Забытая слава

Глава III Двадцать пятое ноября

— Как служишь, Александр? — спросил Сумарокова отец в один из осенних дней 1741 года. — Что-то не слышу я о твоих в головкинском доме успехах.

Сумароков молчал. Он не сделал ничего, что могло бы заслужить одобрение Петра Панкратьевича. Ведь не сказать же о том, что сочиняет песни и многими они одобряются…

— Я думаю, — продолжал отец, — что у графа Головкина ты свой карьер не сделаешь. Надобно подумать о переводе. Жаль, в строй не хочешь, дельные офицеры вот как нужны. Война со шведами изрядных командиров требует.

— Как ваша воля, батюшка, — отвечал Сумароков. — Я теперь, пожалуй, куда хочешь пойду, только б подьячими вокруг не воняло. Истребил бы я все это крапивное семя…

— Экая горячка! — нетерпеливо прервал Петр Панкратьевич. — Бирона изжили, а от главной напасти не избавились. Вместо одних немцев другие повылезли, и цесаревна Елизавета у них в немилости. Долго ль будем сносить поругание крови Петровой?

Сумароков знал, что, подобно отцу, так думают в Петербурге многие — и сенаторы, и офицеры, и гвардейские солдаты. Сам он держался тех же мыслей, но в доме Головкина о них лучше было помалкивать.

— Что же, батюшка, — нерешительно сказал он, — разве гвардия прежнюю силу потеряла?

Петр Панкратьевич покачал головой.

— Гвардия сильна, — сказал он, — но в нынешних конъюнктурах надобен союз с европейскими государями, а у цесаревны лишь недавно с ними альянс обозначился. Маркиз Шетарди большую хитрость имеет, однако и наш брат русак смекалкой силен.

Разговор этот запомнился Сумарокову, но гораздо позже он понял, что отец знал куда больше, чем говорил, и смог представить себе картину стремительно развернувшихся событий.

Посол Франции маркиз Шетарди приехал в Россию затем, чтобы заставить ее правительство изменить политику, уничтожить австрийское влияние и насадить французское. Если русские министры оказались бы не согласны, Шетарди имел поручение во имя интересов Франции сменить русское правительство, только и всего! Иностранные дипломаты называли Россию младенцем и думали, что могут распоряжаться в стране как угодно.

Однако австрийские связи России разрушить было трудно. Они еще сильнее укрепились после того, как племянница Анны Ивановны, дочь ее сестры Екатерины Анна Леопольдовна Мекленбургская, была выдана замуж за принца Антона-Ульриха Брауншвейгского. Немцы — то есть курляндцы, голштинцы, пруссаки, датчане, ливонцы, вестфальцы — были по-прежнему сильны при русском дворе, и не ожидалось, что они собираются дать дорогу французам.

Маркизу Шетарди предписывалось узнавать о состоянии умов в России, посчитать число огорченных правлением Анны Ивановны и Бирона, взвесить шансы цесаревны Елизаветы и потихоньку расширять недовольство, подтачивая доверие к правительству. Обязанности для посланника не совсем официальные, но уж очень хотелось французскому королю Людовику XV усилить свои позиции в Европе и поссорить Россию с Австрией. Его эмиссары отчаянно интриговали и в Швеции, настраивая ее против восточного соседа.

Шетарди были нужны переводчики для разговоров с императрицей и Бироном — во дворце пользовались немецким языком — и с русскими вельможами. На родном языке маркиза объяснялся с ним только князь Куракин. Зато врач Елизаветы Лесток оказался чрезвычайно полезен — и по-французски говорит, и к цесаревне близок, а это самое главное. Шетарди понял, что ее любят как дочь Петра I, угнетаемую немцами. Она популярна в гвардии, крестит детей у солдат, раздает деньги, дом ее — Смольный двор — рядом с избами гвардейцев. За ней пойдут.

Об этом знал и шведский посланник Нолькен. Ему также хотелось переменить правительство в России. Нужны были царь или царица — это безразлично, — которые могли возвратить Швеции земли, утерянные ею в ходе Северной войны. Посланник держал сто тысяч талеров для любого кандидата на русский трон при условии, что получит от него письменное обязательство вернуть Швеции все отнятое Петром. Эту ловушку Нолькен расставил и Елизавете. Деньги она взять желала, но расписку дать отказывалась.

В июне 1741 года Швеция объявила России войну. Нолькен и Шетарди с двух сторон побуждали Елизавету скорее свергать правительство Анны Леопольдовны. Они опасались, что их заговорщицкие связи с цесаревной будут раскрыты.

Елизавета слушала соблазнителей молча. Она продолжала быть осторожной и не брала на себя никаких обещаний.

Когда гвардия собралась в поход против шведов, Елизавета приказала каждому солдату выдать по пять рублей. Деньги вышли большие, она одолжила жалованье у своих придворных, продала драгоценности — в такие дни надо быть щедрою. Но деньги были нужны и на дальнейшее, и потому Елизавета попросила их у Шетарди. Маркиз сочувствовал, однако денег крупных не имел, разрешения французского двора тоже и передал цесаревне только две тысячи червонных. За эту сумму посол требовал от нее решительных поступков.

— Действия моих приверженцев, — снова отвечала Елизавета, — будут безуспешными до тех пор, пока со стороны шведов не будет исполнено все, что обещано. Где герцог Голштинский? Он дома, а не при шведской армии. Где манифест о том, что шведы идут помогать потомству Петра Великого?

— Я могу успокоить наше высочество, — сказал Шетарди, — вот манифест шведского главнокомандующего графа Левенгаупта.

Елизавета схватила бумагу, поданную ей французом.

В манифесте Левенгаупт с похвалой отзывался о русской нации и писал, что его армия вступила в пределы России затем, чтобы исправить несчастья, причиненные Швеции не Россией, нет, а ее иноземными министрами. От этих министров несносное иго испытывают и русские люди — сколько из них потеряли собственность, свободу и жизнь! А ныне шведский король хочет избавить достохвальную русскую нацию от тирании бесчеловечных чужеземцев и предоставить ей возможность избрать новое правительство, которое всем даст право пользоваться спасительной безопасностью и хранить со шведами доброе соседство. Поэтому русские должны соединяться со шведской армией, вместе идти против Анны Леопольдовны и ожидать от шведского короля всякой себе помощи и обороны.

Елизавета Петровна обрадовалась манифесту. Она желала царствовать, но мысль о перевороте ее страшила. Рядом не было человека, который, подобно Миниху, мог бы взять на себя арест правительства и передачу власти новой владетельнице, сама же она в таких делах опыта не имела.

Встанет ли войско на защиту детей Петра I, пойдет ли под знамена Голштинского герцога?

Министры Анны Леопольдовны приказали: где оный манифест объявится — его изымать и сдавать в Кабинет. За Елизаветой Петровной повели слежку — дружба ее с французским послом была подозрительна.

Серьезность положения ощутила даже ленивая и беспечная Анна Леопольдовна: в письме Линара, полученном ею 22 ноября, подробно сообщалось об интригах Шетарди и Лестока. Линар, любовник правительницы, слишком крепко связал с ней свою судьбу, чтобы можно было пренебрегать его опасениями.

Во время придворного вечера 23 ноября Анна Леопольдовна подошла к Елизавете, сидевшей за карточным столом.

— Я прошу вас уделить мне несколько минут, — сказала она, — надеюсь, что ваши партнеры извинят нас.

Правительница ласково улыбалась, глядя на Елизавету, и та поняла, что разговор будет политическим и трудным.

Анна Леопольдовна прошла длинный ряд покоев. Елизавета следовала за нею, соображая: что может быть известно и не проболтался ли доктор Лесток?

— Вот здесь мы можем поговорить, — наконец сказала Анна Леопольдовна, садясь в кресло и показывая рукой на другое. — Я слышу о вас много дурного. Зачем вы секретничаете с маркизом Шетарди? Он враг русского двора, обманщик, интриган, вы не должны встречаться с ним. Я буду просить короля отозвать его из Петербурга.

«Нет, она не знает», — подумала Елизавета и, потупив глаза, ответила, что ей неудобно отказывать в приеме дипломату могущественной державы. Можно сказать, что ее нет дома, раз, другой, но вчера, например, Шетарди подоспел, когда она выходила из саней, и тут отговорки не помогли бы.

— Я знаю только то, — раздраженно сказала Анна Леопольдовна, — что вы должны прекратить эти свидания.

— Тогда сделайте это вы, — возразила Елизавета. — Вы правительница, прикажите Шетарди не ездить ко мне более, он не посмеет ослушаться.

— Шетарди станет жаловаться, выйдет огласка, я не хочу, — сказала Анна Леопольдовна. — Да и не в нем вовсе дело. Мне говорят, что вы всему виною. Ваше высочество имеет корреспонденцию с неприятельскою армиею, ваш доктор Лесток ездит к французскому посланнику и с ним совещается. Мне советуют немедленно арестовать Лестока и заставить его повиниться. Если он окажется замешан в интригу и его задержат, надеюсь, вы не рассердитесь?

— Я с неприятелем отечества моего никаких альянсов не имею, — ответила Елизавета, чувствуя, что надо любыми заверениями убедить собеседницу. — А если доктор мой ездил до французского посланника, то я его спрошу, и как он объявит, о том вам донесу. Сама же я, — тут она всхлипнула, — и в мыслях никогда не имела что-либо злоумышлять, перед богом клянусь. Ведь я присягу принимала и нарушать не буду, знаю, что бог за это накажет. Всё мои враги, зла мне желающие… Наговаривают на сироту несчастную…

Елизавета рыдала, из-под кружевного платочка уголком глаз посматривая на правительницу. Анна Леопольдовна тоже заплакала.

— Я не верю… Мне говорят… беречь престол… Все обманывают…

Она обняла Елизавету, и слезы их смешались.

— Ну, полно, — наконец сказала правительница, — нас ждут в зале.

Дамы напудрились, повертелись перед зеркалом и вышли к обществу.

Елизавете не удалось скрыть взволнованный вид. Она сослалась на нездоровье, извинилась перед партнерами и поспешила уехать на свой Смольный двор.

— Доктора ко мне, — приказала Елизавета, едва скинув шубу.

Хирург цесаревны Лесток был старым ее знакомым и поверенным. Лесток приехал в Россию еще при Петре I, как врач, при нем же и сослан был в Казань по жалобе одного придворного служителя, за то, что обрюхатил дочку его. Екатерина I возвратила Лестока из ссылки и назначила ко двору цесаревны Елизаветы.

Был он человек легкий, даже чересчур, необычайно общительный, везде заводил дружбу, знал все, что делалось в городе, в каждой придворной семье, и умел рассказать весело, не стесняясь на выдумки. Верность его, кажется, испытана. Когда фельдмаршал Миних арестовал Бирона и правительницей стала Анна Леопольдовна, Миних предложил ему наблюдать за Елизаветой Петровной и доносить. Лесток отказался шпионить. Многие же соглашались.

Лесток вел переговоры с французским посланником от имени Елизаветы, толковал с гвардейцами, собирал сведения для цесаревны… Если начнут искать, все откроется разом.

«Елизавету могут отправить в монастырь, не больше, — рассуждал Лесток, — это особа царствующего дома. Шетарди охраняет дипломатическая неприкосновенность. Найдут, что нежелателен он, — отошлют во Францию, и дело с концом. А меня ведь на дыбу, ноздри рвать, да и в Сибирь, а то и четвертуют… Какой вельможа был Волынский — не пощадили».

Явившись ночью по вызову Елизаветы, Лесток твердо знал, что спасение его в смелых действиях и жизнь зависит от государственного переворота. Он выслушал сбивчивый рассказ Елизаветы и понял, что нынче же распорядятся арестом подозрительных лиц.

— Шведы нам не помогут, — горячо говорил он Елизавете, — манифест никто не читал. Да и прочтя — кто из русских ему поверит? Надо начинать самим и не мешкать, иначе будет поздно.

Елизавета молчала, покусывая полные губы.

Лесток вынул из рукава кафтана две игральные карты.

— Смотрите, принцесса, вот ваше будущее, если вы не сможете решиться, — сказал он.

На пиковой двойке бойким пером было набросано несколько фигур, стоявших вокруг коленопреклоненной женщины.

— Это монастырь. Вам обрежут вашу роскошную косу, вы станете монахиней, если раньше не снимут голову.

Елизавета вздрогнула. Она понимала, как легко это могло бы случиться.

Лесток показал другую карту — двойку червонную. Тут изображалась толпа народа, трон, плыли облака, солнце бросало длинные лучи.

— Ваша победа, — сказал Лесток. — Вы императрица, вам присягают счастливые подданные.

Он взмахнул рукой, и карты исчезли.

— За дело, принцесса! Молитесь — и бог пошлет вам решимость.

Лесток схватил руку Елизаветы, поднес ее к губам, отпустил — рука бессильно упала — и выбежал из покоя цесаревны.

Елизавета не спала ночь. Она молилась и плакала. К утру забылась в дреме и проснулась далеко за полдень.

В спальню вошел камердинер Василий Иванович Чулков.

— Матушка Елизавета Петровна, вставайте, — сказал он громким шепотом, — господа офицеры дожидаются.

Цесаревна велела подать одеваться, прогнала парикмахера и уже через час вышла в смежную комнату. Там ее ждали Алексей Разумовский, Воронцов, Лесток и неизвестный царевне смуглый преображенский сержант. Они окружили Елизавету.

— Ваше императорское высочество, беда, — сказал Разумовский. — Гвардия получила приказ выступить на шведов. Слышно, Левенгаупт идет к Выборгу. А этот, — он кивнул на сержанта, — к твоей милости.

— Говори, в чем твое дело, — сказала Елизавета.

— Выслушайте его внимательно, — попросил Лесток. — Гвардия уходит из Петербурга, но не потому, что шведы близко, а потому, что ее уводят из страха перед вами: известно, как преданны вам преображенцы. Сержант Гринштейн доложит вам намерения гвардейцев.

Гринштейн упал на колени.

— Встань, — сказала Елизавета, — и докладывай нам, что знаешь.

Цесаревна, подражая отцу, устремила пронзительный взгляд на сержанта, но нимало его не смутила. Он бывал в переделках и ничего не боялся.

Петр Гринштейн, сын саксонского крещеного еврея, с младых лет торговал в Персии, был взят в рабство кочевыми татарами, бежал к русским, лютеранскую веру переменил на православную, записался в Преображенский полк и стал служить солдатом, ходить в столичные караулы. Бывалый человек, он пользовался доверием офицеров, поднялся в чине до сержанта, но не терял дружбы и с рядовыми. Вовлеченный в заговор Лестоком, Гринштейн вербовал в гренадерской роте приверженцев цесаревны и мог похвастать успехами.

Сержант объявил, что вся гвардия хочет видеть на престоле Елизавету Петровну и готова выступить на ее защиту, что надо поторопиться, пока не спохватились Остерман и генералиссимус принц Антон-Ульрих, муж правительницы, покуда ничего не знает Миних. Уйдет Преображенский полк — будет поздно, неизвестно, многие ли вернутся из шведского похода. Гринштейн ручался за гренадерскую роту Преображенского полка и был уверен, что она легко поднимет остальные.

— Жаль мне вас, дети мои, — сказала Елизавета. — А ну как не улыбнется нам фортуна, что тогда будет? Зашлют всех, куда и ворон костей не заносил.

— Что ж, подождите, пока всех ваших друзей по одному не перетаскают на плаху! — гневно заметил Лесток. — Надобно рисковать, иначе не выиграешь.

— Подлинно, это дело требует немалой отважности, — медленно проговорил Воронцов. — И такой отважности не сыскать ни в ком, кроме дочери Петра Великого, — его кровь свое скажет.

Слова эти заставили Елизавету покраснеть от удовольствия.

— Будь что будет, — сказала она, тряхнув головою, — с моими гвардейцами и с вашей, господа, помощью ничего я теперь бояться не стану. Изготовьте, что требуется, а ввечеру пожалуйте ко мне — и положимся на волю божию.

Она подала руку каждому своему гостю и павой уплыла в спальню.

Заговорщики с тревогой и волнением отсчитывали часы уходящего дня. Делать им, собственно, было нечего. За всех трудился Гринштейн — он говорил то с одним, то с другим гренадером, убеждал, доказывал, обещал — и к одиннадцати часам вечера двадцать четвертого ноября в сопровождении нескольких солдат явился на Смольный двор, к цесаревне.

Все уже были в сборе: братья Разумовские — Алексей и Кирилл, братья Шуваловы — Петр и Александр, Михаил Воронцов, Лесток, — придворные Елизаветы, принц Гессен-Гомбургский с женою, и родные — Василий Салтыков, Скавронские, Ефимовские, Гендриковы — все, кто был близок к Елизавете.

Гринштейн доложил Воронцову, что люди его ждут в казарме.

Воронцов подошел к двери спальни, у которой сидел Чулков.

— Попроси, — торжественно сказал он, оглядывая собравшихся.

Елизавета вышла в шубке, накинутой на плечи.

— Не простудись, матушка, — озабоченно прошептал Чулков.

— Кровь Петрова не мерзнет, — ответила Елизавета, значительно глянув на Воронцова. — Готовы, господа? С богом!

Уступая друг другу дорогу в дверях, заговорщики вышли на крыльцо. Несколько парных саней стояло в глубине двора.

— Подавай! — крикнул Чулков.

В первые сани сели Елизавета, Лесток, на запятках встали Воронцов и Шуваловы. В двух санях поместились Алексей Разумовский, Салтыков и Гринштейн. Следом двинулись остальные. Поехали недалеко — к избам преображенцев.

Караульный солдат перед съезжей избой Преображенского полка забил в барабан тревогу. Лесток выскочил из саней и проткнул кожу барабана. Тринадцать гренадер, прибывших с Елизаветой, разбежались по домам, чтобы поднять товарищей. Гринштейн отдавал им команды. Офицеров в расположении полка не было — они все ночевали в городе, а дежурный командир, шотландец Гревс, не владевший русским языком, был арестован гренадерами прежде, чем успел понять, почему в полку тревога. Елизавета испуганно глядела на толпы солдат, окруживших сани.

— Не медлите, зажигайте их сердца, — негромко сказал Воронцов.

— Что мне делать? — покорно спросила она.

— Скажите им, кто вы и чего ждете от них.

Елизавета встала в санях и сбросила шубку. Стальная кираса, надетая поверх платья, тускло заблестела.

— Ребята, — закричала Елизавета, отчаянно напрягаясь, — знаете ли вы, кто я?

— Знаем, матушка, знаем! — нестройно ответили солдаты.

— Меня хотят заточить в монастырь. Готовы ли вы пойти со мной, меня защитить?

— Готовы, матушка! — закричали гвардейцы. — Мы их всех перебьем!

— Бить не надо, я не хочу крови. Целуйте крест!

Елизавета вытянула из-под кирасы большой нательный крест на длинной, из мелких звеньев цепочке и приложилась к нему.

— Клянусь, что умру за вас, и в том святой крест целую. Клянитесь и вы!

— Клянемся! — отвечали солдаты.

Многие, расстегивая вороты, вытаскивали нательные кресты. Волнение нарастало, и Елизавета ощутила свою власть над толпой.

— Так пойдемте ж за мной, — призвала она, — и сделаем наше отечество счастливым, как при батюшке было, а я вас, ребята, не оставлю. Идем ко дворцу!

Сани цесаревны двинулись к Невскому. Преображенские гренадеры бежали рядом. За ними двигались солдаты других рот, человек с триста.

Совсем недавно фельдмаршал Миних, свергавший Бирона, показал, как нужно поступать в подобных случаях, и опыт его пригодился сторонникам Елизаветы. Поезд цесаревны направлялся к Зимнему дворцу. По пути Лесток с помощью Гринштейна разослал отряды арестовать членов правительства Анны Леопольдовны, и прежде всего — фельдмаршала Миниха.

Где с шумом, где без крика, гренадеры входили в дома Миниха, Остермана, барона Менгдена, Левенвольде, стаскивали с постелей хозяев, накидывали шубы и отправляли под караулом на Смольный двор.

Остерман стал было грозить гренадерам, обругал Елизавету — его избили. Миниху тоже досталось от гвардейских кулаков. Президент Менгден с женой пострадали при аресте — они сопротивлялись гвардейцам и отчаянно ругались по-немецки.

Фельдмаршал Ласси поступил дипломатичнее.

Гренадеры ворвались в дом, разбудили старика, спрашивали:

— За какое правительство ты стоишь?

Ласси ответил осторожно:

— За то правительство, которое находится у власти.

— Тогда одевайся и беги во дворец, к матушке царице Елизавете Петровне!

— Я рад служить крови Петра Великого. Благодарю за извещение, — сказал Ласси и отправился поздравлять новую императрицу.

Зимний дворец не ждал ночных гостей. Гренадеры ввели Елизавету в караульное помещение. Солдаты с восторгом встретили цесаревну.

Анна Леопольдовна и принц Антон-Ульрих спали в своей опочивальне. Гренадер Ивинский подскочил к постели и потащил одеяло.

Елизавета мягко сказала:

— Сестрица, пора вставать!

— Как? Это вы, сударыня, так рано? — стряхивая сон, спросила Анна Леопольдовна. — Но кто с вами?

Она увидела гренадер, сразу поняла все и горько заплакала…

Елизавете принесли маленького императора Иоанна Антоновича, ему шел шестнадцатый месяц. Она взяла его на руки, целуя, приговаривала:

— Бедненький! Ты вовсе невинен, твои родители во всем виноваты…

Свергнутого царя понесли в кордегардию. Следом вели Анну Леопольдовну и принца Антона. Гренадеры разбежались по дворцу, открывали все двери, заглядывали под столы и кровати, — ими овладело любопытство, ничего особенного не искали.

Захватив семейство правительницы, Елизавета уехала к себе. Смольный двор стал теперь средоточием власти. Туда стекались офицеры и сенаторы. Двадцать гренадер на конях отправились поднимать остальные полки, гвардейские и полевые. Бестужев и Черкасский сели сочинять манифест новой императрицы. Ночные часы пробежали скоро.

В восемь часов утра Елизавета в андреевской ленте через плечо начала принимать поздравления особ первых классов империи. Она объявила себя полковником гвардейских пехотных полков — Преображенского, Семеновского, Измайловского и кавалерийских — Конной гвардии и Кирасирского.

Войска были выстроены перед дворцом. Елизавета показалась народу, прошла между рядами гвардейской пехоты. Днем она переехала в Зимний дворец, где отслужила молебен.

Переворот совершился неожиданно просто и благополучно. В Петербурге ликовали. Иностранцы глядели настороженно — им было чего опасаться.

Безудержно радовалась гренадерская рота Преображенского полка. Солдаты понимали, что они герои дня, и рассчитывали на богатые награды. Но благодарность Елизаветы превзошла все ожидания.

После молебна в Зимнем дворце императрицу окружили солдаты гренадерской роты, весело поздравляли, желали долгих лет царствования. Елизавета, ласково улыбаясь, благодарила. Гринштейн сказал:

— Ваше императорское величество видели, как усердно служили вам гренадеры Преображенского полка. Всех врагов ваших схватили, и капли крови при том не упало. За это гренадеры просят одной награды — объявите себя капитаном нашей роты и разрешите первыми присягнуть вам!

— Будь по-вашему, — охотно согласилась императрица. — Отныне я капитан вашей роты и сама остальных офицеров вам назначу.

За всеми хлопотами первых недель царствования Елизавета не забыла о своих гренадерах. Накануне нового, 1742 года, 31 декабря, был издан указ: выдать в полки лейб-гвардии за счет Соляной конторы штаб- и обер-офицерам не в зачет жалованье на треть года, а унтер-офицерам, капралам и рядовым наградные деньги. Дальше стояло:

«А гранодирскую роту Преображенского полку жалуем. Определяем ей имя лейб-компания, в которой капитанское место мы, наше императорское величество, соизволяем сами содержать и оною командовать».

Офицерами были назначены ближайшие помощники Елизаветы, прежние ее придворные, участники переворота, ныне виднейшие вельможи Российской империи: капитан-поручик в чине полного генерала — ландграф Гессен-Гомбургский, поручики в чине генерал-лейтенантов — Алексей Разумовский и Михаил Воронцов, подпоручики — генерал-майоры Александр и Петр Шуваловы.

Прапорщик лейб-компании был в чине полковника армии, сержанты равнялись подполковникам, капралы — капитанам. Рядовые гренадеры получили звание поручиков — двести шестьдесят семь человек.

Среди солдат роты дворян было не много — всего двадцать девять, остальные происходили из поповских, мещанских, крестьянских детей, а кое-кто был из иностранцев. Всем им пожаловали потомственное дворянство, сочинили гербы с надписью: «За ревность и верность». Офицеры лейб-компании наделены были деревнями и крестьянами, каждый рядовой получил по двадцать девять душ и вышел в помещики. Гринштейну за особые услуги отписали без малого тысячу душ, и явился он сразу богатым человеком, лейб-компании прапорщиком, а вскоре и адъютантом.

Капитан-поручик ландграф Гессен-Гомбургский, принявший команду над лейб-компанией, был вызван в Россию в 1724 году. Петр I думал женить его на Елизавете, у которой не ладилось с женихами, но после смерти царя об этом больше не заговаривали, и немецкий принц жил без особых забот, получая полковничье жалованье. Человек он был незавидный, обладал сварливым характеров, образования не имел, хороших манер также. Петр II пожаловал его в генерал-майоры, при Анне Ивановне служил он начальником артиллерии, с должностью не справлялся, получил отставку и прилепился к бывшей невесте Елизавете Петровне. Та дорожила людьми, искала приверженцев, и Гессен-Гомбургский не был отвергнут. А после ее восшествия на престол он стал командиром лейб-компании. Больших способностей для этой роли от принца не требовалось. Здесь нужна была безусловная преданность — и только. На Гессен-Гомбургского в этом смысле полагались.

Лейб-компания, составленная из людей, посадивших Елизавету на престол, имела теперь одну обязанность — охрану особы императрицы. Преображенских гренадер возвеличили свыше меры и стали на них крепко надеяться.

Вторым начальником лейб-компании был Алексей Разумовский, негласный супруг Елизаветы Петровны. Он защищал свое семейное счастье.

Двадцать четвертого ноября в доме Головкиных пышно праздновались именины графини Екатерины Ивановны. Больше сотни гостей обедали и остались на ужин. Все видные сановники империи почтили присутствием торжество — Миних, Черкасский, Левенвольде, Менгден, Голицын, собралась обширная родня Ромодановских и Головкиных.

Сумароков по должности адъютанта день проведав доме начальника, помогая встречать и рассаживать гостей. Столы были поставлены во всех покоях, кроме комнаты самого Головкина. Он переживал припадок подагры и лишь ненадолго, злой, с кислым и сморщенным лицом, показался шумному обществу.

К болезни его в Петербурге привыкли, и потому отсутствие хозяина не помешало веселью. Именинница, истинная внучка Ромодановского, князь-кесаря всешутейшего собора, не жалела вина. Кушаний тоже поставили вдосталь.

После полуночи гости с неохотой расходились по домам. Слуги вдвоем, вчетвером вытаскивали, найдя под столами, усердных питухов и, стараясь быть вежливыми, относили их в сани. Министры уехали раньше, соблюдая свой ранг и достоинство.

Домашние валились с ног от усталости. Графиня ушла к себе. Лакеи гасили свечи. Адъютанты Головкина разбирали шубы, как вдруг в дверь парадного входа с набережной Невы застучали. Стук был громкий и нетерпеливый. В доме вице-канцлера такого еще не слыхивали.

Дворецкий переглянулся с офицерами и пошел отворять.

— По именному повелению! — гаркнул сержант, появляясь из-за солдатских спин.

— Господин граф недужен и почивает, — сказал дворецкий. — Час поздний…

— Где граф Головкин? — закричал сержант. — Немедленно проводи к нему! По приказу государыни императрицы!

— Наш государь Иоанн Антонович, — возразил дворецкий, — а ее высочество великая княгиня Анна Леопольдовна…

— Было высочество, да все кончилось, — оборвал сержант. — А государыня наша ныне — Елизавета, Петра Великого дочь и воинства российского любезная матушка. Ну?! — угрожающе двинулся он на испуганных домочадцев Головкина.

Дворецкий, схватив свечу, побежал по анфиладе комнат, оглядываясь на преображенцев. Они пошли в ногу, и гулкий шаг их как бы раскачивал здание.

Сумароков прислонился к стене, потрясенный случившимся. Вот как это бывает… Ворвались ночью во дворец Меншикова — и поехал светлейший князь в Березов, постучали к Бирону — и нет герцога-регента… Теперь настала очередь министров правительницы. Поди, в двери каждого вельможи ломятся сегодня гвардейцы. Как просто и страшно происходят события, от которых зависит благополучие государства российского… Но зато отныне утвердится оно под скипетром Елизаветы Петровны, дочери просвещеннейшего и храбрейшего из монархов.

…Головкина волокли через покои, заставленные мебелью, меховой халат его подметал огрызки хлеба и кости. Солдаты то и дело останавливались возле неприбранных столов, хватали недопитые бутылки, звеня хрустальной посудой. Осколки стекла трещали под тупоносыми башмаками.

Екатерина Ивановна подбежала к мужу. Сержант локтем оттолкнул ее.

— После, после… — пробормотал он.

Головкина втиснули в сани между двумя солдатами и повезли.

Графиня, упав на ковер, билась в рыданиях. Офицеры по одному покидали дом бывшего сановника.

Наступило утро нового царствования.

Сумароков неважно чувствовал себя в декабрьские дни: граф Михаил Головкин был объявлен государственным преступником, репрессии легко могли захватить и его адъютанта. Но время шло, следствие развивалось, а кроме арестованных в ночь переворота вельмож, больше никого не трогали.

Через полтора месяца после арестов начался суд, и 16 января 1742 года огласили приговор. Судьи предложили смертную казнь, Елизавета показала милосердие и заменила смерть ссылкой.

Головкину было поставлено в вину то, что он желал провозгласить Анну Леопольдовну императрицей… «И в том, что нас, — писала Елизавета в манифесте о преступлениях вельмож, — от наследства безбожно и против всего света законов отлучить намерен был, оный Головкин признал себя виновным».

За это его сослали на вечное поселение в острог Ерманг, расположенный на реке Колыме, двумя тысячами верст севернее Якутска. Графиня Екатерина Ивановна пожелала разделить судьбу мужа.

Почти три года добирались Головкины до Ерманга и провели там десять лет. Оттуда в 1755 году графиня вернулась одна, привезя в Москву залитый воском труп мужа, похоронила его в Георгиевском монастыре и в течение всех тридцати пяти лет своего вдовства аккуратно навещала могилу.

Несмотря на мрачное состояние духа, Сумароков писал стихи. Не рискуя поздравлять государыню — в данных обстоятельствах ода могла показаться неискренней, — он все же пробовал силы в торжественной лирике. Воспоминания о победах Петра I были хороши для всех случаев, и Сумароков посвятил им свою новую оду.

восклицал он и подробно пересказывал деяния Петра. Названы были строительство Петербурга, Петергофа, создание флота, расцвет промышленности и торговли, развитие наук. Сумароков деловито повествовал о том, что было достигнуто в петровское царствование, и выражал скорбь по поводу утраты государя-работника.

Ломоносовские оды явили неведомую еще благозвучность и силу русского стиха: они были написаны четырехстопным ямбом. По правде сказать, очень немногие люди в России разглядели и поняли значение этой особенности двух газетных стихотворений, и Сумароков был едва ли не первым из них. Он сочинил оду, в которой на обширном историческом материале трактовал извечную тему суетности мира, мнимого величия завоеваний. Сумарокову пригодились тут корпусные уроки истории и собственная начитанность.

Полны глубокого смысла суровые обличения коварства португальских завоевателей, вторгшихся в пределы Мексики. Жители мирной Страны солнечных врат встретили их как небесных гостей, «что молнией повелевают и гром из рук своих бросают», и сразу же поняли, что те, кого они сочли бессмертными богами, на самом деле пришли завладеть их землею.

Ум, хранящий добродетель в сердце, а не грубая сила оставляет след в истории, утверждал Сумароков. Истина дает настоящую славу, без нее любые завоевания — «в неправде то единый звук».

Эта зрелая мысль составляла убеждение Сумарокова, вслед за ним ее повторяли многие прогрессивные русские писатели, и особенно охотно — Державин.

Министры Анны Леопольдовны отправились в ссылку, на их места сели другие вельможи из окружения Елизаветы Петровны, служащих перетасовали, и государственная машина продолжала свой ход.

Канцелярия графа Головкина была расформирована, адъютанты его разбрелись кто куда. Петр Панкратьевич Сумароков стал действительным тайным советником и устроил сыну Александру карьер — определил с повышением, в ранге капитанском, адъютантом к Алексею Григорьевичу Разумовскому, объявленному теперь камергером и лейб-компаний поручиком. Назначение получить оказалось нетрудным — Сумароков начинал пользоваться некоторой известностью как стихотворец.

Судьба Разумовского сложилась для него необычайно счастливо. Крестьянский сын, черниговский пастух, кое-как чемерским дьячком обученный грамоте, он овладел фортуной и прославил семейное прозвище, полученное в насмешку, — отец его имел обыкновение в пьяном виде похваливать себя словами: «Эй, що то за голова, що за розум!»

Петербургский полковник в 1731 году проезжал через село Чемер. Пока меняли лошадей, он зашел в церковь, восхитился голосом и красотой молодого певчего — и увез его с собой для придворного хора.

Бывший пастух несколько лет пел в церкви и на дворцовых праздниках, пользовался милостями знатных дам, пока его однажды не увидела Елизавета Петровна и не выпросила у обер-гофмаршала Левенвольде для своего двора. Разумовский — фамилию ему дали на русский образец по отцову прозвищу — увеселял опальную цесаревну, а когда голос ему изменил, перевелся в придворные бандуристы. Впрочем, дело теперь было не в музыкальных способностях — Елизавета его полюбила.

Разумовского назначили управлять имением цесаревны, а вскоре и всем ее двором, и сделался он самым необходимым для Елизаветы человеком. После переворота ему подарили крупные вотчины на Украине и в России, дачи под Петербургом, возвели в графское достоинство, наградили орденами. Осенью 1742 года Елизавета, коронованная императрица, негласно обвенчалась с Разумовским, и он занял в царском дворце покойное и прочное место.

В государственное управление Разумовский не вмешивался, держался скромно, властью своей не пользовался. Но пил он много — оттого и с голоса спал, — во хмелю же был буен и скор на расправу. Тяжелой его руки собутыльники опасались.

При дворе пошла мода на украинское. Земляки Разумовского потянулись в Петербург. Младшего брата Кирилла фаворит отправил на два года для просвещения за границу с воспитателем Тепловым, сделал президентом Академии наук. В 1750 году на Украине возобновили гетманское управление — Кирилл Разумовский был выбран гетманом. И Украиной и Академией наук правил при нем Григорий Теплов, умный и опасный делец.

В народе знали о Разумовском — мужик, сошедший с голоса певчий, живет с царицей. Слышно о нем было не много, в сражениях он не отличался, на войну не ездил, от министерских дел стоял далеко, а все-таки не лежало к нему сердце. Залетела ворона в царские хоромы…

Говорили о том, что Разумовский в Петербурге держал команду черкас — украинцев — и много та команда русского народа убила, мертвые тела привозили в полицию, и там дивовались, кто это все делает. За верное передавали, что старинные, прежних царей вещи и других государей подарки, что во дворце хранились, Разумовский вывез и отослал своей матери, а мать переправила их в Польшу, Государыне докладывали о таком воровстве, только она ничего ему сделать не изволила.

Иной раз обвинения были и потяжелее. Злоумышлял Разумовский на жизнь и здоровье великого князя Петра Федоровича. Фальшею графа Алексея Григорьевича наследник придавлен был потолком обвалившимся, чудом спасся. После по приказу Разумовского должны были его высочество сонного на постеле задушить, а солдат, к тому назначенный, о таком злодействе донес, и на постелю положили другого, а кого — неизвестно, и когда того убитого погребали, то его высочество изволил говорить: это-де Алексея Григорьевича удавленник…

Хитер граф Разумовский и колдовство ведает, — иначе как бы все ему с рук сходило? А он в полной милости, и любовь Елизаветы Петровны к наследнику совсем остудил, только его она и слушает. И оттого слушает, говорили, что в платье, которое государыня всего более изволит носить, зашито волшебное, подобное как рыбка, и через него граф Алексей Григорьевич государыню прельстил.

Так толковали в народе, и за такие байки ссылали в Сибирь, заточали в монастыри. Дворцовые происшествия отражались порой в этих слухах, — например, в гостилицкой мызе Разумовского, спешно приготовленной к приезду императрицы, действительно рухнул потолок, — но иные легенды никаких оснований не имели. А тем, кто рассказывал про волшебное в виде рыбки, зашитое в платье Елизаветы Петровны, было совсем невдомек, что она, с тех пор как стала императрицею, дважды не надевала ни одного платья и беспрерывно шила себе новые. Так что волшебства и на полдня бы не хватило, а Разумовский владел ее сердцем годами.

Получив приказ, Сумароков явился во дворец для представления новому начальнику.

Часовые легко его пропустили. Разумовский в халате сидел за столом, уставленным тарелками с обильным завтраком.

— Кто таков? — спросил он грудным, низким голосом.

Сумароков отрапортовал.

— Грамоте умеешь?

— Окончил Шляхетный кадетский корпус, о чем аттестат имеется.

— То хорошо… — подумав, сказал Разумовский. — Горилку пьешь?

— Пью, господин лейб-компании поручик.

— То нехорошо. Привыкать не треба. А кто привык, тому ничего. Выпей.

Разумовский налил две рюмки и чокнулся с Сумароковым.

— Про то, что государыня императрица изволила лейб-компанию учредить, знаешь?

— Знаю, господин лейб-компании поручик.

— То хорошо. Вот и занятие тебе, — Разумовский посмотрел на верхний лист лежавшей перед ним стопки бумаг, — господин адъютант Сумароков. Живи во дворце, а потом и квартиру сыщем. Пойди пока. Или нет. Здоровье государыни выпьем.

Он встал и снова наполнил рюмки.

— Теперь иди. Эти бумаги возьми, в жалобах разберись, мне доложишь. А я отдохну.

Сумароков, повернувшись налево кругом, вышел в соседнюю комнату. Подвинув к окну тонконогий перламутровый столик, он принялся читать листы голубой и белой бумаги, исписанные лихим канцелярским почерком, со множеством росчерков и завитушек.

В покой Разумовского заглянул придворный лакей, тихонько прикрыл дверь и сел перед нею на штофном стуле.

Дел по лейб-компании было много, и скоро они стали приводить Сумарокова в уныние. Жалобы на пьянство гренадер, на чинимые ими разбои летели со всех сторон.

Новопожалованные поручики пустились в загул. Они громогласно кричали на улицах, что служба их свету известна, и знать ничего не хотели. Елизавета называла лейб-компанцев своими «детьми» и прощала любые вины, закрывая глаза на преступления. Помнила она, что сделали для нее преображенские гренадеры в ноябрьскую ночь, боялась, видно, солдатской вольницы и власть над ней потеряла.

Единственной обязанностью лейб-компанцев была охрана императорской персоны. Гренадеры несли дворцовый караул. В наряд выходило пятьдесят человек, командовали унтер-офицеры. Караул выставлял внутренние посты у дверей в личные апартаменты Елизаветы, у лейб-компанского знамени. Ночью рядом с комнатой, где спала царица, — боясь покушений на свою жизнь, она каждый раз меняла место ночлега, избегая ложиться в опочивальне, — помещался пикет, и число постов увеличивалось.

Самые рослые и красивые гренадеры — таких нашли шестьдесят человек — составляли кавалергардский корпус. Кавалергарды получили нарядную форму: красные накладные кафтаны без рукавов, с вышитым золотом государственным орлом на груди и спине — супервесты. В дни приемов они дежурили у дверей в личные комнаты, куда пропускали только по особому разрешению. «Пройти за кавалергардов» означало быть в милости.

Понимая, что с ходу взятое можно в одну ночь потерять, Елизавета распорядилась держать лейб-компанцев поближе к себе и во всегдашней готовности к действию. Гренадер поселили в большой зале Зимнего дворца и настрого запретили отлучаться без ведома унтер-офицера. Оказалось, однако, что такое соседство двору беспокойно. Лейб-компанцы пьяные слонялись по комнатам Зимнего, их ругань и песни доносились в покои государыни. Уговоры вести себя пристойно не помогали. Тогда лейб-компанцев вывели из дворца и разместили в ближайших домах, чтобы можно было собрать их за четверть часа.

Караульную службу гренадеры несли отвратительно — уходили с постов, стоя на часах, напивались до невязания лык, грубили унтер-офицерам, между собой ссорились и смертным боем дрались. Жены их состояли в бесконечной сваре.

Страшновата она была, эта лейб-компания…

Когда князя Черкасского назначили канцлером, гренадеры при начальстве говорили:

— Вельможа-то он, пока нам это угодно…

Об этом доносили Черкасскому, жаловались Разумовскому и Елизавете, но никто за продерзости наказан не был.

Кавалергард Прохор Кокорюкин, без меры пьяный, по пути из кабака с азартом вошел во двор богача-промышленника Акинфия Демидова, покалечил приехавших к нему кунгурских купцов, изрубил тесаком стол, потом забрался к прачкам, порвал на них платья и разломал лохани. Услышав о таком буйстве, сосед Демидова фельдмаршал князь Долгорукий послал своих людей утихомирить кавалергарда. Удалось вывести его со двора, но не дальше коляски, стоявшей у крыльца. Кокорюкин залез в нее и требовал, чтобы его отвезли на квартиру. Потом воткнул в землю тесак и плакался прохожим, что пришел в гости к князю, а его не принимают. Фельдмаршал из окна увещевал господина поручика идти домой и должен был услышать немало ругательств. Никакого взыскания Кокорюкин не получил.

Вице-капрал Травин приехал ночью к вдове майора Кунаковского, выломал окна в доме, бранил скаредною бранью майоршу и ее дочерей, хвалился их шпагою колоть, крича: «Я тебя вытащу со двора вон и на улице бить стану, и ты мне, лейб-компании вице-капралу, ничего не сделаешь!»

Гренадер Леонтий Дубов, находясь в карауле при дежурной комнате, напился пребезмерно пьян и шатался близ дворца по Луговой Миллионной улице, спустив штаны.

Гренадер Осип Уваров, неся службу в пикете, оказался беспамятно пьян и под утро в покоях ее величества необычайно стал кричать. Сержант хотел его увести, но Уваров наставил на него ружье и кричал, покуда хватило голоса. Все во дворце проснулись, однако из своих комнат никто не вышел, пока не затих Уваров.

…Каждый день Сумароков докладывал Разумовскому о происшествиях в лейб-компании, сделавшихся для нее служебным бытом. Самых отчаянных сажали на цепь, но гренадеры скопом приходили освобождать товарищей. Другим Разумовский делал реприманд — словесное внушение.

Императрица же все прощала.