Забытая слава

Глава VI Продолжение спектакля

Екатерина Алексеевна очень внимательно присматривалась к людям. Она старалась искать сочувствия. Камергер молодого двора Сергей Салтыков стал ее ближайшим другом. Екатерина полюбила и перестала тяготиться соседством неприятного мужа. Петр Федорович кое-что замечал, но больше помалкивал. Императрица требовала наследника, а он знал, что помочь тут не может.

Имя Сумарокова приобретало известность. Екатерина бывала в кадетском театре и думала, что образ мыслей автора трагедий ей открылся. Она не считала поэтов серьезными людьми, но и от них желала иметь пользу. Сумароков служил у Разумовского и тем более мог пригодиться.

На одном из придворных маскарадов Екатерина в перерыве между танцами подошла к Сумарокову.

Расшитый золотом кафтан и панталоны с чулками составляли ее костюм, голову покрывал пудреный парик, под которым прятались длинные косы. Маскарад был превращенным, какие нравилось устраивать Елизавете Петровне. Для них кавалеры переодевались в женское платье, а дамы — в мужское. Говорили, что императрица любит такую забаву потому, что не боится показать свои стройные ноги и не ожидает увидеть в дворцовой зале соперницу.

Сумароков был редким гостем на балах. Корпусные уроки менуэта давно забылись, танцы он презирал, но обязанности службы требовали иногда, чтобы он сопровождал Разумовского.

Фаворит играл в карты, благодушно посматривая на окружающих. Дежурный адъютант, стоя за его стулом, держал в руках кожаный кошелек с червонцами.

— Господин Сумароков, — сказала Екатерина, — улыбаясь, — я вижу, вы скучаете. Я тоже. Почему бы нам не поскучать вместе?

Она потянула Сумарокова за рукав к нише окна, скрытого шелковой гардиной, колыхавшейся от ветра. Небрежно прилаженная рама пропускала осенний холод.

— Ваше высочество, я чту за честь, — бормотал Сумароков, по приглашению Екатерины усаживаясь рядом с нею.

Забыв этикет, он оглядывал свою собеседницу. Что ни говори, великая княгиня приятная и просвещённая женщина. С ней Сумароков мог рассуждать о том, что его занимало, и, казалось, встречал дружеский отклик. Алексей и Кирилл Разумовские, Шуваловы — Иван, Петр и Александр, Бестужевы, Воронцовы, Гендриковы и прочие вельможные семьи, с кем Сумароков почти ежедневно сталкивался по службе, — разве кому-нибудь было дело до того, что пишет генеральс-адъютант в ранге майорском Сумароков и что он думает о судьбах российского театра? Императрица совсем ни во что не вникает, танцует, молится, каждый день примеряет новые платья и с величайшей неохотой подписывает порой бумаги. Не отцовский склад, что и говорить. Великая же княгиня…

А великая княгиня между тем окончательно обдумала свою стратагему и предприняла обходное движение по правилам военной науки. И в ней она была сведуща, ибо запоминала команды, что выкрикивал ее муж, переставляя фарфоровых солдат на столах своего кабинета, а лучше сказать — игральной комнаты.

— Смотрите, какой билетец я сейчас получила, — молвила Екатерина, показывая маленький бумажный листок с печатным текстом:

Билетцы с двустишиями на любовные темы были модной игрой. Ими обменивались на балах, выбирая подходящие строки. Сумароков сочинил множество билетцев, их печатали в Петербурге и переписывали в провинции.

— Я догадываюсь, кто прислал мне эти стихи, — продолжала Екатерина. — А что вы посоветуете ответить моему корреспонденту? Найдите здесь.

Она отдала Сумарокову пачку билетцев. Перебирая листки, он угадывал и вспоминал каждый стих, нарочно сочиненный им для игры или взятый из его трагедий, не зная, что выбрать. Наконец он усмехнулся и подал Екатерине билетец:

— Фу, как нехорошо! — засмеялась она. — Нельзя так грубо разговаривать с влюбленными. Под вашей командой я растеряю кавалеров, а их у меня и так очень мало.

— Больше, чем достаточно, ваше высочество, — галантно поправил Сумароков. — А если угодно читать мою речь, она в этом листке.

увидела Екатерина и взяла у Сумарокова пачку. Взгляд ее с озорством пробежал строки:

но она сразу же вытянула другой билет:

— Однако увы! Власть не моя, так что не бойтесь, господин сочинитель, — смеясь, говорила Екатерина. — Но я знаю кое-кого, кто вам об этом готов сказать совершенно серьезно.

Заиграла музыка. Елизавета Петровна, сменившая мундир капитана лейб-компании на голубое, вышитое серебряными цветами платье, открыла менуэт с французским послом. За ними двинулись кавалеры, заметно раздавшиеся у пояса, и дамы, на чьих лицах нередко проступала щетина и краснели толстые носы, обличавшие склонность владельцев к горячительным напиткам.

Сумароков с негодованием отвернулся. Екатерина ласково смотрела на танцующих, которые, встав двумя рядами, церемонно кланялись и приседали, приседали и кланялись своим визави.

— О ком вы говорите, ваше высочество? — спросил Сумароков.

— Не притворяйтесь, — строго сказала Екатерина. — Вы чудно знаете, что я говорю об Иоганне, моей фрейлине, которую вы чуть не съели глазами, когда мы смотрели трагедию.

Сумароков не помнил о таком своем внимании к Иоганне, но ее приятное лицо выплыло из памяти, и он готов был согласиться с Екатериной.

— Это очень преданный мне человек, Иоганна-Христина Балк, — продолжала она. — Мы с ней вместе приехали из Германии. Кроме нее, у меня почти нет близких людей. Кого я полюблю, со мной разлучают. Эта участь нынче грозит Иоганне. Сохраните ее для меня!

— Но как же я могу это сделать, ваше высочество? — удивленно спросил Сумароков.

— Она милейшая девушка, сирота из хорошей семьи. Сватайтесь — вы получите любящую жену и в моем лице верного друга в придачу.

Сумароков пристально смотрел на великую княгиню. Мысль о женитьбе не приходила ему в голову. Служба и театр отнимали львиную долю времени, остальное уходило на сочинительство. Жена, конечно, внесет беспорядок в его устоявшийся холостяцкий уклад, но с этим надобно свыкнуться. Все равно, общей судьбы не избежать. Лишь бы не случилось, как сказано в одной его эпиграмме:

Однако на рекомендацию великой княгини можно положиться.

— Мы очень здесь одиноки, — настойчиво говорила Екатерина, — и я и моя Иоганна. Мы должны всегда быть бодры и веселы, хотя на душе кошки скребут. Когда умер мой отец, я плакала о нем. На восьмой день императрица приказала мне перестать плакать — ведь мой отец не король. Великой княгине, видите ли, неприлично так долго плакать об отце, который был всего-навсего только принц… Мне пришлось утереть слезы и сесть за карточный стол.

Сумароков с ожесточением нюхал табак.

— Ваше милостивое внимание, — сказал он, — мне дорого, и дружба ваша почетна. Но я совсем не знаю Иоганну, и, может быть, ее сердце уже занято?

— О, не беспокойтесь! — весело сказала Екатерина. — Я ручаюсь за все, и мы сыграем самую веселую свадьбу… Меня, я вижу, ищут. Прощайте, и помните нашу беседу.

«Господин сочинитель колеблется, — подумала она. — Не надо натягивать поводья, он теперь пойдет сам, без шенкелей и хлыста. Главное сделано».

Екатерина проходила школу верховой езды, садилась в седло, нарушая приличия, по-мужски, и владела лексикой кавалериста.

Иоганна Балк давно подумывала о замужестве. Это был единственный способ устроить жизнь. Служба при Екатерине со дня на день могла прекратиться. Возвращение, в Цербст полунищей отставной фрейлиной? Но ведь все знают, что Россия сказочно богатая страна, где немцы в короткое время неслыханно богатеют. А что, кроме зачиненных платьев великой княгини, привезет она? На какие деньги будет жить? Цербстские горожане вряд ли возьмут ее даже гувернанткой к детям — на эти роли везде предпочитают француженок. В германских княжествах, как и во всей Европе, мода на парижское…

Молодой двор был замкнут для посторонних людей, а своих кавалеров там не хватало. Да и кто из камергеров Екатерины, принадлежавших к знатным семействам России, обратит внимание на немецкую сироту?

Иоганна слышала о Сумарокове, не раз видала его на придворных церемониях. В мечтах ее избранником был бодрый немецкий офицер, лучше даже принц, пусть владеющий лишь одним захолустным городком. Но немецкие принцы охотились за дочерями европейских монархов. Окружавшие великого князя голштинские офицеры, как на подбор, редкие грубияны и пьяницы. А Сумароков был свободен. С ним могла стать свободной и она.

Иоганну смущало, что Сумароков слывет сочинителем, что он слишком быстр, порывист, неумерен в речах. К тому же он имел привычку нюхать табак, угощая коричневой пылью грудь камзола, кафтан и туфли. Не украшали его и рыжие волосы, как не красило моргание, подмигивание то левым, то правым глазом. Правда, ресницы у него были длинные и красивые.

Верно и то, что Сумароков русский офицер в майорском чине, и хоть служит он не в полку, зато близок Разумовскому и у всех на виду. И если приложить к нему твердую женскую руку, можно сделать его похожим на других аккуратных людей, привести в полный разум.

Когда Екатерина передала ей свой разговор с Сумароковым, Иоганна охнула про себя, но благодарила с чувством и томностью.

— Я сделала, что сумела, — сказала напоследок великая княгиня. — Теперь сама за него принимайся и помни, что железо куется горячим, не правда ли, Иоганна? «Пришел, увидел, победил», — как говаривал Юлиус Цезарь.

Иоганна понимала это. Но «прийти» и «видеть» было не так-то просто. На спектаклях не поговоришь, вокруг столько глаз и любопытных ушей, в церквах они бывали разных, Иоганна — в лютеранской, а Сумароков — в православной, если он вообще когда-либо захаживал в церковь. Встреча на маскараде? Сумароков их не жаловал. Однако он мог стать знаком великому князю и приходить на концерты, которые иногда устраивались в его комнатах. Или нет, еще вернее — он может приходить к Чоглоковым!

Муж и жена Чоглоковы — камергер и статс-дама Мария Симоновна, двоюродная сестра императрицы, ее любимица, — вскоре после женитьбы Петра Федоровича на Екатерине были приставлены к ним главными надзирателями. Императрица желала исправить характер наследника престола, отучить его от дурных наклонностей и послеживать за великой княгиней, которую молодой супруг не баловал своим вниманием. Екатерина сразу поняла характер этих глупых и вздорных соглядатаев и научилась незаметно командовать ими. Теперь, в разгаре ее романа с Сергеем Салтыковым, Чоглокова уверили, что он обладает талантом стихотворца, сочиняет нежные песни, и каждый день стали требовать от него новых. Чоглоков с преважным видом вооружался пером и целыми вечерами выводил на бумаге бессмысленные строчки, а молодая компания шумела и веселилась, прикрывая беседы Екатерины с любовником.

По совету Иоганны, Чоглоков позвал к себе Сумарокова, чтобы показать ему свои песни.

Собрался обычный кружок — Екатерина с фрейлинами, камергеры Сергей Салтыков и Лев Нарышкин, два-три гостя. Чоглокова скоро ушла в спальню, — она донашивала ребенка, седьмого по счету, — а муж ее дожидался, когда наступит черед его песням.

Присяжный балагур и потешник этой компании Лев Нарышкин, посвященный Екатериной в обстоятельства Иоганны, обратился к Сумарокову:

— Александр Петрович, наш любезный хозяин сочинил песенку. Не угодно ли послушать?

Мягким баритоном он запел:

— Какова песенка-то? — спросил он, оборвав пение. — Что ж сочинитель не подтягивает?

— Это песенка моя, — ответил Сумароков, поглядывая на Чоглокова, — да подтягивать я не стану.

— Что ж ты, брат, чужое за свое выдаешь? — с деланным возмущением обратился Нарышкин к Чоглокову. — Зачем друзей подводишь?

Чоглоков раскрыл рот, соображая ответ, однако Нарышкин не дал ему размышлять.

— Вот эта уж наверное твоя песня, подпевай, — скомандовал он Чоглокову и, придав серьезность своему подвижному лицу, затянул:

Сумароков невольно улыбнулся. Нарышкин заметил это и с удвоенным старанием выговаривал слова. Чоглоков тонким голосом пел вместе с ним, отстукивая такт ногой и млея от удовольствия.

— Александр Петрович, — тихо позвала Екатерина, — удостойте нас беседы.

Она сидела с Иоганной и Сергеем Салтыковым на диване, куда не доходил дрожащий свет горевших на столе свечей, и Сумароков, только подойдя ближе, разглядел говорившую.

— Садитесь, Александр Петрович, — негромко раскатывая «р», произнесла Иоганна.

На диване было тесно, и Екатерина, а вслед за ней Салтыков поднялись и перешли на кресла, стоявшие по соседству.

Сумароков сел и поискал в карманах табакерку.

— Я очень люблю ваши песни, Александр Петрович, — сказала Иоганна. — Сочините одну для меня.

Петь она не умела, но сноровкой в разговоре обладала.

— Обещаю вам, сударыня, что сочиню, и самую приятную.

— Ах, нет, зовите меня, как зовет великая княгиня; просто Иоганна, — потупившись, сказала она и, оправляя пышное платье, совсем придвинулась к Сумарокову.

Нарышкин обвел глазами комнату, в полутьме у дальней стены увидел силуэты двух пар и завел с Чоглоковым новую песню.

Изредка встречаясь с сыном, Петр Панкратьевич огорчался, видя его невеселым. Он спросил о причине расстройства, когда Сумароков навестил семью, что бывало весьма нечасто.

— Сам не знаю, что со мной, — чистосердечно признался он. — Я здоров, граф мною доволен, по службе упущений не имею. Беспокоен же я от своих мыслей. Право, жалею подчас, что миновали кадетские годы, а с ними веселье и ясность духа.

— Не век же сидеть в корпусе, — усмехнулся отец. — Ты взрослый человек, ребячество пора оставить. Стишками не проживешь.

— Стишками балуются, стихотворство же исправляет пороки, — убежденно сказал Сумароков. — Нравы дворянства немалой поправки требуют. И то, что каждый день во дворце вижу, не трагедии, но сатиры просит: ласкательство, вымогание наград, взаимная вражда, утрата чести и совести.

— Государыне свой престол устраивать нелегко. Дай срок, все наладится, тогда и добродетель возрастет.

— Это зависит от писателей и начальников, — ответил Сумароков. — Одни толкуют добродетель, другие должны за нее награждать. Но монархи не всевидцы. Потому надобны также вельможи, которые бы им помогали отличать правду от зла. А если вельможи, как у нас то ведется, травят зайцев или играют в карты днем и ночью, то за ними и все дворяне либо в поле, либо за карточный стол.

— Экая беда — карты! — сказал Петр Панкратьевич. — Надобно ведь провождать время, а кроме карт, обществу заниматься нечем.

— Нечем, когда голова пуста, — возразил Сумароков. — Но пустой голове должно ли большой имети чин? Неужели же нельзя хулить пьянство, потому что знатные господа его придерживаются? Трусливый моралист лучше не принимайся за перо. А я не таков, батюшка, вы меня знаете.

Петр Панкратьевич был несколько озадачен порывом сына.

— Видать, накипело у тебя, Александр. Я от дворца далек и, признаться, о том не жалею. Мне в коллегии дел хватает, искать ни в ком не хочу, что есть, тем доволен.

Сумароков не вслушался.

— Религия и правосудие, — продолжал он, — что может быть их святее, но сколько же в них злоупотребления! Суетно все на свете, когда добродетель подпоры не имеет.

— Да, да! — приговаривал Петр Панкратьевич. — Только успокойся ты. Ведь как развоевался, право!

— А судьи, хватающие взятки, всех тварей гаже. И ежели крючкотворный подьячий должен получать жестокое наказание, чем же грозить судье? Продавая истину, он воров и разбойников бездельством своим превосходит. Нет ему в свете соразмерной казни. Когда я такого злодея только воображу, вся во мне востревожится кровь.

Сумароков схватил графин, наклонил его над бокалом и залпом выпил вино.

— Простите, батюшка, — сказал он, переводя дыхание. — Накатит иной раз — сам не рад. А на бумагу все не положишь. Надо и выговориться, бывает.

Помолчав минуту, он продолжал:

— Я ведь к вам не жаловаться пришел, а благословения просить.

— Что ты?! Никак надумал жениться? Уж вот бы славно-то! А кого думаешь, взять? И не меня ли хочешь сватом?

— Сватает великая княгиня Екатерина Алексеевна, а девицу звать Иоганна Балк.

— Балк? Она не из русских?

— Нет, батюшка, из немок она, служит у великой княгини.

Петр Панкратьевич молчал.

— Что ж, немцы тоже разные бывают, — наконец вымолвил он. — Эта какова?

— Вроде бы по моему нраву, — ответил Сумароков. — Грамотна и стихи любит.

— Чем кормиться будете? Я ведь ничего дать не могу, — сам знаешь, сестры на выданье, каждую наделить надо.

— Я и не жду, батюшка. Проживем на государево жалованье. У меня одного оно меж пальцев текло, а вдвоем — еще оставаться будет.

— Не о такой невесте для тебя гадал я, Александр, — задумчиво сказал Петр Панкратьевич. — Но с тобой волю родительскую показывать не стану. Ты умом меня перерос, живи, как знаешь. Поди матери скажи, да не ушиби вестью-то. Осторожненько! Благословясь, в час добрый!

Он поднял графин и наполнил стаканы.

Сумароков взял полугодовой отпуск. Разумовский рассеянно подписал приказ и только, передавая его Сумарокову, спросил:

— Женишься, Александр Петрович? То хорошо… Совет да любовь! Однако насчет этого берегись…

Он приставил указательные пальцы к вискам и показал рога. Рогатыми называли обманутых мужей. Сумароков сочинил несколько эпиграмм на эту модную тему, и предупреждение Разумовского было ему неприятно. Впрочем, не графу бы так шутить. Все знают, кто такой Иван Шувалов и как ласкова с ним императрица. Алексей Григорьевич тоже знает. Елизавета привязана к нему, но сердце ее открывается новым влюбленностям. Так-то…

Занятый кадетским театром, ставшим для него почти служебным поручением, Сумароков в последние месяцы удалился от Разумовского, и первая роль среди адъютантов перешла к Ивану Перфильевичу Елагину. Он был на семь лет моложе Сумарокова, кончил Шляхетный корпус, служил в лейб-компании секретарем, и Сумароков рекомендовал его Разумовскому. Елагин женился на горничной императрицы, но тайно дружил с молодым двором и пользовался доверием великой княгини. Он был большим почитателем поэтической музы Сумарокова и сам пописывал стихи.

Служебные дела уладились быстро, денежные расчеты не беспокоили Сумарокова: он не привык загадывать вперед, будет день — будет и пища. Сложнее казалось примирить различие вероисповеданий жениха и невесты, но и это препятствие исчезло — Иоганна согласилась перейти в православие. Если она не знала крылатой фразы Генриха Наваррского, сказавшего, что Париж стоит обедни, то перед ее глазами был пример великой княгини. Отправляя свою дочь в Россию, Христиан-Август Ангальт-Цербстский снабдил ее увесистым томом собственных рассуждений о правильности лютеранской веры и наказал не менять ее на иную. Екатерина из Петербурга вежливо благодарила отца за наставления и сообщила, что разницы в верах нет. Правда, внешние обряды различны, но православная церковь вынуждена сохранять их во внимание к грубости здешнего народа… Успокоив таким резоном отца, Екатерина приняла православие и сделалась русской великой княгиней. Иоганне же не приходилось ни перед кем оправдываться. Она не колеблясь выучила по-русски «Символ веры».

Двор собирался в Москву, и Сумароков медлил со свадьбой, желая избежать многолюдства, огласки и пересудов. Он мог быть шумливым, когда дело касалось театра, литературы и связанных с ними прав его как писателя. Сумароков легко преувеличивал свои заслуги на поприще отечественной словесности, но был застенчив, если речь шла о каких-то обстоятельствах его личной жизни, не связанных с тем, что он считал своей гражданской обязанностью. В церкви он не хотел видеть праздных зевак, за свадебным столом — лишних гостей.

С отъездом двора жизнь в Петербурге замирала. Вслед за императрицей с места снимались многие тысячи людей: одни — потому, что так или иначе были связаны с гигантской придворной махиной, другие — потому, что желали приобрести такую связь и наивно видели в ней смысл своего существования. Правда и то, что с царского пирога падали обильные крохи, а изловчившись, можно было ломать его и кусками.

Свадьбу сыграли скромную. Молодых пригласили пожить в родительском доме, но родственные связи устанавливались вяло. Мать почему-то побаивалась немки, сестры хихикали над русскими фразами Иоганны, а сама она, соблюдая отменную вежливость в обращении с новой семьей, скучала по дворцовой суете и развлечениям.

Сумароков был не то чтобы счастлив, а как-то спокоен. Его чувство к жене не таило в себе ничего неожиданного.

Он радовался, что раздумья, уговоры, хлопоты позади и теперь начинается ровная семейная жизнь. Ему хотелось писать, образы будущих пьес оттесняли персонажей домашней сцены, и за своим вымышленным миром он следил гораздо пристальнее, чем за реальным.

А тут было о чем подумать. Иоганна много тратила — она спешила одеться, вознаграждая себя за долгие годы мечтаний о новых, наимоднейших платьях. Она объезжала галантерейные лавки и привозила французскую пудру, мушки, стальные английские пряжки, цепочки, пуговицы, фландрские кружева и невесть еще что. Золовки с завистью рассматривали покупки — родители не баловали их заграничными безделками, а платья шил им дворовый человек, обученный портняжному искусству. Полугодовое жалованье Сумарокова пролетело вмиг, и он занял под вексель деньги у ростовщика.

Через несколько дней Иоганна решительно отказалась жить с мужниной родней, и, так как свой дом купить было не на что, Сумароковы возвратились на казенную квартиру в Луговой Миллионной, у купца Дебиссона. Под жилье купец сдавал две комнаты — большую, окном на улицу, и темную каморку. В ней обосновался Сумароков. Сидя и днем со свечами, он писал. Иоганна же свела дружбу с Дебиссоншей, взявшей их на свои харчи, рассказывала хозяйке придворные вести полугодовой давности, играла в карты. Они вдвоем путешествовали по лавкам, в Гостиный двор, где торговал Дебиссон, заводили знакомства с капитанами иностранных кораблей, приходивших в Неву, однако чаще смотрели заморские товары, чем покупали. Сумароков, оставаясь дома, перебирался в светлую комнату и с неохотой отрывался от пера при возвращении дам.

Ездить в гости Сумароков не любил, да и знакомых в городе не оставалось, их надобно было искать в Москве. Однажды навестили они на Васильевском острове Ломоносовых. Иоганна косо посматривала на профессорскую жену, отчаявшись найти тему для разговора, — бедняжка не была приобщена к дворцовой хронике, не знала, кто с кем машется, и самое удивительное — не интересовалась этим!

Ломоносов вышел без парика, со следами копоти на лице — он что-то жег в своем кабинете, из дверей выползал ядовитый запах серы, а когда умылся, принес водку, соленую рыбу и стал угощать Сумарокова. Они говорили между собой, не обращаясь к женам, потом начали кричать, не слушая друг друга. Иоганна увидела, что Сумароков сильно мигает и заикается, от волнения просыпает табак, сердится на Ломоносова, уступая ему в споре, — и поняла, что время уезжать.

На прощание она просила Ломоносовых навестить их, наговорила светских любезностей, но про себя сказала, что по ее воле свидание больше не повторится. Сумароков же не сразу понял, что нужно, прощаться, он продолжал горячо толковать с Ломоносовым, и конец его монолога Иоганна выслушала уже в карете.

Другой визит растревожил Иоганну и заставил ее с опаской взглянуть на мужа.

Сумароковы обедали у Мельгунова. Старые корпусные товарищи весело вспоминали прожитые вместе годы, Иоганна деликатно пробовала от каждого блюда, казавшегося ей после стряпни Дебиссонши отменно вкусным, как вдруг произошел конфуз. Слуга, обносивший вином, задел рукой одного из гостей. В уважение к хозяину тот не осмелился поучить парня кулаком, чтоб не забывал осторожность, и лишь обругал его не длинно, но крепко. Заключительные слова фразы: «…хамское отродье!» — пришлись на паузу в застольной беседе и явственно прозвучали. Услышав их, Сумароков сорвал с шеи салфетку, вскочил, крикнул, что хамов нет, все люди одинаковы и различаются просвещением, и убежал из комнаты.

Обед нарушился, гости недоуменно переглядывались. Мельгунов сказал:

— Это с Александром Петровичем бывает. Невоздержан, чувствителен. Но титло наперсника муз для меня его извиняет.

Иоганна столь снисходительна не была. Дома Сумарокову пришлось выдержать град упреков и обвинений. Он снес их молча, однако не думал раскаиваться — жена увидела это ясно — и вскоре ушел в свою каморку, плотно притворив дверь. Такая мера предосторожности была условной, но Иоганна еще с ней считалась.

Когда, наконец, окончился отпуск, Сумароков получил приказ Разумовского оставаться в Петербурге и навести порядок в канцелярии лейб-компании. Копиист Кружевников подал донос: писарь поручик Беляев говорит предосудительные слова на командиров лейб-компании, Разумовского называет запросто «старикашею», а Шуваловым сулит знакомство с кнутом палача.

Дело могло выйти криминальное. Сумароков допрашивал Кружевникова и его сослуживцев копиистов. Они жаловались на Беляева, своего начальника, — груб, подчиненных бьет, у гренадер принимает взятки, в лавках городских купцов забирает товары безденежно. Беляев во всем запирался, и Сумароков верил ему как офицеру. Он изругал подьячих-копиистов, пригрозил им — пункты доноса начали таять, неприятное дело удалось притушить. И кстати: того и гляди вмешалась бы Тайная канцелярия. Лейб-компанцы судились собственным судом, но тут замешалась политика, и Петр Иванович Шувалов, как офицер лейб-компании, не постеснялся бы передать следствие и расправу над виновным в Тайную канцелярию — ведь начальником ее был Александр Иванович Шувалов. Конечно, Беляев виноват, тут греха таить нечего, но в жертву подьячим Сумароков офицера не отдал. Вместо него под арест сел доносчик.

За десять с лишним лет разгульной своей жизни гренадеры лейб-компании поизносились, и служба становилась обузой многим из них. Сумароков со штаб-лекарем осмотрели оставшихся в Петербурге лейб-компанцев и потерявших здоровье представили к пенсии. Штаб-лекарь записывал кратко: «Глазами и головою слаб», «Стар и глазами худ», «Моча не держится, и чахнет», — но для начальства и таких заключений было достаточно.

Служебные хлопоты заполняли дни Сумарокова, он мало бывал дома. Иоганна ждала ребенка. В ее характере показались раздражительность, резкость. Она жаловалась Девиссонам на мужа и затевала с ним ссоры. Сумароков старался молчать, но иногда и он повышал голос. Писать совсем не удавалось. Семейная жизнь, оказывается, куда как трудна. А ведь это только начало…