр Петрович, что думаете делать?

— Я прошусь путешествовать и хочу описать свои странствия, — ответил Сумароков. — На российском языке путешествий нет никаких, читателей угощают романами. Роман же не проясняет мысли и рассудка, читать такую книгу — напрасная трата времени.

— Это верно, — поддержала Екатерина, — читать нужно с пользой, черпая уважение к законам и правительству. Однако не все же романы плохие. Есть между ними и хорошие, «Дон Кишот», например.

— Ну разве что «Дон Кишот», «Телемак», еще два-три достойных романа сыщутся, а остальные — дрянь. Говорят, что романы служат к утешению неученым людям, потому что другие книги им непонятны. Дело тут не в читателях, а в писателях. Я уверен, что можно удобным для всех языком изложить даже основания высшей математики, хотя подлинно, что таких книг мы еще не видывали.

— Он и впрямь собрался ехать, ваше величество, — вмешалась Иоганна. — Какую глупость вбил себе в голову! Нечем семью кормить, кругом задолжали, так он от кредиторов бежать надумал.

Екатерина мирно улыбалась.

— Экий вздор! — рассердился Сумароков? — Я на путешествие деньги получу и вам оставлю. А книгу издам — казне сумма вернется, да и прибыль немалая произойдет. Мне сейчас в России делать нечего. Я поеду в Италию, в Париж, оттуда через Голландию в Петербург. Ежели бы таким пером, как мое, описана была вся Европа, и триста тысяч на это жалеть не стоит.

— Ого! — засмеялась Екатерина. — Дорого же ваши труды ценятся, господин сочинитель! Боюсь, у монархов не хватит средств их оплатить.

— Видно, так и есть, — тоскливо сказал Сумароков. — Давненько я подал просьбу государю, но ответа нет по сей день. Ныне надежда на ваше величество. Без вас резолюции никакой мне не выйдет.

— Нет, Александр Петрович, я от всего удалилась. Дела вершатся не по моим мыслям и правилам, ни чести, ни славы они России не принесут. Полгода я ни во что не вмешиваюсь и дальше не стану.

Сумароков с досадой махнул рукою.

— Воля ваша, — пробормотал он. — Но я намерения своего не оставлю. Завтра поеду к государю и из покоев не выйду, доколь не получу резолюцию.

…На следующее утро Сумароков поленился вновь трястись по Петергофской дороге, а через день и ехать стало не к кому — бывшего императора Петра Федоровича под строгим караулом отвезли в Ропшу.

Настало другое царствование.