Загадка старого клоуна

Глава 19 Таинственное поведение Сурена. Куда мы идём? «Айда с нами!». Творческая встреча. «Ну, Монькин! Ну, молодец!»

Вчера у Сурена был последний съёмочный день. Завтра вечером он летит домой, в свой Ереван. А сегодня…

Сегодня на большой перемене он неожиданно подошёл ко мне, воровато оглянулся и таинственно прошептал:

_ Степанян! Слушай! После уроков не убегай. Слышишь? Есть дело. — Что такое? — шепотом спросил я.

— Тс-с-с! — снова оглянулся он. — Тайна! Потом узнаешь. Сделаешь вид, будто идешь домой, а сам — на спортплощадку. Только чтобы никто тебя не увидел. Особенно девчонки. Ясно? — Ясно.

Толком я, конечно, ничего не понял. Разве — что Сурен собирает зачем-то мальчишек, но и то, видно, не всех, и что в число избранных попал и я. Сердце моё радостно затрепетало. И сразу же сжалось. Завтра он уезжает. Как жаль, что он уедет. Я уже так привык к нему. Благодаря ему меня перестали дразнить…

Два последних урока я был невнимателен. Я сидел и то и дело поглядывал на Сурена. Иногда он перехватывал мой взгляд и чуть улыбался мне. И я едва заметно улыбался ему. Что он задумал? Что?

Чтобы он не задумал, я рад, что буду сегодня с ним, в этот последний его день перед отъездом. Завтра, может, я его уже и не увижу. Он, наверно, будет собираться. Я знаю, что это за день — день отъезда. Я хорошо помню: «Ой, не забудьте то!», «Ой, а куда подевалось это?!», «А куда ты положил то самое?», «Да не крутись ты под ногами, а делай то, что я тебе сказала!». С Васей и Андрейкой я в последний день даже поговорить не смог.

«Эх, Сурен, Сурен, дорогой Сурен Григорян! И ничего же ты, ничего не знаешь о моих удивительных путешествиях с таинственным дедом Чаком! Если бы знал, ты бы с большим, я уверен, интересом относился ко мне. Ты же любишь всё необычное. Да и сам же ты такой необычный. Но вряд ли, вряд ли узнаешь ты когда-нибудь о моей необычной тайне. Да и никто, наверно, не узнает никогда…» И так мне стало тоскливо от этой мысли1 И так захотелось хоть на минутку увидеть Чака…

Когда прозвенел звонок с последнего урока, я начал ковыряться в портфеле, что-то в нем перекладывая, вынимая и засовывая назад. Я хотел, чтобы все разошлись и, главное, чтобы ушла Туся. Чтобы я мог спокойно, не привлекая ничьего внимания, побежать на спортплощадку. Но Туся, как на зло, тоже возилась с портфелем и не уходила. Наконец класс опустел, остались только мы вдвоём.

Тогда Туся вдруг повернулась ко мне и, смотря мне прямо в глаза, спросила: — Вы что — куда-то собираетесь? Итак она это спросила: — Кто? Что? Куда? — совсем растерялся я.

— Эх, ты!.. Конспиратор! А я думала, что ты… меня… — Она вдруг покраснела, резко поднялась и выбежала из класса. Кровь ударила мне в голову. Что она хотела сказать? «… Ты… меня…» О чём это она? Сладостное смущение охватило меня. Несколько секунд я не мог сдвинуться с места. Я почувствовал себя предателем.

Но что я мог сделать?.. Сурен же сказал: «Чтобы никто не видел, особенно девочки…» Разве я виноват?

На спортплощадке под одним из баскетбольных щитов стояли Сурен, Игорь Дмитруха, Лёня Монькин, Спасокукоцкий и Кукуевицкий.

— Где ты застрял? Вот ещё? Ждать его нужно! — буркнул Монькин.

— Ну, хорошо, идём! — сказал Сурен и решительно рванул вперед. Мы вышли со школьного двора и направились в сторону Печерского моста.

— А куда мы идём? — спросил Монькин.

— Ага! — сказал Спасокукоцкий.

— Да-да! — подхватил Кукуевицкий. Сурен не ответил.

— Много будете знать — скоро состаритесь! — сказал Игорь Дмитруха, но видно было, что и он не знает, куда мы идём. Сурен, загадочно улыбаясь, молчал. Конечно, если бы это был не Сурен, который завтра возвращается в Армению, никто бы, наверно, так не шел, наугад, вслепую, не зная куда, послушно как отара овец. Но это был Сурен.

И мы шли, ничего больше не спрашивая, только изредка переглядывались и пожимая плечами.

— У меня талоны, везу всех! — поднял руку Сурен и, не дав нам опомниться, пробил талоны. И тут Монькин вдруг зашипел: — Ой! Смотрите, смотрите!

Мы посмотрели — на передней площадке, у дверей вагоновожатого, Стояла Туся Мороз. Зайдя в трамвай в средние двери, мы даже не заметили, что она вошла в передние двери.

— Это вот этот, вот этот… — Монькин показал глазами на меня, видимо, не отваживаясь назвать Мухой, но и не желая называть меня Степаняном, — «хвоста» за собой привёл! Даму сердца! Точно!

Я почувствовал, что покраснел.

— Спокуха! — цыкнул на него Игорь (видно было, что лёнькина болтовня его раздражает).

Сурен, Спасокукоцкий и Кукуевицкий промолчали.

«Неужели она шла за нами следом: — с волнением думал я. — Как я не заметил её — Почему она шла: Зачем?».

Когда трамвай остановился у станции метро «Арсенальная», Сурен сказал: — Выходим!

И мы высыпались из трамвая. Высыпались и остановились все, как по команде, обернулись в сторону передних дверей. Туся вышла из трамвая и тоже остановилась.

Она стояла, двумя руками держа перед собой портфель. И растерянно улыбалась нам. Мне было так жаль её, что даже в горле щипало.

Сурен бросил на меня молниеносный взгляд и сразу решительно подошел к Тусе.

— Туся-джан! Айда с нами!

— А… а куда? — тихо спросила она и зарделась.

— Вах-вах! — поднял вверх руки Сурен. — Какие все нетерпеливые! Все хотят сразу узнать куда! Подожди немного и будешь знать. Хорошо!..

Когда мы зашли в метро, Сурен остановился, вынул из кармана несколько пятаков и первый вручил Тусе: — На! — Ой! Что ты! Не нужно. У меня есть.

— Слушай! Кто вас ведет? Я веду! Без разговоров мне! — категорично сказал он. И Туся вынуждена была взять пятак. И мы все тоже взяли. Видно, он всё продумал заранее. Он был артистом. Он снимался в кино, зарабатывал деньги. Ему хотелось, как это говорят, быть широкой натурой. «А-а! — вдруг догадался я. — Он ведет нас на киностудию». Мы спускались длинным эскалатором. Туся стояла передо мной, ниже на одну ступеньку.

Я смотрел на её тоненькую шейку с двумя смешными вьющимися завитушками (прическа у неё была короткая, почти мальчишеская) и страшно боялся, чтобы кто-нибудь из мальчишек что-нибудь ей не сказал. Но никто ничего не сказал.

В таинственном торжественном молчании мы съехали вниз и сели в поезд.

Раз наш Сурен решил молчать, молчали и мы. Ну, что же, он завтра уезжает, ему так хочется, нужно подождать.

Но зачем он делает из этого секрет? Ну, сказал бы сразу — хочет повезти нас на киностудию, показать… Разве было бы менее интересно?..

— Внимание! — поднял руку Сурен. — Приготовьтесь! На Крещатике выходим!

— Как?! А ты не ошибаешься? — удивленно спросил Игорь Дмитруха. — Разве нам не до «Большевика»: Киностудия же по-моему… «О! Значит, Дмитруха тоже догадался…»

— Нет! — отрубил Сурен. — На киностудию завтра. А сейчас — на Оболонь.

— Тю-у! — разочарованно протянул Монькин. Сурен, словно и не слышал этого.

Дмитруха пожал плечами. Мы переглянулись и тоже пожали плечами.

Мы вышли на Крещатике, прошли через переход, спустились по экскалатору, и снова сели в поезд. Почтовая площадь. Красная площадь. Тараса Шевченко. Петровка.

Проспект Корнейчука. Оболонь…

Какое всё-таки чудо это киевское метро!.. Я уже не говорю о красоте подземных дворцов-станций, о чудесных лестницах-эскалаторах… Быстрота! Главное — быстрота!

Каких-нибудь десять-пятнадцать минут — из Печерска мы уже на Оболони, за десятки километров.

Когда-то какому-нибудь козаку Ивану Пушкаренко или Лукьяну Хардизу даже на самом лучшем коне этим путём скакать часа полтора, а то и два, а нв волах тащиться — то и все четыре. А мы на метро — за десять минут. Сказка! Вышли мы из метро. И сразу головы позадирали.

Прямо у входа стремиться в небо высоченный двадцатипятиэтажный удивительный дом — круглый, словно башня, сверху донизу весь небольшими круглыми балкончиками облепленный. Отдельно окон, как в других домах, просто нет, одни только балкончики с дверьми стеклянными. Ин-тересн-ный дом!

Не только я, а и никто из наших на Облони, кажется, еще не был. Потому что все как один зачаровано позадирали головы на этот дом.

Рядом с этим домом здоровенный универсам, похожий на причудливый корабль с несколькими палубами. И эту схожесть еще больше подчеркивал огромный возле него фонтан с нагроможденными друг на друга глыбами гранита. А за фонтаном — клумбы, клумбы. клумб — десятка два засаженных всеми, кажется, что есть в природе, цветами клумб.

За круглым домом, далеко на горизонте, слева на солнце играют золотые купола Софии, справа протыкает небо телевизионная вышка. Это там старый Киев спрятался.

А напротив, через дорогу, словно начинается новый город, выплывая из-за Днепра тремя белыми небоскребами, словно великанскими парусами.

— Ну, вот что, мальчики, — Сурен на миг запнулся, глянув на Тусю и добавил: — И девочка!.. Можете меня ругать. Можете меня бить. Можете меня проклинать. Но я веду вас на стройку, где работают мои родители… Мы переглянулись.

Я взглянул на Монькина. У него уже крутилось на языке «тю», но он не отважился его произнести.

— Ой! Это же очень интересно! Я еще никогда не была стройке близко… — сказала Туся и покраснела.

— И я! — сказал я и почувствовал, что тоже краснею.

— Правильно! — как-то не очень уверенно кивнул Дмитруха. Спасокукоцкий и Кукуевицкий еще раз переглянулись и кивнули молча.

Всех нас охватило чувство той неловкости, когда и правду говорить не хочется, и врать трудно.

— Понимаете, — Сурен опустил глаза и начал колупать носком ботинка землю. — Понимаете, мы завтра уже уезжаем. А бригады родителей давно просили, чтобы я пришел. А… то съёмки были, то школа, то вообще… — Он вдруг в отчаянии поднял руку вверх. — Вах!.. Они хотят, — говорит папа, — чтобы я… чтобы я им рассказал о своём творчестве… Представляете? Что я — Джигарханян, что ли? Они меня Джигарханяном называют. Ну, как я пойду? Как? — он плаксиво скривился. И хотя это выглядело у него очень смешно, никто из нас даже не улыбнулся.

Мы сразу все поняли его. Мы поняли, что он просто стесняется идти к незнакомым взрослым людям один на смотрины в качестве «кинозвезды» и поэтому пригласил нас. Что, несмотря на всю свою, казалось бы, живость и фатовость, он стеснительный, как все нормальные порядочные люди.

— А больше откладывать уже некуда, сегодня последний день… Но я сказал папе, что я один не пойду. Только с друзьями. «Только не приводи весь класс, — предупредил папа. — Это всё-таки строительство. Техника безопасности требует, чтобы вообще…» Поэтому я и… особенно девочек… Техника безопасности. — Он виновато посмотрел на Туся, потом обвел взглядом нас всех: — вы меня презираете, так?

— Да ты что! — преодолев наконец оцепенение, воскликнул Игорь Дмитруха.

— Давай веди нас быстрее! Что мы стоим? — закричал я, размахивая руками. — Давай! Чего ты? Ну! Давай.

Может, я суетился больше, чем нужно, но мне хотелось немедленно что-нибудь сделать для него, поддержать его… Я был так благодарен ему, да ты что он меня пригласил. И еще потом пригласил Тусю. — Идем! — решительно сказал Игорь. И мы пошли.

Сурен почти вприпрыжку бежал впереди, всё время оглядываясь и улыбаясь нам.

За универсамом располагался большой, поросший травой и исчерченный стёжками пустырь. А за ним начинался широченный проспект с красавцами домами по обеим сторонам.

— Это где-то тут, совсем близко. Мне вот папа план нарисовал. — Сурен крутил головой во все стороны заглядывая в бумажку. — О! Вон он! Точно!

Впереди, обнесенный деревянным забором, высился огромный, с множеством подъездов, почти на весь квартал, дом. Часть его уже была построена, даже окна застеклены. Часть лишь возводилась. Два подъёмных крана гигантскими железными аистами озабоченно наклонились над этой не возведенной частью.

Мы прошли детскую площадку с деревянными, под старину, башнями, по которым с криком карабкалась малышня. Около площадки росли маленькие, видимо, совсем недавно посаженные топольки. «Тополиные дошколята, — подумал я. — Как эта малышня на площадке. Сколько же времени пройдет, пока они станут взрослыми тополями?! Я уже и женатый тогда, может, буду». Невольно взглянул на Тусю и улыбнулся: вот бы услыхала мои мысли!.. Мы подошли к стройке.

Наверно, можно было идти и сквозь ворота (раз, как бы сказать, официально приглашали), но Сурен нашел в заборе дырку, и мы по очереди пролезли сквозь эту дырку на строительную площадку. Как и на всех строительных площадках, на ней было много разных строительных материалов. Вон там доски, там бочки с известью, с мелом, с краскою, там трубы, там кучи песка, гравия, там бумажные мешки со смолою, а там какие-то железяки… Неподалеку от подъёмных кранов лежали большие бетонные панели — с двумя окнами, с окном и балконными дверьми, совсем глухие, без ничего.

Дом был панельный. Даже та, построенная, часть выглядела еще не очень привлекательно — панели были грязно-серые, разных оттенков, швы между ними коряво, неровно чернели. И лишь подъезды возведенной части были красиво обложены разноцветной плиткой. По ним можно было представить, что и весь дом станет очень красивым, как те, что высились рядом с ним и напротив.

— Значит, так! Внимание! — поднял руку Сурен. — Держаться вместе. Не разбегаться. Я отвечаю за вас головою. Туда, где краны, и близко не подходить. Техника безопасности. Нам… — он снова заглянул в бумажку, — сюда, в пятый подъезд. Девятый этаж. Спотыкаясь, мы двинулись к пятому подъезду.

Так получилось, что по дороге нам никто из строителей не попался и ничего никому объяснять не пришлось. Без приключений зашли мы в подъезд. Лестницы были грязные, заляпанные, но уже с поручнями. Вверху кто-то пел.

— И что я им говорить буду? — Сурен скривился, словно у него заболел зуб. — Вот! Он всё-таки переживал.

— Мальчики! Ну, придумайте что-нибудь! Нужно его выручать. Придумайте! Ну! — Туся обвела нас умоляющим взглядом. — Думайте! Ну! Думайте! Скорее!

Она сказала «думайте», но у меня в голове всё время крутилось совсем другое: «Эх! Слетела бы у неё сейчас с ноги туфелька и полетела бы вниз, а я бы бросился и, рискуя жизнью, на лету… Или споткнулась бы она, а я бросился бы и… Ну, почему, почему Игорь мог, а я… ЭХ!».

Но туфелька с ноги у неё не слетала, и она сама не спотыкалась. Не толкать же её специально.

— Нужно их как-то перебить, понимаете, — сказал Игорь Дмитруха.

— Что перебить? — спросил Монькин.

— Ну… чтобы они его не очень его расспрашивали.

— Правильно! — воскликнула Туся.

— Правильно! — подхватил я. Спасокукоцкий и Кукуевицкий отмолчались.

Мы поднимались всё выше и выше, и песня звучала всё громче. Голоса были звонкие, женские.

Я уже и слова разбирал. Я хорошо знал эту песню. У нас её любили петь. «Ой, дивчина, шумит гай». Известная украинская шуточная народная песня. Очень подходящая для строителей. В ней как раз затрагивается, как говорил дед Гриша, квартирный вопрос. Помните:

Когда мы поднялись на девятый этаж, именно эти слова и пели.

«Ничего себе хату из лебеды ставят», — подумал я, поглядывая сквозь окно девятого этажа вниз, где подъёмный кран медленно поднимал с земли огромную бетонную панель с двумя окнами. Дверей в квартире, откуда звучала песня, еще не было, одни проёмы.

Мы зашли следом за Суреном в коридор, а потом в большую комнату.

Несколько молодых женщин в спецовках, пели, штукатуря стены. Очень ловко накидывая кельмой на стену раствор, они ровняли его длинными досочками так ритмично, плавно, в такт песни, что мы засмотрелись. Но вот нас увидели и песня оборвалась.

— Ой! Суренчик! — радостно воскликнула черноволосая остроглазая женщина и бросилась к Сурену. — Пришел-таки, милый мой! А я уже боялась… Это твои одноклассники?

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогие! — Женщины сразу обступили нас, приветливо смеясь. — Ой, какой симпатяга! — Герой! — Луковичка моя! — Артистик! — Рыбочка!

Конечно, всё это адресовалось Сурену. Нам лишь мельком вежливо улыбались. Сурен покраснел, нахмурился и надул губы. Мы беспорядочно переглядывались. Ну, что, что мы могли тут поделать?

— Ну, хватит, девчата, хватит! — властно сказала красивая стройная девушка с бровями, как птичьи крылья. — Совсем мальчика задёргали.

— Да ты, бригадир, быстрее зови своего Бондаренко! — крикнула ей бойкая веснушчатая девушка. — Есть же хочется! — Она разлохматила Сурену чуб. — Из-за тебя, Джигарханянчик, даже обеденный перерыв перенесли.

— Ну, давайте готовьтесь, а я… — бригадир вышла на балкон, а женщины начали распаковывать свои сумки, что стояли, накрытые брезентом, в коридоре. Мы вышли на балкон вслед за бригадиром.

— Придется немного подождать, — повернулась она к нам. — Сейчас их беспокоить нельзя.

Подъёмный кран уже поднял панель над домом, а теперь медленно отпускал её на стену еще не собранной секции. Там, куда опускалась панель, стояли двое монтажников в брезентовых робах и касках. Один высокий, крепкий, другой пониже, с держателем электродов в руке.

Высокий поднятой рукой в большой брезентовой рукавице подавал крановщику сигналы: «Майна!», «Вира!», «Лево!», «Право!». И кран опускал панель на стену.

Вот высокий монтажник схватил обеими руками панель, качнул изо всех сил, направляя, и панель точно встала на место.

Второй монтажник сразу наклонился, и, словно новогодние бенгальские огни, посыпались из-за панели искры.

Только что на этом месте была пустота, сквозь которую виднелось синее небо с белой тучкой и далекими птицами, что носились в высоте, и вмиг эта пустота перестала существовать, вместо неё был кусок стены с двумя окнами. Буквально на моих глазах дом вырос на два окна.

И вдруг я подумал, что именно так, хот и не так, естественно, быстро строился весь Киев. Веками. Сначала деревянные срубы древних славян, потом первые каменные терема, потом София, Лавра, Золотые ворота, Подол, Печерск, Верхний город… Уничтожался врагами-захватчиками, разрушался непогодой, ветрами и временем. И снова строился, возрождался, разрастался. Чтобы стоять вечно и удивлять мир красотой своей. И все это делали обычные человеческие руки. Руки простых киевских строителей от древних времен до наших дней, до этих двух монтажников и крановщика, которые только что поставили панель с двумя окнами. Как он быстро вырастает сейчас, Киев!

Еще совсем недавно, несколько лет назад, тут была низина, пойма луга с озёрами, пастбища и сенокосы. А теперь… Новый город — современный, с белыми небоскребами, с широченными проспектами (до другой стороны не докричишься!), с площадями и бульварами.

— Василий! Гурген! — громко закричала женщина-бригадир. — Давайте сюда! Пришел!

В окнах только что поставленной панели появились монтажники (в одном высокий, в другом тот, что пониже), замахали нам приветливо. — Го-го! — это высокий. — Вах-вах! — тот, что пониже.

Бригадир зашла в комнату и присоединилась к женщинам, которые раскладывали на подоконниках бутерброды, огурцы, помидоры, яблоки, расставляли бутылки с кефиром, термосы с чаем и кофе. Мы остались на балконе.

Сурен скривился так, словно съел зеленое яблоко. Он молчал, только иногда махал рукой.

Мы сочувственно поглядывали на него — пока что придумать мы не смогли ничего.

— Ого-го-го! — басовито зазвучало в комнате, которая наполнилась гомоном, смехом, голосами и сразу стала тесной. Монтажники в касках, брезентовых робах с широкими поясами, на которых звенели страховочные цепи, брали бутерброды, пили кефир, хрумкали яблоки.

— А где же наш Джигарханян? — Ну показывайте! — Где кинозвезда? — Давайте его сюда. Сурен втянул голову в плечи и замер.

В балконных дверях появились двое монтажников, которые только что монтировали панель (я уже понял: низкий — это был папа Сурена, а высокий — его друг бригадир Бондаренко).

Миг — и Сурен и все мы уже в комнате.

— Внимание! Внимание! — забасил Бондаренко. Творческая встреча юного киноактера Сурена Григоряна с бригадами штукатуров и монтажников, где работают его родители, объявляется открытой. Все весело зааплодировали. А потом упала тишина. Сурен стоял посреди комнаты, красный и растерянный. Мы, никому не интересные, сбились возле дверей.

— Ну, Суренчик, ну, не стесняйся, ну, расскажи о съёмках — мягко просила мам. — Ну, Сурен-джан! — приглашающе склонил голову набок папа.

— Ну, ты же так интересно нам дома рассказывал, — наклонился к нему Бондаренко. — Ну, не стесняйся, что ты! Тут же все свои. Ну! Но Сурен молчал. Только всё ниже и ниже опускал голову. Как я понимал его! Как мне это было знакомо!

У меня тоже такое было. На экзамене. В пятом классе. Когда неожиданно, перед тем как мне отвечать, на экзамен пришел инспектор районо… Я всё знал. Но я не мог вымолвить ни слова. Я стоял и молчал как пень, и ничего не мог с собой поделать… Пришлось пересдавать на другой день, когда инспектор уехал. Даже отец и мать иногда не понимают самых простейших вещей.

Туся посмотрела на меня с такой мольбой, что у меня даже защемило сердце. «Ну, сделай, сделай что-нибудь!» — умолял её взгляд.

Почему-то она смотрела только на меня. Не на Игоря, ни на кого, только на меня.

«Что же делать: Что делать? Что?» — лихорадочно металось у меня в голове. И тут в воображении моём неожиданно всплыла Гафийка Остапчук. И я сообразил.

— О-о-о! — что силы закричал я, схватившись за ухо. Все сразу обернулись ко мне.

— Что? Что такое?

— О-о-о-о!… — выл я, держась за ухо и мотая головой.

— Да ты что? Что с тобою? — первая ко мне бросилась мать Сурена. — О-о-о! — не отвечая, кричал я. Все обступили меня. — Да что ты? Что с тобой, мальчик? Что у тебя болит? Ухо? Что такое? Но я не отвечал. Держал паузу, как говорят артисты.

Нужно было тянуть время.

Я только мотал головой, держась за ухо. И то выл в полный голос, то переходил на тихое скуление и подавал сигналы, как спутник: — Пи-пи-пи-пи-пи-пи!..

Наконец, когда держать паузу было бы уже глупо, я проговорил: — О-о-о!.. Что-то в ухо влетело! О-о-о!.. Ш-т-пи-пи-пи!.. О-о-о!.. И вдруг, повернувшись к Монькину, ткнул в него пальцем: — Это он! Он мне что-то кинул! О-о-о!.. Мстительное всё-таки существо — человек!

Монькин оторопело раскрыл рот… И тут молниеносно среагировал Игорь Дмитруха.

Чтобы Монькин не успел ничего сказать, Игорь размахнулся, будто хотел ударить его портфелем по голове. — Ой! — воскликнул Монькин.

— что ты наделал? Видишь, как человек страдает! — с благородным гневом крикнул Дмитруха.

Вышло всё очень натурально. И тут ко мне бросился Сурен. — Ему нужно ко врачу! Немедленно! Срочно! Идём! Быстрее! — и начал тянуть меня на лестницу. И этим испортил всю натуральность. Почувствовав фальшь, я растерянно замолк. Воцарилась тишина. Взрослые начали переглядываться и едва заметно улыбаться.

— Ну, как? — неожиданно наклонилась надо мной жена Бондаренко. — Может, вылетело. Деваться было некуда.

— О!.. Вылетело! — с радостным удивлением, словно вправду почувствовав облегчение, улыбнулся я. Все захохотали. Но дело было сделано.

— Ну, хватит, бегите, — махнула нам жена Бондаренко. С сам Бондаренко пробасил: — Творческую встречу юного киноактера со строителями на этом объявляю закрытой! Все снова захохотали. Когда мы вышли со строительной площадки, Сурен воскликнул: — Ну, Степанян!.. Ну! Я скромно опустил глаза.

— Да при чём тут я? Это же он мне и вправду… — я кивнул на Монькина.

— Да ну?! — Сурен недоверчиво обвел всех взглядом.

— Точно! — сказал я. Дмитруха молча отвернулся.

Нужно же было как-то компенсировать Монькину тот замах портфелем. Ни за что ни про что чуть не пострадал мальчишка.

— Ну, Монькин!.. Ну, молоток! — хлопнул его по плечу Сурен. Монькин только улыбнулся — он не стал возражать. А мне наградой был долгий благодарный взгляд Туси Мороз.

В метро на Сурена напало позднее раскаяние:

— У-у-у!.. Олух я, олух! — бил он себя кулаком по голове. — Ну почему, почему я им не рассказал о съёмках? Почему? Они так просили, а я… у-у-у, слабак!

Мы понимающе улыбались. И снова в моем сознании всплыла рыжая Гафийка Остапчук. Честно говоря, это же не я, это она выручила Сурена.

Это она когда-то устроила вот такое с ухом на уроке, не приготовив домашнего задания. И именно этим пленило моё сердце выдумщика и шутника.

…Гафийка стояла на солнцепеке, приставив к глазам козырьком руку.

Потом помахала мне, прощаясь, и начала отдаляться, отдаляться… И вдруг я почувствовал, что у меня исчезло чувство вины перед ней. Словно она простила меня.