Мне показалось, что Чак будто то ли похудел, то ли осунулся. Морщины четче вырисовывались на его лице, под глазами темнели круги. Но улыбался он бодро.
— Эти два дня я сидел в библиотеке, летописи перечитывал… «Повесть временных лет» главным образом. Искал.
— Ну и как, — нетерпеливо спросил я.
— Подожди. Сейчас. Сначала давай историю немного вспомним. Ну, легенду о том, как основан Киев ты знаешь.
— Знаю. Братья Кий, Щек, Хорив и сестра их Лыбедь! — выпалил я.
— Так. Пропустим Аскольда и Дира, Олега, Игоря, жену его Ольгу, Святослава, сына его Владимира, Ярослава Мудрого, период расцвета древней Киевской Руси… Посмотрим, что происходило в Киеве после смерти Ярослава Мудрого. Власть перешла к его сыновьям. Великокняжеский киевский стол получил старший сын Изяслав. Братья его получили так называемые удельные земли — княжества Черниговское, Переяславское и другие.
И вот в 1068 году на юго-западные рубежи Руси набежали половцы. Киевский князь Изяслав и его братья Всеволод Переяславский и Святослав Черниговский выступили против них. На речке Альте половцы их разбили. Святослав с остатками своей дружины убежал назад в Чернигов, а Изяслав и Всеволод убежали в Киев. Киевляне были расстроены поражением, половцы угрожали их городу. И горожане обратились к князю с просьбой дать им оружие, чтобы защищать Киев.
Но князь боялся, что горожане это оружие могут повернуть против его самого, и отказал.
Тогда вспыхнуло восстание, первое в истории Киева восстание простых людей про правителей.
Восставшие разгромили Гору, княжий двор и дворы бояр и воевод, прежде всего ненавистного тысяцкого Коснячка. Изяслав и Всевоволод Сбежали. Киевляне освободили из тюрьмы полоцкого князя Всеслава Брячиславича и провозгласили его великим князем киевским.
— Зачем? — удивился я. — А откуда он вообще взялся там в тюрьме, это Всеслав Брячиславович?
— Зачем — я и сам не знаю. А взялся он очень просто. В 1067 году дружина его была разбита Изяславом, Святославом и Всеволодом в битве на реке Немига, а сам был захвачен в плен во время переговоров.
— Он что — был такой хороший?
— Нет. Он просто ограбил Софийский собор в Новгороде и спалил город. Восставших киевлян он через семь месяцев предал и сбежал к себе в Полоцк. Изяслав захватил Киев и жестоко покарал восставших. Семьдесят предводителей было казнено и очень много ослеплено по приказу сына Изяслава Мстислава, дружина которого первая вступила в город.
— Семьдесят предводителей! — воскликнул я.
— Семьдесят. В летописи так и записано. И есть все причины считать, что в первом киевском восстание принимали участие принимали участие скоморохи. Потому что во всех воспоминаниях про скоморохов подчеркивается бунтарский их характер. Вот так…
— Вот, всё точно. «Один из семидесяти, которых…» казнили за руководством восстания в Киеве в 1068 году!
— Похоже на то. Послушаем, что скажет Елисей Петрович — Чак посмотрел вверх. Я тоже поднял голову.
Елисей Петрович, как всегда, сидел на ветке, но в этот раз не читал, а сдвинув на кончик носа очки, поглядывал на нас и внимательно слушал.
— Елисей Петрович, что вы думаете? — спросил Чак. Елисей Петрович слез с дерева, примостился рядом с нами на лавке.
— Слушал внимательно и с интересом. От себя могу добавить, что впервые скоморохи упоминаются как раз в историческом документе «Поучение о каре Божьей», который был написан как отклик на события, что потрясли Русь в 1068 году, то есть на знаменитое киевское восстание.
— О, а говорили, что историю не очень хорошо знаете, — улыбнулся дедушка Чак.
— Ну, эта история мне очень близка, — возразил леший. — Я же сам родом из тех времен. И документ этот исторический «Поучения о каре Божьей» нашего брата коснулся непосредственно. Не раз читал, почти на память знаю. Вот что там пишется (цитирую по памяти): «Всякими хитростями вводить в обольщение дьявол, отвращая людей от бога трубами и скоморохами, гуслями и русалками… Когда же подходит час молитвы, мало людей оказывается в храме. Стоит только плясунам, дудочникам или иным игрецам позвать на игрище бесовское, то все бегут радостно и весь день там торчат, участие принимая в зрелище, а когда в церковь позовут, то люди зевают, чешутся, потягиваются и говорят: дождь, холодно или еще что-нибудь. А на зрелище ни крыши, ни укромных местечек, а дожди и ветер, но всё принимают, радуясь увиденному на погибель души. А в церкви и крыша, и затишье дивное, но не хотят прийти на поучения». О!..
— Хорошая у вас память, — с завистью сказал я.
— Вы заметили, — не прореагировал на мою похвалу леший, что скоморохи тут названы слугами дьявола, а игрища их — бесовскими? Вот, как видите…
— Ой! — неожиданно мысль мелькнула у меня в голове. — Вы же говорили, что родом из тех времен и… Так, может, вы и участие принимали в тех событиях?
— Нет! — вздохнул Елисей Петрович. — Я же всё-таки леший. Жил я тогда не в самом Киеве, как теперь, а в лесу. Правда, неподалеку, за Перевисищем. Так тогда назывался поросший лесом Крестовый Яр, где теперь пролегает Крещатик. Да и молодой я был тогда очень, молодой и зеленый. В буквальном смысле. Нет, не принимал я тогда участие в тех делах. Очень жаль. Но сейчас поучаствую с удовольствием. Вместе с вами… Так, значит, тысяча шестьдесят восьмой год. А месяц вы знаете?
— Не только месяц, а и день в летописи указан, — сказал Чак. — Пятнадцатое сентября. И началось всё вот, на этот месте, на Подоле, на торговище.
— Ясно! Пятнадцатое, значит, сентября шестьдесят восьмого года. Ну-ка! — Елисей Петрович поставил на времявизоре «экспозицию», прищурился. — Та-ак!.. Скомороха как звали? Напомните. — Терешко Губа.
— Та-ак. Губа, значит… Раз Губа, то должен быть, ясное дело, губастым. Как Смеян, как Хихиня… Может, он даже предок их. — Наверно! — воскликнул я.
— Та-ак… Ого-го!.. Ну и столпотворение на торгу. А вон и скоморохи. Там где-то Терешко наш Губа. Но узнать совсем невозможно. Маски на них. Хари бесовские, как тогда говорили. Ну, что ж, поехали!
— Поехали! — подхватил я.
— Поехали! — кивнул Чак.
И сразу померк свет у меня перед глазами, полетел я, в глубь веков проваливаясь.
…Первое, что я услышал была песня. Какой-то скоморох в вывернутом наизнанку кожухе, в рогатой оскалившейся маске, пританцовывая, громко пел: «Ой, хвалился князь, на рать идучи, Еще и братьев своих беря на рать: — Эх, единым махом всех я побивахом! — Но по правде то брехня. То есть ложь. — Князь от половцев, как заяц, бежал. А за ним собачка с мордою Коснячка. Вот такая слава у князя Изяслава!»
Как только скоморох допел, из серой, бородатой, в полотняных рубищах толпы зазвучали гневные выкрики: — Истинно Губа-скоморох глаголит! — Позорище!
— Срамота! — Доколе терпеть будем! — Созывайте вече, люди!
И сразу загудел, забомкал, созывая на вече, колокол. И отовсюду — с Подола, пригородов — заспешили на торг люди: ремесленники, кузнецы, седельники, сапожники, портные, кожемяки а так же купцы, торговцы и смерды (то есть хлебопашцы, огородники).
И пока они собираются, я оглядываюсь вокруг. Это будто бы то самое место на Подоле, но как оно не похоже не только на современный Подол, а и на тот — времен Богдана Хмельницкого, а потом Сковороды.
Мы стоим на просторной площади, утоптанной тысячами ног торжище. Весь Подол обнесен рубленным из колод валом.
В этом валу ворота, что ведут на Притыку, — устье речки Почайны, где размещались клети, к которым причаливали баржи. Кто бы подумал, что она была такой большой судоходной речкой! (Теперь от неё и следа не осталось).
Среди рубленных подольских домов и мазанок, что раскиданы в беспорядке, высилось церковь святого Ильи — первый христианский храм в Киеве, возведенный еще княгиней Ольгой.
На склонах горы лепились кое-где усадьбы бояр, которым не посчастливилось разместиться в Верхнем городе, но больше было хат, хижин и халуп ремесленников. Это было так называемое предместье.
Дальше начиналась Гора — Верхний город. Там жил князь, бояре, воеводы, тысяцкие, а так же гридни — княжеская охрана. (Всё это мне рассказал Чак).
Гора была обнесена высоким валом. А над Боричевым подъёмом возвышалась рубленная трехъярусная островерхая башня с тяжелыми дубовыми воротами — въезд с Подола и предместья в Верхний город. Ворота охраняли закованные в кольчуги воины в железных шлемах, с мечами, щитами и копьями. А торжище роилось и гудело. Людей становилось всё больше и больше. И вот..
— Люди! — закричал кто-то зычным голосом. — половцы рассеялись по всей земле, придут и сюда! Неужели допустим, что придут и топтать будут землю киевскую нашу, убивать детей, жен и родителей наших?!
— Не допустим! — Не бывать этому! — На бой пойдем с врагом лютым!
— Не может князь с дружиною — сам Киев защищать будем! — С оружием пойдем на поганцев! — Не отдадим Киев на погибель! Забурлило вече на торжище. — Послать к Изяславу посольство! — Пусть дает нам князь оружие и коней! Пойдём сражаться! И вот уже выделило вече по-нашему делегацию, а по-тогдашнему слив (послов то есть), и двинулись они Борячевым подъёмом на Гору.
— Стража у ворот даже не попробовала задержать их, пропустила сразу. Чак, я и Елисей Петрович полетели следом. Вот и Верхний город.
За воротами сразу справа знаменитая Десятинная церковь (фундамент которой можно увидеть сейчас у Исторического музея), а за ней обнесенный деревянным частоколом каменный двухэтажный великокняжеский дворец-терем. Уверенно и смело идут туда послы. И отступает стража. Вышел на крыльцо князь Изяслав. — Что нужно? — брови насупил. Поклонились ему послы: — Половцы рассеялись по всей земле. Вече решило просить тебя, князь, дай нам оружие и коней, мы будем сражаться с ними.
Прислушался князь к тревожному гулу, что долетал снизу, с Подола, — в глазах мелькнул страх.
— Нет! — словно камень в послов кинул, повернулся и исчез в тереме.
Как туча нахмурились послы — отказал, видишь, князь народу. А с Подола уже движутся люди на Гору. Уже запрудили Бабин торжок, что сразу за воротами. Нетерпеливо ждут решения. А как услыхали, что отказал князь, словно плотину прорвало.
— То всё от Коснячка-воеводы, пса лютого!
— Он наустил!
— Доколе издеваться над людьми будет!
— Бей Коснячка ненавистного!
И бросились к Коснячковому дворищу, что неподалёку от Софии было.
Взглянул я на знаменитую Софию Киевскую. Совсем не такая, как теперь. Словно большая каменная гора, с куполами округлыми, похожими купола Владимирского собора. Коснячка люди не застали. Сбежал он куда-то. Кто-то кинул:
— Идем освободим людей наших из темницы!
И поделились люди на две группы — одна часть пошла к темницы, другая — к княжескому дворцу.
Несколько скоморохов и среди них Терешко Губа двинулись к княжескому дворцу, мы полетели за ними.
Толпа во дворе клокочет, бурлит. Кинулись наконец к дверям.
Подались двери под неудержимым натиском людей — соскочили с петель, узнали.
Ворвались восставшие в княжеский терем. А в нем пусто, хоть шаром покати — никого. Все удрали: и князь, и дружинники, и охрана.
Растеклись люди по терему, по просторным княжеским палатам, рыскаю, князя и его прислужников его ищут, но зря.
А Терешко Губа (он еще на Подоле, как вече началось, «бесовскую харя» снял и таким похожим на Смеяна и Хихиню. Сомнений не было — предок) посредине главной, золотой княжеской палаты да как закричит:
— Люди! Да это же не впервые в Киеве такое! Простые смертные князя прогнали! Ха-ха-ха! Лепота! Радость какая! Ха-ха-ха!..
И ну вприсядку танцевать, через голову переворачиваться, чуть ли не до потолка подпрыгивать. А за ним другие скоморохи и простые люди.
Вижу — один бородач, немолодой уже, седовласый, через лоб тесемкою перевязанные, стоит возле стены, хмуро на эти танцы поглядывает. Терешко Губа. тоже увидел его.
— А ты, Минуло Гончар, что невеселый?
— Сына моего на Альте убило.
— Правда, горе большое, — мотнул головою Терешко. — Но его уже не воскресишь. Горе твое личное, а радость ныне у нас на всех одна, общая. Не можешь ты не разделить её. Пересиль себя, улыбнись, чтобы людей в этот день не смутить.
— И рад бы, но горе уста замкнуло.
Посмотрел на него внимательно Терешко Губа и вдруг махнул рукою:
— Эх!.. Не следует, может, своего скоморошьего закона нарушать, но день же сегодня такой…
Полез он за пазуху, достал кожаный мешочек, развязал, подал Минуле.
— Что это? — поднял на него глаза Минула Гончар.
— Не бойся. Не отрава. Зелье-веселье это, смех-трава. Пожуй-ка, увидишь. Одну травинку бери, больше не надо.
Взял Минула из мешочка сухую травинку, поднёс ко рту. пожевал. И сразу на глазах переменился — словно засветился весь изнутри.
Откинул голову назад и захохотал, весело, раскатисто, во всю мочь. — Ха-ха-ха-ха-ха!
А уже другие руки тянут: — А ну дай! — Дай попробовать! — И мне, Терешко! — И мне! — Мне тоже!
Растерялся Терешко. Но разве хватит сил отказать людям, что так просят? Еще и в такой день! И через минуту уже хохотала, заливалась вокруг Терешко вся толпа.
В первые минуты не было ничего. Ну, смеются люди, ну и хорошо. Князя прогнали. Весело.
Я и сам невольно улыбался. когда видишь, как смеются люди всегда почему-то самому улыбаться хочется, даже если не знаешь почему они смеются. Но вдруг кто-то выкрикнул:
— Веселие Руси есть питие! А давайте же сюда хмель-зелье, мёды наливные!
И откуда-то взялись бочки с медом хмельным. И заплескалось в чашах вокруг. И тут уже что-то страшное началось.
Когда понятно от чего люди смеются — это нормально. Когда же смеются безо всякой видимой причины, только от хмеля дурного — это жутко.
Вон смеётся худой, изнемогший, наверно, больной человек. Почему?
А вот старый, немощный дед смеётся. Разве до смеха ему сейчас? Или тому мальчику горбатенькому, что смеётся, аж захлебывается, и слёзы текут по его испачканным впалым щекам.
А Минуло Гончар… У него же сына убили. Только что говорил. А сам смеётся, аж заходиться… Это было страшно! Я посмотрел на Чака. Лицо у него было страдальческое. Глянул на Елисея Петровича, тот отвернулся.
В это время в княжеский дворец вбежал растерянный парень в латаной рубашке.
— Ой! Там Всеслава полоцкого из тюрьмы освободили, хотят его киевским князем провозгласить. А зачем он нам?
Парень еще что-то кричал, но его никто не слушал. Все, хохоча, бросились на княжий двор, где какие-то мужчины выкрикивали:
— Князю Всеславу слава! Слава! Слава! — Иди княжить и править нами! — Киевский стол свободен! Тебя ждет! — Иди, Всеслав, княжить! — Слава Всеславу! Слава! — И начали распевать, хохоча и пританцовывая: — Слава, слава, слава, слава! — Хотим Всеслава!..
И лишь отдельные люди, вот парень в латаной рубашке и еще кто-то, выкрикивали:
— Люди! Опомнитесь! Зачем нам этот Всеслав?! Или затем мы Изяслава прогнали, чтобы на шею себе Всеслава посадить?! Опомнитесь! Люди!
Но никто на них не обращал внимания.
В этой толпе я увидел вдруг скомороха Терешко Губу. Он стоял и оглядывался по сторонам. Его всегда улыбающееся лицо выглядело как-то странно и неестественно — он смотрел вокруг отчаянно и виновато.
Какие-то ловкие люди быстренько растаскивали из дворца добро — меха, сундуки, золотую и серебряную посуду, драгоценности.
Вон кто-то тащит пробошки — мягкую обувь из целого куска кожи, вышитую, разноцветную. Охапку этих пробошек несет перед собой. Они у него падают на землю, но он и не замечает. Света белого за этой охапкой не видит.
Другой согнулся в три погибели, здоровенное седло на себе тащит. Наверно, у него и коня нет, а седло схватил.
А там двое, вырывая друг у друга, на куски раздирают золотом шитую женскую одежду.
Какой-то громила несет подмышками два бочонка с благовониями (они ему нужны!), сквозь толпу продирается. С разгона наступил кованым сапогом на босую ногу тому маленькому горбатенькому мальчику. Мальчик скорчился от боли на земле, двумя руками за ногу свою окровавленную держится, кровь бежит, слезы из глаз текут, а громила хохочет… И уже другой громила с хохотом на него надвигается, вот-вот совсем раздавит.
Не выдержал я, бросился к мальчику, просто из-под ног выхватил его.
И беснующаяся толпа стала двигаться передо мной всё быстрее, быстрее, быстрее (словно ускоренная съёмка в кино), закрутилось всё в черный смерч и… Последнее, о чем я подумал, было: «Так вот отчего не выдавали людям секрет смех-травы те, кто его знал!..»
…Стукнули дверцы такси на остановке. Я заметил зеленую бороду Елисея Петровича в открытом окне машины. Он улыбался невесело и помахал нам рукой — такси отъехало. Впервые он расставался с нами так обыкновенно, буднично.
Мы с Чаком сидели на лавочке возле памятника Григорию Сковороде на Подоле. Чак вздохнул.
Я посмотрел на него. Он сидел сгорбленный и хмурый. Потом поднял на меня глаза. И выражение их было похоже на выражение глаз Терешка Губы, когда тот смотрел на неистовшую толпу — растерянно-виноватый.
— Неужели вправду от этой смех-травы так неудачно закончилось восстание? — спросил я. Чак снова вздохнул:
— Кто его знает, была ли та смех-трава или не было её по правде… Наше с тобой путешествие всё-таки воображаемое… Но то, что тёмный тогда народ был еще — это точно. И что хмельное зелье одурманило их головы, дурели они от него и часто делали не то, что надо, — тоже точно. Об этом и летописи свидетельствуют.
И вдруг я подумал: «А между прочим, охотились за смех — травой больше всего почему-то дурные люди. Наверно, не спроста…»
— Ну вот! Закончились наши с тобой приключения — с горьким сожалением сказал Чак. — Спасибо тебе, Стёпа… Прекрасным ты был спутником. Прощай! Пусть везет тебе в жизни! Пусть она будет интересной и счастливо-приключенческой, то есть пусть все твои приключения счастливо заканчиваются!.. И — люби цирк. Это прекрасное, вечно юное искусство, которое безо всякого зелья-веселья несет людям радость и смех. Прощай! — Чак обнял меня и поцеловал в щеку. У меня почему-то сдавило в горле и зачесались глаза.
Я хотел что-нибудь сказать и не смог. Чак поднялся и пошел, не оборачиваясь. И, как всегда, сразу пропал из виду…