Забытая слава

Глава XII Крепостные и благородные

Ни при делах, ни в отставке…

Сумароков сначала мучился неопределенностью своего положения, но потом привык. Так оно, пожалуй, и лучше. Кажется, сбывались мечтания юности, о чем было думано в корпусе, — поэт служит отечеству пером, это его долг, стоящий службы судьи и генерала.

Он очень серьезно смотрел на свой литературные обязанности и выше их ничего не знавал. Дело поэта — его слово. Сатира уничтожает пороки, трагедия учит править государством, комедия улучшает нравы. Но, видно, глубоко развратились люди, если не чувствительны они к слову, — подьячие продолжают брать взятки, господа секут мужиков, государи пренебрегают законами…

А годы идут, подступает старость, мучают недуги. Конец пути — может быть, он близок. Вот уже нет Ломоносова. Правда, был он постарше на пять-шесть лет — разве это много? Тредиаковский тяжко болеет, одряхлел и сгорбился. А давно ли…

Ломоносов скончался на второй день пасхи 1765 года, и, восьмого апреля его хоронили. Тело везли по Невской перспективе на монастырское кладбище. В горестном молчании шествовали рядами тысячи провожающих — друзья, помощники, ученики, почитатели славы ученого и поэта. Народ хоронил своего гениального сына.

Сумароков шел за гробом на кладбище Невского монастыря и размышлял о том, что четверть века прожили они с Ломоносовым рядом, ссорились и мирились, не признавали взаимно успехов, не согласны между собой были и в крупном и в мелочах, а все же творили одно дело, трудились на пользу российской словесности и многонько-таки ее украсили.

«Ломоносов имел истинный талант в одах, — думал Сумароков, — хоть и не был исправен в стихосложении. Если бы его со мной не стравливали, лучше бы нам обоим было. Что спорить, что делить нам? Слава — она у каждого своя: его — в лирике, моя — в театре…»

Он был настроен миролюбиво и забывал о том, как ревниво спорил с Ломоносовым за первенство, как несправедливо и резко подчас о нем отзывался. О мертвых — или хорошее, или ничего, aut bene, aut nihil, как говорили римляне.

Только в Зимнем дворце притворились, что ничего не случилось. Императрица Екатерина смотрела в придворном театре комедию, а сын ее, повторяя разговоры взрослых, сказал:

— Что о дураке жалеть, он казну разорял и ничего не сделал.

Воспитатель наследника Никита Иванович Панин оставил эти жестокие слова без внимания. Он сам не любил Ломоносова и не мог простить ему дружбы с Иваном Шуваловым.

Екатерине Ломоносов, был не нужен, она разочаровалась в нем как в поэте, не пожелавшем ее похвалить, научные же заслуги покойного были ей неведомы. «Разорял казну»…

Императрица приняла меры предосторожности. Едва Ломоносов испустил дух, как в дом его примчался граф Григорий Орлов, собрал все бумаги, запечатал и отвез к себе. Больше их никто никогда не увидел.

Сумароков единолично владел теперь званием первого русского поэта, — первого, но не единственного. Писали и печатались молодые стихотворцы из Московского университета, которых собрал вокруг себя Михайло Матвеевич Херасков, — Ржевский, Нартов, братья Карины, братья Нарышкины. Старик Тредиаковский издал «Тилемахиду» — огромную эпическую поэму, перевод «Приключений Телемака», сочиненных французским аббатом Фенелоном. Сумароков читал эту книгу и негодовал на переводчика за дурной слог и неверное стопосложение. А может быть, сердился на Тредиаковского за прошлые доносы, каверзы да эпиграммы, особливо за самую краткую и обидную:

Некий Лукин, служивший у кабинет-секретаря Елагина, издал два тома своих сочинений и переводов, задевших Сумарокова. Лукин упрекал, что в комедиях его мало сходного с российскими нравами: «Как может русскому человеку, делающему подлинную комедию, прийти на мысли включить в нее нотариуса или подьячего для сделания брачного контракта, вовсе нам неизвестного… И какая связь тут будет, если действующие лица так поименуются: Оронт, подьячий, Фонтицидиус, Иван, Финета, Криспин и нотариус!»

Сумароков не думал, что на театре нужно показывать русские обычаи, — не в них заключена суть пьесы. На сцену попа не выведешь — духовная цензура не пропустит, венчание можно заменить брачным контрактом, беды не будет, если верно главное — высмеян старый купец, который женится на своей воспитаннице, не желая отдать в чужие руки ее приданое. Иван или Криспин, Тресотиниус или Злораден — все они и везде одинаковы, и зрителю важны не их имена, а характеры.

Летом 1766 года объявилась новинка — комедия «Бригадир». Привез ее из Москвы молодой автор Денис Фонвизин, переводчик Иностранной коллегии. Он читал пьесу мастерски, его слышал граф Григорий Орлов, и вслед за тем Фонвизин был приглашен во дворец. Начал он читать комедию робко, но вскоре приободрился и блеснул искусством. Императрица похвалила комедию, и на Фонвизина посыпались приглашения читать в домах петербургских вельмож.

Никита Иванович Панин встретил автора в парке Петергофского дворца и первый ему представился.

— Слуга покорный, — сказал он, — поздравляю с успехом. Ныне во всем Петербурге ни о чем другом не говорят, как о комедии и чтении вашем.

Фонвизин смущенно выслушал комплименты. Панин пригласил прочесть комедию великому князю.

— Государыня похваляет сочинение ваше, и все вообще очень довольны, — добавил он.

— Но я только тогда совершенно доволен буду, когда ваше сиятельство удостоите меня своим покровительством, — вежливо ответил Фонвизин.

Он поспешил по зову Панина во дворец, был усажен за обед в компании обычных гостей великого князя и после кофе прочел свою комедию. Слушатели — и Сумароков с ними — от души хохотали.

Никита Иванович заметил:

— Я вижу, что вы очень хорошо нравы наши знаете, ибо бригадирша ваша всем родня. Никто сказать не может, что такую же Акулину Тимофеевну не имеет или бабушку, или тетушку, или какую-нибудь свойственницу.

— Ваше сиятельство, — говорил Фонвизин, — для меня ничего лестнее быть не может, чем такое ваше одобрение.

— Это в наших нравах первая комедия, — продолжал Панин, — и я удивляюсь вашему искусству — как вы, заставя говорить такую дурищу пять актов, сделали, однако, роль ее столько интересною, что все хочется ее слушать. Советую вам не оставлять вашего дарования.

Фонвизин благодарил графа, был приглашен прочитать комедию у него, затем у брата его Петра Ивановича, потом его позвали к Захару Чернышову, к Александру Строганову — каждый день он был куда-то зван обедать, и всюду «Бригадир» принимался отменно хорошо.

Читал он на разные голоса и, обладая способностью подражать выговору знакомых, а проще сказать — передразнивать, после пьесы устраивал дивертисмент: показывал кого-нибудь из бывавших в том доме людей. Чаще всего Фонвизин изображал Сумарокова, говорил его голосом и притом именно то, что мог бы сказать по каждому поводу сам поэт. Он остро схватывал смешное в людях, и Сумароков невольно снабжал его материалом для многих сценок.

Однако эти представления разыгрывались без Сумарокова. Фонвизин знал горячий характер своего героя и прямых столкновений с ним избегал. Сумароков слышал, что молодой человек в домах Панина, Чернышовых, Воронцовых его копирует, посердился и отстал.

«Бригадир» ему очень понравился и заставил подумать о том, что русские нравы в самом деле занимают зрителей и что картины их помогли автору провести его идею о пользе воспитания, о том, сколь смешны молодые дворяне, без ума увлеченные подражанием французам.

«Тело мое родилось в России, а дух принадлежит короне французской», — повторял Сумароков реплику Иванушки и улыбался, вспоминая чтение Фонвизина.

Поздней осенью того же года Сумароков принял участие в конкурсе на решение задачи, предложенной Вольным экономическим обществом.

Это общество было учреждено год назад для распространения в народе, — как говорилось в утвержденном императрицею уставе, — полезных и нужных к земледелию и домостроительству знаний. Президентом его избрали Адама Васильевича Олсуфьева, и через него Сумароков уведомлялся о происходящих на заседаниях разговорах. Участвовали в них сановные люди — граф Григорий Орлов, граф Роман Воронцов, Иван Чернышов, Григорий Теплов и многие другие. Общество собирало сведения о хозяйственном состоянии русских губерний, следило за экономией в иностранных государствах.

Императрица Екатерина поручила обществу собрать мнения о собственности крестьян: полезно ли мужику обладать землей или ему владеть только движимым имуществом?

И как далеко его права на то и на другое простираться могут?

За наилучший ответ объявили премию — тысячу червонных.

Конкурсный срок истекал через год, но Сумароков, едва услышав о задаче, поставленной обществом, немедленно послал свое письменное возражение. О каком крестьянине идет речь, спрашивал он, — крепостном или свободном? А если о первом, то прежде надобно спросить: потребна ли ради общего благоденствия крепостным людям свобода?

Сумароков искренне считал, что крестьянам за хорошим помещиком живется удобнее, чем на воле, и затруднение состоит только в том, чтобы научить всех дворян быть разумными начальниками, их воспитать и просветить… Во имя этой цели он и трудился.

Разумеется, канарейке лучше жить без клетки, а собаке не сидеть на цепи, но тогда — одна улетит, другая будет грызть людей. Как же примирить общественные противоречия?

На этот вопрос Сумароков ответить не мог и предпочитал оставить все по-старому. Он полагал, что интересы русского дворянства совпадают с интересами государства и направлены они к достижению общего благоденствия. Земли в России — жалованные, наследственные, купленные — принадлежат дворянам. Что же останется у членов этого сословия, если они лишатся мужиков и земли? Ничего! Не уцелеет тогда и государство. Свобода крестьянская не только обществу вредна, но и пагубна, заключал Сумароков, — а почему пагубна, того и толковать не надлежит.

Тут он поставил точку в своем письме, находя, что высказался достаточно ясно. Впрочем, вельможные члены Вольного экономического общества пуще всего боялись крестьянской вольности и разговоры о ней вели не всерьез.

А крестьяне проклинали барщину и точили топоры на господ.

Они ждали случая и часа.

Каждое утро, выпив чашку кофе, Екатерина Алексеевна садилась писать.

Водить пером по бумаге она очень любила, писала охотно и чрезвычайно много, не задумываясь над фразой. Что не так — исправят секретари, известные знатоки российского диалекта.

Несколько месяцев прошло в ежедневных трудах. Императрица сочиняла Наказ для Комиссии по составлению новых законов. О созыве такой Комиссии было сообщено всем европейским корреспондентам, и в ответных письмах Екатерина читала льстивые похвалы своему законодательному усердию.

Сочинять Наказ было нетрудно. Екатерина, выбрав книгу, пригодную для творческого освоения, выписывала из нее, что понравится, иногда целиком страницами, чаще с переделками. Она приспосабливала текст оригинала к своему пониманию вопроса, подгоняла его к русским условиям. При такой системе императрица смогла заимствовать куски даже из статей знаменитой Энциклопедии французских просветителей, переправив их так, что от авторских мыслей в ее изложении ничего не оставалось.

Изрядно попользовалась Екатерина книгой Монтескье «Дух законов» — с нее начала свой Наказ и не постеснялась обобрать французского писателя дочиста. Около трехсот параграфов — половину своего Наказа — взяла царица у Монтескье.

Потом Екатерина подвинула к себе книгу итальянского юриста Беккариа «О преступлениях и наказаниях». Перелистала, составила конспект — и поместила написанное в Наказ под именем десятой главы. «О обряде криминального суда». Текст Беккариа было легко переписывать, не изменяя, и потому глава получилась весьма длинная.

Затем наступила очередь немецкого законоведа Бильфельда, а за ним других, менее известных, авторов. Одну за другой императрица добавляла к Наказу главы «О дворянстве», «О среднем роде людей», «О воспитании», «О городах» — и после того сочла свою работу законченной.

Теперь нужно было составить общее впечатление о Наказе и собрать отзывы первых читателей, ожидалось — восторженные. Екатерина отличалась склонностью к лести и жаждала одобрения своих литературных трудов.

Секретари отредактировали полуграмотный русский оригинал императрицы и отдали переписать несколько экземпляров Наказа. Екатерина распорядилась, кому послать рукопись для чтения, и торопила рецензентов. К списку их позже она прибавила имя Сумарокова. Пусть узнает о новом таланте монархини. Не каждый мужчина-царь способен ведь писать законы, а о прежде бывших русских государынях что ж и говорить!

Первым возвратил свой экземпляр граф Михаил Воронцов. В письме, приложенном к рукописи Наказа, он изъявлял величайший восторг по поводу этого многотрудного и мудрого сочинения. Он превозносил Екатерину за ее таланты и дарования, замечаний же никаких не сделал.

Другой избранный императрицею советчик, Василий Баскаков, писал о радостном восхищении, которое испытал он, читая мысли самой кротости и прямого человеколюбия, основанные на зрелом разуме и мудрости. Льстивые фразы сопровождались небольшими советами редакционного свойства. «Не соизволено ли будет прибавить…», «Не благоволено ли будет, для ясности, изъяснить…» — писал Баскаков, закончив отзыв извинениями в неумышленных погрешностях и заблуждениях слабого разума, которому, по простосердечию своему, единственно следовал.

«Все его примечания умны», — записала на полях Екатерина и взялась за следующий отзыв. При нем — ни письма, ни обращения. Посмотрела на подпись и пометила сверху: «От Александра Петровича Сумарокова».

По наивности своей Сумароков в самом деле подумал, что мнения его спрашивают. Он о деликатности выражений не заботился, спорил по существу, не щадил самолюбия составительницы, ответствовал по пунктам Наказа как человек, себе цену знающий.

Екатерине сразу не понравился тон его замечаний. Пробежав текст, она взяла перо и каждую фразу Сумарокова сопроводила своим ответом, уча и высмеивая неосторожного подданного.

Сумароков начал с наиболее близкой для себя темы. «Вместо наших училищей, а особливо вместо кадетского корпуса, — утверждал он, — потребны великие и всею Европою почитаемые авторы, а особливо несравненный Монтескиу, но и в нем многое критике подлежит, о чем против его и писано».

Тезис этот — о важности литературы, о ее воспитательной и образовательной роли. Нужно учиться у великих авторов, считал Сумароков, к их числу, разумеется, относя и себя, — в таких оценках лишней скромности он вовсе не имел. Взамен училищ — литература, вот как надобно. А кадетский корпус помянут «особливо» — его школу Сумароков прошел и недостатки Рыцарской академии знал на собственном опыте.

Императрица на мысль его не посмотрела, но вступилась за Монтескье: «Многие критиковали Монтескиу, не разумея его: я вижу, что я сей жребий с ним разделяю».

Она без тени иронии сравнивала себя с Монтескье и, увидев, что Сумароков не склонен восхищаться Наказом, принялась резко возражать на каждое его замечание.

«Вольность и короне и народу больше приносит пользу, нежели неволя», — написал Сумароков.

Императрица сухо возразила:

«О сем довольно много говорено».

Она подчеркнула, что встретилась якобы с общей фразой, которая не заслуживает внимания. Но Сумароков продолжал развивать этот тезис, не удержавшись от искушения привести собственные стихи из трагедии «Димиза»:

«Но своевольство еще и неволи вреднее, — продолжал он. — Между крепостным и невольником разность: один привязан к земле, а другой к помещику».

«Как это сказать можно! Отверзите очи», — приписала Екатерина.

А Сумароков всегда различал эти понятия. Он находил естественным, что крестьянин привязан к земле, но при этом служит государству хотя бы и в лице помещика, а не является рабом, невольником.

В десятой главе Наказа Сумароков узнал сочинения Беккариа и посчитал излишним разбирать ее, заметив, что эта глава для краткости отзыва оставлена без возражений. «Потери нету», — ответила Екатерина.

«Господин должен быть судья, это правда, — писал далее Сумароков, — но иное быть господином, а иное тираном: а добрые господа все судьи слугам, и отдать это лучше на совесть господам, нежели на совесть слугам».

«Бог знает: разве по чинам качества считать», — возразила Екатерина, пропустив слова Сумарокова о господах тиранах. А он говорил о том, что тиранов нельзя ставить судьями своих слуг и в законе должно быть об этом сказано.

Двести двадцать седьмая статья Наказа — «Не должно вдруг и чрез узаконение общее делать великого числа освобожденных» — вызвала обширное рассуждение Сумарокова:

«Сделать русских крепостных людей вольными нельзя: скудные люди ни повара, ни кучера, ни лакея иметь не будут и будут ласкать слуг своих, пропуская им многие бездельства, дабы не остаться без слуг и без повинующихся им крестьян. И будет ужасное несогласие между помещиками и крестьянами, ради усмирения которых потребны многие полки, и непрестанная будет в государстве междуусобная брань, и вместо того, что ныне помещики живут спокойно, в вотчинах (Екатерина приписала сверху этой строки: «И бывают зарезаны отчасти от своих»), — вотчины их превратятся в опаснейшие им жилища, ибо они будут зависеть от крестьян, а не крестьяне от них».

«Не отроду», — заметила Екатерина.

«Мне в деревнях вовеки не жить. Но все дворяне, а может быть и крестьяне, сами такою вольностью довольны не будут, ибо с обеих сторон умалится усердие. А это примечено, что помещики крестьян, а крестьяне помещиков очень любят, а наш низкий народ никаких благородных чувствий еще не имеет».

«И иметь не может в нынешнем состоянии», — докончила Екатерина. Тут она была согласна со своим оппонентом.

«Продавать людей как скотину не должно, — писал Сумароков. — Но где слуг брать, когда крестьяне будут вольны! И холопьи наборы поведут только к опустошению деревень: как скоро чему-нибудь слугу научат, так он и отойдет к знатному господину, ибо там ему больше жалованья…»

Городской житель, лишь в общих чертах представлявший себе условия труда и быта крестьян, Сумароков не мог быть судьей между мужиком и помещиком. Его пугала возможность освобождения крестьян, как пугала она и Екатерину, вовсе не предполагавшую осуществлять то, что порой для красного словца было написано в Наказе. Крестьяне должны работать в поле, рассуждал Сумароков, и подчиняться помещикам, яко начальникам и руководителям. Но через службу свою частным лицам служат они государству. Мужики не рабы, их нельзя продавать, как скотину. Это люди, они требуют внимания я заботы помещиков. Однако дать им свободу — невозможно: дворянство лишится слуг, ибо никто из вольных людей не согласится быть на побегушках в барском доме, получать затрещины и плети.

Наказ не понравился Сумарокову, и оценки своей он не потаил. Приведение в порядок российских законов представлялось ему слишком большим делом для того, чтобы оберегать самолюбие коронованной переписчицы чужих книг.

В заключение отзыва Сумароков добавил нечто о слоге Наказа:

«Писать ясно — потребно, но очень мудрено. А высокопарно писать хотя и легко, и казисто, но только глупо и бесполезно, а особливо в законах, где оно и пагубно. Ибо все приказные крючки от бестолковых писцов и от криводушных толков бывают».

Он повторил то, о чем писал двадцать лет назад в эпистоле о русском языке, — требования его к языку за эти годы не изменились:

Прочитав сумароковский отзыв, Екатерина задумалась. Возражения были существенны, однако, пожалуй, на автора не стоило обращать внимания — человек он от службы отставленный, стихотворец, — и спокойнее всего сделать вид, что критикует он по мелочам.

Так она и поступила. Мнение Сумарокова было зачеркнуто императорской резолюцией:

«Господин Сумароков хороший поэт, но слишком скоро думает, чтоб быть хорошим законодавцем. Он связи довольной в мыслях не имеет, чтобы критиковать цепь, и для того привязывается к наружности кольцев, составляющих цепь…»

…Поэтом для Екатерины Сумароков еще оставался, но роль советника ему вновь никогда не предлагали.

В декабре 1766 года вышел манифест, созывавший Комиссию о сочинении Нового уложения. Екатерина сама приехала в Сенат, чтобы объявить его. В Комиссию надобно было повсеместно избирать депутатов, по одному от каждого уезда и города, от каждого кавалерийского и пехотного полка. Посылали депутатов и сословия, по одному на провинцию: однодворцы, пахотные солдаты, разных служб служилые люди, государственные черносошные и ясачные крестьяне, а казацкие и запорожские войска — по усмотрению их начальства. Кроме того, депутатов избирали Сенат, Синод, коллегии и столичные канцелярии.

Был определен обряд выборов и повелено, чтобы депутатам вручались наказы — пожелания избирателей, о чем говорить, каких законов добиваться.

Депутаты освобождались от смертной казни, пыток и телесного наказания за любые проступки. Имения их не подлежали конфискации, разве лишь за долги. Человек, нанесший оскорбление или вред депутату, подвергался двойному наказанию против следовавшего ему по закону. Депутатским знаком была медаль. На одной ее стороне чеканился вензель Екатерины, а на другой — пирамида с короной и надпись: «Блаженство каждого и всех».

Все сословия были представлены в Комиссии — все, кроме помещичьих крепостных крестьян. А они составляли едва ли не половину населения России! Наиболее многочисленный и совершенно бесправный слой русских людей не участвовал в Комиссии, ибо голоса его боялась императрица.

Народ откликнулся на эту несправедливость пока еще сдержанным, но достаточно заметным протестом. Настроения крепостных крестьян выразил неизвестный мужицкий грамотей в стихотворении «Плач холопов»:

А кончался «Плач» совсем не минорными нотами. В заключительных строках излагалась программа восстания:

Этой угрозы господам — злым или добрым, где разбирать в пожаре народного возмущения, — постоянно береглась Екатерина. И не напрасно, как показали ближайшие годы, окрашенные багровым заревом войны крестьян под водительством Емельяна Пугачева против помещиков.

Через полгода после объявления манифеста о Комиссии Нового уложения в Москву съехались четыреста шестьдесят депутатов, и Екатерина приказала 30 июля торжественно открыть заседание Комиссии.

В этот день ранним утром депутатов собрали в Чудовом монастыре, чтобы вести в Успенский собор. Руководил ими генерал-прокурор князь Вяземский. Императрица с огромной свитой прибыла в Кремль из Головинского дворца, и депутаты прошли перед нею попарно, как школьники, предшествуемые наставником — генерал-прокурором.

Отстояв литургию в Успенском соборе, депутаты принесли присягу, что приложат чистосердечное старание в трудах, и строем были отведены Вяземским во дворец. Они выслушали слово митрополита Димитрия, речь императрицы, которую прочитал князь Голицын, были допущены к ручке — и представление окончилось.

На следующий день состоялось первое Большое собрание Комиссии.

Екатерина, понимая, что затевает небезопасное дело, постаралась предусмотреть возможные случайности и прежде всего точно регламентировала порядок заседаний и обязанности руководителей Комиссии. Вместе с Наказом она вручила Вяземскому «Обряд управления Комиссией» и «Генерал-прокурорский наказ», где все определила подробно — сколько времени говорить ораторам, как записывать их речи и куда отдавать протоколы.

Но и этого ей показалось мало. Она сочинила для директора дневной записки — начальника протокольной части Комиссии — секретный наказ, в котором велела ему следить за протоколами всех частных комиссий и назначила в Большом собрании место за председательским столом с маршалом и генерал-прокурором. Маршал был должностным лицом, выбранным депутатами, и хоть Екатерина ему доверяла, но постоянное наблюдение за Комиссией поручила и генерал-прокурору, князю Александру Алексеевичу Вяземскому, человеку ей безусловно преданному. Сначала они командовали вдвоем, а затем к ним подсадили и директора дневной записки — графа Андрея Петровича Шувалова.

«Мы предвидели, что в Комиссии будут такие нечаянные происшествия, — писала Екатерина в секретном наказе, — для коих никак не можно предписать правила, и для того велели сидеть всем вместе, дабы маршал, как человек, явно действующий, имел бы близ себя людей, с кем советывать, и чрез то получил бы приличный род помочи».

Составился президиум, на который Екатерина уже могла положиться.

Для того чтобы сохранить потомкам речи депутатов о статьях сочиненного императрицей Наказа, в Комиссию были набраны секретари-протоколисты, держатели дневной записки, как их называли. Екатерина распорядилась для письменных трудов в Комиссии отнюдь не брать приказных людей, а назначать хорошо грамотных дворян-офицеров и сержантов из гвардейских и полевых полков. В числе секретарей Комиссии были молодые литераторы — Николай Новиков, Александр Аблесимов, Михаил Попов, Василий Майков, позднее — Гаврила Державин.

Составители дневной записки отмечали время прихода и ухода депутатов, заносили сведения о порядке в зале и в пристойных выражениях кратко записывали депутатские речи.

Семь заседаний Комиссии ушли на чтение Наказа, выборы маршала, поднесение императрице титула «Великой, Премудрой, Матери отечества», от чего она не без скромности отказалась, а на восьмом, 20 августа, в ожидании результатов избрания членов Дирекционной комиссии, маршал предложил заняться слушанием депутатских наказов.

Сделал он это потому, что нужно было как-то начинать деловую часть заседаний — праздники уже кончились. Без особого выбора маршал взял наказ черносошных крестьян Каргопольского уезда, переданный ими депутату Василию Белкину, и стал читать его вслух, запинаясь на титлах и затейливых росчерках уездного канцеляриста.

Черносошные крестьяне, или черные тяглые люди, были крестьянами государственными. Они сидели на «черной» земле, то есть принадлежавшей не частным владельцам, а казне, и свои участки передавали наследникам. Раньше черносошные люди могли продавать свои земли, но в 1765 году продажа была запрещена, и это вызвало брожение и недовольство среди крестьян.

По мере того как маршал читал, рос шепоток в Грановитой палате. Маршал несколько раз взглядывал строго на депутатские скамьи и ближе придвинул к себе жезл.

Граф Роман Воронцов поманил держателя дневной записки. Тот вышел из-за своего налоя, наклонился к графу, выслушал его и молча закивал головой. Григорий Орлов мигнул другому держателю и также был записан для выступления. Князь Михайло Щербатов шепотом заявил держателю дневной записки, что он желает возразить на Каргопольский наказ. Следом за ними список ораторов пополнили другие дворяне.

Каргопольский наказ был первым, который выслушали депутаты, и в Комиссии сразу пахнуло крестьянскими нуждами и трудами. Это не было голосом помещичьих крестьян — они депутатов не выбирали, за них ответствовали господа, — но и государственные крестьяне имели тысячу оснований жаловаться на свою тяжелую жизнь.

«Во всех волостях каргопольских, — писали крестьяне, — пашенная земля по большей части песчаная и гнильная, между болотами и мокрыми местами, по числу душ крайне недостаточна, отчего и хлеба засевается мало. В лето случаются холодные дни и даже морозы, посеянный хлеб часто вызябает, купить очень дорог, от двух рублей с полтиною до четырех рублей за четверть. Крестьяне примешивают к малой доле ржаной муки сосновую кору и траву, называемую вохка, или солому, отчего происходят многие болезни, даже до умертвия.

Подушный платеж велик. Потребно устройство казенных хлебных магазинов, из которых крестьяне получали бы в весеннее время хлеб, с отдачей по выросте нового. Во многих местах близ самых полей растет мелкий лиственничный лес, а рубить его не позволено, и поля зарастают.

Содержание дороги от Петербурга к Архангельску, идущей через уезд, починка мостов, перевозы — на обязанности крестьян, и вознаграждения они за это не получают. Службу же такую нести им обременительно.

Проезжающие по подорожной берут на почтовых станах лошадей больше, чем указано им, а прогоны платят, как в бумаге написано. Подводчиков же бьют нещадно, если они лошадей укрывают. Экипажи великую тягость имеют, а проезжающие принуждают к езде весьма скорой, а лошадей заганивают, и за это не платят…»

Пункт за пунктом перечисляли черносошные государевы крестьяне в наказе своему депутату жалобы и закончили, обращаясь к нему, так:

«А сверх того, что тобою, Белкиным, к общей здешнего уезда крестьян пользе усмотрится, о том тебе, где надлежит, представлять и просить. Во всем тебе верим».

Маршал положил на стол наказ и спросил:

— Кто имеет подать свой голос?

Депутат шлиссельбургского дворянства граф Роман Воронцов сказал:

— В Каргопольском наказе говорится о больших недостатках, но по всей справедливости этому поверить нельзя. Может быть, уезд не хлебороден, так взамен там скотоводство, обильно зверей, рыбные ловли. Жители свободно могут платить подати. А что до представления их о бесплодных местах, не в общем собрании Комиссии эту материю обсуждать. Нет плана земель, неизвестно число душ, населяющих Каргопольский уезд. Полагаю, что вопрос следует передать на рассмотрение частной комиссии.

Граф Григорий Орлов из всех жалоб каргопольских крестьян выбрал одну, но зато разобрал ее подробно, будто в ней скрывался корень всех мужицких бед. Он выступил вслед за Воронцовым:

— Нужно определить меру тяжести, которую подвода должна везти, и назначить время, в какое лошадь пройдет с ней определенное расстояние. Как только это станет известно, все беспорядки на почте прекратятся: седок будет знать, что он может требовать, а возчик — что он обязан исполнить.

Один за другим говорили дворянские депутаты. Все пункты наказа каргопольских крестьян были разобраны и отвергнуты начисто. Вроде и нечего было северным мужикам обременять государственных людей пустыми жалобами — живут они преотлично, только сами своего счастья не понимают…

Спорить в Комиссии было запрещено: «голос на голос никто не может подавать», — указывалось в инструкции. Депутаты молча выслушали все речи, согласны они с ними или не согласны — не подали виду, и когда настал час обеда, по знаку маршальского жезла пошли вон из Грановитой палаты.

Императрица, прятавшаяся в тайнике над палатой, наблюдала за ходом заседания и порядком его осталась довольна.

Секретари, стоя за своими налоями, усердно скрипели гусиными перьями, глядели в рот говорившим, ловя каждое слово. Дневные записки представят будущим поколениям умоначертание сего века.

То-то подивятся потомки гению императрицы, воздвигшей храм закона в стране гипербореев!

Иоганна ушла из дома.

Она поселилась у тетки — родственников много понаехало из Германии, — везде бывала и на все лады бранила Сумарокова. В Петербурге стали поговаривать, что Сумароков тронулся умом от пьянства, выгнал жену и живет с крепостной девкой.

Шум этот дошел до императрицы. Ей пересказывали семейные истории. Заметно было, что портятся нравы и материнское, попечение свое государыня дворянским семьям оказывала. Рангом ниже наблюдала Управа благочиния, сиречь петербургская полиция.

Сумароков был смущен поступком Иоганны, однако пребывал в растерянности недолго. Выход, пусть и неожиданный, нашелся, и по крайней мере наступил конец фальшивому благополучию.

Девочек пришлось разлучить. Младшая, Прасковья, осталась у Сумарокова, старшую, Екатерину, отвезли к матери.

Вера продолжала исполнять свои обязанности, за стол с Александром Петровичем не саживалась, но дворня знала, какие в семье господ произошли изменения, и в людской их со вкусом комментировали. Было признано, что Вера гордячка, хоть чваниться ей пока нечем — мало ли девок у бар в наложницах! Вера плакала от мимоходом брошенных злых намеков, но Сумарокову не жаловалась, опасаясь его бешеных вспышек.

В декабре 1766 года скончался отец Сумарокова Петр Панкратьевич. Известие об этой смерти пришло в Петербург поздно, и Сумароков на похороны не успел. Пожалуй, оно и лучше, что печальная ведомость задержалась, иначе пришлось бы ехать в Москву, объяснять в семье свой развод. Сумароков не был готов к отчету и разговаривать не желал. Отца он любил, был благодарен ему за всегдашние заботы, но с роднею предпочитал не встречаться.

Причиной всему был муж покойной сестры Елизаветы Аркадий Бутурлин. Он забрал власть в доме, держал в подчинении тещу Прасковью Ивановну и теперь хлопотал о разделе наследства, надеясь урвать кусочек побольше.

Весною следующего года Сумарокову пришлось все же побывать в Москве. Там собиралась Комиссия о сочинении Нового уложения. Сумарокова в депутаты не избирали, но он не мог пропустить заседаний российских законодателей. Второй повод для поездки — семейный раздел. Нельзя было допустить, чтобы Аркадий Бутурлин обидел мать и сестер. О своей доле Сумароков не беспокоился, на государево жалованье и впредь проживет.

Бутурлин был жаден и скуп. Сумароков выводил его в комедиях под именем Кащея и Чужехвата. Хищный скряга обманывает даже своих домашних и трясется над каждой полушкой.

После смерти Петра Панкратьевича Бутурлин намеревался исключить Сумарокова из участия в разделе имущества. Основания к тому судейские крючки находили. Александр Петрович разошелся со своей законной женой Иоганной-Христиной и спутался с крепостной, за что ото всех почтенных людей порицается. Дворянин, презирающий осуждение своего круга, — нормальный ли он человек? Нет, он выжил из ума, через пьянство потерял рассудок, в дела употребляться не может и перед законом неправоспособен.

Так убеждал Бутурлин московских приказных, раздавал взятки и настраивал Прасковью Ивановну против ее непокорного сына.

Сумароков, едучи в Москву, был мрачен. Он, создавший русский театр, от детища своего отстранен. Старания его привести в приличный вид нравы дворян бесплодны. По-прежнему в судах брали с просителей деньги, помещики мучили крепостных, мужья обманывали жен, имения проигрывались в карты, а при дворе первые роли играли фавориты, случайные люди. Семейная жизнь с Иоганной не принесла радости, и развод прерывал их неудавшийся брак. Любовь его к Вере была предметом насмешек в городе. Вера ждала ребенка. Какова будет участь его, не в законе рожденного?!

Сумароков не пожелал поселиться в родительском доме, где хозяином похаживал Аркадий Бутурлин, и остановился по соседству, у Алексея Петровича Мельгунова.

Через несколько дней по приезде Сумароков отправился навестить родных. Отворивший дверь слуга отпрянул в сторону. Сумароков прошел в залу.

Прасковья Ивановна, увидев сына, всплеснула руками и взвизгнула.

— Здравствуйте, матушка, — сказал Сумароков.

— Да, да, — невпопад ответила старуха. — Здоров ли ты, мой свет? Чай, с дороги приустал? Не прикажешь ли отдохнуть?

Она лепетала несвязные слова, оглядываясь вокруг и как бы ожидая помощи.

Сумароков шагнул к матери, но в это время открылась дверь, ведущая во внутренние комнаты, и выскочил Аркадий Бутурлин.

— Стой, нечестивец! — завопил он, загораживая собой Прасковью Ивановну. — Не касайся святых седин матери, прелюбодей! Яко тать в нощи ты пробираешься в дом праведницы, но напрасно ждешь, что для тебя, как для блудного сына, с раскаянием вступившего под отчий, кров, заколют упитанного тельца!

— Жалкий паяц! — воскликнул Сумароков. — Комедиантом тебя назвать не могу, ибо звание это слишком почетно и не к лицу плутам и негодяям, от них же ты первый. Каким коварством отвратил ты от меня родную мать? Воюют страсти все противу сил моих, и больше никакой надежды нет на них…

— Матушке все известно! — причитал Бутурлин. — Ты прогнал законную жену, отрекся от детей, в несытой похоти своей слюбился с блудницей…

— Молчи, змея! — закричал Сумароков, хватаясь за эфес шпаги.

Но Бутурлин не дожидался сверкания стали. Он обежал вокруг Прасковьи Ивановны, взял ее двумя руками за бока и, пряча голову, стал отступать вместе с нею к двери.

Сумароков дернул эфес раз, другой. Клинок не выходил из ножен.

— Карай мя, небо, я погибель в дар приемлю, рази, губи, греми, бросай огонь на землю! — в отчаянии прорычал он собственные стихи, кинул вслед Бутурлину стул и выбежал из дома. Дворовые со страхом глядели ему вслед.

Однако умысел Бутурлина сорвался. Приказные, несмотря на взятки, признать Александра Петровича сумасшедшим не осмелились, и он участвовал в разделе движимого и недвижимого имущества на полных правах.

Раздел произошел сравнительно тихо. Сумарокову отписали петербургский дом — большего он и не просил. Прасковья Ивановна закрепила за собой дом в Москве. Дочери поделили деньги, оставшиеся от родителя, и тут Бутурлин взял три пая — на себя, на покойную Елизавету и на Анну, с которой жил теперь как с женой.

Челобитную о разделе подали в Вотчинную коллегию. Тем временем начались заседания Комиссии. Сумароков ходил в Грановитую палату послушать, о чем говорят депутаты, бывал у московских знакомцев, часто вечерами сиживал с Мельгуновым за бутылкой токайского и был отчасти доволен, что живет без семьи, сам себе господин.

В конце лета, возвращаясь однажды после обеда из гостей, Сумароков надумал зайти в родительский дом. Он получил из Петербурга известия — Вера Прохоровна родила дочь, назвали Настасьей. Эту новость Сумароков хотел сообщить матери, — так или иначе, надо налаживать отношения. Разрыв его с Иоганной был такой очевидностью, против которой спорить не приходилось.

Сумароков толкнулся в ворота кудринской усадьбы — заперты. Постучал кулаком — никто не отзывался. Сумароков начал бить ногою — за воротами послышались шаги, и к щели между досками прильнул чей-то глаз.

— Открывай, бездельник! — крикнул Сумароков.

Глаз оторвался от щели. Хриплый голос ответил:

— Не могу отпереть, ваше благородие!

— Открывай, старик, — сказал Сумароков. — Не узнал меня?

— По причине, что узнал, и открыть не могу. Не велено пущать.

— Как не велено? Меня в собственный дом не пускают?

— Ах, не собственный, Александр Петрович! — раздался тонкий голос Бутурлина. — Дом отписан Прасковье Ивановне, она в своем жилье хозяйка и развратника под ложным именем сына видеть отказывается.

— Смотри, Бутурлин, дождешься ты батогов! — пригрозил Сумароков.

За воротами послышался смешок.

— Не извольте озорничать, Александр Петрович, и запомните, что в этот дом ходу вам больше нет.

Вместо ответа Сумароков застучал ногами в ворота. Бешеный гнев на Бутурлина придал ему силы. Отойдя несколько шагов, он с разбегу ударил в ворота плечом. Что-то скрипнуло в деревянном запоре. Сумароков повторил, удар.

— Открывай! — неистово закричал он. — Стрелять буду!

Дворовый струсил и отодвинул засов. Калитка открылась. Бутурлин семенил по дороге к дому, оглядываясь через плечо. Сумароков выхватил шпагу — теперь она легко вышла из ножен — и погнался за своим врагом.

Бутурлин успел вскочить в дом и запереться. В комнатах поднялась беготня, у окон показались испуганные лица.

— Я буду жаловаться государыне! — верещал из-за дверей Бутурлин. — Узнаешь, пьяная голова, как чинить разбой, отведаешь монастырской похлебки!

— Дай ему! Бей окна-то! — закричали сзади.

Сумароков обернулся. Двор наполнили любопытные.

Ворота были распахнуты настежь, и прохожие, привлеченные шумом, уже составили толпу нетерпеливых зрителей.

— Стучи сильнее — откроют, стучи!

Сумароков отер со лба пот и вложил в ножны клинок.

Погорячился, надо остановиться вовремя. Публичность яри семейных ссорах ни к чему.

Он сошел с крыльца и побрел к воротам. Люди, толкаясь, отступали на улицу. Бутурлин приоткрыл дверь, высунул голову и показал уходившему Сумарокову язык. Кащей был даже рад скандалу — есть о чем писать в слезной жалобе на высочайшее имя.

Вскоре Бутурлин сочинил прошение императрице и заставил Прасковью Ивановну приложить к нему руку. Он расписывал, как Сумароков обнаружил свой неистовый дух, пришел в дом, совсем из ума исступивший, злоречил и угрожал матери, гостей разогнал, родственники спрятались по комнатам. Сумароков же, видя, что спорить не с кем, выбежал во двор со шпагой, грозил переколоть прислугу, зачем его в дом не пускают. Несколько часов озорничал, весь переулок смотрителями наполнился. На следующий день опасались его прихода и просили у главнокомандующего для защиты военного караула. А Сумароков ничего не боится, порицать и злословить не перестает.

Екатерина с брезгливой гримасой выслушала слезницу Бутурлина, прочитанную секретарем Олсуфьевым, не очень поверила ей, но без ответа не оставила. За Сумароковым в самом деле водились странности. Иоганна от него ушла, что-то говорят о крепостной его любовнице, ныне мать на него жалобу подает… Екатерина приказала напомнить Сумарокову ее решение по делу Андрея Бестужева-Рюмина и предупредить, что и с ним так же будет поступлено.

Сын бывшего канцлера Елизаветы Петровны графа Алексея Петровича Бестужева, возвращенного из ссылки и реабилитированного Екатериной, Андрей Алексеевич был женат на княжне Анне Долгорукой. Жил он с ней неладно, проматывал женино состояние и наконец попросту согнал со двора. Алексей Петрович встал на защиту невестки и просил императрицу наказать сына.

Екатерина не пожелала вмешиваться в семейную распрю и ответила, что поступки графа Андрея достойны всякого похуления, но кому же исправлять сына, как не отцу его? Андрей погрешил перед ним, раздражил своим жестоким обращением с женою, однако перед государем и отечеством, он не совершил проступка, за который следует наказывать по законам.

Бестужев-отец настаивал, и Екатерине пришлось выполнить его просьбу. Андрея лишили чина действительного тайного советника и сослали на покаяние в Александро-Свирский монастырь.

Неизвестно, как долго просидел бы там Андрей, но старика Бестужева схватила смертельная болезнь, он пожелал простить сына, и тот в мае 1766 года был освобожден. Все ж имения Андрея были взяты в опеку, а сам он обязался жить добропорядочно, да притом в деревни свои отнюдь не въезжать и в управление ими не вмешиваться.

То, что сделано было с Андреем Бестужевым, называлось усмирением и знаменовало полноту родительской власти в дворянских семьях. Екатерина выказала себя ее сторонницей и по жалобе матери Сумарокова могла поступить с ним таким же образом — отдать в монастырь.

Сумароков не стал ждать новых устрашений и покинул Москву.

Комиссия, вслед за императрицей, в декабре 1767 года перебралась в Петербург и через два месяца вновь открыла свои заседания. Сначала депутаты слушали законы о юстиции. Особых прений они не вызывали. Депутаты скучали, и если бы не строгость маршала, зорко следившего за дисциплиной Большого собрания, давно бы перестали отбывать свою повинность и предались радостям столичной жизни.

Но вот седьмого апреля дошла очередь до законов о беглых мужиках, и лености сразу поубавилось. Разговор пошел о том, что, по-разному, конечно, волновало всех депутатов — дворян, пахотных солдат, черносошных крестьян и казацких старшин.

Законов о беглых было много — около двухсот. Их читали на девяти заседаниях, и депутаты терпеливо слушали ежегодно повторявшиеся указы об отдаче беглых холопов и крестьян по крепостям их помещикам, о чинении им за побег наказания, бив кнутом нещадно, о недержании в городе воеводам и приказным людям у себя беглых людей под опасением жестокого страха, о битии беглых людей, при отдаче, кнутом, об учинении по польской границе застав — и опять о беглых, о беглецах и беспаспортных… Новые указы подтверждали прежние, строгости усиливались, а крестьяне по-прежнему бежали от помещиков в дремучие северные леса, в донские степи, за польский рубеж.

Почему бегут они и как прекратить оскудение людьми Русской земли — эти вопросы неминуемо встали перед депутатами, и они попытались разобрать причины такого неустройства.

Первое слово сказал города Углича депутат Сухопрудский. Он посоветовал у ведать истину: сами ли бегающие, будучи невоздержаны и беспокойны, отваживаются чинить побеги либо дело тут в другом — не бывает ли у них несносной по недостатку пропитания нужды, вымогательства непосильных податей, напрасных побоев, необыкновенной строгости?

Сухопрудский, городской человек, рассуждал теоретически, но в речи его, несмотря на всю осторожность, проглядывал ответ: бегут мужики не по своевольности характера, а от нестерпимой жестокости помещиков.

Депутат обоянского дворянства Михаил Глазов яростно запротестовал против попытки какого бы то ни было государственного вмешательства между господами и крестьянами.

— Чинятся побеги, то самое правда, — говорил он. — А для чего бегут, свидетельствуют рапорты от губернаторов и воевод — сколько владельцев побито до смерти и замучено с женами и детьми, сколько крестьян и беглых солдат в разбойных делах повинно, да они к тому же и не сысканы. Господа должны строже смотреть за своими людьми, это их дело. Ограничить же дворянство законом нельзя никак.

Верейского дворянства депутат Петр Степанов поддержал Глазова и очернил беглых крестьян.

— Беглецы наши суть пьяницы и лентяи, — сказал он. — Зараженные такими пороками, они оставляют дома свои, бегут от гнева господ, коих непорядками уже раздражили, прельщенные праздностью, тащатся в Польшу, идут в раскольничьи скиты либо, собравшись шайками, принимаются за разбои. Это люди такие, которые не стоят России сожаления, что она их теряет. Их можно счесть вредными и заразительными отраслями народа.

Дворянские депутаты дружно охраняли свои права и с негодованием порицали беглых крестьян. В народную защиту выступили депутат от пахотных солдат нижегородской провинции Иван Жеребцов и депутат Козловского дворянства Григорий Коробьин.

— Часто размышлял я о том, — начал Коробьин, — что понуждает крестьянина бежать — оставить свою землю, покинуть родственников, жену, детей, скитаться по неизвестным местам, предаваться стольким несчастьям, а иногда и смерти! Не могу себя уверить, что одни только крестьяне были причиною своего бегства. Многие из вас, почтеннейшие депутаты, знают, что есть довольно на свете таких владельцев, которые с крестьян своих берут свыше обыкновенной подати. Есть и такие, что, промотав свое имение и войдя в долги, посылают крестьян на заработки, чтобы выплачивать хотя бы проценты. Но больше всего таких владельцев, кои, увидев, что крестьяне трудами рук своих вошли в некоторый достаток, лишают их плодов труда, отнимают крестьянское имущество.

Коробьина слушали внимательно. Лишь депутат обоянского дворянства Михаил Глазов шептался с тверским депутатом Василием Неклюдовым — готовил, видно, возражения.

— Известно, — продолжал Коробьин, — что земледельцы суть душа общества, и если они пребывают в изнурении, то слабеет и само общество. Яснее сказать: разоряя крестьян, разоряем и государство. Нетрудно усмотреть, что причиною бегства крестьян служат по большей части помещики, столь много отягощающие крепостных своим правлением. Зло состоит в неограниченной власти помещика над имуществом своего крестьянина. Надобно законом определить, что именно помещики могут требовать от крестьян, и учредить нечто полезное для собственного рабов, — то есть земледельцев, — имущества. Крестьянин же, зная, что у него есть и собственное имущество, не только помещичье, старательнее будет трудиться, и к бегству его поводы прекратятся.

Увидев, что Глазов завертелся на месте и толкал своих соседей, кивая головой на оратора, Коробьин, подумав секунду, добавил:

— При этом, когда здесь говорено об ограничении власти господской над имуществом земледельца, еще ничего не сказано об ограничении власти помещичьей в рассуждении правления. Она ему останется полной, как и поныне. Крестьянин его пребывает ему, как и ныне, крепостные Желаемым узаконением пресечется только воля у худых помещиков разорять своих хлебопашцев…

Во время речи Коробьина маршал Комиссии Бибиков беспокойно поглядывал на стоявшие перед ним песочные часы. Речей останавливать по регламенту не дозволялось, но то, что говорил козловский депутат о разорении крестьян, о бесчинствах помещиков, совсем не походило на мирные похвалы статьям высочайшего Наказа! Между тем песка в верхнем шаре стеклянных часов оставалось еще немало. Что придется услышать из уст неистового депутата в оставшиеся минуты и как оценит столь свободные речи императрица?

Бибиков решительным жестом перевернул часы:

— Господин депутат, ваше время истекло. О том, что имеете сказать еще, благоволите изложить на письме и вручить держателю дневной записки.

Коробьин не смутился замечанием маршала.

— Спасибо, ваше превосходительство, — ответил он. — Я напишу, чего не успел домолвить, но и вслух свое мнение заявить впредь также не упущу…

Речь Коробьина внесла живость в размеренный ход пышной колесницы Большого собрания. Последующие ораторы так или иначе откликались на нее, причем в подавляющем числе говорили противоположное тому, о чем сказал Коробьин. Маршал и генерал-прокурор подсчитали, что с мнением Коробьина согласились всего трое депутатов, а спорили с ним восемнадцать.

Убеждения дворянской части Комиссии в том, что помещичьим крестьянам живется лучше всех на свете и свобода им пагубна, обстоятельно и хитро высказал ярославский депутат князь Михайло Щербатов. Столбовой дворянин и защитник прав благородного сословия, он был остер на язык, начитан, умен, хорошо владел пером и занимался историей Русского государства.

— Великое сие есть право, чтобы кому свободу даровать! — говорил Щербатов. — Единое имя свободы возбуждает в сердцах наших радость и желание сделать свободными, насколько возможно, всех жителей света!

Оратор живописал прелести свободы с большим пылом и казался прямым ее апостолом. Но вот лицо его приобрело серьезное, даже грустное выражение и голос понизился, когда он перешел к следующему пассажу.

— Все это так, но здесь тщетным мечтанием опасно нам обольститься. Проект закона надлежит согласить с состоянием государства, с умствованием народа, наконец, с климатом сей пространной империи! Благополучными можно сделать лишь тех людей, которые по состоянию своему довольного счастья не имеют. Посему должно рассмотреть: в каком положении находятся ныне помещичьи крестьяне?

Лица многих дворянских депутатов, вытянувшиеся от натужного желания понять смысл вступительных слов князя Щербатова, приняли спокойные мины. Оратор кончил маневр и теперь будет говорить дело.

— Мастер улестить князь Михайло Михайлович! — шепнул за столом президиума маршал Бибиков генерал-прокурору.

— Голова! — отозвался Вяземский. — Слушайте дальше, Александр Ильич.

— Я шлюсь на всех находящихся здесь господ депутатов, — продолжал оратор, — и утверждаю, что крестьяне час от часу богатеют и благоденственнее становятся. Наказы, присланные от городов, полны жалобами на то, что крестьяне своими торгами подрывают купецкие торги. Следственно, они богаты! Где примечены худое состояние помещичьих людей или недоимки по государственным сборам? Нет таких мест в Российской империи! Крестьяне защищены своими господами, которые о них пекутся. Так надлежит ли нам право делать благополучнейшими таких людей, которые все благополучие имеют и коего сверх меры умножение может ли во вред обратиться?

Вяземский беззвучно смеялся от восхищения, прикрывшись рукавом кафтана. Депутаты сидели с раскрытыми ртами. Такого ловкого и беззастенчивого хода не ожидал никто.

Щербатов, победоносно пожимая тянувшиеся к нему руки, опустился на свое место.

Законы о беглых были прочитаны и обсуждены. Никаких решений Комиссия не принимала, и, если судить по речам большинства депутатов, она даже признала благополучным состояние помещичьих крестьян. Однако несравненно более важным оказалось то, что впервые в общественном собрании представителей русских сословий прозвучали речи о бедствиях народа, о жестокосердых помещиках, о том, как облегчить крестьянское горе. Эти речи жадно слушали и запоминали секретари Комиссии, молодые люди с отзывчивыми сердцами. Неприкрашенная, страшная картина крепостной деревни открылась для них, и самый чуткий, умный и талантливый слушатель — Николай Новиков постарался вскоре познакомить с нею русских читателей в своих сатирических журналах.

Крестьянский вопрос не раз возникал затем на заседаниях Комиссии, и владельцы крепостных душ упорно противились малейшим попыткам посягнуть на их интересы.

Когда обсуждался «Проект правам благородных», спор зашел о статье тринадцатой: «Благородные могут, если пожелают, правовладение крепостных своих деревень переменить на право деревень свободных, но свободных деревень паки на право крепостных переменить уже не можно».

По этой статье вызван был говорить князь Щербатов.

— Соединение государства делает ли его твердость? — спросил он.

— Вопрос темен и далек от материи! — крикнул с места Григорий Коробьин.

— Нет, отнюдь не далек, — возразил Щербатов. — Право даровать кому свободу клонится ко вреду общему и, наконец, к разрушению государства. Невозможное дело всякому дворянину и верному сыну отечества согласиться на то, что вредно целому государству, и я с этим не соглашаюсь. Единое имя свободы может быть вредно в таком непросвещенном народе, как наш. Тепло противно холоду, разнообразие противно соединению. Свобода подает причину думать о вольности, и цепь, которая связывает законами государство, начинает разрушаться. Стоит только дать это право делать свободными деревни — и ни законодатели, ни их потомки не смогут ослабить вред, который оно принесет государству. Множество есть примеров, кои несчастную Россию от сего разнообразия угнетали и приводили в истощение. Если только вспомнить тысяча шестьсот седьмой год…

— Господин депутат ярославский от дворянства, — прервал его маршал, — вы от материи прения отступили. Будет защищать сию статью господин депутат Козловский от дворянства Григорий Коробьин.

— Имя свободы не вредно, — горячо сказал Коробьин. — Я бы вам это доказал в другом месте или если б я вам сказать мог тихо.

Маршал остановил оратора:

— Господин Коробьин, доказательства ваши вы все ясно и без закрытия привести можете, ибо ничего тут такого быть не должно, что тайно или скрыто говорить надлежит, но все с благопристойностью и откровенно.

— Когда б я хотел доказывать, — проговорил Коробьин, — то я б мнение князя Щербатова опровергнул, но в этом нужды теперь нет. Ведь в статье только о возможности писано, и если усмотрится, что свободность деревни вредна, то она, конечно, и не освободится. А имя свободы не вред, но пользу причиняет, делает побуждение крестьян полезным государству и помещикам. Можно дозволить деревни отпускать на волю.

Другим вопросом, чрезвычайно занявшим Комиссию, был вопрос о правах благородных людей, то есть дворян. Проект законоположения составлялся в одной из частных комиссий и был одобрен в комиссии дирекционной.

Большинство депутатов считало крестьян рабами, которою не должны обладать никаким собственным имуществом, ибо все в крестьянском доме и хозяйстве принадлежит господину. Тем важнее становилось определить, кого можно отнести к дворянам и предоставить право владеть крепостными.

Третья статья «Проекта правам благородных» гласила: «Благородные разумеется все те, кои от предков того имени рождены или вновь монархами сим нарицанием пожалованы». Проект уравнивал в правах исконных дворян, имевших несколько поколений предков этого звания, и жалованных дворян, получивших, как было заведено Петром I, дворянство вместе с чином. В указе 1721 года говорилось, что все обер-офицеры, которые произошли не из дворян, — прапорщики, поручики, капитаны, равно как и дети их и все потомки, суть дворяне, которым надлежит выдавать о том патенты. В статской службе дворянство приносили соответственные штаб-офицерские чины по табели о рангах, начиная с надворного советника.

Этот указ расширял состав первого в государстве сословия и был враждебно принят родовитым дворянством. Завязалась борьба между «породой» и «чином». Комиссия также стала ареной этой борьбы. По проекту о правах благородных выступали Алексей Нарышкин, Андрей Нартов, Аврам Рышкович, Яков Урсинус, Владимир Золотницкий, Михайло Щербатов, Никита Миронов, Иван Смирнов, — депутаты от дворян, от городов, от казачьего войска, от коллегий и департаментов.

Сумароков слушал с хор споры в Большом собрании, а когда не бывал, осведомлялся о прениях у своих знакомцев — секретарей Аблесимова и Новикова. Он стоял за жалованное дворянство и соглашался с ораторами, которые требовали соблюдения указов, подписанных Петром I.

Депутат города Рузы Иван Смирнов говорил:

— Надобно, чтобы дворянство и преимущества оного не доставались по наследству, но чтобы всякий старался достигать их по заслугам. За преступления же или за небрежность к своей должности нужно отнимать и самое дворянство. И судить дворян следует по законам, которые установлены для всех других людей.

— У нас по рангам, а не по дворянству отдается честь на караулах, — доказывал Никита Миронов, депутат Терского семейного войска. — Звание офицерское драгоценнее звания дворянского без службы. Одни ли дворяне защищают отечество? Конечно нет. С ними и все другие кровью венчаются. Если же вышедшим верною службой не из дворян в обер-офицерские чины не будет дано дворянство, то какое же они получат поощрение к службе?

Права породы защищал князь Михайло Щербатов, опытный и красноречивый оратор.

— Прежде всего почитаю за долг объяснить происхождение имени дворянин, — разглагольствовал он. — Известно, что первое различие между состояниями произошло от отличной доблести некоторых лиц из народа. Потомки их также в том упражнялись. Повторяемые в течение многих лет заслуги склонили народы и государей присовокупить к чести происходить от столь доблестных предков — почтение дворянского звания. Самый естественный рассудок убеждает нас — и это признают все лучшие писатели, — что честь и слава наиболее действуют в дворянском сословии… Главное основание дворянства — честь. Она прививается с рождения, с воспитания. Надобно потому установить, чтобы никто из разночинцев в право дворянское только по чину обер-офицерскому вступить не мог.

— Лучшие писатели признают, говоришь? — проворчал сквозь зубы Сумароков, слушая Щербатова. — Ан врешь, не все! Я не признаю, а я писатель в России не из последних. Рожают дамы и бабы. Люди от рождения одинаковы. Потребно просвещение для истинно благородного человека, и не доблести предков, а то, что сделал он сам, заслужит ему от людей почтение.

Мысли эти были для Сумарокова не новы. Так он думал всегда. Речи комиссионных златоустов рассердили его и вызвали желание произнести свое слово. Сумароков начал писать сатиру «О благородстве». В ней он излагал свою точку зрения на дворянский долг. Резкий тон сатиры и слишком прямой отклик на словопрения депутатов заставили Сумарокова временно воздержаться от печатания сатиры, и она увидела свет лишь несколько лет спустя.

Поэт обращался к «первым членам общества» — к дворянскому сословию — с вопросом:

Чтобы дворянин не походил на скотину, он должен учиться, учение — дорога к мудрости и благородству. Великие военачальники древности не гнушались наукой, Петр насаждал ее в северной столице. Без науки нельзя командовать войском, вершить судебные дела.

Сумароков гордился своим дворянским званием, но считал, что, полученное им по праву рождения, оно является только задатком, оправдать который можно личными достоинствами и верной службой отечеству.

Заканчивали сатиру энергичные строки, как бы прямо обращенные к Щербатову и его сторонникам:

Сумароков как умел дал свои ответы на вопросы, стоявшие в центре внимания депутатов Комиссии. Он был обижен на императрицу за недоверие к его политическому опыту и цензорские замашки, но почитал долгом поэта быть участником жизни гражданского общества и говорить от лица своего сословия. Недостатки его он знал хорошо и за дворянскую честь боролся в стихах и прозе.

В декабре 1768 года, как началась война с Турцией, Екатерина распустила Комиссию о сочинении проекта Нового уложения. В указе писалось, что с поправлением гражданских законов придется повременить — оборона государства от внешних врагов приключит делам Комиссии немалую остановку, но, как позволят обстоятельства, депутаты будут собраны снова.

Это было таким обещанием, которое государыня выполнять не думала. Она узнала меру общественного недовольства, слышала голоса, раздававшиеся в защиту крепостных крестьян, — и этого было достаточно. Лишних разговоров допускать не следовало, ни с глазу на глаз, ни, тем более, скопом.

Комиссия дальше не собиралась. Но темы, волновавшие депутатов, сделались достоянием русских журналов.