Забытая слава

Глава X Торжествующая Минерва

Царствование это, как не раз уже бывало в России, началось внезапно.

Поздним утром двадцать восьмого июня Сумароков, ожидая карету, чтобы ехать к государю, вышел на черное крыльцо поторопить кучера. Предпраздничный городской шум — столица готовилась встретить день Петра и Павла — удивил его обилием звуков. Над Петербургом плыл колокольный звон. Изба реки, от дворца, доносились крики «ура» и трескотня беспорядочной ружейной стрельбы. С Большого проспекта Васильевского острова и Девятой линии — дом стоял угловым — слышались голоса, шарканье шагов, пьяные выкрики.

Двор был пуст, карету не выкатили.

Сумароков закипел гневом. Он мгновенно вспыхивал, но быстро отходил и винился перед собой в невоздержанности. Однако при случае все повторялось.

В распахнутые настежь ворота вбежал кучер Прохор, сопровождаемый толпой дворовых.

Побелен лицом, Сумароков выхватил шпагу и бросился навстречу.

— Ты меня погубить надумал, разбойник! — закричал он. — Почему нет лошадей? Опоздаю к государю!

Люди рассыпались в стороны; Прохор замер на месте. Сумароков бежал к нему с поднятой шпагой и в двух шагах, тяжело дыша, остановился.

— Помилуйте, батюшка, Александр Петрович! — весело сказал он. — За народом побёг. Войска присягу принимают.

Сумароков опустил клинок.

— Какую присягу, что ты городишь? Видно, со вчерашнего не проспался?

Из города прилетела волна криков и выстрелов.

— Новой государыне присягают, слышите? — продолжал Прохор, видя, что вспышка гнева Сумарокова погасла. — Государя-то того… Нету… Вот те крест!

Кучер был под хмельком, что за ним водилось. Не настолько же пьян, чтобы сочинять небылицы?.. А в городе что-то произошло. Надо ехать. Скорее.

— Подавай карету. Да с козел не упади, — приказал Сумароков.

…Что ж, ожидать новостей следовало, к тому шло. Нет, какова Екатерина! На днях ведь Сумароков был у нее. Хоть бы словом обмолвилась, взглядом показала! От Иоганны могла и скрываться, та долгоязычна. Но ему-то намекнуть?!

Теперь заграничное путешествие побоку, найдутся дела и в Петербурге. Создателю российского театра, первому стихотворцу и драматическому писателю предстоят новые труды. Хорошо, он готов и пером и советом помогать государыне. Идей и мыслей преизобильно.

Сумароков не без удовольствия подумал о том, что Ломоносову не миновать потесниться — не все ж ему командовать в Академии. Если Тредиаковский — профессор, чем Сумароков его хуже? Лучше, это всем известно, кто на русском языке читать умеет.

Карета подана. Быстрее, по Девятой линии, через мост — к дворцу.

На левом берегу Невы, у Адмиралтейства, тесно от сбежавшегося народа. Лошади шли шагом, кучер бранился с пешеходами, с форейторами других карет, тянувшихся к Зимнему.

Сумароков нервничал, сердился и наконец, потеряв терпение, выскочил из кареты.

— Поезжай домой, один скорей дойду, — бросил он Прохору и смешался с толпой.

Народ собирался ко дворцу, потому что туда прошли гвардейские полки, там звучало «ура» и потрескивали ружейные выстрелы. Среди ремесленников из Коломны, василеостровских огородников, рыбаков, меж матросов и гарнизонных солдат Сумароков медленно двигался вперед, поневоле вслушиваясь в говор своих случайных соседей.

Как бывало всегда, в толпе неизвестно откуда знали многое и не стесняясь толковали о том, что произошло этим утром. Раза два до ушей Сумарокова долетело слово «вольность». Обернувшись, он пытался разглядеть говорившего, но увидел кругом равнодушные, казалось — бесхитростные, лица бедняков петербуржцев.

— Присягать, что ли, бежим, ребята? — спросил, ни к кому особо не обращаясь, человек в рыжем, забрызганном чернилами кафтане.

— С нас присягу попозже спросят, господин подьячий, — ответил ему мастеровой человек в кожаном фартуке. — Сегодня бы посмотреть на новую государыню. Когда-то после ее увидишь…

— Наверное, опять на соль сбросят гривенник с пуда, — деловито сказал пожилой купец, шагавший рядом с Сумароковым. — Покойная императрица Елизавета Петровна на трон вступала — тоже соль дешевле пустили.

— Стало быть, надо пуд соли съесть, чтоб монаршую милость на гривенник почуять, — заметил мастеровой. — Многонько!

Позади Сумарокова разговаривали люди осведомленные — лакей, видать, из богатого дома, и солдат.

— Бывший государь с Екатериной Алексеевной намерен был самое пребеззаконное дело учинить, а именно — заколоть, и к тому генералы Мельгунов и Гудович уже подосланы были, только она не изволила их допустить до себя.

— А в Ораниенбауме церковь нашу, православную, сделал тевтонской, — рассказывал солдат. — И уже с Лизаветой Воронцовой бывший государь по-тевтонски обвенчался, и ей знамена преклоняли.

— Пустое брешешь, — возразил лакей. — Где ж это слыхано — от живой жены с другой повенчаться?

— У нас нельзя, а он по-тевтонски с Лизаветой-то, по-тевтонски, — объяснил солдат. — А сегодня утром, чуть свет, Орлов, какой — не знаю, — их ведь пять братьев, — в Петергофский дворец прикатил, государыню в чужом экипаже увез — и прямо в Измайловский полк. Там всех под присягу — и ко дворцу. По пути у Казанской церкви обедню отслужили. Теперь шабаш Петру Федоровичу, вся гвардия здесь. Не иначе, в поход на него пойдут, если пардону не запросит.

Чем ближе к Невской перспективе, тем больше в толпе прибывало народу и тише становилось ее движение, пока не прекратилось совсем. Сумароков, расталкивая людей, стал пробираться вперед. Его неохотно пропускали, оглядывая нахмуренное лицо с подергивающимся глазом и военный кафтан.

Достигнув передних рядов, Сумароков увидел причину задержки. Вход на поле перед Зимним каменным дворцом, где собрались войска, преграждали полицейские. Они стояли поперек улицы и плетками хлестали тех, кого придвигала, к ним напирающая толпа. Крики побитых и женский плач не заглушал воинский шум гвардейских рядов.

Сумароков рванулся и схватил за руку полицейского.

— Негодяи! Что вы делаете? Кто велел избивать людей? Не позволю! — повелительно закричал он.

— Вы проходите, господин офицер, а народ пущать не велено, — нимало не смутившись, сказал полицейский, отводя руку с плетью за спину.

— Я-то пройду, — отвечал Сумароков, — на мне бригадирский чин, и вас, буянов, усмирю.

За цепью, в кучке офицеров и штатских, Сумароков увидел знакомую фигуру.

— Адам Васильевич! — крикнул он. — Прикажите полицейским чинам не драться хоть в этот радостный день, не мрачите праздник!

Адам Олсуфьев, однокашник Сумарокова по Шляхетному корпусу, поспешил обнять старого товарища и поздравить его с воцарением императрицы Екатерины.

— Будут манифест читать, — сказал он, — пойдем поближе, там и полицмейстера встретим, скажем, чтоб унял хожалых.

Олсуфьев после корпуса был в штатской службе и с недавних пор состоял секретарем государыни. События последних часов придали ему новый вес и значение. Сумароков почувствовал покровительственный тон, но постарался смолчать — обижаться было некогда. Олсуфьев с подробностями описал ему, что произошло, и вместе они вошли в Зимний дворец. Там собрались сенаторы, архиереи из Синода, офицеры гвардейских полков и придворные.

Петербург признал Екатерину Алексеевну императрицей.

Переворот произошел настолько неожиданно, что легкость его заставила тревожиться Екатерину. Она достаточно знала своего супруга, отдавала себе отчет в том, что его неразумные поступки открыли ей дорогу к трону, и рассчитывала на поддержку гвардии. Но ведь и бывший государь еще не бессилен! У него есть голштинские войска, перед ним дороги в Кронштадт, в Ригу, наконец, за границу, к прусскому королю Фридриху. Мало ли что можно предпринять законному императору, имея рядом такого советчика, как граф Миних, опытного и храброго интригана…

Надобно было искать Петра Федоровича. И спешить, елико возможно.

Гонцы поскакали в Ригу, в Пруссию, где стоял русский корпус, в Кронштадт скоропостижно поплыл адмирал Талызин. А вечером 28 июня гвардия выступила из ворот столицы и пошла по Петергофской дороге к резиденции бывшего государя, Ораниенбауму. Екатерина в Преображенском мундире старого образца, отмененного было Петром III, верхом, с распущенными волосами ехала впереди полков в обществе молодой княгини Дашковой, тоже в мундире и на коне.

А в это время Петр III с оставшейся у него свитой, — все, кого он раньше отправлял в разведку и с поручениями, обратно не возвращались, — всходил на палубу яхты, чтобы идти в Кронштадт. Но когда яхта, сопровождаемая галерой, пришла на Кронштадтский рейд, из крепости приказали судам отойти, угрожая стрельбой. Адмирал Талызин успел прибыть раньше, гарнизон уже присягнул Екатерине и не пустил в крепость бывшего императора.

Граф Миних предложил плыть к армии, в Померанию.

— Вы примете начальство над войском, — уговаривал он Петра Федоровича, — поведете его, и я ручаюсь, что в шесть недель Петербург и Россия снова будут у ваших ног.

Петр не пожелал рисковать. Суда возвратились в Петергоф. Вице-канцлер Голицын поехал к Екатерине с письмом. Государь соглашался разделить с нею власть и править совместно.

Екатерина не ответила. Голицын остался при ней.

Придворные Петра понимают, что дело его проиграно. Они советуют покориться, — и Петр, изнемогавший от необходимости что-то решать, о чем-то думать и беспокоиться, даже о собственной жизни, покорно своей рукою переписал отречение от престола, быстренько сочиненное Григорием Тепловым;

«В краткое время правительства моего самодержавного российским государством самым делом узнал я тягость и бремя, силам моим несогласное… Объявляю целому свету торжественно, что я… от правительства российским государством на весь век мой отрицаюся».

Отречение было принято. Петра Федоровича доставили в Петергоф, определили в караул к нему шесть офицеров да взвод солдат и не задерживаясь отвезли в Ропшу. Поместьем этим владел раньше князь Федор Ромодановский, он отписал его в приданое за дочерью Екатериной, женой графа Головкина, а после его ареста Елизавета Петровна взяла Ропшу в казну.

Заполучив в свои руки мужа, Екатерина с гвардией возвратилась в Петербург и принялась командовать. Среди множества неотложных дел, озабоченная мыслями о том, как поступить дальше с Петром Федоровичем, она прежде всего подумала о наградах участникам переворота.

Свой заговор Екатерина вела с двух концов. В гвардии старались в ее пользу братья Орловы, люди популярные среди солдат и приятели десяткам офицеров. В кругу вельможном и чиновном действовал Никита Иванович Панин, воспитатель наследника Павла Петровича, умница, первоклассный дипломат, долго прослуживший русским послом в Швеции. Екатерина тонко плела нити, ее партизаны не встречались между собою и поняли, что преследуют общую цель, только после начала событий. Молодая княгиня Дашкова, например, считала себя главным агентом Екатерины и очень обиделась, узнав, что роль ее в перевороте была весьма скромной.

Екатерина не раз прикидывала, как рассчитаться с помощниками, не обижая никого. Список потребовал от нее изрядных трудов, не раз исправлялся и был опубликован не в том виде, как намечалось первоначально, однако менялся он только в частностях.

«Григорий Орлов камергером, александровская кавалерия.

Алексею Орлову майором в Преображенском полку, лента александровская.

Федор Орлов в Семеновском полку поручиком.

Всем троим в Серпуховском уезде село Ильинское с приписными 2929 душами, да пятьдесят тысяч, да российскими графами».

Кирилле Разумовскому, Никите Панину, князю Волконскому — пожизненные пенсии по пяти тысяч рублей.

Дальше именовались офицеры Измайловского, Преображенского полков, Конной гвардии, а за ними актеры Федор и Григорий Волковы. Им — российское дворянство, каждому триста душ и по десять тысяч рублей.

Екатерина вспомнила о Сумарокове, но в список его не внесла. Он хоть и сочувствовал ей, да к трудам привлечен не был по причине вздорного и неосновательного характера, а потому награды не заслужил. Что-нибудь для него сделать надо, однако еще успеется.

Она отложила бумагу и думала о том, как поступить с бывшим государем.

Петр Федорович слал ей из Ропшинского дворца записки. Он имел надежду, что его отпустят в чужие края с Лизаветой Воронцовой и не оставят там без пропитания. Просил доставить ему лекаря Лидерса, арапа Нарцисса, камердинера, скрипку и мопсинку-собаку. Еще просил, чтобы караульщики офицеры выходили из комнаты, когда ему есть нужда на судно.

Лекарь не поехал, опасаясь попасть в пожизненное заключение вместе со своим пациентом. Скрипку и собаку отправили. А что дальше?

За границу пускать никак невозможно. Сам Петр не сообразит, но найдутся охотники, из них первый — прусский король, похищать для него обратно российский престол. Заточить в Шлиссельбург? Там сторожат другого законного императора. — Ивана Антоновича. Не много ли — два самодержца на маленькую крепость под Петербургом? Проще бы всего… Ведь и сложение у него хилое, болезнями страдал, и ныне на голову жалуется…

Екатерина не таила своих сомнений от ближайших друзей и по зрелом размышлении старшим караульщиком в Ропшу назначила Алексея Орлова. Ему как бы передавалась забота о счастье брата Григория и всей семьи, а кроме того — о благополучии Российской империи. Велика Россия, да три государя сразу и для нее чересчур богато…

Раздумывая об этом, Екатерина энергично занималась делами. Она побывала в Сенате, отменила последние указы Петра Федоровича и дала свои распоряжения. К вечеру же того дня, шестого июля, из Ропши прискакал нарочный с пакетом от Алексея Орлова.

На листке серой, нечистой бумаги пьяной рукой были налеплены безграмотные строки:

«…Матушка — его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руку на государя. Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Федором, не успели мы разнять, а его и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хоть для брата».

Екатерина по-христиански пожалела Петра Федоровича, но все же вздохнула с облегчением. Она никому не показала записку Алексея Орлова и спрятала ее, приняв на себя ответственность за происшедшее.

На следующий день, седьмого июля, был объявлен манифест. В нем сообщалось, что бывший император Петр III обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком геморроидическим впал в прежестокую колику. Врачевание не помогло, и он волею всевышнего бога скончался.

Следом читался второй манифест, подписанный еще накануне. Императрица обстоятельно исчислила вины Петра Федоровича, нигде не назвав его мужем. Было помянуто, что он смерти своей тетки Елизаветы Петровны радовался неприлично, предпринял искоренять православие в народе и велел разорять церкви. «Законы в государстве все пренебрег, судебные места и дела презрел и вовсе о них слышать не хотел; доходы государственные расточать начал вредными государству издержками; из войны кровопролитной начинал другую — безвременную и государству российскому крайне бесполезную, возненавидел полки гвардии…»

Но и этого мало. Екатерина должна была отстранить Петра от престола, чтобы сохранить свою жизнь: бывший государь приказал убить ее. Словом, жалеть покойника нечего. Надо радоваться тому, что у русских есть новая императрица.

Прочитав манифест, поэты взялись за перья. Сумароков приветствовал государыню: ведь на престол взошла «просвещенная великая княгиня», покровитель искусства и художества. Он описал бедственное положение страны, ввергнутой Петром III в пучину несчастий:

Он излагал здесь и собственные переживания, был искренен в своей оценке события. Ломоносов смотрел на них так же, и Сумароков не разошелся с ним в характеристике засилья иноземцев, когда писал:

Этих змей Сумароков знал и хранил следы их укусов, но, к сожалению, стихи выглядели запоздалыми, а напутствие императрице ограничивалось несколькими фразами.

Сумароков описывает захват власти Екатериной, объясняя его, в согласии с манифестом, необходимостью спасения империи и жизни монархини. Екатерина, мол, сострадая России, взяла на себя смелость защиты народа от истребления, пожелала спасти православие — об этом Сумароков пишет без тени улыбки — и с помощью сочувствовавших ей войск совершила переворот. На троне снова появился Петр I, пусть в женском обличье, но злоба пала, и все пойдет теперь хорошо — просвещенный монарх учредит основательные законы и заставит их соблюдать.

Суета и спешка первых дней царствования не отвлекли трезвую голову Екатерины от соображений дальнего плана. Едва успев занять Зимний дворец, она приказала готовить коронацию, назначив ее на сентябрь.

Этой церемонии, происходившей всегда в Москве, в Успенском соборе Кремля, придавалось особое государственное и религиозное значение. Церковь благословляла нового монарха, он возлагал на голову золотую корону, и власть его отныне подкреплялась авторитетом священства. Петр I короновал себя и свою жену Екатерину, успел короноваться мальчик-император Петр II, пышно отпраздновала торжество Елизавета, и лишь Петр III опоздал с обязательным для русских самодержцев обрядом.

Екатерина с усмешкой подумала о том, как легкомысленно покойный муж откладывал коронацию, потому что венцы будто бы не готовы.

С помазанным на царство монархом справиться труднее, и не ей жалеть, что Петр Федорович оставил свой лоб без императорской короны, но сама она такой оплошности не совершит.

Распоряжения Екатерины были ясны и кратки. Коллегиям, конторам, канцеляриям, за ними Сенату, Синоду и двору складываться и переезжать в Москву. На расходы — пятьдесят тысяч рублей. Для короны отпустить мастерам фунт золота. Поделать сто двадцать дубовых бочек с железными обручами, чтоб в каждую входило пять тысяч рублей серебряной монетой. В такой таре перевезти комнатную сумму, личные деньги императрицы.

Подписав указ, Екатерина взялась за другие бумаги, принесенные Олсуфьевым. На соль сбавили гривенник с пуда, и Сенат не знает, чем покрыть убыток в шестьсот тысяч рублей? Половину — из комнатной суммы, а остальные собрать от передела медных денег — чеканить из рубля побольше копеек. Торговлю стесняют привилегии, откупа, — жалуются купцы? Кончать надо с откупами, уничтожать монополии, заведенные Шуваловыми для своих доходов. Новгородской губернской канцелярии регистратор Яков Ремберг приводя к присяге людей, брал с них за это деньги? Сослать его в Сибирь на вечную работу. И заготовить указ о лихоимстве. Ничего, что писано об этом не раз. Повторить нужно…

Последней в стопке бумаг лежала печатная ода Ломоносова. Поздно приветствует монархиню, раньше писал быстрее.

Екатерина внимательно читала стихи. Что говорит о ней этот шуваловский друг?.. Так и есть. Не хвалит, а сравнивает с покойной государыней. Лучшее, что сказал, — «воскреснет нам Елизавета». Не расщедрился господин химии профессор… Нападает на иноземцев. Немцы ему поперек дороги встали. А сам ведь на немке женат… Ну, о прошлом царствовании верно. С Фридрихом поспешил мириться Петр Федорович, тут одни убытки, никакого преферанса Россия не получила… Опять про немцев… А здесь к чему призывает?

Законы… И Панин все о них толкует. Фундаментальных, видите ли, законов захотелось. Не выйдет, голубчики! Жаль, резко нельзя оборвать, все вокруг тревожно, еще неустойчиво, надо с каждым быть ласковой, чтоб не укусил исподтишка…

Что в этих строках? Не угроза ли?

Нечего пугать. Императрица сама знает, что делать, без непрошеных советчиков обойдется.

…Нет, Ломоносов совсем не такой поэт, какой нужен. Не то пишет, не так думает, умеет ценить только Петра да Елизавету. С ним — как это по-русски? — каши не сваришь. В Академии наук своеволен, себя выше всех ставит, президента не слушает. Кажется, он здоровьем плох? Не пустить ли его в отставку?

Сумарокова ода пристойнее. Однако тоже о правде чересчур много хлопочет, будто один он знает, что такое правда и как ее в России вводить. Кстати, о его награде распорядиться. Чинов поэту не следует. Жалованье задержанное выплатить. А дальше — пусть печатает, что сочинит, за счет кабинета, из комнатной суммы. И долг с него сложить — по прежним своим книжкам не расплатился с академической типографией. Предовольно пока. Он к тому ж человек нежадный, да и часто не в разуме бывает…

На коронацию же взять, и пусть «Слово» напишет, как раньше Ломоносов Елизавете Петровне писывал…

Императорский поезд — семьдесят экипажей — тронулся из Петербурга в Москву первого сентября. По всей дороге были расставлены высланные заранее гвардейские караулы, и на каждой станции ямщики перепрягали четыреста лошадей.

Сумароков ехал с Адамом Олсуфьевым. Иоганна осталась в Петербурге наблюдать за домом и детьми. Ей очень хотелось побывать на коронации, но Сумароков наотрез отказался взять жену с собою. Он сказал, что Иоганна будет мешать ему сочинять «Слово», что в Москве у родителей им негде поместиться, а нанять квартиру нельзя — все занято приезжими. Закричал, затопал ногами, напугал девочек и поставил на своем.

Олсуфьев редко бывал в карете. Он больше ехал с императрицей, записывал ее приказы, пересаживался в кареты вельмож, сообщая им распоряжения, на станциях отправлял курьерами почту в Петербург и командовал ямщиками. Сумароков ехал один и обдумывал свое «Слово».

В этой речи вознамерился он сказать, каким должно быть новое царствование, определить основу и предел самодержавной власти.

Самое главное — законы и верное их исполнение. Прихоти монарха и происки его фаворитов тогда не коснутся фундамента государственного. Правда, у Екатерины характер твердый, но все-таки женщина, сердце не камень, что уже и обозначилось. Григорий-то Орлов на всех покрикивает, не гляди, что из безродной шляхты.

В Твери, после обеда, Сумароков записывал сложившиеся мысли:

«Самодержавию никто, кроме истины, закона предписать не может; но колико мы подчинены самодержцам, толика они подчинены истине; а потому, что на все многочисленные или паче бесчисленные обстоятельства законов уставить никак нельзя, так нет лучше самодержавного правления, когда самодержец премудр и праведен».

Он прочел невысохшие строки. Как будто бы ясно и вместе с тем осторожно, обижаться не на что. Будь мудрым, праведным, а если собьешься, мы тебя подправим законом.

Но где взять эти законы? Старых немало, да они путаные, иные надвое писаны, слогом темным. Потому иногда грешат и честные судьи — а как их немного, честных-то! — зато подьячие грабят и невинные страждут. Нужны усилия многих разумов, чтобы составить законы, и время требуется, несколько лет. Но браться немедленно — созывать умных людей и начинать законодательную комиссию.

— Александр Петрович! — нарушил его одиночество голос Олсуфьева. — Голубчик, дай бумагу и перо. Неплюеву надо ответить.

Он вбежал в комнату обывательского дома, где сидел Сумароков, и, приказав вошедшему за ним преображенскому сержанту подождать, наклонился над столом.

Неплюев, старейший сенатор; остался главноначальствующим в Петербурге после отъезда двора и каждый день посылал вдогонку императорскому поезду курьеров, докладывая, что в столице все пока благополучно. Покидая Петербург, Екатерина испытывала тревогу — она была не совсем уверена в прочности еврей власти, захваченной всего два месяца назад, и нуждалась в ежедневных рапортах о столичных новостях.

— Вот пакет. Отправляйся, — сказал Олсуфьев, передавая сержанту завернутое в бумагу письмо. — И скачи быстро. Эстафета весьма спешная. Собирались, будто на пожар, — продолжал он, закрывая за курьером дверь и обращаясь к Сумарокову, — дивно, что голов не оставили.

— Что случилось-то? — спросил Сумароков.

— Потеряли державу. Скипетр есть, а державу найти не можем.

Скипетр — золотой жезл — и держава — золотое яблоко с крестом, украшенное драгоценными камнями, — были знаками монаршего достоинства. Их полагалось держать в руках во время коронации.

— Хватились в дороге — нет державы. Я пишу Неплюеву — разыщи. А он отвечает, что искали, мол, в дворцовой спальной, в гардеробе, в казенной, где деньги хранятся, — пусто. У бывшего-де императора ее и не было. А державу покойной государыни давно разломали и золото в дело пустили. Я написал, чтобы Неплюев новую заказал и через две недели в Москву доставил.

— Хлопотлива же твоя служба! — Сумароков сказал эту фразу из любезности. Суетливая деятельность Олсуфьева не возбуждала в нем сочувствия.

— Нелегко, брат, — самодовольно согласился Олсуфьев. — Дальше еще круче пойдет. Зато — всё я, всё через меня. С утра изволят кликать: «Адам Васильевич!» — и пошло на весь день…

Сумароков подумал, что и он когда-то по утрам являлся за приказаниями к Алексею Григорьевичу Разумовскому. Но давно это происходило, и сам он был молод… Олсуфьев же в почтенных годах скачет, как заяц, и этой жизнью своей доволен — безотлучно во дворце, при высочайшей особе… Нет, лучше отставка от службы, считанные рубли пенсиона, чем придворная суета.

— Скоро тронемся, Александр Петрович, — сказал Олсуфьев, выходя из комнаты. — Собирай свои писания.

Но Сумароков вернулся к прерванной работе. Он заканчивал «Слово» и набрасывал призывы ко всем сословиям и званиям, военным и статским, начиная, однако, с поэтов:

«Наперсники муз, просвещайте отечество!

Наперсники Беллоны, храните мужественно российские границы!

Судии, блюдите уставы, поражающие беззаконников и ограждающие безопасность невинных; ибо внутренние злодеи обществу еще и внешних пагубнее!

Способствуй, российское купечество, изобилию и обогащению сея империи, и обогащайся не отягощением, но облегчением сынов российских, и заслуживай себе почтение не получением чинов, а услугой отечеству…»

Это значило: купцы, не лезьте в дворянство, занимайтесь своим ремеслом, судьи, будьте честными, соблюдайте законы. Крестьяне — подразумевалось — должны трудиться по-прежнему. К ним призыв не обращался, до них он и не дошел бы никогда.

…Императорский поезд, неспешно двигаясь, десятого сентября прибыл в подмосковную гетмана Кирилла Разумовского — село Петровское. Там Екатерина приняла поздравления от московских начальников, свита почистилась после дороги, отдохнула, и через три дня состоялся торжественный въезд в Москву.

Город выглядел празднично. На пути к Кремлю заборы были обиты ельником, стены домов украшены коврами, балконы — драпировками, на перекрестках и площадях поставлены галереи для зрителей. Гвардейские полки, выстроенные шпалерами, образовали узкий коридор, по которому шагом ехали экипажи.

Екатерина поселилась в Кремлевском дворце, прибывшие с ней вельможи заняли свои московские владения. Олсуфьев, едва добравшись до места, убежал с поручением императрицы, и Сумароков в его карете поехал к отцу. Свое «Слово» он успел сам переписать и отдал Олсуфьеву — текст подлежал высочайшему утверждению.

Дом Сумароковых стоял неподалеку от церкви Девяти мучеников, за селом Кудрином, — деревянный, на каменном фундаменте, в один этаж. Сад, окруженный забором, был велик. Москвичи строились широко — деревянный город часто горел, строения сближать остерегались, земля же стоила еще дешево.

Кудрином владели Нарышкины. Жили раньше в селе царские кречетники, псари, печники и трубочисты. Боярский дом сгорел лет двадцать назад. На пустыре был привоз — подвижной рынок, мужики приезжали торговать. Постройка, сбитая на живую нитку, кабак украшался двуглавым орлом: питье — дело казенное.

Напротив села, через дорогу, у церкви Девяти мучеников, возвышались хоромы Алексея Петровича Мельгунова, товарища Сумарокова по кадетскому корпусу. Он жил богато, одной дворни сто человек, всех надо разместить. Рядом начиналась земля Новинского монастыря, за триста лет не сменившего прозвища: был, когда построили, новым, и остался таким в людской речи.

Сумарокова ждали. Сестры ходили на Тверскую дорогу смотреть императрицу и наперебой рассказывали родителям о пышной процессии. Женский наметанный глаз поразила роскошь, нарядов, привезенных столичными дамами.

Москвички не отстали. Парчовые золотые и серебряные платья сверкали с балконов домов и в первых рядах зрителей на попутных галереях.

Разговаривая с родными, Сумароков то и дело посматривал на дверь. В комнате кого-то не хватало, и он не сразу отдал себе отчет, кого, собственно, хотел бы здесь увидеть. Но когда вошла Вера и доложила, что стол накрыт, Сумароков понял, зачем он приехал в Москву и почему так сопротивлялся намерению жены сопровождать его. Он желал увидеть Веру, и присутствие жены отравило бы ему радость ожидавшейся встречи.

Он плохо живет с женой, и об этом говорят в городе. Иоганна давно перестала скрывать недовольство мужем, а Сумароков не делал ничего, чтобы наладить отношения. Жена была чужда ему. Осознав это, он пил, чтобы забывать о необходимости что-то устраивать в своей семейной жизни. Да и не только из-за этого. Пил потому, что пили кругом, что десять лет лейб-компании приучили его к водке, что театральная машина крутилась трудно и обижал Сиверс, Пил и пьет. Кому какое дело?

Сумароков не загадывал еще, как он будет поступать дальше, после поездки в Москву. Важно было увидеть Веру и убедиться в том, что ему не давало покоя впечатление первой встречи. Он помнил, что Вера крепостная, что разница их возрастов превышает четверть века, что он еще не перемолвился с ней ни словечком, — и обо всем забыл, снова взглянув на девушку.

Петр Панкратьевич рассказывал сыну о переезде, о том, что пришлось подновлять крышу, перекладывать печи, мать жаловалась на дворовых, избаловавшихся в Москве без господ, сестры потихоньку переговаривались между собой.

Сумароков молчал, прислушиваясь не к застольной беседе, а к тому, что звучало у него в душе:

— Уф! Как гора с плеч! Поздравь меня — привезли, — сказал Сумарокову Олсуфьев, встретив его во дворце через неделю после приезда.

— С чем поздравить? — не понял Сумароков.

— Державу привезли. Ведь послезавтра коронация, а ну как не поспели бы с этой штукой? Старик Неплюев молодец — петербургских ювелиров заставил день и ночь работать, но к сроку поспел.

— Ты вот о чем… — разочарованно протянул Сумароков. — А мне что скажешь?

— Разве мало такой новости? — засмеялся Олсуфьев. — Я тебе доверил важную государственную тайну — это ли не признак моего дружества?

Он сделал вид, что не понял вопроса Сумарокова. Ответ на него должен был огорчить старого товарища.

— «Слово» мое время печатать, — сказал Сумароков. — Или ты уже сам распорядился?

Олсуфьев набрал в грудь воздуха.

— Александр Петрович! — начал он. — Видишь ли, брат, это тебе не Петербург. Университетская типография заказами перегружена — где печатать? Мы тут посовещались и решили: пусть будут только речи духовных лиц — Новгородского архиерея, епископа Белорусского. Так оно торжественнее.

— Что ты крутишь? — строго спросил Сумароков. — Скажи правду. Императрица читала мое «Слово»?

— Читала. И одобрить не соизволила. Зато в коронационный указ тебя внесла. Будешь действительным статским советником. А многие повычеркнуты. Доволен?

Сумароков не отвечал. Что могло в «Слове» не понравиться императрице? Мысль б том, что и для монархов законы обязательны, что государи нуждаются в умных советчиках, что надо преследовать взяточников? Ведь сходные пункты есть в манифестах, о том говорено с Никитой Ивановичем… Странно! Он поблагодарил Олсуфьева за хлопоты, возвратился домой, прошел в свою комнату, кликнул Веру и попросил закусить.

Вера принесла водку на том, же подносе, который видел он в Петербурге. Сумароков выпил одну за другой три пузатые рюмки, пока Вера составляла закуски на стол, и, когда она повернулась, чтобы уйти, схватил ее за руку.

— Не надо, Александр Петрович, — проворно высвобождая руку, сказала она, — не балуйте.

— Вера, — проговорил он, пьянея, — чувствие человеческое равно, хотя и мысли непросвещенны.

— Оставьте, Александр Петрович, не говорите стихами. Я боюсь.

— Это еще не стихи. А почему бы не говорить мне стихами? Ты знаешь — ведь я поэт!

— Знаю. Я от боярышен ваши стихи выучила.

— Это хорошо, — сказал Сумароков, наливая рюмки. — Выпей со мной, Вера. Я сегодня полный афронт получил. И от кого?! Если бы ты знала… Не хочешь? Ну, я за тебя… Какие же стихи ты помнишь?

Вера нараспев прочитала:

— Вздор, какой пастух? Я все выдумал. Это вранье. Природное изъяснение чувств из всех есть самое лучшее. Понимаешь — природное! Вот послушай песенку, какую на Камчатке тамошние люди поют, в природной простоте живущие:

Он читал, скинув парик. Рыжие с сединой волосы поблескивали при мигающем свете заплывших свечей. Вера жалеючи смотрела на Сумарокова, неслышно отодвигаясь от стола.

Тихо приоткрыв дверь, она вышла из комнаты.

Сумароков открыл глаза, увидел, что Веры нет, попробовал встать, но передумал — и придвинул к себе графин…

Через день, в воскресенье, была коронация.

Кремль заполнили гвардейские и армейские солдаты в строю. Народ не пускали.

Екатерина в императорской мантии, хвост которой несли камергеры, сопровождаемая полусотней архиереев и архимандритов, вошла в Успенский собор, приложилась к иконам и села на трон. Ей поднесли корону. Золотой обруч императрица надела слегка набекрень, но, увидев волнение в глазах придворных дам, поправила корону и глубже нахлобучила ее на голову. Пушки с Красной площади открыли холостую пальбу. Началась церковная служба.

Литургию Екатерина слушала, стоя у трона. В правой руке у нее был скипетр, пальцы левой цепко захватили державу — золотой шар не умещался на маленькой ладони.

Первый член Синода, Новгородский архиепископ Дмитрий совершил миропомазание — начертил на лбу государыни крест кисточкой, помакнутой в сосуд с миром — составом, смешанным из благовонных веществ. Пение мощного хора, стрельба, шум толпы, окружавшей собор, создавали праздничный звуковой фон церемонии.

Коронованная императрица Екатерина Алексеевна возвратилась в Кремлевский дворец. Был объявлен указ о наградах. Из его строк сыпались ордена Андрея Первозванного, Александра Невского, бриллиантовые шпаги, придворные чины. Орловых возвели в графское достоинство, — Екатерина хотела сделать это еще в первые дни, но кое-кто заворчал, и пришлось подождать, — а Григорий награжден чином генерал-адъютанта. Эта новая должность обозначала главного телохранителя императрицы. «По Сеньке и шапка», — шептались генералы не адъютанты, слушая длиннейший перечень новопожалованных персон.

Олсуфьев не обманул — Сумарокова повысили в ранг действительного статского советника. Он равнодушно принял это известие. Службы все равно не было, а жалованье оставалось прежним.

Всю осень в Москве продолжались коронационные торжества — царские приемы, обеды, спектакли, маскарады, выезды в дома знатнейших вельмож, посещения монастырей, народные забавы и гульбища. Для москвичей готовилось невиданное зрелище — уличный маскарад «Торжествующая Минерва».

Сочинял и репетировал маскарад первый актер российского театра Федор Григорьевич Волков. Замысел его был парадным — аллегорией показать, как пороки гибнут, когда воцарилась Екатерина Алексеевна, она же богиня мудрости Минерва, и какое торжество по сему случаю происходит.

Литературной частью маскарада ведал Михайло Матвеевич Херасков, асессор Московского университета, поэт, издатель журналов. Он окончил Сухопутный Шляхетный кадетский корпус, намного позже Сумарокова, с юности знал его сочинения, весьма уважал автора, но писал на свой манер, с уклоном в чувствительность, в религию, и сатиры не признавал. Людей же исправлять, в чем нужду видел неотменную, полагал с помощью добродетельных примеров. Надобно наставлять, а не осмеивать, думал Херасков и так учил молодежь, собравшуюся вокруг него в университете.

Волков позвал и Сумарокова. Александр Петрович, огорченный неудачею своего «Слова», без большой охоты приехал в дом Хераскова, где Волков назначил ему встречу.

У Херасковых было тепло и уютно. Елизавета Васильевна, жена поэта, сама писала стихи, но не представлялась ученой дамой и с любовью несла заботы о муже и доме. Корешки книг в шкафах блистали позолотой букв, бумаги лежали на письменном столе ровными стопками, масляные портреты были протерты.

Чай сервировали в столовой. Сумароков подождал, не предложат ли чего-нибудь более занимательного, но посуды, похожей на бутылки, не обнаружил. Он откашлялся, выпил чашку чая и поторопился поблагодарить хозяйку. Волков пробовал печенье, сладкий пирог, торт, все похваливал и просил наливать ему чаю. Херасков степенно участвовал в трапезе.

Когда перешли в кабинет, Волков вынул из кармана тетрадь и, заглядывая в нее, рассказал Сумарокову о фигурах маскарада — процессии, которая должна была пройти по московским улицам.

Волков придумал двенадцать маскарадных групп. Сначала изображались пороки — пьянство, обман, невежество, спесь, мздоимство, несогласие, мотовство, затем показывались золотой век, мир и добродетель.

— Седьмое отделение — «Превратность света», — говорил Волков. — Знак его — летающие четвероногие звери и вниз обращенное человеческое лицо. Что и значит — превратный свет, несообразности отношений между людьми. А пойдут такие фигуры…

Он прочел по рукописи:

«Непросвещенные разумы.

Хор в развратном платье.

Два трубача на верблюдах и литаврщик на быке.

Четверо идут задом.

Лакеи везут открытую карету, в коей посажена лошадь.

Вертопрахи везут карету, в коей сидит обезьяна.

Люлька, в коей спеленан старик и при нем кормящий его мальчик.

Свинья в розах».

— Понимаю вашу идею, — сказал Сумароков. — Все наоборот в превратном свете. А что на следующем листе?

— Стихи Михайлы Матвеевича к этому отделению:

— Дальше их поочередно сочинитель называет, — пояснил Волков:

— Очень хорошо, — засмеялся Сумароков. — Откупщик — чем не лошадь в карете, которую везут лакеи либо прихлебатели, до денег откупщиковых падкие! И свинья в розах — его жена. Видывали мы таких скоробогачей. Их и при дворе немало. Не забыть мне, как Петр Иванович Шувалов, почитай, всю Россию на откупе держал.

— К чему имена? — поторопился остановить его Херасков. — В нашем маскараде будет сатира на пороки, а не на лица, то есть сатира истинная, в общем своем виде, чтобы все люди исправлялись.

— На мой же взгляд, показать перстом — оно вернее, — ответил Сумароков. — Не отвертишься и на других не переложишь. Но чем я могу быть вам полезен? Тут уже все, кажется, придумано.

— Хоры, Александр Петрович. Сочините нам песни для каждого отделения, — попросил Волков. — Я оставлю вам свою тетрадь, вы увидите, где какие хоры будут потребны. А мы подберем к ним голоса и выучим с исполнителями.

Сумароков согласился, унес тетрадь и несколько дней сочинял песни. Он дал волю своему язвительному перу и в хорах живописал обман, мздоимство, плутни подьячих:

Для хора «Ко превратному свету» Сумароков не ограничился только собственной выдумкой. Стараясь, чтобы хор вышел понятым московскому люду, уличным слушателям, он взял за образец народную сатиру «Сказание о птицах». Из-за Дунайского моря прилетела птица, собрала вокруг себя русских птиц и стала объяснять; как живут за морем. Птицы там разведены по службам, по работам, и у каждой есть свои обязанности:

Сумароков оставил в своем хоре сюжет народного стиха: из-за моря прилетела синица, у ней спрашивают, какие там обряды, чем занимаются заморские, — нет, не птицы, а люди. Он снял иносказание и писал прямо:

Когда Сумароков повез читать песни Волкову и Хераскову, все было похвалено, кроме хора «Ко превратному свету». Слушатели нашли, что стихи очень длинные и для пения не годятся.

— Я сокращу, — сразу обещал Сумароков.

— Нет, Александр Петрович, — мягко сказал Херасков, — не в том дело. Как бы вразумить… Идет хор пьяниц и поет — вот мы какие питухи, служим Бахусу, двоеная водка нам всего на свете милее. Или невежды — они поют «прочь аз и буки», учиться не будем. А в этом хоре вы чего только не затронули — и везде плохо. Превратный свет, стало быть, Россия, где все идет худо и надежды на улучшение не показывает. Так нельзя, Александр Петрович, эта песня маскарад испортить может.

Сумароков сердито молчал.

— Михайло Матвеевич верно говорит, — сказал Волков. — Зачем на рожон лезть? Сатиры у вас и без этого хора довольно.

Возражения были дружными, и Сумароков задумался.

— Быть по-вашему, — наконец ответил он. — Кажется, я знаю, как этот хор переделать. Сейчас и займусь.

Он сел за стол и начал быстро писать. Херасков и Волков продолжали рассуждать о маскараде.

Через полчаса Сумароков прочел им новый, короткий хор «Ко превратному свету»:

Гостью спрашивают, какие обряды за морем. Она отвечает, что могла бы рассказать многое, если бы смела петь сатиры, но предпочитает этого не делать и только полает на пороки:

— Долго ли так лаять актерам? — серьезно спросил Волков.

— А сколько они пороки ненавидят и сколько пороков есть, — в тон ему ответил Сумароков.

— Этак они никогда и не кончат, — заметил Волков. — А впрочем, другого выхода нет. Если нельзя говорить правду, как людям, пришло и по-собачьи залаять.

Хераскову был неприятен этот разговор. Он не одобрял злых сумароковских критик, но из уважения к нему не стал спорить и наставлять. В конце концов, маскарад большой, всего подряд люди не услышат, а и услышав не скоро поймут, что к чему.

«Хам, хам, хам» — так и учили актеры хор «Ко превратному свету».

Маскарадом «Торжествующая Минерва» заканчивались торжества коронации. Три дня — 30 января, 1 и 2 февраля 1763 года — маскарад, растянувшись на две версты, ездил по улицам Большой Немецкой, обеим Басманным, по Мясницкой и Петровке, изъявляя гнусность пороков и славу добродетели. В процессии было занято четыре тысячи участников — их набрали из московских жителей, — каждый в маскарадном костюме, шитом на казенный счет. Шествие заключалось картиною золотого века и торжеством победившей пороки богини Минервы. Императрица смотрела процессию из окон дома Бецкого и осталась довольна своим торжеством и великим стечением народа, заполнившего улицы, по которым двигался маскарад.

Праздник этот стоил жизни его изобретателю и режиссеру. Федор Григорьевич Волков, три дня водивший маскарад, простудился по сырой февральской погоде, слег — и больше не встал… Его похоронили в начале апреля.

Сумароков остро чувствовал невознаградимую потерю. Вместе с Волковым начинал он регулярные спектакли русского театра в годы своего директорства, сколачивал труппу, создавал репертуар. Какой огромный талант покинул молодую отечественную сцену!

Он сочинил элегию на смерть Волкова, выразил грусть о безвременно погибшем друге, вспомнил и свои труды, оставшиеся без оценки и внимания.

Сумароков писал:

Он был угрюм, пил, изредка разговаривал с Верой, когда хлопоты по дому оставляли ей свободную минуту. Вера перестала дичиться. Сумароков читал ей стихи, успокаиваясь их ровным течением, декламировал сцены своих трагедии. Девушка слушала благоговейно, иногда принималась плакать. Она скучала без отца, с трудом привыкала к Москве, одиночество начинало ее томить, и при всей рассеянности своей Сумароков стал это понимать.

Понимал многое также и Петр Панкратьевич. Он видел, что сын по-особому смотрит на Веру, и если не называл его чувство любовью, то лишь потому, что это понятие не годилось для отношений между барином и дворовой девушкой. Тут, по его мнению, действовали более простые пружины, и пользоваться ими отнюдь не возбранялось.

Двор собирался отъезжать в Петербург, и Сумарокову нужно было возвращаться к семье. В один из последних дней он попросил Петра Панкратьевича отпустить Веру в столицу повидаться с отцом.

— Я ждал этой просьбы, — ответил Петр Панкратьевич, — чай, не слепой.

Сумароков вспыхнул:

— Разве я дал повод, батюшка…

— Не дал, не дал, — добродушно сказал отец. — Ладно, Александр, твое дело. Скажу одно — берегись Иоганны. Жены — они, знаешь, мужей не всегда понимают.

— Нет, батюшка, — Сумароков был серьезным и грустным, — барские забавы с девушками не по мне. А Вера… Что будет — не ведаю, но сердцем к ней прикипел, на радость, на горе ли — все едино…