Застава «Турий Рог»

V НА ТОЙ СТОРОНЕ

Генерал Пашкевич достал массивные золотые часы-луковицу, сухо щелкнула крышка с затейливой, витой монограммой, раздраженно взглянул на дверь, плоские пальцы с аккуратно подстриженными ногтями отстучали по полированному полю стола первые такты «Турецкого марша» Моцарта. Кабак! Где хваленая армейская точность?

Скрипнула дверь, на пороге вырос прилизанный адъютант.

— Ваше превосходительство! Полковник Жихарев.

— Зовите!

Широкий в кости, большелобый, стремительно вошел Жихарев, прищурил ястребиные глаза. Старый песочник уже завелся, скривился, словно уксусу хлебнул. Щеки в склеротических жилках, трясутся. Геморроидальная шишка!

Генерал многозначительно поглядел на часы, Жихарев виновато развел руками.

— Прошу прощения, ваше превосходительство. Не стоит огорчаться из-за нескольких минут. Потеряно нечто большее…

Пашкевича в последние годы раздражали здоровые, физически крепкие люди. Жихарев моложе его всего на семь лет, а как выглядит!

— Займемся делом, полковник. Прошу!

Пашкевич вышел из-за стола, раздернул шторки на стене, нажал кнопку. Дубовая панель бесшумно отодвинулась, открыв крупномасштабную карту. Жихарев подошел ближе. Штаб Квантунской армии разрабатывал серию операций на границе СССР, желая нащупать уязвимые для предполагаемого удара точки. Германские танки рвутся в глубь России, наступит час Ямато, война вспыхнет и здесь. Однако, несмотря на серьезные неудачи и колоссальные потери большевиков, на легкую победу надеяться нечего. На Дальнем Востоке Советы держат значительные силы, граница основательно укреплена, преодолеть ее с разумными потерями — вот чего хотят японцы.

— Я в достаточной степени информирован о ситуации на границе, ваше превосходительство.

— Неужели ваш РФС[59] столь хорошо осведомлен? — кольнул Пашкевич. — Насколько мне известно, организация эта сугубо политическая и достоверными оперативными сведениями не располагает.

— Вы недооцениваете наши возможности. У нас много друзей. «Союз» пользуется серьезными источниками, не верить которым нет основания.

— Японцы?

— Штаб Квантунской армии помогает нам, но есть и другие… дружественные организации.

— Группы белого движения?

— Китайские формирования. Эмигранты… Сейчас всех нужно использовать.

Вошел адъютант, что-то шепнул генералу, Пашкевич встрепенулся. Адъютант впустил низкорослого, круглого японца в роговых очках. Генерал стремительно вышел навстречу гостю, почтительно пожал детскую липкую ручку.

— Маеда-сан! Мы ждем вас…

Карлик оскалил редкозубый рот.

— Видит ваш русский бог и все китайские идоры, я очинно спешир. Но провидение разруширо мои праны: гвоздь на дороге, ропнура шина… Надеюсь, высокочтимые господа простят мне неворьное опоздание?

— Ничего, всякое случается. Знали бы вы, батенька, наши российские дороги… Господин капитан, я уже вкратце изложил полковнику Жихареву суть дела. Остается уточнить детали. Придется повторить, а уж вы, господа, ежели я что и запамятую по-стариковски, меня поправьте.

— Повторение маць учения, — произнес Маеда Сигеру. — Вы, ваше превосходитерьство, напрасно упоминаете о своем возрасте, вы выгрядите сегодня хорсё, очинно хорсё.

— Благодарю. Итак, господа, в недалеком будущем, бог даст, мы вступим на благословенную землю поруганной коммунистами России. Начнется освобождение нашей многострадальной отчизны. Но прежде чем начать великий освободительный поход, необходимо абсолютно точно знать, чем располагает противник на намеченных для прорыва участках границы, в частности в районе крепости Тун-Ян-Мо, на северном берегу Турги. По данным разведки, большевики не создали здесь серьезных укреплений, укрепрайоны расположены западнее и восточнее, что же касается пограничной заставы с экзотическим названием «Турий Рог», то это всего несколько десятков солдат.

— Пограничников, ваше превосходительство, — поправил Жихарев. — А это превосходные бойцы; сие обстоятельство следовало бы принять во внимание.

— Вы правы, полковник, но в данном случае это несущественно. На чем мы остановились, ах да, пограничники. Однако большевики нередко размещают вблизи границы регулярные части Красной Армии. О них мы должны иметь исчерпывающую информацию. Дислокация. Численность. Вооружение. Транспортные средства. Все это необходимо уточнить, в противном случае весьма вероятен внезапный контрудар.

— Советы мастера на такие фокусы, — сказал Жихарев. — Чертовски энергично умеют действовать. А главное — никакого штампа…

— Преувеличиваете.

— Ничуть. Просто скрупулезно изучаю историю боестолкновений на интересующем нас ТВД[60]. Опыт прошлого нельзя сбрасывать со счетов, чтобы не допускать досадных промахов.

— Не будем отвлекаться, господа, — сердито проговорил Пашкевич.

— Господин порковник весьма своевременно напомнир о наших неудачах в Монгории. Не хорсё поручирось, очинно не хорсё. Виновата разведка, мы не учри возможностей русских, резурьтат известен… Весьма поучитерьно, господа, урок дорогой, престижу армии божественного Тэнно[61] нанесен ущерб.

— А изнуряющий зной, открытая местность, слабость зенитных средств? Наконец, эти проклятые комары, — поспешил на помощь Пашкевич, — настоящий бич божий!

— Не стоит сграживать угры. Черное есть черное и берым не станет. Однако повторения ошибок прошрого нам не простят. Мы обязаны прирожить все усирия дря осуществрения намеченной цери.

— И все же мы отвлеклись, — заметил смущенный Пашкевич. — Позвольте, господа, конкретизировать. Итак, общая задача, повторяю, сводится к тому, чтобы «просветить» участок границы и равнозначную полосу в тылу на отрезке Ляо-Шань — Тонкий Мыс — Медвежье. Акция рекомендована и санкционирована штабом Квантунской армии, согласована со всеми заинтересованными организациями. Окончательный вариант оперативного плана отрабатывается третьим отделом штаба. Думаю, с этим ясно. Дальше анализировать операцию до получения штабных документов преждевременно, для этого созовем расширенное совещание. Сегодня же поговорим о непосредственных участниках операции. Если наш гость не возражает. — Пашкевич слегка наклонил голову в сторону японца. — Послушаем полковника Жихарева. Прошу, полковник.

Жихарев докладывал лаконично, четко; рубил ребром ладони воздух.

— Задача, в общих чертах сформулированная генералом Пашкевичем, осуществляется боевой группой в 40–50 человек, отобранных и тщательно проверенных в деле, имеющих опыт ведения боевых действий в Уссурийской тайге, прошедших специальную подготовку.

Боегруппа укомплектована, вооружена и экипирована полностью. Оружие и снаряжение получено со складов японской императорской армии. При отборе обращалось особое внимание на индивидуальную подготовку, умение вести боевые действия в одиночку. Личный состав боегруппы прошел курс диверсионно-террористической подготовки, люди владеют всеми видами стрелкового оружия, холодным оружием, приемами дзюдо и каратэ, неплохо ориентируются на местности. Семеро неоднократно перебрасывались за кордон и знают зону действия, четверо уроженцы тех мест.

В помощь боегруппе придаются хунхузы Господина Хо, проводники из контрабандистов-спиртоносов[62], изучавшие местность и дислокацию пограничных постов. В качестве вспомогательной единицы боегруппе придается также отряд атамана Мохова…

— Мохова?! — удивился Пашкевич, — Но это господин без принципов и идеалов!

— Иными словами — бандит? И что из того, ваше превосходительство? Цель оправдывает средства, не так ли, капитан?

Маеда Сигеру оскалил фарфоровые зубы, закивал, как игрушечный китайский божок[63].

— И все же постарайтесь внушить господину Мохову, чтобы он держался в определенных рамках, — борясь с охватившим его недовольством, распорядился генерал.

— Слушаюсь. Остается добавить, что командование сформированной боегруппой возлагается на поручика Горчакова.

— Князя? Одобряю. Превосходный офицер.

— Покорнейше прошу простить мое невежество, — вмешался Маеда Сигеру. — Не тот ри это Горчаков, что вместе с генераром Токмаковым усмиряр рабочих Читы?

— Тот самый.

— Хорсё. Очинно хорсё.

Пашкевич поморщился. Генерал Токмаков, один из руководителей белоэмигрантов, обосновавшихся в Китае, жестоко подавил народное восстание, расстрелял тысячи рабочих. Пашкевичу претило столь обильное кровопролитие, но полковник Жихарев не разделял либеральных взглядов шефа: борьба есть борьба.

— Бог вам судья, — смягчился Пашкевич, подумав, что Горчаков, которого он знал, совсем не похож на палача. — Будь по-вашему. Однако прошу запомнить: задание нужно выполнить во что бы то ни стало, от этого зависит, если хотите, престиж белого движения. Поручика все же проинструктируйте как следует: лавры генерала Токмакова нам ни к чему.

Сергей Горчаков, сотрудник «Бюро русских эмигрантов»[64], шагал по тенистой аллее бульвара Утренней Свежести к центру Харбина. В нагретом воздухе плавал тополиный пух, совсем как в родном Липецке.

Провинциальный, заштатный городок, дом с мезонином на тихой окраине, резные наличники окон, — забавный жестяной петух на коньке крыши указывает направление ветра. Белый овальный столик под развесистой вишней, мирно пофыркивает самовар; мед в деревянной кадушке и чай в большой чашке с затейливой надписью «Напейся и засмейся». Вкусно пахнет свежевыпеченным ржаным хлебом и яблоками, волнами набегает, дурманит запах раскрывающегося табака, сонно гудят утомленные пчелы…

В лицо ударил смердящий чад. В залитых кипящим соевым маслом противнях варились морские диковины — моллюски, осьминоги, каракатицы; на высоких треножниках жарились змеи (тьфу, тьфу!); белое, словно курятина, волокнистое мясо покрывалось румяной корочкой. Отдельно приготовлялись деликатесы — тушеная собачина, рагу из оскопленного кота, тухлые черные яйца… В глиняных горшочках аппетитно булькал наваристый суп из морской капусты…

Ресторанчик «Бамбуковый рай» облюбовали эмигранты. Некоторые поселились в Китае давно, других вышвырнула из России революция. Ресторатор Сяо Пей, бородатый пройдоха, похожий на Конфуция и прозванный так в честь великого ученого, непревзойденный кулинар. Особенно славились его ароматные бульоны, обильно сдобренные специями и зеленью, — куриный, с тешей калуги[65], походившей на размоченные сухарики, бульон из ласточкиных гнезд. Конфуций хвастал, что умеет приготовить десять тысяч блюд. Захаживал сюда и Горчаков, ему нравилась китайская кухня, жареные трепанги, креветки с ростками бамбука. Князь не изменил своей привязанности и после того, как едва не застрелил ресторатора: несчастье предотвратил приятель — толкнул под локоть, и пуля разбила голубую терракотовую[66] вазу на камине с трогательной надписью «Спокойствие и Великодушие».

Мерзкая история!

Отмечали его именины, звучали тосты, летели в потолок пробки шампанского. Горчаков пребывал в отличном расположении духа. Ему чуть больше сорока, он неплохо образован, закончил экстерном юридический факультет в Шанхае, свободно владеет английским, понимает японский, может объясниться с маньчжурами. С таким багажом, да при деньгах — покойный родитель успел перевести состояние в Швейцарский банк, — сетовать на карьеру не приходилось. И природа князя не обидела — высокий, стройный, выразительные серые глаза, породистый нос с горбинкой. Горчаковы служили еще Петру.

Торжество удалось на славу. Разгоряченный вином, Горчаков сел к роялю, исполнил этюд Рахманинова, сорвал бурю растроганных аплодисментов. Тамада, генерал Кислицын, подозвал ресторатора.

— Любезный. У нас сегодня радостный день. Пьем за нашего друга, офицера русской армии. Изобрази-ка, братец, что-нибудь необычное. Персонально для именинника.

— Китайская кухня разнообразна, господин. Тысячи рецептов…

— Не надо тысячи! Всего один. Но достойный виновника торжества. Поразмысли, голубчик, не зря же тебя Конфуцием кличут.

— Будет исполнено. — Сяо Пей исчез, но вскоре появился, сопровождаемый толстым поваром и мальчишкой, тащившим два ящика.

— Высокочтимые господа! Позвольте предложить вам блюдо, которое мы подаем самым почетным гостям, да будут благословенны их имена. Сейчас вы сами убедитесь, как свеж продукт, из которого многоопытный повар приготовит особенное, экзотическое блюдо. Я, ничтожный, премного наслышан об учености господина Горчакова, чьи познания беспредельны, как мировой океан, и столь же глубоки. Позволю заметить, что предлагаемое вам кушанье любил император Поднебесной империи и всего Подлунного мира великий Эр-Ши Хуанди.

— Довольно, Конфуций! — нетерпеливо кричали подвыпившие гости. — Хватит. Показывай свою экзотику, не интригуй.

Пошептавшись с поваром, Сяо Пей поставил ящик на стол. Гости держались на почтительном расстоянии — они имели представление о китайской кухне.

— Это пресмыкающиеся, господа. Судя по размерам ящика, небольшие. Премиленький беби-питон…

— Ой! Только не это — я ужасно боюсь змей! — взвизгнула яркая блондинка, прикрываясь игрушечным веером.

— Тащи! — закричали вокруг. — За хвост ее, Конфуций!

Польщенный вниманием, ресторатор открыл крышку, отважно сунул руку в ящик, хитро улыбаясь.

— Уважаемые господа, прошу внимания. Сейчас появится страшный дракон. Раз-два… Три! — И Сяо Пей вытащил из ящика маленькую обезьянку.

Гости схватились за бока: ай да Конфуций! Вот отчудил! Ресторатор церемонно раскланивался. Обезьянка, совсем ручная, доверчиво прижалась к китайцу, что-то ласково бормотала, гладила крохотной ручонкой чахлую бороду ресторатора, перебирала розовыми пальчиками.

— Очаровашка! — восторгались дамы. — Премиленькое создание.

— Господам нравится китайский фокус?

Раздались аплодисменты. Горчаков поднес Сяо Пей бокал шампанского, погладил обезьянку. Кланяясь как заведенный, ресторатор пересадил ее в другой ящик, приладил крышку.

— Внимание, господа, фокус продолжается. Раз!

Сяо Пей подал знак, мальчишка торопливо закрутил винты на крышке ящика. В уши вонзился пронзительный визг, жалобный вопль. Все оцепенели. Мальчик отвернул винты, крышка со звоном отвалилась, ресторатор эффектным движением извлек обезьянку.

На потешной мордочке зверька застыли боль и недоумение. Круглые, укрупненные слезами глаза блестели, слезы текли по морщинистым щекам.

— Раз-два-три. Ап!

Конфуций снял с головы зверька нечто вроде тюбетейки, послышался слабый стон — под «тюбетейкой» жутко розовел мозг. Ресторатор схватил обезьянку за ноги, перевернул и вытряхнул в подставленную поваром пиалу дымящийся розовый шар.

— Императорское блюдо, господа! Живой мозг!

И тогда Горчаков выхватил пистолет.

Мгновение — и нить жизни поручика забилась в бесстрастных ножницах судьбы. Ни японская императорская администрация, ни китайские власти, ни тем более маньчжурские марионетки, из кожи лезшие, чтобы выслужиться перед оккупантами, не пощадили бы Горчакова, не спас бы его и громкий титул: убивать солидных граждан, лояльных режиму, не дозволено никому, тем более пришлым с севера чужакам. Отступились бы от него и эмигранты: ссориться с хозяевами нельзя.

Последний скупщик краденого из воровского харбинского квартала Чи-Лан не дал бы за Горчакова потертого медяка: в лучшем случае набьют пудовые деревянные колодки на шею, и корми вшей да блох в каталажке в ожидании монаршей милости. Но повелитель Маньчжоу-Го император Генри Пу-И[67], истый буддист, освобождает только птиц и животных, которых выкупает у охотников и звероловов. Гуляя в саду, он внимательно смотрит под ноги, чтобы не раздавить муравьев — живые!

С людьми же император крайне жесток.

Плохо пришлось бы Горчакову, не появись бродячий монах в оранжевом хитоне. Монах блеснул отполированным, как бильярдный шар, черепом, темные глаза впились в князя, и он медленно опустил пистолет.

— Людям свойственны шутки, — бесстрастно проговорил монах. — Каждый шутит по-своему. Но все, без исключения, предстанут перед всемогущим. Будем же снисходительны друг к другу. Надеюсь, мудрый Сяо Пей не затаил в сердце черной злобы?

Ресторатор униженно кланялся. Опомнившийся Горчаков хотел поблагодарить монаха, но тот исчез…

Горчаков уверенно и быстро делал карьеру: поначалу работал в штабе белокитайского генерала, служил в марионеточных войсках Генри Пу-И, с приходом японцев, когда маньчжурскую армию частично расформировали, руководство РФС рекомендовало Горчакова генералу Кислицыну.

В белогвардейских кругах ценили решительного и храброго офицера. Один из заправил РФС, генерал Дубровский, был его партнером по бриджу и соперником по Ма-Джонгу[68]. С офицерами военной разведки, Кудзуки и Маеда Сигеру, Горчаков регулярно встречался в японском офицерском клубе.

Клуб находился в центре города. Горчаков предъявил часовому пропуск. Японцы встретили, как всегда, приветливо. Экспансивный полковник Кудзуки налил гостю виски, толстяк Сигеру, сцеживая сквозь редкие зубы сигаретный дымок, широко улыбался и кивал как заведенный, но взгляд японца холоден, из узких, как амбразуры дота, глаз била откровенная ненависть. Маеда говорил мало, больше слушал, ловил каждое слово распаленного игрой Горчакова: контрразведка Квантунской армии хотела знать о русской колонии в Китае как можно больше, а капитан Маеда Сигеру был слугой двух господ.

Лунообразные желтые лица, фарфоровые зубы… Полковник Кудзуки, много лет проработавший помощником японского военного атташе в Москве, говорил по-русски безукоризненно. Хитренький Маеда Сигеру — по-разному, в зависимости от обстоятельств. Если беседовали о вещах серьезных — изъяснялся правильно, хотя вместо «л» произносил «р», в остальных случаях пришепетывал, шипел, что должно было изображать высшую степень уважения к собеседнику.

Японцы заговорили о пустяках. Горчаков, скованный рамками приличий, вежливо поддерживал никчемную беседу, досадуя зряшной потерей времени, рассеянно следил за шарами на зеленом поле стола, изредка делал удачный удар. Кудзуки играл превосходно и, разумеется, закончил партию.

— В следующий раз получите три шара фору, князь. Что с вами, ведь вы частенько тренируетесь в «Поющей раковине», а там профессионалы играют по крупной?

— Ваши шпионы плохо работают, полковник!

— Сыпиона, — хихикнул Маеда Сигеру, смягчая неожиданную резкость Горчакова. — Высе китайцы — сыпиона. Не хорсё.

— Мои соглядатаи, — упиваясь собственным произношением, проговорил Кудзуки, — не столь бездарны, как вам кажется. — Он склонился над бильярдом, выбирая позицию для удара. — Например, позавчера утром вы, мой дорогой друг, побывали у одного весьма уважаемого в городе лица, вашего соотечественника, затем соизволили отобедать в «Бамбуковом раю», который вы так почитаете, потом долго прогуливались в парке «Белый дракон», любовались старинным храмом и висячими мостиками, я сам люблю этот чудесный уголок. Вечером вы кое-что приобрели в магазине Гершензона…

— Дело у вас поставлено, если фиксируется даже покупка пачки «Жиллет». Отличные лезвия, рекомендую…

— Отменные. Но вы осчастливили не англичан, а французскую фирму «Коти». Прекрасные духи, только чертовски дорогие!

— Однако, полковник…

— Да, князь, мы очень любопытны. Позвольте проследить далее ваш куррикулюм вите[69]? Вы проследовали в квартал увеселительных заведений и…

Горчаков едва сдерживался, Кудзуки усердно натирал мелом кий.

— Продолжать, Сергей Александрович?

Горчаков молчал.

Выследили, желтомазые черти! Теперь все, теперь их игра, счастье переметнулось. И, словно подтверждая мысль, Кудзуки с треском вогнал труднейший шар.

— Вот так, мой дорогой. — Японец поставил кий в стойку. — Ваша карта бита.

— Очинно хорсё, — кивал кругленький Маеда.

Но было не хорсё, отнюдь не «хорсё», и, пока капитан играл со своим начальником (Кудзуки умышленно дал Горчакову поразмыслить), поручик прохаживался по прокуренной бильярдной, беспечно шутил, но думы его были далеко.

…Года полтора тому назад подгулявшая компания вышла из ресторана; время позднее, но расходиться не хотелось.

— Куда теперь? Не по домам же, господа?

— По домам, — засмеялся подвыпивший Горчаков. — По веселым домам.

С шутками и смехом гуляки остановились у невзрачного здания с серыми обшарпанными стенами. Горчаков отпихнул привратника — престарелого русского в потертой фуражке горного ведомства — сохранил, старый хрен! Хозяйка, грубо размалеванная мастодонистая матрона, вышла навстречу, сладко улыбаясь.

Горчакову досталась пышная, белесая немка. Он с сомнением покосился на огромные ступни: гренадер! Выпили шампанского, женщина лениво, по-кошачьи, потянулась и, профессионально покачивая бедрами, пошла к постели.

Внезапно в коридоре закричали, что-то с треском упало, поднялся шум. Горчаков хотел выйти, женщина удержала: не стоит волноваться по пустякам. Но Горчаков не послушался: в Азии нужно быть постоянно настороже, здесь и невозможное возможно.

В коридоре толстяк тащил в номер худенькую девушку, совсем девочку. Она упиралась, плакала. Обозленный толстяк хлестнул ее по щеке, девушка ударилась головой о стену, оглушенная, умолкла.

— Давно бы так, — запыхтел толстяк. — Деньги-то уплачены. А ну, пошли!

— Оставьте ее, — сказал Горчаков. — Это дитя.

— Хо-хо-хо! — закатился толстяк. — Этот ребеночек взрослых поучит. Настоятельно рекомендую. После меня, разумеется.

— Пошел вон! — процедил Горчаков и проворно отскочил.

Разъяренный толстяк налетел как бык. Ребром ладони Горчаков рубанул его по шее, буян обмяк, Горчаков поволок его к лестнице, поддал коленом. Толстяк закувыркался вниз.

Восхищенная немка с восторженным воплем бросилась Горчакову на шею. Горчаков увлек испуганную девушку в комнату, а немке молча указал на дверь.

Девушку била дрожь. Иссиня-черные волосы рассыпались по плечам, пухлые губы кривились.

— Ты кто?

— Ми. Я зовусь Ми…

…Горчаков вздохнул, потер лоб. Маеда Сигеру нарочно проигрывал полковнику, деланно горячился; Кудзуки неторопливо укладывал шар за шаром. Они что-то задумали, мелькнуло у Горчакова, но выкладывать не спешат — азиатская медлительность…

Уже много недель он ощущал на себе чье-то пристальное внимание. Японцы неспроста с ним общаются, приглашения участились, но всякий раз они заводят ничего не значащие разговоры, осторожно, исподволь прощупывают, что-то выясняют.

Месяц спустя Горчаков проходил мимо угрюмого серого дома. Неожиданно захотелось увидеть смешную девчушку с потешным именем. Рискуя себя скомпрометировать — было совсем светло, — Горчаков взбежал по винтовой лестнице.

Он распахнул дверь, и из узких глаз девушки хлынул такой свет, что у Горчакова перехватило дыхание.

С тех пор он бывал здесь почти ежедневно. Не замечал удивленных взглядов шокированных прохожих, сочувственных улыбок продажных женщин, прозрачных намеков хозяйки заведения мадам Цой. Он ничего и никого не видел, кроме худенькой Ми. Что происходит, дивился Горчаков, ведь не юноша, виски седые…

Он привязывался к девушке все сильнее. Друзья всполошились: случай из ряда вон. Человек с положением, связями. Самые близкие пытались увещевать:

— Ставь точку, Серж. Мизансцена слишком затянулась.

— Вздор…

— Но это же нонсенс! Уму непостижимо. Древний дворянский род и какая-то…

— Продолжать не советую!

Вид у Горчакова решительный, друзья смущенно умолкали. Горчаков задумался: так продолжаться не может, соотечественники от него отвернутся. Дома, в России, — плевать! Но подвергнуться остракизму на чужбине…

— Ваш черед, князь, — Кудзуки любезно протянул кий. — Капитан выкинул белый флаг.

Маеда Сигеру комично развел руками, положил кредитку на зеленое сукно стола, запалил курильницу с благовониями. Потянулся тонкий дымок. Горчаков взял кий, Кудзуки поставил шары, повесил на гвоздь деревянную пирамидку.

— Чудесный аромат, — проговорил Горчаков. — Как в буддистских храмах.

— У нас на родине синтоистские[70] молельни окуривают благовониями. Этот запах напоминает японцам о далекой Ямато[71], он волнует, располагает к возвышенному мышлению и благородным поступкам.

— Кстати, о запахах. Вы, полковник, что-то говорили о французских духах?

— В самом деле? Не припомню.

— Да, да, — подтвердил Маеда. — Говорири.

— Все-то вы помните, капитан! — вспыхнул Горчаков. На редкость неприятный тип. — Вы, полковник, намекали на мою связь с девушкой из низшего сословия.

— Я бы сказал — из иного мира, — поправил Кудзуки.

— Не хорсё, господин Горчаков, — добавил Маеда Сигеру. — Очинно не хорсё!

Горчаков повернулся к капитану.

— Все ясно. Теперь вы сориентируете печать. Газеты поднимут визг. Скандал и…

— И для общества вы — парий!

— Очинно жарь, — вторил Маеда.

— Шантаж! Но зачем? Не вижу смысла. Мы же союзники в борьбе с коммунизмом.

— Мы в одной лодке, сказали бы англичане, в одной бейсбольной команде — американцы. В одной упряжке или одним миром мазаны — это уже ваши соотечественники, дорогой князь.

— И все-таки что вы хотите? Прочнее привязать меня к вашей колеснице? Но большинство белоэмигрантов и так прикованы к ней — клещами не оторвешь.

— Логично, полагаю, следует раскрыть карты. Пора узаконить наши отношения. Соблаговолите, князь, подписать сей документ.

— И это вы предлагаете русскому офицеру? Дворянину?

— Ничего не поделаешь, Сергей Александрович, порядок обязателен для всех. Исключений не существует. Но не принимайте всю эту невеселую церемонию близко к сердцу: простая формальность, не более.

Спектакль, устало подумал Горчаков. Белое движение давно прочно связано с японцами, немцами, англичанами, руководство даже не пытается это скрывать.

— Маренькая детарь, — добавил Маеда. — Если наш друг захочет шутить, будет не хорсё, очинно не хорсё.

Горчаков скрепил документ подписью и ушел в прескверном настроении. Рано или поздно это должно было случиться. Чей хлеб ешь, того и песню пой, кто платит, тот заказывает музыку. Отныне заказывать будут японцы, агентом которых он только что стал.

Но Горчаков не спешил выполнять данные обязательства. До позднего вечера он работал с Жихаревым, изучал предстоящий маршрут, крупномасштабные карты местности, намечал возможные пункты перехода границы. К японцам в указанный день не пошел, на контрольную встречу не явился

Тогда последовал телефонный звонок. Кудзуки астматически дышал в трубку.

— Князь, вы на редкость рассеянны, забываете старых друзей. Может, это наивно, но я еще верю слову русского офицера.

— Простите, запамятовал, — густо покраснев, мямлил Горчаков. — Обременен работой. — В эту минуту он себя презирал: ложь отвратительна!

Кудзуки не рассердился, назначил свидание еще раз. Горчаков опять не пришел.

Утром телефон вкрадчиво прошипел:

— Не хорсё. Очинно не хорсё.

Горчаков швырнул трубку. Доложить генералу? Но кто поручится, что Пашкевич не служит японцам? Придется смириться: сила солому ломит. Но когда Россию очистят от большевистской скверны, он пошлет этих макак к… А пока остается терпеть, служить коварным лицемерам.

И все же Горчаков медлил.

Вечером он отправился к Ми. Купил ей подарок — красивое японское кимоно. Старая китаянка, заворачивая покупку, тонким голоском расхваливала товар.

— Кимоно привезли с Хоккайдо, там особые шелковичные черви, у них нить тоньше, шелк струится, как хрустальный ручеек. Рисунки вышивают маленькие дети. Взгляните, господин, на лотосы. Нежное личико от них станет еще прекраснее.

Китаянка обвязала пакет цветной лентой с красными иероглифами. «Любовь. Счастье. Вечное блаженство». Горчакова надпись позабавила: нарвешься на советских пограничников, будет вечное блаженство. Ну, нет, не возьмут его за понюх табаку. Не возьмут! Старый мопс Пашкевич и матерый волк Жихарев опытны: толковых подберут людей, детально разработают операцию. И японцы мастера всяческих провокаций, Кудзуки хитер…

Насвистывая, Горчаков взбежал на крыльцо. Мадам Цой обрадовалась, пригласила в салон.

— Господин не забывает нас. Высокая честь…

— Мерси. Позовите Ми.

— Извините, господин. Вам придется подождать. Ми занята.

— Что-о?

— Она работает. У нее гость.

— Сейчас я этого гостя… — начал Горчаков, мадам Цой всплеснула руками:

— Господин! Там… важное лицо… Несколько минут. Горчаков, гадливо морщась, вынул бумажник.

— Двадцать долларов. Хватит?

— Бог всемогущий! Всего два доллара… Мы люди честные… Но… придется подождать.

Горчаков швырнул кредитки на потертую козетку и, взбежав по лестнице на второй этаж, постучал в знакомую дверь. Отворила Ми, в халатике. Сжалась. Горчаков отстранил ее, в этот момент он был готов биться насмерть со всеми мужчинами Харбина. На смятой постели развалился жирный китаец, жидкая косичка змеилась на подушке.

Горчаков сгреб клиента за косу, рывком вздернул на ноги и… отпустил.

— Конфуций?!

Ресторатор, потирая затылок, криво улыбался, редкая бороденка тряслась.

— Бессмертные боги! Я безмерно счастлив, господин…

Горчаков расхохотался: поистине азиатское велеречие беспредельно. Сяо Пей, смекнув, что гроза миновала, проворно оделся, упрятал косичку под ермолку.

— Никак не расстанусь с этим, простите великодушно, конечно, архаизм, но… Дань предкам. Старомоден и смешон, но постричься не отважусь — боюсь, всех перепугаю в царстве теней…

Ресторатор, оправившись от страха, держался как радушный хозяин. Велел Ми принести чаю, пригласил Горчакова к столу. Прихлебывая ароматный чай из хрупкой чашечки, расписанной голубыми ирисами, говорил:

— Разве это настоящий фарфор? Имитация. Китайская посуда совершенна, всемирно известные Севр и Сакс[72] не могут с нею соперничать. Кстати, если господина интересует китайский фарфор, могу уступить по сходной цене. А изделия из яшмы? Есть уникальная табакерка с трехслойной золотой инкрустацией. На крышке индийская троица — Брама, Вишну, Шива и богиня Лакшми. Сработана в Калькутте…

— Благодарю, не тревожьтесь. — Горчакову стало стыдно. Дважды он едва не убил этого человека. Впрочем, стоило — бестия…

— Понимаю, понимаю, — говорил Сяо Пей. — В жизни всякое случается. Справедливо сказано древними — не докучай. У господина, по-видимому, неотложное дело? Не смею мешать. Пощадите ничтожного червя, не плющите под пятой: видят боги, я вам еще пригожусь.

Конфуций поспешно откланялся. Вошла Ми, и время остановилось.

Горчаков ехал по ночному Харбину. Старый рикша[73] тяжело шлепал дряблыми пятками по нагретому асфальту; наплывали вереницы причудливых фонариков, вспыхивали яркие огни реклам. Как быть с Ми? Выкупить, дать мадам Цой отступное, жениться? Но все от него отвернутся, как от прокаженного, а остаться на чужбине без друзей — легче пулю в лоб. Впрочем, какие это друзья? Настоящие разметаны революцией, перебиты на фронтах гражданской войны. Поручик Брянский переметнулся, служит красным. Сейчас, наверно, воюет с немцами, воображает, что сражается за Россию. Горчаков зло усмехнулся.

Россия! Какая она? Голубое небо, могучие ели, сосны. В отцовском имении березовая рощица на берегу тихой реки. По утрам дворник расчищал дорожки, пьянящий морозный воздух бодрил, отдавал запахом палой листвы. Стучали в окно голодные синицы, перепархивали, качались на ветках; оживленно стрекотали черно-белые сороки, склевывали засохший шиповник багряногрудые пепельные снегири, каркал на дубу столетний ворон. Снег у гумна[74] прострочили заячьи стежки, мышковала на опушке, прячась за деревьями, пушистая огневка[75].

Вернется ли это? Вернется! И очень скоро. Германская армия очистит страну от большевиков и зазвенят-затрезвонят колокола по всей Руси.

— Направо!

Рикша послушно свернул на горбатый мостик, пахнуло прелью. Грязный, илистый канал, пологие берега, уткнулись в песок утлые джонки[76].

— Левее!

Рикша покорно мотнул головой, как усталая лошадь. Он дышал тяжело, с присвистом. Горчакову стало неловко: изголодавшийся человек… Следовало нанять молодого; все-таки подло ездить на людях. Не по-русски это…

Но вот и дом, грязно-коричневый, похожий на казарму. Горчаков ненавидел этот дом, давно собирался купить уютный коттедж на зеленой окраине.

— Stop running! Finich![77]

Рикша затормозил, худая спина напряглась, под пропотевшей рубахой резко обозначились лопатки. Рикша бессильно уронил лакированные оглобельки.

— Finich, — повторил Горчаков, расплачиваясь, и отраженное эхом слово прозвучало яростно и зло.

Послышались торопливые шаги. Горчаков обернулся, блеснуло в лунном свете лезвие, сильный толчок в спину, и Горчаков упал, ударившись коленом о тротуар, но тотчас вскочил, кривясь от острой боли. Нападавший, пригнувшись, юркнул за угол; рядом стоял монах в оранжевом хитоне.

— Вы спасли мне жизнь! Вторично!

Горчаков достал бумажник, монах покачал обритой головой.

— Деньги — прах. Горсть риса, глоток родниковой воды заменяют нам все ценности вселенной. Ступай с миром, — сказал он оцепеневшему рикше.

Рикша понесся как ветер.

Монах поднял валявшийся на мостовой кривой клинок.

— Тибетский. Сработан в обители живого бога[78], дабы вершить зло.

Горчаков взял у монаха нож и вздрогнул — нож предназначался ему. Кто же убийца? Голодный хунхуз? Наемный бандит? Чей-то посланец? Преступник ждал за углом; кто же заинтересован в его смерти? Уж не Конфуций ли, старая лиса? Не исключено. А может, полковник Кудзуки?

— Я хотел бы оставить этот нож… — Горчаков повернулся к монаху, но тот исчез.

Горчаков поднялся к себе, зажег свет, бросил нож на поднос в прихожей, где лежали вечерние газеты и письма, достал из бара коньяк, залпом выпил полстакана, пожевал дольку лимона и позвонил Кудзуки.

К телефону подошел Маеда Сигеру, узнав Горчакова, зашипел:

— Рад срышать. Рад. Господин порковник изворит отдыхать. Что дорожить?

— Я готов встретиться с вами в любом месте.

— Когда?

— Когда угодно. Хоть сейчас.

— Хорсё. Очинно хорсё.

Сигеру пообещал уточнить у Кудзуки время и место встречи и повесил трубку. Горчаков потер лоб, возможно, Кудзуки стоял рядом и слышал весь разговор. То-то радости у макак! А, гори они ясным огнем! В Азии поневоле сделаешься азиатом. Все мы чуточку потомки Чингисхана. Но каков этот солдафон Маеда!

Горчаков ошибся. Офицер японской императорской армии Маеда Сигеру был далеко не так прост и ограничен, как это казалось Горчакову и отчасти даже непосредственному начальнику Сигеру полковнику Кудзуки. Маеда Сигеру еще в спецшколе подавал большие надежды, и его не раз ставили в пример прочим. Маеда был ценен тем, что у него полностью отсутствовали качества, присущие большинству людей: жалость, сожаление, сострадание, сочувствие к ближнему были для Сигеру понятиями абстрактными. В этом курсанты и преподаватели убедились, когда первокурсник Сигеру выдал охранке Кёмпентай[79] товарища по взводу, который не хотел ехать на материк из-за больной матери. «У этого Сигеру нет нервов, — говорили преподаватели. — Он далеко пойдет».

Маеда благоговел перед культом самураев, высшим идеалом почитал самурайскую честь и верность принципам изуверского средневековья. Ради достижения цели самураи не останавливались на полпути. Маеда искренне завидовал камикадзе, летчикам и морякам-смертникам, подлинным носителям рыцарского самурайского духа, и просил командование откомандировать его в отряд «людей-торпед». Смертник, посаженный в управляемую торпеду, подруливал к борту вражеского корабля и взрывался вместе с ним. Дома Маеда воздвиг маленький алтарь в память камикадзе, отдавших жизнь за божественного Тэнно. Под портретами героев курились благовония.

Маеда никогда не расставался с тяжелым самурайским мечом, доставшимся ему по наследству. Старший брат не раз кровавил стальное лезвие, расправляясь с китайскими партизанами, бойцами китайской Красной армии. Брату не повезло — его пометила партизанская пуля. Урну с прахом установили в фамильной усыпальнице, а меч достался курсанту военного училища Сигеру. Маеда не терпелось опробовать меч на тех, кто повинен в смерти любимого брата. Однажды такой случай представился: в деревне солдаты схватили подозрительного человека.

Полуголого, страшно избитого, его приволокли в лагерь. Невысокий, узкоплечий, он походил на мальчишку, всем своим неказистым обликом вызывая неосознанную жалость. Он стоял, затравленно озираясь по сторонам, а сбежавшиеся со всех сторон солдаты с удивлением рассматривали пленника, казавшегося простым крестьянским парнем, недавно приехавшим на материк, существом из иного мира.

— Какой маленький… Совсем ребенок.

— Попадись этому ребенку ночью, он с тебя шкуру спустит!

— Китайские черти — они такие…

— А грязен-то, грязен…

— Нашел чему удивляться. Эти свиньи понятия не имеют о цивилизации.

Маеда, слушая все эти реплики, негодовал: солдаты не проявляют к пленнику вражды, рассматривают его, как дети, поймавшие в лесу неизвестного зверька. Осмелев, солдаты принялись пространно обсуждать образ жизни местного населения, а один молоденький и вовсе вывел Сигеру из равновесия — почтительно попросил переводчика узнать у пленника, какой урожай он собирает со своего поля.

— Почему ты решил, что этот тип крестьянин?

— Его задержали в деревне, господин лейтенант!

— По-твоему, в деревню не может пробраться враг?

— Может. Но этот — крестьянин.

— С чего ты взял?! — Маеда едва сдерживался.

— Руки, господин лейтенант. Мозоли…

— Как у меня, — добавил коренастый унтер[80].

Маеда рассердился не на шутку, схватил солдата за грудки, тряхнул на совесть.

— Военную форму можно надеть на кого угодно, болван! Даже на этого недоноска. Это враг! Опасный и коварный враг, а вы расспрашиваете его об урожае. Он тут высматривает, вынюхивает, он шпион, и если бы его не поймали, то лагерь мог бы подвергнуться внезапной атаке партизан. А ну привяжите его к дереву!

Струхнувший унтер старательно опутал пленника прочным манильским тросом, туго затянул узлы.

— Готово. И слону не вырваться, господин лейтенант.

Унтер и солдаты смотрели на Маеда Сигеру, офицер решит судьбу пленника, но Маеда не спешил: подчиненных нужно воспитывать.

— Китайца необходимо допросить, выяснить, как он тут оказался, что ищет, узнать номер его части, ее дислокацию. Разумеется, задержанный будет молчать. Наша задача — развязать ему язык.

Маеда сжал рукоять меча, солдаты боязливо попятились — наслышались о том, что творили их соплеменники в оккупированном Китае. Маеда рассмеялся:

— Думаете, я пущу в ход эту штуку? Ошибаетесь, самурайский меч негоже поганить о навозного червя. Обойдемся другими средствами. Ну-ка, держите его!

Солдаты притиснули пленника к шершавому стволу дерева, Маеда, подняв с земли длинное и тонкое птичье перышко, сунул его китайцу в ноздрю и легонько пощекотал раз, другой, третий. Пленник яростно затряс головой, оглушительно чихнул, солдаты захохотали: не нравится!

— Крепче держите, болваны!

Маеда вращал перышко — старательно, долго, пленник извивался, рвался из рук, тоненько взвизгивал. Переводчик монотонно задавал ему одни и те же вопросы, но ответов не получал. Наконец Маеда это надоело; бросив перо, он выхватил меч. Солдаты снова отпрянули; Маеда примерился, замахнулся, пленный смотрел на него не мигая, в упор. Пробормотав ругательство, Маеда вложил меч в ножны, шелковым платком промокнул мокрое лицо, вытер шею.

— Жарко. Не мешает освежиться. — Маеда что-то негромко сказал унтеру, тот осклабился, убежал, вскоре вернулся с бачками бензина.

— Зачем так много? Достаточно одного. Лей!

Унтер опрокинул бачок над головой пленника, Маеда повернулся к переводчику.

— Надеюсь, теперь он заговорит?

Переводчик произнес несколько быстрых фраз, но китаец молчал. Маеда пожал плечами.

— Что ж… У кого есть спички?

Вспыхнул чадящий факел. Солдаты оцепенели, вихревое рыжее пламя, раздуваемое легким ветерком, гудело. Повисла удивительная тишина. Но вот из огненного клубка донесся пронзительный крик, он повторился дважды и оборвался… Молоденький солдат, побелев, ткнулся в горячий песок, другой изогнулся, сотрясаясь от рвоты…

Вечером у костра Маеда Сигеру доверительно говорил молодым солдатам:

— Можете гордиться. Япония — единственная страна, где существует культ самураев. Он пришел к нам из глубины веков. Мы люди необычные, лишенные обузы, именуемой «человеческие чувства». Понятия «страх», «ненависть», «тщеславие», «сожаление» для нас пустые слова. Мы воины, война наша профессия, притом любимая. Наш древний свод заповедей «Буси-до» дозволяет самураям все: самурай должен быть хитрым, коварным, жестоким. Цель должна достигаться любыми средствами, даже низменными, важен конечный результат. А смерти бояться не надо. «Буси-до» требует в делах повседневных постоянно помнить о ней, и тогда перестаешь ее страшиться. Страх — чувство постыдное, нужно бесстрашно идти на врага…

— А если враг победит?

— В таком случае самурай умрет с улыбкой на устах!

— Простите, господин лейтенант. Но не бояться смерти — разве это возможно?

Маеда Сигеру снисходительно улыбнулся, достал из полевой сумки маленькую книжку в кожаном переплете.

«День за днем самурай устремляет все помыслы к смерти, рассчитывает, где может его застигнуть смерть, воображает наиболее эффектный способ смерти, сосредоточивает свой дух и разум исключительно на мысли о смерти. Хотя это, возможно, и кажется трудным делом; если действовать согласно указанному правилу, не будет ничего невозможного и успех придет».

— А если кто-нибудь окажется не в силах выполнить требования «Буси-до»?

— Такого ждет медленная смерть. Но должен вам сказать, что о слабодушных самураях я никогда не слыхал.

— А почему самураи всегда побеждают? Так, по крайней мере, пишут в книгах? — спросил щуплый солдатик в очках.

— Самурай, лишенный страха смерти, воспринимающий смерть как нечто естественное, то есть абсолютно бесстрашный, будет намного сильнее любого противника, над которым довлеет инстинкт самосохранения, тот же страх…

— Я слыхал, что самураи истребляют пленных?

— Правильно. А зачем они нужны? Жизнь врага ничего не стоит, поэтому самурай беспощаден. Враг должен быть уничтожен, на то он враг. Никакой пощады — вот наш принцип. Справедливости ради отмечу, что столь же беспощадны самураи к себе. В случае неудачи, проигрыша, поражения — харакири. Только харакири, — Маеда Сигеру глотнул виски из трофейной фляжки, сплюнул. — Вы сегодня получили маленький урок. Некоторые носом воротили, один вояка даже в обморок упал. Слюнтяи! Эй, парень! Похоже, тебе снова не по себе? Стыдись! Не надо бояться крови, не надо бояться смерти. Кстати, самураи тоже не сразу этого достигают, они учатся, тренируются на трупах. В прошлом разрешалось упражняться на нищих и бездомных, это узаконивал специальный эдикт Хидзёси о праве на «пробу меча».[81]

— А что он кричал? Тот… из костра?

Маеда удовлетворенно прищелкнул пальцами, он ждал этого вопроса, но отвечать не торопился.

— Не понимаешь, что ли? Вопил от боли.

— Взывал о помощи к своим идолам.

— Нет, он не молился, — многозначительно произнес Маеда. — Он славил китайскую Красную Армию.

— Это красный?!

— Он — коммунист. А коммунисты — достойные противники… — Прознай командование об этом разговоре, лейтенанту не сносить головы, но у него на сей счет были свои соображения: солдат должен знать своего врага, лишь в этом случае он сумеет его одолеть.

Нет, не прост был Маеда Сигеру, далеко не прост!

Полковник Кудзуки высоко ценил капитана Сигеру и нередко с ним советовался. Сегодня они вместе обсуждали поведение нового агента: князь явно не спешил выполнять свои новые обязанности.

— Господин Горчаков упирается, но мы тоже упрямы, а игра стоит свеч. В принципе российские эмигранты — неплохой материал, многие из них состоят в организациях, родственных нам по духу, например в «Русском фашистском союзе», а наш подопечный числится сразу в двух — в РФС и у генерала Кислицына в «Бюро русских эмигрантов».

— Организация Кислицына давно под нашим контролем.

— Она неплохо зарекомендовала себя, однако следует подстраховаться. Я уверен, что и господин Горчаков станет послушным исполнителем наших приказов. Он сломлен, и это ваша победа, Маеда-сан.

— Вы преувеличиваете мои скромные заслуги. Я всего лишь точно выполняю ваши указания.

— Скромность украшает воина. Важно, что в группе Горчакова есть наши осведомители. Высветим ее изнутри. Осторожность не повредит.