1984

Послесловие переводчика

Иногда юношеские мечты сбываются, уже перестав быть мечтами. Студентом-лингвистом в конце 1980-х я грезил, что стану маститым переводчиком, получу от солидного издательства заказ на книгу, которую вы держите сейчас в руках, и проведу с ней несколько месяцев, обдумывая каждое слово. С первой мечтой не сложилось: я стал журналистом. Столько всего творилось вокруг в последние тридцать лет, что вторая мечта – перевести Оруэлла – стерлась. Тем не менее к тому моменту, когда издательство «Альпина» – как гром среди ясного неба! – заказало мне перевод, который вы только что прочли, я остался, вероятно, одним из немногих профессиональных пользователей русского языка, способных взяться за эту работу с чистого листа. Не потому, что обладал какой-то особой квалификацией. Дело в том, что, многократно перечитав оригинал, я не был знаком с работами предшественников-переводчиков.

Даже взявшись – вечерами после основной работы – за исполнение забытой мечты, я намеренно не стал читать прежние переводы, которые мне хвалили сведущие люди. Рассуждал так: если их авторы сделали свое дело блестяще, опущу руки или, того хуже, начну подражать; если так себе – расслаблюсь и переведу спустя рукава. Теперь, прочитав отличные переводы Виктора Голышева, а также Вячеслава Недошивина и Дмитрия Иванова, я знаю, что это было верное решение. Попади они мне в руки раньше, я бы, может, и не осмелился вступать с ними в заочную полемику; а так – ввязался с отвагой невежды.

С русскими версиями оруэлловских неологизмов, прочно укоренившимися в языке, часто хотелось поспорить.

Взять хотя бы слово «новояз». Сокращение «яз» встречалось мне только еще в одном сложном слове – «иняз», и в нем тоже казалось на редкость неуклюжим. Невозможно было перестать думать о язе, этом пучеглазом представителе семейства карповых. Кроме того, Оруэлл использовал корень speak не только в слове newspeak, но и в других неологизмах: speakwrite, duckspeak и пр. Хотелось и в русских аналогах видеть один и тот же корень.

Такую возможность дает слово «новоречь», встречающееся в первом, вероятно, переводе фрагментов оруэлловского текста на русский – в книге киевских филологов Андрея и Татьяны Фесенко «Русский язык при Советах», изданной в Нью-Йорке в 1955 году (хотя в том же 1955-м перевод «1984», под псевдонимами В. Андреев и Н. Витов, начал печататься в эмигрантском журнале «Грани» – там тоже «новоречь»). Фесенко, проделавшие долгий путь в США во время Второй мировой, считали, что новоречь Оруэлла – пародия на русский язык советского периода, хотя более поздние исследователи нашли ее корни в языке эсперанто и всяческих упрощенных и бюрократических разновидностях английского.

От «новоречи» образуется более органичное прилагательное («новоречный»), чем от «новояза» («новоязовский»). И можно спокойно использовать тот же корень в словах «речепис» или «гусеречь» (да, в этом последнем случае я заменил оруэлловскую утку гусем, чтобы избежать ненужной путаницы с больничной уткой; к тому же по-русски оратор, выступающий в этом стиле, скорее гогочет, как гусь, чем крякает, как утка).

Другой пример – слово «мыслепреступление». Мало того, что в нем семь слогов, а Оруэлл в приложении «Принципы новоречи» указал, что три слога – в общем случае предел для новоречных неологизмов. Оно к тому же неверно по сути, потому что преступление – это нарушение закона, а в Океании законов нет.

Я старался придерживаться принципов, сформулированных Оруэллом, и счел для этого удобным корень «дум». Вместо «мыслепреступления» получился трехсложный «криводум», нарушающий «прямоту» партийной линии. Естественными показались и другие новообразования с этим корнем – «двоедум», «стародум», – от которых можно было стандартным способом, как предписал Оруэлл, образовать прилагательные, наречия и термины, описывающие людей: «криводумный», «криводумно», «криводумец».

Я знал из аллюзий в разных публицистических текстах, что в переводах, как и в оруэлловском оригинале, четыре управляющих органа Океании называются министерствами. У меня это главные комитеты, главки, чтобы получить более благозвучные сокращения – Главист, Главлюб, Главмир, Главбог. Вместо отделов у меня секторы – ради все той же обозначенной Оруэллом цели, благозвучия сокращений. Кроме того, Полиция мыслей стала Думнадзором (сходство с Роскомнадзором совершенно случайно).

Читателям предыдущих переводов все это, вероятно, поначалу покажется непривычным и, возможно, неуклюжим, даже несмотря на блестящую, на мой взгляд, работу редактора Любови Макариной. Однако я надеюсь, что, даже если им ближе прежние версии, это не оттолкнет их и они увидят в моем переводе внутреннюю логику.

Логика эта – не исключительно лингвистическая. Читатели, рожденные в СССР, естественно, увидели у Оруэлла отсылки к знакомым реалиям гниющей коммунистической диктатуры. Я старался разрушить автоматизм этих ассоциаций, прибегая к приему, известному как остраннение; лишь в редких случаях я переводил реалии Океании словечками, памятными по советской жизни. Потому что ассоциативная привязка к советскому опыту сейчас скорее помешала бы прислушаться в процессе чтения к себе.

В первый раз я прочел роман в девятнадцать лет, и тогда он наделил меня стойким иммунитетом к любой пропаганде. Во второй, в тридцать с небольшим, – примирил со страхом физической боли. В третий, в сорок, – объяснил кое-что о любви и предательстве. Теперь, в сорок девять, помогает понять и пережить новое чувство удушья – и от обезличивающей маски, навязанной растерявшимися политиками, и от полицейского колена, пусть пока на чужой шее – в Миннеаполисе ли, в Минске ли, в Москве ли, – но, значит, в любой момент и на моей.

Океания – это, конечно, не Советский Союз (а также не нацистская Германия и не комбинация этих двух бесчеловечных режимов, которые Оруэлл хорошо понимал). В ее укладе – неожиданные отголоски современной, путинской России и Америки Дональда Трампа, хотя Оруэлл, конечно, ничего не мог о них знать. Государство, основанное на подавлении протеста, постоянно переписываемой истории, поиске внешних врагов и лживой пропаганде, – модель, которая воспроизводится постоянно и где угодно, вне зависимости от географии и культурных традиций. Единственный способ остановить ее воспроизводство – это, по завету Егора Летова, убить в себе государство.

Уинстон Смит хотя бы попытался – и, несмотря на его трагическую метаморфозу, вероятно, не зря. Не случайно лингвистическое приложение, которым заканчивается роман, написано в прошедшем времени: очевидно, режим Старшего Брата не выжил и стал не более чем предметом исследований. Теперь, когда, казалось бы, я уже не могу вычитать в романе ничего нового, приглушенный оптимизм, который автор счел нужным выразить, лишь закончив свой неуютный рассказ, кажется мне важнее всех мрачных оруэлловских пророчеств.