Застава «Турий Рог»

X В ТАЕЖНОМ ОКЕАНЕ

С неба хлестали тугие струи, сплошная стена воды падала отвесно. Полное безветрие, штиль; дробный шум дождя глушил звуки; земля раскисала.

С крутых кремнистых сопок низвергались стремительные, бурные ручьи, густая трава податливо ложилась под копыта коней. «Настоящий тропический ливень, — подумал Горчаков. — В России таких не бывает». Как все эмигранты, нашедшие приют в Китае, Горчаков называл Россией земли за далеким Уральским Камнем[124].

Правда, было еще где-то на юге ласковое солнце и теплое море, но отсюда оно казалось таким далеким и нереальным, что Горчаков о нем никогда не вспоминал, так же как старался вычеркнуть из памяти все, что было связано с безмятежным его детством и не менее беспечальным отрочеством. Старался, но не мог…

На душе было мерзко. Дождь лил не переставая, одежда превратилась в хлющ[125]. Не отсырели бы боеприпасы! Патронные коробки обернуты промасленной бумагой, под ней — двойной слой вощанки[126]. На вощанку мать клала сложенную узкой лентой влажную тряпочку, сверху — вату, туго бинтовала горло.

В детстве Горчакова мучила ангина, в горле зрели нарывы. Лохматый земский доктор Нус — осмотр больных он начинал именно с этих, произнесенных бодрой скороговоркой слов: «Ну-с», — кряхтя и распространяя вокруг крепчайший дух асмоловского табака[127], усаживался писать «рецептус».

Выписывал всегда одно и то же: полоскание борной кислотой, компресс, очистительное.

— Вы, душечка, как всегда, предвосхитили меня, — говорил доктор матери. — Абсолютно правильный выбор средств. Тэк-с, засим позвольте освидетельствовать многоуважаемого пациента. Ну-с, дитя, снимайте бурнус[128]…

Потом Нус долго с наслаждением пил вкусный чай из самовара и приятным баритоном рассказывал удивительные истории о чудесном напитке, завезенном некогда на Русь из сказочного Китая китайским негоциантом по имени Сам-Пью-Чай.

Нус дальше губернского города не езживал, но о далекой родине чая мог рассказывать часами. Об источнике столь обширных познаний Горчаков узнал, прочитав замечательную сказку Андерсена «Соловей». «В Китае все жители китайцы и сам император китаец». Эти слова поразили мальчика, он не раз слышал их от Нуса, очевидно, сказочник позаимствовал их у доктора…

Кто-то поскользнулся на мокрой глине и упал. Лещинский! Пышные волосы слиплись косицами, весь в грязи. Смертельно уставший переводчик походил на покорного сельского батюшку.

— Вы почему простоволосый[129]? — тусклым голосом спросил Горчаков.

— Шапку обронил. Мне бы сейчас каску солдатскую. Никакой дождь не страшен. Даже советский…

— Шутите, юноша?

— Вы находите это неуместным? Напрасно. Европейцы, скажем англичане, любят юмор, а жители туманного Альбиона знают толк в человеческих отношениях.

— Русскому человеку шутки иностранцев нередко кажутся пресными. Слишком уж далеки мы от Европы.

— Вам, командир, ближе юмор азиатский? Дело вкуса. Средневековый китайский правитель Ци-Ши, например, утверждал, что нет ничего смешнее слоновьей казни.

— Что?!

— Это один из многочисленных способов отправки нежелательного элемента в мир иной. Казнимого привязывали к доске, и специально выдрессированный слон исполнял у него на животе медленный танец.

— Оригинал ваш Ци-Ши…

— Есть и более смешные вещи. Похоже, мы сейчас мало чем отличаемся от того несчастного, привязанного к доске. Слон, правда, на нас еще не пляшет, но его отдаленный топот при желании можно услышать… Вам не смешно? Почему же вы не смеетесь, господин командир?

— Перестаньте паясничать! У вас, Лещинский, больное воображение, отсюда и интеллигентское сюсюканье насчет слоновьего топота и прочей ерунды. Вам мерещатся красные пограничники? Мистика, уважаемый. Где вы так расшатали нервы? Впрочем, мало ли в Харбине кабаков?! При желании…

— Насколько мне известно, кое-кто тоже не избегал злачных мест и даже ухитрился заполучить там премиленький объект для воздыханий. Эдакий благоуханный цветок…

— Минуту! — Горчаков схватил Лещинского за руку. — Лучше вам не продолжать. Подобное я не прощаю, и не будь вы моим подчиненным… Впрочем, не находите ли вы, господин переводчик, что наша беседа несколько затянулась?

— Пожалуй, вы правы…

— Мы еще вернемся к этому разговору, господин Лещинский. Обещаю.

— Всегда к вашим услугам.

Лещинский откинул мокрые волосы, пригладил ладонью. Не хватает железных очков — и вылитый анархист; Горчаков встречал подобных субъектов. Волосня по плечи, худосочные, костлявые, до времени согбенные, с зелеными порочными лицами и горящими глазами… Нелепый разговор расстроил Горчакова, задели не прозрачные намеки переводчика, а неверие в успех операции. Слинял фазан, пооблетели яркие перышки.

Горчаков догнал остальных. Всадники ехали шагом. Моховцы привычно тянут лямку, не впервой шататься по тайге, эти не подведут; о хунхузах Господина Хо тоже можно не беспокоиться. Но где же Лахно? О его группе, самой многочисленной, ни слуху ни духу, то ли не сумела пробиться, то ли уничтожена пограничниками. Но, жертвуя собой, люди Лахно обеспечили прорыв Горчакову, цель достигнута, участники операции «Хризантема» на советской земле. Теперь нужно запутать следы, оторваться от погони и выполнить задание. Любой ценой!

Неизвестность тревожила, но Горчаков не жалел о потерях: большой отряд легче обнаружить. Тайга только кажется безлюдной, достаточно какому-либо охотнику наткнуться на чужаков, и он тотчас же помчится на ближайшую заставу — полагаться на местных жителей нельзя, все они распропагандированы большевиками. Но преследовать будут наверняка. Советской пограничной охране опыта не занимать, к погоне могут подключиться и дислоцированные вблизи границы армейские части. Надо спешить, спешить…

Горчаков и те, кто задумал, спланировал и организовал операцию «Хризантема», разумеется, не могли знать, что их замыслы известны командованию Дальневосточным фронтом. Правда, лишь в общих чертах. Смысл операции, основная задача ее оставались пока неясными, вот почему преследование прорвавшихся нарушителей велось не столь энергично, как следовало бы. Командование пограничных войск и контрразведка Красной Армии умышленно затягивали развязку, давая возможность противнику «проявиться». Вместе с тем принимались все меры к тому, чтобы не дать очутившейся на советской территории агентуре врага предпринять какие-либо действия, могущие нанести ущерб. Шаг рискованный, однако суливший немалую выгоду: исчерпывающая информация о намерениях противника — залог грядущей над ним победы.

Медленно проплывали в густеющем сумраке силуэты всадников, Горчаков дождался замыкающего — безносого верзилу, тронул коня, догнал Мохова. Атаман беспечно покручивал черный ус:

— Ганнуся интересуется, узрим мы красных или нет. Хочет на живого коммуниста поглядеть, каков он. Я объясняю, мол, обыкновенный мужик, только с хвостом. Не верит.

Мохов сыпал шуточками, Ганна не спускала с атамана восторженных, влюбленных глаз. Неплохая пара! Горчаков позавидовал Мохову: женщина очертя голову кинулась за ним в омут, невзирая на смертельную опасность, вот настоящее чувство. Было ли у него самого нечто подобное? Ми… Как знать. Маленькая, хрупкая Ми…

Горчаков отвечал рассеянно, невпопад. Мохов незаметно толкнул его локтем, Горчаков понял.

— Милая Ганна, поезжайте берегом ручья, разведайте путь.

— Сказали бы прямо, что нужно поговорить с Арсением Николаевичем!

— С вашего позволения, мы немного посплетничаем о женщинах. Нормальный мужской разговор…

Ганна хлестнула коня плетью, Мохов поглядел ей вслед.

— Насчет баб поаккуратнее, Сергей Александрович, Ганка эти балачки[130] не терпит. Сердце с перцем.

— Вы что же, о любви хотите со мной потолковать, господин Мохов? Может, отложим до возвращения? Обстановка не располагает к беседам на возвышенные темы.

— Это точно. Вопросик один в башке завелся, зудит и зудит, как комар, покою нет…

— Какой «вопросик»?

— Уж не знаю, стоит ли… Подчиненному у начальства спрашивать не полагается. Субординация.

— Полноте, Арсений Николаевич. Что у вас?

Мохов молчал. Странная, неведомая доселе робость овладела им, язык не поворачивался спросить о том, что смутно тревожило, а здесь, на чужой территории (Россия — чужая территория!), казавшееся раньше чем-то далеким и предположительным обрело реальные черты: не та стала граница, не те пограничники. Прежде для охраны границы огромной протяженности не хватало у большевиков ни сил, ни вооружения. Сотнями тайных троп пробирались через кордон контрабандисты, спиртоносы, барахольщики, тащили золотишко, корень женьшеня, китайские и корейские наркотики, целительные снадобья, изготовленные тибетскими лекарями в священной Лхассе. Крупными партиями переправляли оружие — винтовки, пистолеты, гранаты, на этот товар спрос немалый, в прикордонье оперировали банды и бандочки всевозможной окраски и оттенков, от «Борцов за свободу» и до уголовников и дезертиров. И не только одиночкам контрабандистам удавалось относительно легко пересекать пограничную полосу, шайки белогвардейцев, белокитайцев, хунхузов то и дело прорывались в Совдепию[131] и неистовствовали как могли. Малочисленные отряды пограничников, подразделения Красной Армии месяцами гонялись за бандитами по тайге, вступали в ожесточенные схватки, несли немалые потери. Нередко банды, вдосыт пограбив и погуляв, бежали в Китай, спасаясь от преследования. Сколько раз Мохов участвовал в подобных рейдах! И всегда умело отрывался от погони, скрывался в тайге, потом благополучно уходил за кордон.

Но так было раньше. Теперь все изменилось коренным образом, это Мохов понял, едва началось форсирование Турги. Чудо спасло его спутников от гибели, а группу от уничтожения. Какие потери! Одному богу известно, сколько людей погибло в стычке с пограничниками, прикрывая переправу; едва удалось оторваться от преследования, уйти. Но советские пограничники не отстанут, словно зверей, будут тропить до тех пор, пока не настигнут, и тогда конец.

— Не нравится мне ваше молчание, Арсений Николаевич, — нарушил паузу Горчаков, он догадывался, что скажет атаман, для этого не нужно быть провидцем, Мохов из тех людей, которые не умеют скрывать свои чувства — бледное лицо, скованное напряжением, озабоченно. — Я знаю, что гложет вас.

— Так уж и гложет?

— Вижу, вижу. Перед вашей очаровательной Анечкой вы еще пыжились, простите, как петух, а теперь… Давайте-ка по-мужски, начистоту, выкладывайте, что у вас за проблема.

Горчаков облегчал положение, помогал Мохову раскрыться, слова его звучали искренне, тон самый дружеский, и это подействовало. Мохов облегченно вздохнул:

— А, была не была! Хлеб-масло ешь, а правду режь! А наша правда, Сергей Александрович, путаная, уж извиняйте, ежели говорю впоперек, против шерсти. Но вы правы, хитрить друг перед дружкой ни к чему.

— Полностью с вами согласен. Пожалуйста, продолжайте, я вас внимательно слушаю.

— Это все — присказка, господин командир. А сказка впереди, и невеселая, сволочь. Жалостная сказка.

— Нельзя ли поконкретнее?

— Отчего нельзя — можно. Давайте ближе к делу. А дело наше, прямо скажу, незавидное, дохлое, истинный бог! Ввязались мы в драчку, а у самих нос расквашен и рожа в юшке..

— Война. Потери естественны.

— Верно. Но слишком велики потери. Старинный полководец не зря сказал: «Еще одна такая победа, и я останусь без войска»[132].

Горчаков с интересом посмотрел на рослого, широкого в плечах Мохова, похожего на репинского запорожца. С поникших усов атамана капала вода.

— Любопытные рассуждения. Продолжайте.

— Да, потери… Кучка нас осталась… Но главное, конечно, не людишки, основная загвоздка в задании. Ведь насколько я разбираюсь в апельсинах, нам приказано что-то сделать. Причем не где-нибудь, а на советской земле. По-вашему, пограничники этого не понимают? Понимают великолепно. А коли так, они с нас не слезут, не выпустят из виду, вцепятся, как собаки, и зачнут гнать. Наверняка уже гонят… Как же мы задание выполним? Ведь путь нам сейчас указывают не батьки[133], что сюда пихнули, а краснюки. Эти пастухи нас по своей колее, как баранов, погонят да последят, чтобы мы в стороны не прыснули. А нам надо — в заданную точку выходить. Как же задание выполнять? А ежели, упаси господи, мы приказ не сдюжим выполнить, что тогда? Что запоют начальнички в Харбине? Желтомазый капитанишка им рапортишко накатает, уж он нас с вами распишет по всем правилам, обскажет, что, как и почему. Прочитают его каракульки начальнички и сделают нам «кантами». Я, к примеру, кочан на плечах сохранить желаю. Еще сгодится. Вам укорачиваться, наверно, тоже не резон. Аккуратно гутарю[134]?

Горчаков давно понял, к чему клонит атаман, но не перебивал: пусть выскажется. Но как, однако, он убежден в своей правоте! И он действительно прав, по крайней мере в главном. Японская разведка не простит провала операции, отвечать за это придется. Его, Горчакова, возможно, спасут связи, но остальным несдобровать. Впрочем, и ему будет солоно, в лучшем случае прогонят, дальнейшие последствия предугадать невозможно. Не исключено, что какой-нибудь наемный убийца снова кинется на него из-за угла, а странствующего буддистского монаха, чтобы выбить разящий нож, уже не будет.

Но Горчаков взял себя в руки.

— Мы, Арсений Николаевич, на службе. Выполняем поручение некоего ведомства, которое шутить не любит. Приказ нужно выполнить любой ценой. Мы солдаты, атаман! Невыполнение задания, нарушение данных нам инструкций чревато серьезными неприятностями — это, полагаю, вам ясно. Впрочем, напрасно я это говорю, вы человек многоопытный. По-человечески я вас понимаю, мне, между прочим, тоже не легко, но ничего не поделаешь, служба…

— Да, служим. Богу ли, черту…

— Не имеет значения! Цель оправдывает средства, а цель у нас с вами общая, неделимая. Неважно, с чьей помощью мы уничтожим ненавистный режим в России. Японцы, немцы… Хоть папуасы! Главное — свалить большевиков. Любой ценой, самые баснословные расходы ничто в сравнении с тем, что обрящем[135]. Так что сожалеть не приходится. Мы выполним задание даже ценой собственной жизни. А краски сгущать не стоит. Да, на границе мы потеряли немало людей, но мы пробились! Сил у нас достаточно, справимся. И мы не бежим, как вы изволите намекать, а отходим…

— Что в лоб, что по лбу. Хе, хе…

— Отходим, — повторил Горчаков. — В заданном направлении. Задание у нас сложное, но взрывать и уничтожать ничего не придется. Необходимо разведать местность на значительном пространстве, мы разведчики, надеюсь, слово «рекогносцировка» вам известно?

Горчаков говорил долго, горячо, Мохов сопел, недоверчиво буравя командира острыми черными глазами. Он успокаивался: чем черт не шутит, авось и выгорит дело. Позади зачавкали копыта, подъехала Ганна.

— Доси не наговорились?

— Сгинь! Исчезни. Еще сказать?

Обиженная Ганна взмахнула плетью, конь взлягнул, обдав Горчакова грязью.

— Характерец!

— Огонь-баба, — подтвердил Мохов.

Шли тайгой, дождь лил и лил не переставая. Горчаков сверил направление по компасу, прикинул по карте, остался доволен, с маршрута не сбились. До сопки Горелой, где отряд повернет на запад, осталось километров тридцать, может, чуть больше, ориентироваться в тайге трудно, а особенно в такой ливень. Горчаков успокоился, но остался неприятный осадок, Мохов разбередил душу: одно дело, когда ноет изнеженный хлюпик Лещинский, у которого молоко на губах не обсохло, дилетант, включенный в группу исключительно благодаря своим лингвистическим способностям. Когда же сомнение и скептицизм откровенно прозвучали в словах атамана… Мохов не раз бывал в переделках, пожалуй, самый многоопытный в отряде.

И все же события развиваются удовлетворительно, и если строго придерживаться тщательно разработанного плана… Советские пограничники, к сожалению, внесли значительные коррективы, полковник Кудзуки и его сотрудники об этом предупреждали. Советская граница — крепкий орешек, попытка прорваться обойдется недешево.

— Пусть вас не смущают потери, — наставлял Кудзуки, развалясь в шезлонге.

Полковник пригласил Горчакова провести уик-энд у него на вилле под Харбином. В легкой полотняной рубашке, широкополой соломенной шляпе полковник походил на ковбоя.

— Людей достанем сколько угодно, человеческий материал в Китае достаточно дешев, и наша уважаемая фирма не разорится. Берегите своих помощников. Я огорчусь, если с ними что-либо произойдет. Наше ведомство ценит заслуги господ Мохова и Лахно, господина переводчика. Исключительно способный молодой человек, из хорошей семьи. Родители не выдержат, если с ним что-нибудь случится…

Хитрец Кудзуки словом не обмолвился о капитане Маеда Сигеру, Горчаков тогда не знал, что толстенький капитан, неусыпное око полковника, включен в состав группы.

Вспомнив этот разговор, Горчаков ощутил едкий вкус виски, которым угощал его полковник. «Что ж, все идет по плану. Японцы предсказывали потери, коварные штучки погоды не предсказуемы, но неизвестно, к худу это или к добру: собаки пограничников потеряют следы, самолеты не поднимутся, погода нелетная, а когда дождь кончится, мы будем уже далеко. И все же за воздухом нужно следить, маскироваться тщательнее».

Оказавшись в конце колонны, Горчаков подхлестнул коня, намереваясь догнать авангард. Узкая тропа петляла между сопок, обогнать всадника было трудно, звякали, цепляясь, стремена. Горчаков медленно продвигался вперед, но вот тропу загородили двое всадников, ехавших стремя в стремя. Горчаков узнал Господина Хо и коротышку Маеда Сигеру. Опять они вместе, что у них общего? Хунхуз неожиданно обернулся и, заметив Горчакова, что-то сказал спутнику, Маеда Сигеру повернулся всем туловищем, осклабился, улыбка была фальшивой. Горчаков ощутил смутное беспокойство: подозрительная дружба, уж не сговариваются ли они за его спиной, не плетут ли заговор? Методы японской разведки Горчакову были хорошо известны, те, в ком японцы не нуждались, исчезали бесследно. Впрочем, ему подобное не угрожает, тем более в самом начале операции. Видимо, расшатались нервы, придется обратиться к врачу, попить тибетских лекарств — в Харбине есть прекрасные врачеватели.

— Пожаруйста, господин Горчаков, — приглашающе махнул короткой ручкой Маеда Сигеру. — Проезжайте.

Уступая дорогу, он прижался к стволу разлапистой ели, Горчаков поравнялся с японцем, глухо звякнуло стремя, Маеда Сигеру сразу же отстал. Господин Хо проговорил:

— Прошу вас, побудьте со мной. Мне сегодня не по себе, отсутствие человека, с которым можно доверительно потолковать, портит настроение. И смею заметить…

Перед Горчаковым снова был господин с изысканными манерами, куда подевался безжалостный и предельно циничный хунхуз. Великолепный трансформатор! Удивительная способность перевоплощаться; человек незаурядный. Обстановка не располагала к пространным беседам, но Горчаков все же заговорил с хунхузом.

— Напрасно жалуетесь на одиночество, Господин Хо. Насколько я мог заметить, вы довольно долго и увлеченно беседовали с капитаном Маеда. Достойный собеседник, не так ли?

— Совершенно справедливо. Но бывает, что человек и среди близких чувствует себя одиноким. Или, допустим, среди сообщников, хотя это может показаться парадоксальным. В данном случае это именно так.

— Вам трудно возразить, еще труднее с вами спорить. Вы, Господин Хо, для меня загадка, до сих пор не знаю, кто же вы на самом деле. Вожак хунхузов или…

— Увы, я и сам того не знаю, — сказал Господин Хо. — Человек есмь[136] хомо сапиенс. Что же касается маскарада, то… Хотите я вас удивлю? Так вот, в свое время я был костюмером в Пекинской опере.

— Не может быть!

— Да, это так. Но было это в безвозвратно ушедшей, второй жизни.

— Второй?! Значит, была и первая?! Вы верите в переселение душ?

— Нет, нет, я не религиозен. Я верю в черное ничто после смерти. В пустоту. Тот, кто считает, что некогда был кошкой, рыбой или слоном, просто осел.

— Но вы только что говорили о второй жизни…

— Говорил. Но я имел в виду иное. Все мы проживем за свой век — не важно, долог он или короток, — несколько жизней — три, четыре, пять. Нередко они мало связаны, иной раз и вовсе изолированы друг от друга. Это отдельные жизненные этапы. И в каждом временном отрезке свои проблемы, борения страстей, любовь, присущие лишь данному периоду, характерные исключительно для него.

Этапы эти несоразмерны по продолжительности, жизненному ритму, напряжению, в каждом свои радости и горести, падения и взлеты. Последний — период угасания, трамплин в черную пустоту.

Господин Хо объяснял свое философское кредо увлеченно, страстно; вокруг шумела тайга, а Горчакову казалось, что он находится в гостиной генерала Кислицына — светском салоне, где досужие завсегдатаи ненастными осенними вечерами пространно дискутируют о политике. Здесь Господин Хо определенно имел бы успех. Кто же этот странный человек — циник, беспечный авантюрист, неудачник, ищущий забвения в разбойных похождениях? Горчаков терялся в догадках, расспрашивал, Хо отделывался туманными полунамеками.

— Тайна чего-нибудь да стоит, если остается тайной. Тайны — большие и малые — принято сохранять, иначе какой в них смысл?

— Пожалуй, вы правы…

Горчаков придержал поводья. Зверообразный телохранитель покосился на главаря — не подаст ли условный знак, но Господин Хо не шевельнулся, и Безносый успокоился. А Господин Хо, помахивая веткой, размышлял о превратностях судьбы. Горчаков не вызывал у него неприязни, более того, чем-то нравился, возможно, откровенностью, прямотой: давным-давно с Господином Хо не разговаривали в таком спокойном тоне — ему либо приказывали, либо умоляли, и все — приказывающие и молящие — люто ненавидели его и с радостью отправили бы в царство теней, будь на то их воля. Горчаков же держался иначе, не кричал, не ругался, приказания отдавал, не надрывая сипящей от злобы глотки.

Порядочный человек, определил Господин Хо и сильно огорчился: выходит, по отношению к Горчакову он сам — настоящий скорпион, ведь не далее получаса назад Хо получил от капитана Сигеру подробную инструкцию, узнай о которой Горчаков…

Маеда Сигеру начал издалека, он много лет прожил в одной из арабских стран и кое-чему научился: жителям Востока торопливость не свойственна… Поначалу он осведомился о здоровье и самочувствии собеседника, в исхлестанной осенними ливнями тайге это прозвучало дико. Господин Хо отвечал японцу такими же вежливыми, ничего не значащими фразами. Постепенно Маеда Сигеру перешел к более конкретным темам, хунхуз навострил уши: это были указания, руководство к действию, упустить даже малую деталь невозможно, последствия будут тяжкими… Господин Хо из учтивого собеседника, вежливо поддерживающего никчемный разговор, мгновенно превратился в солдата, получающего важный приказ, он весь напрягся, отвечал коротко, четко.

— Боги милостивы, — говорил Маеда Сигеру. — Они помогли нам, недостойным, отыскать истинный путь, поддерживают нас в ничтожных и суетных делах. Уповая на провидение, будем надеяться, что наше предприятие закончится успешно.

Однако, путешествуя по бурному морю в утлом челне, нельзя отдаваться воле волн и ветра, путники обязаны искусно управлять судном, когда нужно поднимать паруса или убавлять их, поворачивать руль в ту или иную сторону и ни в коем случае не останавливаться, это равносильно гибели. Улавливаете мою мысль, почтенный Господин Хо?

— Я ловлю каждое ваше слово — кладезь мудрости, и, хотя вы изволите применять морскую терминологию, с которой я, жалкий, сухопутный червь, не столь хорошо знаком, как вы, господин капитан, я весь внимание.

— Итак, наше судно плывет, минуя рифы и мели, ведомое твердой рукой. Но… но иногда мне начинает казаться, что рука эта не столь тверда…

Маеда закурил, сцеживая сквозь редкие зубы дымок, хунхуз опустил ресницы. Провокация? Уж не проверять ли его вознамерилась эта лиса? Одно необдуманное слово может его погубить. Расправа неотвратима, смерть не минует раба, прогневавшего хозяев, у нее тысяча обличий, она придет во сне, в походе, подстережет за деревом и в тарелке риса. Господин Хо зябко передернул плечами.

— Мне, недостойному, трудно судить о таких вещах. С горных вершин видно дальше.

— Иногда подножие сопки окутывает сплошной туман, и с вершины ничего не разглядишь…

Хотелось спросить, как поступать в таком случае, но хунхуз молчал, капитан сам скажет: восточная медлительность Господину Хо чужда, зато ему не занимать азиатской хитрости, изворотливости и коварства — Сигеру столкнулся с достойным собеседником. Швырнув окурок в ручей, японец сказал:

— Влажные испарения, как утверждают, вредно воздействуют на человека: предположительно они являются источниками беспокойства, повышенной возбудимости, навевают мрачные думы, лишают возможности логически мыслить. Не испытываем ли мы воздействие таких испарений? Торопиться незачем, подождем, пройдет дождь, выглянет солнце, и навеянное таинственными силами наваждение исчезнет, рассеется, как дым, если это только не козни коммунистов. — Маеда Сигеру оскалил редкие зубы и снова стал серьезен. — Если же мы убедимся, что лицо, коему доверена судьба акции, проявляет недопустимую слабость, полагаю, тот, кто называет себя нашим другом, сумеет делом доказать свою приверженность идеям Ямато!

Господин Хо низко поклонился, сдерживая дрожь. Что это значит? Японцы задумали убрать Горчакова? Зачем? Кто поведет отряд? И когда действовать — тарабарщина насчет испарений неопределенна. Господин Хо встревожился не на шутку, быть может, он что-то упустил, не понял. Капитан дважды повторять не станет, а ослушаться приказа все равно что пустить себе пулю в лоб.

Маеда догадался, что тревожит хунхуза.

— Мы очень мило побеседовали, Господин Хо. Тренировка для мозга весьма полезна. Разумеется, наш разговор носил чисто теоретический характер. Если обстоятельства изменятся, вы получите указания своевременно…

Сигеру не закончил фразу, подъехал Горчаков, и круглое лицо капитана расплылось, как блин.

Из него получился бы неплохой актер, подумал Господин Хо, глядя, как японец с оттенком подобострастия говорит с Горчаковым. Горчаков был бледен, выглядел усталым, хунхуз смотрел на него пристально: человек, над которым простерла крылья неотвратимая смерть, вызывал любопытство.

Мерно чавкали копыта коней, увязая в жирной грязи, тучи обложили небо и сеяли дождем: мелким, осенним, нудным. Господин Хо дремал, покачиваясь в седле, голова гудела, налитое усталостью тело клонилось к изогнутой луке седла. Но вот сильно тряхнуло, лошадь оступилась, сползла с крутого берега в ручей. Хунхуз проворно высвободил ногу из стремени, но телохранитель был начеку, дернул коня за узду, звякнули о камень стертые подковы.

— Скользко, — просипел Безносый. — Проклятая земля.

Безносый придержал коня, поехал рядом с главарем; рослый конь всхрапывал от усталости. Изуродованное лицо Страхолютика кривилось, низкий, убегающий лоб бороздили морщины, жидкие косицы слипшихся усов повисли, бесформенный катышек с дырой посредине словно приклеен, носовая перегородка сгнила, единственная заволосатевшая ноздря чернеет пятном.

А зубы — позавидуешь: белые, кипенные[137], ровные-ровные. Когда Безносый улыбался, его лицо преображалось. Впрочем, веселел Страхолютик не часто…

Господин Хо вспомнил отца, зажиточного крестьянина, богомольного, сурового старика. Держал он сына в строгости, повиновении, в городе усматривал нравственную и физическую заразу, стремился сберечь от нее потомство. Отец часами молился у алтаря, возжигал ароматные благовония. Морозными, зимними вечерами, держа на коленях старинную книгу, отец грозил рубцеватым пальцем:

— Почитай старших, уважай начальников, сынок. Не притесняй слабого, не обижай беззащитного. Сохраняй душу и тело в чистоте, не поддавайся соблазну, не покупай женщин, даже самых прекрасных, ибо продающая чувства бесчувственна. Остерегайся и хвори: неосмотрительность ведет к беде. За миг блаженства нередко платят дорого — недуг страшен, тело покроется язвами, рухнут в носу стропила, но телесные страдания пустяки в сравнении с муками душевными, ничто так не терзает человека, как угрызения совести, сознание содеянного греха.

«Угрызение совести»… «Грех». Детский лепет! Миллионы людей упорно верят этому, что не мешает многим совершать преступления. Грех многообразен, многолик, не счесть прегрешения человеческие, не перечислить.

«Простим грешному, ибо не ведает, что творит», — говорил отец. Старик предпочитал многобожие. Работая садовником у миссионера, он познакомился с догмами католической церкви и верил в Христа столь же ревностно, как и в своих богов и божков, коим возжигал благовония у домашнего алтаря.

В юности Господин Хо (тогда у него еще было имя, как у всех людей) преклонялся перед отцом, верил каждому его слову, подолгу вместе со стариком простаивал на коленях перед раскрашенными фигурками божков, отбивал поклоны перед иконкой; теперь это казалось диким, нелепым.

«Прости грешнику, ибо не ведает, что творит»… Как бы не так! Люди прекрасно знают, что «творят», многих за содеянное не прощать — убить мало. Да и сам он замаран с головы до пят, нагрешил более чем предостаточно. Нет, люди ведают, что творят, и рано или поздно придет возмездие, оно должно наступить, и если это не так, то жизнь устроена на редкость несправедливо.

Господин Хо потер лоб, голова болела, сказывались бессонные ночи. Спать, однако, не хотелось, хунхуз нахохлился в седле, плащ с капюшоном делал его похожим на лесника либо егеря охотничьего хозяйства. Перед ним, подернутое туманной дымкой воспоминаний, проплывало минувшее…

Маленький мальчик на коленях перед учителем, у Господина Хо даже ноги заныли: строгий педагог ставил ребенка на рассыпанный горох, чулочки полагалось при экзекуции снимать, через минуту боль становилась невыносимой, но переменить позу, пошевелиться нельзя, иначе последует дополнительное наказание: учитель стоит рядом с толстой бамбуковой тростью, гладко отполированной от частого употребления. Сколько тростей господин учитель измочалил о худую спину ученика?! Каждую сломанную трость учитель исправно заносил в счет, который еженедельно предъявлял отцу своего подопечного. Родитель негодовал и, в свою очередь, наказывал сына.

Бамбуковая методика оказалась результативной, Господин Хо научился писать, тонкой колонковой кисточкой выводил замысловатые иероглифы. «Миролюбие», «Благоденствие», «Умиротворение». Любовно вычерчивал каждую палочку, хвостик, завиток иероглифов, повторял их значение. Всю жизнь слова-символы звучали в мозгу, вколоченные бамбуковой палкой, и ничто не могло заставить Хо их позабыть. Отдыхая в поле, в лесу, в дымной фанзе бедняка, пропахшей прогорклым соевым маслом, Господин Хо писал их на песке щепкой, выцарапывал гвоздем на стене, вырезал ножом на спинке садовой скамейки. Однажды три эти иероглифа Господин Хо искусно начертил острым лезвием на теле безвестного страдальца, имевшего несчастье попасть в лапы хунхузов. Видел бы отец, как вспыхивали, сочились кровью иероглифы, начертанные умелой и твердой сыновьей рукой! Старика хватил бы удар!

Впрочем, он давно уже в царстве теней…

Но черное время пришло позднее, поначалу была веселая университетская юность, темноватые аудитории, робость перед сессией и безмерное счастье первого экзамена, завершения курса. Потом островок в Южно-Китайском море, рыбацкая хижина, душные ночи у костра и мелодичное пение сэмисена[138], на котором играл Сато, однокурсник из Нагасаки. Тонкий в талии, похожий овалом лица на девушку, с приятным голосом, Сато, милый, доброжелательный парень, учился превосходно. Что побудило японского юношу изучать древнюю историю страны, которую его соотечественники залили кровью? Студенты, с присущей китайцам вежливостью, не проявляли любопытства. Сато, выбрав удобный момент, объяснил товарищам, что история народа, подарившего миру выдающихся философов, мудрецов, поэтов, достойна изучения.

— Вы забываете, — вежливо заметил Господин Хо, — о грозных завоевателях, жестоких правителях, о порохе…

— Меня привлекает фарфор, архитектура, искусство. Современный мир с его жестоким противоборством способен лишь вызвать отвращение. Я далек от политики, а от запаха старинных манускриптов у меня кружится голова…

Они подружились — Хо и юноша из Нагасаки. Дважды отдыхали на песчаном островке, где вздымались к лазурному небу кокосовые пальмы, а когда закончили третий курс, Сато пригласил друга к себе.

Япония поразила китайского студента. Друзья побывали в музеях и синтоистских храмах, в театре. В игрушечном чайном домике у зеркала пруда, где плавали ленивые карпы и лебеди, подогретое сакэ горячило кровь, сладко пела тоненькая девушка в розовом воздушном кимоно с тяжелым черепаховым гребнем в черных блестящих волосах…

Время пролетело мгновенно, перед отъездом Сато устроил скромный ужин в небольшом ресторанчике, пригласил двух соучеников по школе и кузена, коренастого, спортивного вида парня. Вечер удался. Хорошенькие гейши умело развлекали гостей. Господину Хо очень понравилась одна из них, и он искренне огорчился, когда гейши стали прощаться. Студент уговаривал девушку горячо, настойчиво, схватил ее за руку. Гейша попыталась высвободиться. Господин Хо, взбодренный горячим сакэ, хотел ее удержать, толкнул соседний столик…

В разорванном костюме, с расквашенной физиономией он оказался в полицейском участке — без денег, документов. Полицейский офицер вежливо уверял, что произошло недоразумение, скоро все образуется, придется немного подождать, подъедет начальник: дело закончить нельзя — господин иностранец…

Начальник в сопровождении человека в штатском вошел стремительно, энергичным жестом отпустил офицера, бросил на стол пачку сигарет, зажигалку, посмотрел на растерянного юношу:

— Я буду откровенен. Скверная история! Вы, юноша, заплатили за гостеприимство нашей стране черной неблагодарностью, от студента университета можно было ожидать иного. Вместо того чтобы благопристойно знакомиться с достопримечательностями города, вы совершили турне по злачным местам и сомнительным заведениям, причем вели себя неподобающе. Неосмотрительно, мой юный друг. Весьма.

— Но…

— «Но» скажут ваши почтенные учителя, когда увидят вот это… — Широким жестом начальник бросил на стол пачку фотографий.

Господин Хо взглянул и едва не потерял сознание. Брезгливо отбросив снимки, начал было оправдываться, начальник рассыпал мерзкие карточки веером, а господин в штатском продекламировал:

— Прекрасно, не правда ли? Какой удивительный слог! Узнаете?

— Простите, нет…

— Стыдитесь, юноша. Это Бо Цзюй-И[140], выдающийся китайский поэт, чье имя означает «прожить легко». Надеюсь, читали?

— К сожалению…

— И это студент Шанхайского университета! Позор! Не знать поэта, воспитанного на стихах великого Конфуция, превыше всего почитавшего поэтический гений всеобъемлющего Ли Бо[141], жившего в тот благословенный век, когда китайская поэзия достигла совершенства в выражении человеческих чувств. Стихи тогда входили в обязательную программу образования, и знание сложных правил стихосложения было чем-то само собой разумеющимся. Конфуций и Мэн-Цзы[142], с их пафосом спокойного обличения, сильно повлияли на мировоззрение Бо Цзюй-И, сделали его воинствующим человеколюбом.

Способный к тонкому лирическому восприятию мира, поэт понимал простоту стиха не как облегченность мысли и формы, а как посильный отказ от перегрузки стихов литературными и историческими намеками. Критики того далекого и прекрасного времени рассказывали, что свои стихи поэт проверял на простых людях. Останавливал где-либо на рынке старуху и осведомлялся: «Понятно тебе?» И если она отвечала отрицательно, стихотворение переделывал.

А как прекрасны стихи, в которых поэт любуется природой, сетует на старость…

— Извините, господин, я мало разбираюсь в этом.

— А эти строки! Они словно адресованы вам:

— Мне?! Не улавливаю связи…

— Сейчас поймете. Ваши опрометчивые поступки, неосмотрительное поведение в чужой стране достойны осуждения. Прискорбно, но допущенные вами действия вскоре станут предметом обсуждения ректората — руководство университета не захочет, чтобы в храме науки обретался недостойный человек. Решение будет единодушным и незамедлительным.

— Что ж, — выдавил несчастный, — можно прожить и без диплома.

— Можно, — охотно согласился человек в штатском. — Но не нужно. Мы ведь все равно не выпустим вас из когтей, постараемся, чтобы все от вас отвернулись, вас не возьмут на работу ни фирмы, ни частные лица. Вы станете нищим. Устраивает вас подобное будущее?

— Н-нет, конечно…

— Вот это уже мужской разговор!

Вербовка прошла без осложнений. Прощаясь, человек в штатском проинструктировал нового агента, задание дал пустяковое — собирать информацию о студентах и преподавателях, снабдил деньгами. Не бог весть какой суммой, но все же…

— Можете покутить напоследок. Приоденьтесь, ваш костюм пострадал — выбросьте его. Друзьям, разумеется, ни слова, а эти прелестные картинки будут мирно спать в моем сейфе. Но если вы надумаете шутить, мы их и распространим по всему Шанхаю. Понятно, Господин Хо?

— Простите, как вы меня назвали?

— Отныне это ваше имя. И запомните основу основ:

— Чьи это слова, господин студент? Не знаете? Великого Лао Цзы[144]!

— Но я…

— Итак, отныне говорить о серьезных вещах будете только с моими людьми. Мое имя Кудзуки. Уверен, вы запомните его на всю жизнь. Кстати, о жизни — постарайтесь не ошибаться, ошибок мы не прощаем даже студентам.

Господин Хо скрупулезно выполнял поручения хозяев, Кудзуки он видел крайне редко, приказания получал от незнакомых субъектов, которые в противоположность говорливому шефу были немы как рыбы. Сотрудники Кудзуки разительно отличались друг от друга, Господин Хо всякий раз удивлялся, когда к нему на улице подходил оборванный странствующий факир, торговец или мальчишка-разносчик, незаметно для окружающих показывал тайный знак и тихонько шептал пароль. Однажды Господин Хо даже пожаловался капитану Сигеру, которому непосредственно подчинялся:

— Никак не привыкну к вашим людям, они постоянно меняются.

— А это не люди, — ответил кругленький японец. — Привыкайте, пожалуйста, не то мы вас заменим.

С течением времени Господин Хо поднаторел и перестал чему-либо удивляться: ни заданиям (смысл некоторых он так и не понял), ни собственным взлетам и падениям — волей полковника Кудзуки он был поваром в шикарном отеле, садовником, полотером, коммивояжером фирмы, экспортирующей трепанги и тайно торгующей оружием. Он привык к постоянным трансформациям и с горечью отметил, что утратил собственный облик, а потерять лицо — худшая из бед.

Господин Хо получал большое жалованье, хозяева были им довольны. С их помощью он возглавил банду хунхузов, грабил, сбывал награбленное через посредников, потихоньку приторговывал наркотиками. В банде Господин Хо был царь и бог, железной рукой творил суд и скорую расправу, его боялись: главарь был силен, ловок, как кошка, стрелял без промаха, никого не страшился, и тем, кто вызывал его гнев, не завидовали — их отправляли в царство теней.

Господин Хо обрел в банде высокий авторитет, сумел обуздать самых оголтелых разбойников, что, впрочем, не столь сложно при наличии могущественных покровителей. Бандиты не раз в этом убеждались. Долговязый Чжан неосмотрительно поспорил с Господином Хо при посторонних, потом опомнился и удрал. Главарь не огорчился: далеко не уйдет. Через несколько дней истерзанный труп Чжана обнаружили в лагере. Никто не знал, как изловили незадачливого беглеца, кто его привез и учинил расправу.

Даже Безносый, ближайший помощник главаря, озадаченно скреб плоский затылок…