47 отголосков тьмы (Антология)

Закончил МИФИ по специальности «Физика металлов и металловедение», кандидат технических наук. С 2007 года живет в городе Карлсруэ, Германия, работает в международной команде над проблемой создания материалов для термоядерного реактора будущего. Является автором и соавтором примерно сорока статей в зарубежных научных журналах, таких как «Fusion Engineering and Design», «Journal of Nuclear Materials», «Physica Scripta» и других.

Художественной литературой интересовался с детства, занимал призовые места в конкурсах юных поэтов, на которые за руку водила Вову мама. Наиболее «тонизирующими» для Владимира являются научная фантастика и литература мистики и ужасов, хотя «Доктор Живаго», «Герой нашего времени», «Война и мир», «Идиот», «Мертвые души», «Тихий Дон», «Алые паруса» – «вне всякой конкуренции». Собственные литературные публикации до последнего времени ограничивались региональными газетами и журналами, однако в настоящее время ситуация меняется к лучшему. В частности, готовятся к печати сборники рассказов «Заброшенное кладбище» и стихотворений «Возвращение к себе». Кроме того, исследуются возможности жанра Fan fiction быть конкурентоспособным в литературе: написаны три из шести задуманных повестей-сказок серии «Черный Эдельвейс» как продолжение и развитие мира «Волшебная страна» писателя А. М. Волкова. В планах также научно-фантастический роман о будущем человечества и автобиографический роман-воспоминание.

Шайтан придет

– Мама, что ты хочешь? Попить?

Мира наклонилась к женщине с изжеванным желтым лицом, которая распласталась на кровати, чуть поворотив голову вправо, к стене.

– И-и-и, – раздалось в ответ.

Голос неестественно тонкий, неприятно режет слух, не иначе сдает щитовидная железа. Но Мира все-таки поняла, мать действительно хочет пить.

– Сейчас, подожди.

Прошла на кухню и набулькала минералки в чашку. Вернулась и, приподняв голову матери, влила в рот несколько капель. Женщина, не открывая глаз, жадно сглотнула первую порцию влаги, но тут же слегка отшатнулась.

– Напилась?

Женщина еле заметно кивнула. Она часами лежала с безучастным видом, закрытыми глазами и практически без движения. Лишь иногда дергалась под одеялом левая нога – и не то чтобы дергалась, а лишь немного сгибалась в колене, оставаясь в этом положении несколько секунд, затем возвращалась в исходное состояние. Как будто женщина проверяла себя, не потеряла ли она полностью способность двигаться. До восьмидесятилетия оставалось три дня, а женщина поставила себе целью дожить, обязательно дожить до славного юбилея. А это было отнюдь не безусловным в ее сегодняшнем положении.

Звонок в дверь. Мира открыла.

– Мама, это врач.

Высокая женщина с миловидным лицом и плоской, сельдеобразной фигурой скинула плащ и осталась в белом халате, аккуратно выглаженном, халате, который она всегда надевала при выездах к больным на дом. У нее есть два халата для таких выездов, она надевала их по очереди и никогда не надевала один халат два раза подряд, обязательно стирала в тот же день, сразу после возвращения с выезда. А больных, в основном лежачих, на один выезд приходилось, как правило, не менее десятка.

– Как вы себя чувствуете, Антонина Пафнутьевна?

Вопрос остался без ответа, и врачиха обратилась к Мире:

– Как ваша мама?

– Без изменений. Слабенькая, кушает с ложечки, порой приходится уговаривать. Подгузники каждое утро меняю. Сегодня, кстати, остался сухим. В туалет по-большому уже неделю не ходит.

Врачиха кивнула, достала из ранца стетоскоп, прибор для измерения давления.

Выполнив процедуры, обратилась к Мире:

– У вашей мамы хорошее сердце и легкие в норме, никаких посторонних шумов. Вижу пролежни на спине у шеи с правой стороны, регулярно обрабатывайте их камфорным спиртом, не запускайте. Да, слабительное, удвойте норму. В целом состояние стабильное, причин для беспокойства пока нет.

Мира кивнула, отвела глаза. Врачиха внимательно взглянула на нее и спросила:

– Вам пора возвращаться? Вы, кажется, из Омска?

Мира вздохнула.

– Не то чтобы пора… Муж справляется, но…

– Понимаю, семья. Дети есть?

– Дочь, студентка, взрослая, живем в клетушке однокомнатной. Трудно им без меня…

Врачиха поднялась, поманила Миру за собой и прошла на кухню.

– Вот что я вам скажу. Мама ваша безнадежная, но сердце здоровое, поэтому прогноз благоприятный. Такое состояние может длиться месяцами и годами.

Мира охнула.

– Я приехала месяц назад, когда мама отключилась. До этого соседки помогали, хорошие женщины, а сейчас нужен постоянный уход.

– Да, у нее был микроинсульт. Сейчас сознание сужено, она почти ничего не чувствует и не понимает.

– Не знаю, что делать, я не смогу здесь долго находиться, все бросить там…

– Понимаю. Наймите сиделку…

– Сиделку? С мамой нужно находиться постоянно, а социальные работники могут заехать лишь на пару часов в день. За постоянного человека нужно платить бешеные деньги, откуда они у меня?

– Ну не знаю, думайте, здесь все в ваших руках. Только имейте в виду, если мать останется без ухода, брошенной, я отправлю ее в дом престарелых, а эта квартира отойдет государству в счет оплаты содержания вашей матери.

Врачиха распрощалась и ушла, оставив за собой легкий запах жимолости.

Ближе к вечеру позвонил Виталий.

– Как ты там?

– Все по-прежнему, без изменений. Сегодня врач приходила, говорит, еще долго…

– Что долго? Ты же говорила, что плохая теща.

– Говорила, но сердце у мамы здоровое, так что как теперь будет…

– Погоди, ты что же, там остаешься? А мы, а работа твоя?

– Виталик, я понимаю, но что же делать, за ней нужно постоянно смотреть, нельзя бросать. Врач сказала, что квартиру эту можно потерять.

– Как потерять?

– Государство заберет, если маму отправят в дом престарелых как нуждающуюся в постоянном уходе.

– Как это заберут квартиру, что за ерунда?

– Закон такой, в счет платы за содержание в доме престарелых.

В трубке повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь сухим треском далеких разрядов.

– Виталик…

– Что Виталик, что Виталик! Ты понимаешь, ведь нам нужна эта квартира? Машке уже двадцать, а мы живем втроем на двадцати метрах в одной комнате! Она не ночевала дома два раза, пока ты там прохлаждаешься! Взрослая дочь уже, опомнись, дорогая!

– Виталик, погоди, что ты кричишь, конечно, все так, но что мне-то делать, что я могу?

– Что хочешь, то и делай, а я пошел за водкой.

– Постой, Виталик, тебе же нельзя, опять сорвешься! Ты же два года как закодированный, сколько делов было!

– Да плевать я хотел на всех вас, одна болтовня! Люблю, люблю – что ты мне лапшу вешаешь? Одна у мамы осела, все бросила, другая по ночам где-то шатается, в гулящие записалась.

– Не надо, Виталик, не пей, я что-нибудь придумаю!

– Что ты можешь придумать, сидишь там, сопли жуешь. Ну и сиди дальше, кому ты нужна, курица долбаная.

Виталий бросил трубку, а Мира еще несколько минут смотрела в пустоту. У нее все спуталось в голове, она никак не могла сориентироваться, прийти в себя. Кухонный шкаф, плита, раковина то теряли резкость, расплываясь в тумане, то вновь обретали четкие границы и становились овеществленными предметами.

Что, что он говорит, как это все неправильно, несправедливо! Она же и приехала к матери в расчете на то, что конец не задержится, у нотариуса подать заявление о вступлении в наследство, потом через полгода продать мамину квартиру и с этой доплатой купить в Омске двухкомнатную. Разве она виновата в том, что у мамы здоровое сердце, что она будет еще долго жить?

Машинально Мира потянулась за бутылкой с минеральной, хлебнула из горлышка, да неудачно, и страшно закашлялась, мотая головой и долбя себя кулаком в грудину.

Около восьми вечера зашла соседка, живущая двумя этажами выше, татарка Дина. Эта пожилая сухонькая женщина в возрасте далеко за шестьдесят после выхода на пенсию отчаянно ударилась в религию, посещала мечеть, читала Коран, учила арабский язык и вообще пять раз в сутки молилась, совершала намаз по всем правилам, то есть перед каждой молитвой принимала душ и переодевалась в чистую одежду. Ко всему три года назад Дина в составе организованной группы из Казани совершила хадж в Мекку и Медину, где проживал когда-то пророк Мухаммед.

– Здравствуй, Дина.

– Здравствуй, Мира. Как у вас дела?

– Что ты, Дина, спрашиваешь, что тут может быть нового? Приходила участковый врач, сказала, сердце здоровое, состояние стабильное.

– Вот и хорошо, значит, поживет еще Пафнутьевна. А я зашла по дороге, кошкам еду носила.

– Молодец, Дина, ты так за ними ухаживаешь, каждый день кормишь.

– А что мне, все равно еда остается, хватает на всех.

– Сколько сейчас кошек в подвале?

– Пятнадцать. В прошлом году кто-то всех отравил, все передохли, а сейчас опять собрались. Эта красавица трехцветная окотилась, подросли уже котята, молоком отпаивала.

– Возьми у меня, там котлетка осталась, суп какой-то, отнеси кошкам. Мама ведь не ест почти ничего, да и у меня нет особо аппетита.

– Корми маму, через силу заставляй. Вся сила от еды получается.

– Кормлю, вкусненькое когда приготовлю, что всегда мама любила. Вчера вот супчик грибной сварила из сушеных опят, сегодня омлет покушала. Только ведь съест три ложки и не хочет больше.

– Лежит, вот много организму и не требуется.

– Дина, а правда, что мы для вас неверные? Что же ты ходишь к нам, маме помогаешь?

– Помогать нужно всем нуждающимся людям, какой бы веры они ни были. Аллах все видит и все поймет.

– А вот у вас, чтобы в рай попасть, что нужно сделать?

– Нужно хорошие дела делать для людей и животных всех, нужно молиться…

– Так значит, ты себе место в раю зарабатываешь, когда кошек кормишь и к маме по-соседски заходишь?

Дина косанула на Миру, но сдержалась и ответила спокойно:

– Можно и так сказать, если хочется. Аллах Всемогущий во всем разберется и оценит всех по заслугам их. Нужно жить по совести, не делать зла, а то шайтан придет.

– Шайтан? А кто это такой?

Дина смутилась, поправила платок на голове.

– Ох, зря я это сказала, нельзя вообще упоминать про него, не было бы худо.

И Дина в расстроенных чувствах ушла, бормоча под нос молитву.

Засыпала Мира здесь всегда трудно. До двенадцати бубнило радио, которое всегда слушала мама. Сейчас слышит – не слышит, а традиция сохранилась, выключить Мира не смела.

В комнате темно и тихо. Вещи как будто затаились. Ни звука не доносится со стороны, противоположной от окна, где мамина кровать. Мира лежит прямо под окном, на стареньком диване со скрипучими острыми пружинами, впивающимися в бок при каждом неосторожном движении.

Из окна чуть сочится рассеянный лунный свет, от которого в комнате появляется какая-то зыбкость, неустойчивость.

Мира прикрыла глаза и попыталась припомнить что-нибудь приятное из своего детства. Как назло, в голову лезли всякие дурацкие мысли. То вспомнилось, как за ней гонялся с кочергой в руках в стельку пьяный, слетевший с катушек отец. Это он рассвирепел за то, что она защищала мать, задержавшуюся с какой-то очередной общественной гулянки. То вдруг всплыла сцена из школьной жизни, кажется, шестой класс. Учителка истории говорит ей в лицо при всем классе, какая она уродина и кому она будет нужна, если еще и учиться хорошо не будет. Почему уродина, никакая она не уродина, а вполне нормальная внешне, пусть и не красавица. За что она меня так – кажется, не выучила что-то про Средние века. Да, историчка была не подарок. Мира вздохнула и повернулась на правый бок.

И вместе с мерзким скрипом пружины услышала какой-то посторонний звук со стороны материной кровати. Как будто кто-то шлепнул голыми ногами о деревянный пол. Так отчетливо и звонко прозвучало это в тишине комнаты, что Мира невольно вздрогнула, приподнялась на руках и бросила туда взгляд. И даже как-то поначалу не слишком удивилась, увидев, что мать сидит на кровати, спустив ноги на пол, и даже силится подняться. Попытки встать на ноги, видимо, требовали от нее огромных усилий, мать фырчит от злости, но не сдается, пробуя подняться снова и снова.

– Мама, как ты, как смогла сесть?

Мира не верит своим глазам. Месяц с лишком без движения, а тут вдруг взять и самой подняться с кровати?! Это похоже на чудо!

Мира хотела вскочить с дивана, подойти к маме, обнять, помочь ей подняться. Бескрайнее ликование охватило ее душу, ведь маме явно лучше, она даже пытается встать на ноги!

Но что-то во всем этом было не так, неправильно, не по-настоящему что ли. Дело в том, что Миру саму как будто сковало морозом в одну ледяную глыбу. Как ни старалась, она не могла шевельнуть и пальцем. Смотрит на руки, а они как не свои, не хотят ничего делать, не подчиняются – и все тут, будь они неладны! И ноги, и все тело, и голова – в странном оцепенении. Только и можно что смотреть вперед, на маму.

А у мамы все выходит гораздо лучше. Вот она, наконец, поднялась во весь рост, пошатываясь, шагнула, еще раз, еще. Вот она уже в двух шагах от дивана!

Остановилась. Смотрит.

– Мира, – и голос-то у нее почти такой, каким был раньше, никакой не тонкий и не противный, каким стал после инсульта.

– Что, мама? – Мира говорить может, но не знает, что говорить. Что тут скажешь, когда на твоих глазах происходит этакое диво?

– Доченька, прости меня, я так виновата перед тобой.

– Что ты, мама, – Мира в крайней растерянности. Она видит, как мать осторожно наклоняется, медленно опускается на колени. Потом протягивает руки. Они почти касаются лица Миры.

– Прости меня, Мира, за все прости. Моя бесконечная общественная работа – это неправда, у меня был другой человек, я его любила, а не твоего отца. Я наплевала на семью, бросила вас. Потому отец и пил, что догадывался обо всем. И это именно я виновата в его ранней смерти. Ты была тогда совсем ребенком, многого не понимала.

На глазах у матери блеснули слезы, слезы в лунном свете, лунные слезы.

И тут по всему телу Антонины Пафнутьевны сверху вниз пробегает крупная дрожь. Такие устойчивые всегда, предметы в комнате вдруг сдвинулись с места и медленно пошли по кругу, центром которого была Мира. Шкаф, телевизор, окно, дверь, снова шкаф – величественно проплывают перед ее затуманенным взором, постепенно набирая скорость и деформируясь, искажаясь, теряя устойчивость формы. Шкаф прогнулся в немыслимо прекрасном па а-ля Нуриев, окно теперь больше напоминает изящную угловатую бессмыслицу на картине Кандинского, телевизор – поросший бархатно-зеленым мхом валун в отрогах Урала. Все быстрее и быстрее проносятся перед ней преобразившиеся, заигравшие неземными красками, такие знакомые когда-то вещи, и уже как будто начинают стираться границы между материальными формами, и все окружающее начинает переплетаться в изящной, таинственной вязи.

Мира постепенно оказывается в центре удивительной воронки с бешено вращающимися, расцвеченными неземной гаммой цветов стенками. Она как будто свободно парит в пространстве, но что-то становится не так, ее неотвратимо тянет вниз, где в туманном, шевелящемся сумраке прячется бесконечно отвратительный и ужасный некто. Ее охватывает животный страх, она не хочет вниз, она сопротивляется, но все напрасно, ведь нет никакой опоры вокруг, все такое воздушное, скользкое, гладкое. Мира извивается всем телом, напрягает все силы в агонии желания жизни, тянет руку к руке матери, которая оказывается рядом, касается ее! И тут же все исчезает.

Мира приоткрыла глаза. В комнате рассеялся мрак ночи, посерело, за окном тусклый осенний рассвет. Мать лежит на своем привычном месте, на кровати напротив, немного повернув голову вправо, к стене.

Про сон, приснившийся прошедшей ночью, Мира так и не вспомнила, хватало текущих забот. Она варила манную кашу и вспоминала вчерашний разговор с мужем. Положение отчаянное: и уезжать, бросая беспомощную мать, нельзя, и оставаться нет больше никакой возможности – муж срывается, дочь пропадает. Может, все пока еще совсем далеко не зашло, но без хозяйского надзора в семье уже наметился явный разлад, какой-нибудь еще месяц, и дальше осколков от былого семейного счастья уже не соберешь. Так дальше продолжаться не может, ясно как день, но что делать, как найти выход из этого явно безвыходного положения?

Мира доварила манную кашу, добавила в нее побольше сливочного масла, как мама всегда любила, подошла с тарелкой к матери. Взглянула ей в лицо. Равнодушное, отсутствующее выражение, как будто она вообще здесь ни при чем, посторонняя, чужая. Мать часто и в прошлом надевала эту маску отчуждения, когда хотела отдалиться, абстрагироваться от происходящего вокруг. Возможно, это была простая защитная реакция от преследований ревнивого мужа, но Миру всегда сильно задевала эта странная манера поведения матери. В эти мгновения девочка казалась сама себе брошенной, беззащитной, никому не нужной. А сколько было в прошлом еще всего такого, которое хотелось бы скорее забыть, вычеркнуть из памяти навсегда, но которое назойливо и услужливо почему-то лезет и лезет из памяти, обдавая холодом ненависти и злости на незаслуженные прошлые обиды!

Мира смотрела на холодное лицо матери и недоумевала. Что ей еще надо? Могильный холод уже дышит в затылок, а она все пыжится, что-то кому-то доказывает, никак не уймется. Правильно говорят – горбатого могила исправит. Но где она, где эта такая желанная сейчас могила, сколько можно бесконечно терзать и мучить окружающих? Какая-то неведомая струнка тоненько тренькнула в Мириной душе и оборвалась навсегда.

Мира судорожно вздохнула, зачерпнула полную ложку каши, изливающейся растаявшим сливочным маслом, медленно понесла ко рту матери. Но остановилась на полдороге, замерла на мгновение, а потом живенько отправила содержимое ложки себе в рот. Не выдержала и бросила быстрый взгляд на мамино лицо. Как будто какая-то тень мелькнула по нему и пропала. Или только показалось?

Все в первый раз получилось как-то очень естественно, можно сказать, непринужденно, но как-то по-садистски что ли? Сварила дочка кашку маме, поманила, а потом съела аппетитное варево сама. И не поперхнулась. В следующий раз, после полудня, когда подошло время кормления, Мира уже не носила еду в комнату матери, а кушала на кухне. Хлебала вкусный борщ, прислушиваясь к себе, и не чувствовала внутри ничего, никаких угрызений совести не было и в помине. Значит, она на верном пути, значит, так тому и быть.

Плотно пообедав, заглянула к матери, сунула руку в подгузник. Сухо. Уже второй день не мочится. Хотя вчера я ее, кажется, еще поила.

Вечером позвонил Виталик. Она сразу поняла, что это он, хотя в трубке на другом конце долго молчали и только сопели, не произнося ни слова.

– Виталик, что же ты молчишь, скажи хоть что-нибудь!

Мира постепенно теряла терпение, но держала себя в руках, не повышала голос – она хорошо представляла, что творится сейчас на душе фактически брошенного мужа.

– Как дела? – его голос был угрюмым, хотя, кажется, не искаженным бурлящим внутри алкоголем. Значит, Виталик, держится. Молодец.

– Нормально. Я кое-что придумала, теперь все пойдет как надо.

– Что придумала?

– Ну, не будем об этом. Потом расскажу, не приставай, – на Миру вдруг напало странное оживление. Ей хотелось весело болтать, шутить, смеяться. Все идет как идет. Скоро все закончится и она вернется к мужу и дочери. Конечно, вернется, как же может быть иначе? – Как там Маша?

– А что Маша? Валяется, читает, готовится к сессии.

– Она дома?

– Где ж ей еще быть, дома, конечно, – Виталик, казалось, даже удивлялся вопросам Миры. Что ж, значит, пока все в семье наладилось, и слава Богу за это.

Ближе к восьми вечера по дороге к кошкам, с кастрюлей, наполовину заполненной объедками, зашла Дина.

– Ничего не осталось на ужин моим красавицам?

Дина выглядела уставшей, как-то жестче обычного проступали на лице морщины, пожухлые волосы неопрятно выбивались из-под повязанной серой косынки.

– Возьми из тарелки.

Дина переложила в кастрюлю огрызки колбасы, рыбные хвосты, потом прошла в комнату.

– Ну как ты, Тоня?

Антонина Пафнутьевна явно услышала вопрос, ее левая нога под одеялом дернулась и согнулась в колене, голова тоже шевельнулась, чуть приподнялась и вернулась в исходное положение, примяв подушку.

– Кушала сегодня? – Дина задавала обычные вопросы, которые она задавала уже многие месяцы, посещая лежачую соседку. Когда соседка еще была в силах, она отвечала на расспросы сама, сейчас рядом с больной находилась ее дочь, специально приехавшая из Омска ухаживать за больной матерью.

– Все в порядке. С утра мы покушали кашку, в обед борща давала. Помаленьку, но кушает мама.

Дина кивнула, но что-то ей показалось не так, она наклонилась к матери, спросила тихим голосом:

– Что ты, Тоня? Скажи, что тебя беспокоит?

Потом оглянулась на Миру, сказала:

– Что-то ее беспокоит, ты подгузник меняла сегодня?

– Сухо было, не меняла. Спать, наверное, хочет…

– Да-да, спать, конечно, – Дина погладила Пафнутьевну по плечу. – Ты корми ее обязательно, через силу, но корми, заставляй съесть хотя бы кусочек.

– Да кормлю я, кормлю, – Мира не заметила, что невольно повысила голос.

Дина удивленно взглянула на нее, добавила:

– В еде вся сила человеческая. Ты умница, все бросила, приехала маме помочь. Аллах все видит, во всем разберется и тебе тоже воздаст по заслугам.

Как-то нехорошо, неестественно прозвучали последние Динины слова, царапнули сердце Миры своим вторым, потайным смыслом. Как будто что-то знала Дина, о чем-то догадывалась. Или уже мерещатся всякие намеки на ровном месте?

Усталость навалилась тут на Миру, прямо с ног готова свалиться женщина от полной физической немощи, на нет обессилела от всего окружающего. Выпроводила она тогда по-скорому из квартиры надоевшую соседку и рухнула без сил в объятия скрипучего, но такого родного дивана.

Лежит Мира на спине, смотрит отрешенно в потолок, по которому мечутся тени, порожденные призрачным светом из окна, и кажется ей, что плывет она на утлой резиновой лодке посреди бескрайнего моря-океана. Вокруг ночь глухая, тишина полная, покачивает лодку волна лениво, как бы нехотя, спросонья. А над головой совсем близко нависло тысячетонным черным колпаком бездонное звездное небо, затянутое порочной вуалью Млечного Пути. И такой пронизывающий холод идет оттуда, из глубины небес, что Мира вздрагивает всем телом, сбрасывая наваждение, трясет головой и садится на диване. Всякая дребедень снится, хоть глаза не закрывай.

Она встала, неловко пошатнувшись, как будто на самом деле стояла на плывущей лодке, покосилась на лежащую мать. Лежит и лежит себе, в тишине комнаты раздаются ее редкие вздохи. Упрямый крутой подбородок отчетливо чернеет на светлом пододеяльнике. Голова чуть вправо, глаза прикрыты. Сколько же ты еще так пролежишь, мама родная?

Что там вчера снилось, никак не удается вспомнить. А ведь что-то с матерью связано, кажется, но что, что именно? Вынесло из головы напрочь вчерашний сон, ничегошеньки не осталось в памяти. А может, это и к лучшему, что хорошего может присниться в такой нервной обстановке? А плохое и помнить ни к чему.

Мира отвернулась от матери, присела на диван. Радио что-то неразборчиво бубнило, значит, двенадцати еще нет. Вся ночь впереди, а сна ни в одном глазу. Когда же закончатся мучения? Когда она, наконец, уедет из этого проклятого города, который высасывает из нее последние силы?

Мира вздохнула тяжело и тут же почувствовала, что в комнате есть кто-то третий. Не увидела, а только почувствовала, почувствовала шестым или десятым чувством, всей своей измученной душой почувствовала. Огляделась испуганно. Никого, конечно, никого. Впрочем… Что там за тень в углу, за шкафом, неподалеку от матери. Просто тень или…

– Кто здесь? – почти выкрикнула она и вцепилась судорожно в края одеяла. – Кто там прячется?

– Без еды человек может прожить долго, чуть не месяц с лишним, но вот без воды – считаные дни. А если не кормить и не поить… – раздался из угла спокойный женский голос, как будто даже знакомый голос. – Точное решение проблемы, только…

– Кто вы? – не верила своим ушам Мира. – Как вы здесь очутились?

– Вы меня поняли именно так, как хотели понять. Все было в ваших руках, и вы сделали свой выбор.

– О чем вы говорите? Уходите, я не хочу вас слышать!

Из темного угла выдвинулась человеческая фигура, фигура во всем белом.

Мира судорожно вздохнула, хлоп-хлоп глазами:

– Участковый врач! Что вы здесь делаете?

– По вызову. Так ведь, Антонина Пафнутьевна? – обратилась она к лежащей матери. – Что вас беспокоит, аппетит никак появился? Водицы испить желаете?

Не дождавшись ответа, врачиха снова обратилась к ошеломленной Мире:

– Успокойтесь вы, на вашей я стороне, хоть и врач по профессии. Кому нужно это бессмысленное растительное существование? Кому нужно это обессилевшее старичье? Сами уже не живут фактически, а продолжают тянуть за собой в пропасть молодую жизнь. Да и если уж быть начистоту, не маячило бы вам этой квартиры в виде наследства – пальцем вы бы не пошевелили для больной матери.

– Кто вы такая, чтоб мне такое говорить? Я приехала к маме сразу же, как только поняла, что она не может без меня обойтись.

– Да, приехала, когда поняла, что теряешь все, а сейчас вообще заторопилась обратно. А мама вот еще пожить хочет, не так ли, Антонина Пафнутьевна?

– Поймите вы, у меня семья рушится, я не знаю, что делать…

– Как я понимаю вас! И почему у нас не Бельгия или Голландия? Легкий укольчик врача – и конец мучениям. Где-то читала, в древности на Руси был обычай отправлять стариков зимой в лес помирать. На сани кладут беспомощных бабушку или дедушку, везут сани в лес и оставляют на ночь. Утром приезжают и забирают окоченевшее тело. Тоже легкая смерть: когда замерзаешь, умираешь незаметно. Только поначалу тебе холодно, потом приходит тепло и засыпаешь спокойно, навсегда засыпаешь. Счастливая смерть – заснуть и не проснуться. – Врачиха подошла вплотную к матери и говорила, как будто обращаясь только к ней. – За что, за что вы обрекаете вашу несчастную маму на смерть от голода и жажды? Это ужасная, мучительная смерть!

– Замолчите вы! – Мира вскочила в бешенстве и бросилась к врачихе, растопырив пальцы рук и намереваясь разодрать лицо непрошеной гостьи острыми ногтями. Шаг, другой, третий навстречу к белеющему в темноте пятну – но ее руки вместо человеческой плоти провалились в пустоту. И пятна-то уже никакого не осталось, растворилась бесследно проклятая врачиха, как будто вообще не было ее в комнате. Жуть!

Мира оглядывается в растерянности – куда она делась, куда спряталась? Все в комнате призрачно и туманно в лунном свете из окна. Смотрит на мать и видит, как ее лицо как будто светлеет, пропадает ужасная темная желтизна, разглаживается кожа, выправляются черты – мама молодеет, становится такой, какой она навсегда запечатлелась в памяти Миры с давних-давних пор, со времен раннего детства. Она была такой красивой, ее мама, такой ласковой и доброй! Как она любила мамины мягкие теплые руки, когда она завивала косички на ее головке. Какой радостью и любовью светился тот волшебный мамин образ!

Но что это? На мамино лицо опустилась тень беспокойства, черты обострились, осунулись. Легкая гримаса боли исказила мамино лицо, из закрытых глаз выступили первые слезинки. Они медленно скользят по щекам, становятся крупнее и как будто теряют первоначальную хрустальную прозрачность. И вот уже огненно-красные капли крови сверкают и переливаются на искаженном от боли таком родном мамином лице!

Мира бросается к матери, обнимает, целует ее, бормочет ласковые слова, но что творится с маминым лицом, какие ужасные изменения происходят буквально на глазах! Лицо усыхает, сжимается, темнеет. И вот в дрожащих руках Миры оказывается лишь пустой череп, который легко отделяется от шейных позвонков. Мира с ужасом смотрит в пустые глазницы и видит в них проклятую клубящуюся мглу, от которой нет спасения. Серые липкие щупальца мглы медленно выползают из глазниц, растут, ширятся и охватывают удушливым плотным коконом тело Миры. Она сопротивляется изо всей мочи, бьется, как муха в паутине, но кокон все теснее и теснее. Мира задыхается, удушье становится нестерпимым, она последним усилием дергается всем телом, пытаясь освободиться, и, наконец, просыпается.

Наутро у Миры разболелась голова. Затылок налит свинцовой тяжестью. Глаза готовы выскочить из орбит от мучительной внутренней ломоты.

И на этот раз сон полностью выветрился из ее головы. Помнилось лишь, что опять снился кошмар, каким-то образом связанный с матерью. Сон забылся, но внутри осталось смутное, неопределенное беспокойство.

Мира слетала в магазин за продуктами, зачем-то взяла водки, которую всегда терпеть не могла за чрезмерную крепость и мерзкий вкус. К матери после пробуждения не заходила, как-то не тянуло даже. Вышла рано утром оттуда, осторожно прикрыв за собой дверь и отрезав навсегда прошлое.

Долго жарила кусок говядины, тыча в него вилкой. Настоящая подошва, а не мясо, куда смотрела, когда покупала. Покойнице-корове лет десять, не меньше было на момент заклания, а то и все двадцать. Дорогие продукты стали, за творог две сотни выложила, что за бешеные цены при наших зарплатах. Две сотни тю-тю, а есть нечего, пару раз побаловаться с чаем – и закончится творог. Не забыть завтра за квартиру заплатить и телефон, а то отключат, месяц не плачено. Ничего святого у людей не осталось, дерут три шкуры за все, а правды не добьешься. В дверь позвонили? Кто это там приперся? А, Дина, здравствуй, здравствуй… Что-нибудь кошкам? Найду, найду. Возьми у раковины на тарелке свежемороженую путассу, специально для твоих кошек сегодня купила. Пусть кушают, красавицы, им положено. Как мама? А что мама, все хорошо. Не нужно, не ходи туда, спит, не беспокой, не нужно. Не ходи, говорю, что, плохо слышишь? Да, кормила. Чем? Какая тебе на хрен разница чем? Продуктами кормила, чем же еще. Мясо, творог, колбаса тебя устроят? Почему так разговариваю? А как с тобой еще разговаривать? Ходишь тут, высматриваешь, вынюхиваешь. Кто тебя вообще приглашал? Недаром говорят, непрошеный гость хуже… Ты ведь татарка, Дина, да? Как там у вас боженька называется, Аллах, кажется? Плевать хотела на твоего шайтана, не боюсь я его! Что-что? Нельзя так говорить – увижу и кирдык придет? Не свисти, милая, пусть только появится, я ему такое устрою, не взвидит света белого твой шайтан. Забодала уже своим шайтаном, сил моих больше нет. Ох, ушла наконец, дура старая, до чего прилипчивая, ходит-ходит, вынюхивает-вынюхивает… Кажись, мясо сготовилось, огурчиков маринованных достать из холодильника на закусь. Выпить хочется, трубы гудят! Что еще бабе для счастья нужно – выпить, закусить да мужичка покрепче. Виталик – слабак, одни понты кидает, а сам и минуты не продержится. Лешу бы сюда – эх, Леша, Леша, Лешенька, стомилась моя душенька! Где ты бродишь, друг мой милый, разгони мою печаль… Эх, жизнь моя, жестянка, а ну ее в болото! Это кто к нам пришел? Мамочка пришла, соскучилась никак, родная? Плохо одной лежать-куковать, бедная моя, как я тебя понимаю. Ну садись, садись за стол, выпей со своей доченькой за все хорошее. Теперь тебе лучше будет, на поправку пойдешь, и будем с тобой всегда вместе. Никому я тебя не отдам, заберу с собой, моя милая, моя ненаглядная…

– Что там на Ленина случилось, доложите.

– Позвонила какая-то бабка, сигналила на странное поведение соседки снизу. Вернее, не самой соседки, а ее дочери, которая приехала ухаживать за больной матерью. Поехал с нарядом проверить, мало ли что, странно все выглядит по описанию бабки, чуть не покушение на убийство – уморение голодом тяжело больной матери. Не открывала, пришлось ломать дверь. В общем, опоздали, товарищ майор…

– Опоздали… Что там случилось?

– Вскрыли дверь, проходим на кухню, а там – кровищи! Труп матери в сидячем положении у стола, прислонен к стене, обезображен до неузнаваемости. Восемнадцать ножевых ранений, все смертельные – в область сердца, лица и шеи. У ее ног на полу лежит женщина, по-видимому, как раз ее дочь. У этой голова отсечена почти полностью, на лоскутках кожи еле держится, как не отскочила от тела? Рядом с трупами на полу нож окровавленный, такой большой разделочный нож…

– Ваши версии?

– Что тут гадать, дело яснее ясного. Дочь искромсала мать, а потом и себя порешила.

– Ага, значит, убийство с последующим самоубийством. Мотивы?

– Опросил соседей. Получается, никогда дочь с матерью хорошо не жили, лаялись всегда, как собаки. Замуж вышла дочь, уехала в Сибирь, ни разу не приезжала до последнего времени. А тут матери совсем плохо стало, уход постоянный потребовался. Приехала дочка, да видать, быстро надоело за мамой горшки выносить…

– С мотивами понятно, хотя странно все, ведь не чужой человек, мать родная, не находишь, Бузыкин?

– А что удивляться, товарищ майор, в жизни оно по-всякому бывает. Помните случай в Ромодановке?

– Где маманя троих своих спиногрызов собственными руками удавила? Да, Бузыкин, жизнь сложна…

Пушистая белая кошка с красными глазами

Митя и Рома, два мужичка несколько затрапезного вида, сидят на старенькой пристани лодочной станции, спустив ноги к воде, и выпивают. Митя, тот, у которого остатки пегих волос на плешивой голове нелепо торчат в разные стороны, а бурый нос размером и формой напоминает пожухлый гороховый стручок, служит здесь ночным сторожом. Проживает тут же, на лодочной станции, в деревянном сарайчике неподалеку, где устроена лежанка из неструганых досок, древнего надорванного матраса с клочками ваты наружу и верблюжьего засаленного одеяла. Митя – натуральный бомж, у него нет другого жилья, поэтому по причине ухудшения погодных условий исполнять обязанности лодочного сторожа он может только до наступления первых серьезных холодов, то есть в лучшем случае до середины октября. Потом придется бросать работу и перебираться куда-нибудь поближе к теплу. Вариантов немного, самый верный и уже опробованный прошлой зимой – к кочегару Коляну, в котельную бани № 2. Или еще куда, если здесь сорвется. Зачем гадать заранее? Жизнь – она обязательно шепнет что-нибудь на ухо, когда придет срок.

Митя – бомж культурный, известный в наших краях своим всегдашним ровным поведением, да и, без преувеличения, славным прошлым, поэтому не отказал ему Григорьич, хозяин лодочной станции, в месте сторожа на летний сезон. Потому как точно знал, не подведет Митя ни в коем разе, да и расходов на его содержание потребуется меньше, чем на сторожа из города, оформленного официально. Хоть и был Митя пьющим – как без этого, – но не злоупотреблял, не в его это менталитете, потому и находился в доверии у местных работодателей.

Второй из выпивающих, Рома, хотя того же поля ягода, но покрепче и покрасивше будет. Довольно-таки плечистый малый, ростом повыше и лицом румян, как будто только что с мороза заявился. Симпатяга мужчина, не иначе, услада местных баб, а тоже вот теперь бомжует, поскольку от них же, дамочек этих, и пострадал по причине собственной безмерной доверчивости.

Этим летним вечером Рома заглянул к другу на огонек не просто так, а по поводу. У него вдруг образовалась шальная выпивка, и он тут же, не колеблясь ни разу, рванул на лодочную, к Мите, который частенько выручал его раньше в засушливые дни. Сам Рома, что греха таить, был склонен, пил настолько часто, насколько позволяло наличие денежных знаков в кармане. Не разбежишься, конечно, но свинья всегда грязь найдет, вот и Рома ежедневно выбирал свою норму, а на какие шиши – только пожимал плечами и жмурился, как кот, если какой-нибудь балбес интересовался.

До лодочной станции пешком от города поболее часа хода по перелеску, вдоль ржавых заброшенных железнодорожных путей. Поэтому добрался Рома до места уже затемно, хотя вышел загодя и надеялся быть у друга до заката. Но случился с ним по дороге один странный случай, который его подзадержал. Собственно говоря, ничего особенного не произошло, просто на выходе из города, когда пробирался между старенькими гаражами общества «Авангард», заметил, что за ним шагах в двадцати плетется кошка. Все бы ничего, да больно уж необычно выглядела животина. Так необычно, что Рома даже растерялся поначалу. Жуть какая белая была эта пушистая кошка – прямо-таки снежной белизны, а на белой морде – глаза красные, как угольки, светятся. Потом ведет себя эта альбиносиха довольно-таки необычно. Идет сзади, как приклеенная, – ни на шаг не приближается, но и не отстает. Останавливается Рома, и она останавливается. Сделает Рома шаг к ней навстречу, и кошка отступит на то же расстояние, но дальше не убегает, встанет как вкопанная и смотрит в упор. В общем, совсем не понравилось Роме такое бесцеремонное поведение бродячей кошки, огляделся он по сторонам, подобрал осколок кирпича и метнул в надоедливую скотину. Промазал немного, но напугал котяру сильно. Метнулась она в сторону и пропала из виду. В недоумении покачал головой Рома и двинулся дальше. Прошел десяток шагов, и как будто что-то толкнуло его в спину. Оглянулся – бог мой, опять белая кошка вышагивает за ним, как ни в чем ни бывало! На том же расстоянии и в той же манере, как будто крадучись, шагает.

Что-то дрогнуло в Роминой душе, леденящими струйками просочился внутрь страх. Не так все как-то, даже мурашки по шкуре поползли, хотя тепло вокруг было, летний вечер, июльский. Рома попросту растерялся от непонимания происходящего и собственного страха нелепого. Испугаться кошки? Бред. Но ведь испугался же. С чего бы, по какой-такой причине?

Рома далеко не дурак, но здесь попросту не понял самого себя. Что же так его напугало в прибившейся бродячей кошке? Задумавшись, он в некотором напряжении огляделся. Рома стоял на небольшой, заросшей травой насыпи, вдоль которой идут ржавые рельсы заброшенной железки. Вроде все как обычно. Вокруг густой заболоченный осиновый лес с множеством подгнивших упавших деревьев, гнилой лес, одним словом. Неприятное место, но ведь в болото никто вас не гонит, а вдоль заброшенной железной дороги путь к реке вполне сухой и проходимый. Вокруг еще светло, хотя вечер поздний и не за горами ночь. Да и что говорить еще, ведь сколько раз, с самого детства, хаживал он этим самым путем на Черемшан, все знакомо здесь до последнего деревца – с закрытыми глазами не заблудишься. Так откуда же свалился на его голову этот нелепый страх? Да, необычно прилипчивая кошка, да, необычного белого цвета, никогда таких белых кошек не доводилось видеть, но что из этого? И в ответ на эти хаотичные, тревожные мысли откуда-то из самых глубин его натуры вдруг подступила к сердцу беспричинная злость, бессмысленная злость, быстро переходящая в ослепляющую ярость.

Рома крякнул, присел на корточки, загреб обеими ладонями пригоршни щебня и, неловко споткнувшись о сгнившую деревянную шпалу, быстрым шагом двинулся навстречу кошке. Та выждала мгновение, как будто не могла поверить в случившееся, а затем бросилась прочь вдоль рельсов. Пробежав за ней десяток метров, Рома на ходу швырнул вдогонку щебень, тяжело дыша, остановился. Кошка же, пробежав по инерции еще пяток метров, тоже остановилась и как ни в чем не бывало расселась на шпалах, начала облизывать шерстку, прихорашиваться. Короткая пробежка явно ничуть ее не напрягла, в отличие от Ромы, у которого глаза полезли на лоб, а в груди сипело, как из кузнечных мехов. Перенапрягся, что поделаешь, физическая форма с такой жизнью давно не та, зато страх вдруг взял и улетучился. Сплюнул Рома сквозь зубы, развернулся и пошел себе дальше своей дорогой. Оглянулся раз – белая кошка тащится за ним, оглянулся второй – исчезла куда-то чертова животина, как будто след простыл. Чудеса, приключится же такое! Усмехнулся сам себе Рома и тут же забыл о случившемся.

Смеркалось. С реки чуть повеяло ветерком, принесло болотные запахи гниющих водорослей. По-скорому развели костер, уху поставили из Митиных подлещиков, которых натягал хозяин на удочку еще час назад, аккурат к Роминому приходу получилось.

Время к полуночи. Солнце окончательно свалилось куда-то за высокие камыши, что плотно растут вдоль протоки, на которой пристань. Багровая заря вполнеба поблекла, выцветала, потускнела и постепенно поглощалась подступающей чернильной чернотой. Тишина, только нервный гуд бесчисленных комариных стай над головой да бодрое потрескивание костра. Вечер настолько хорош, насколько хорошим может быть ясный июльский вечер в средних российских широтах, на одном из бесчисленных притоков матушки Волги. Море разливанное всего самого чудесного и пронзительно задушевного вокруг – что еще нужно человеку в его неприкаянной жизни?

Выпили, поели ухи, еще выпили, помолчали. О чем говорить, когда душа поет? А дело обстояло именно таким образом. Какое-то умиление, тихая радость спустились с небес и проникли в души друзей, так сладко стало на душе, что ничего больше и не требовалось от жизни. Окружающая действительность приобрела полную законченность и абсолютное совершенство. Невыразимая нежность охватила их неприкаянные души.

– Есть там еще что в посуде? – несколько прямолинейно нарушил Рома затянувшуюся волшебную тишину.

Митя покосился на темную бутыль-бомбу объемом в ноль восемь литра и вздохнул сожалеюще:

– Кажись, нема, закончилось вино.

Принесенный Ромой «Агдам» пошел на удивление хорошо, а, собственно, чему тут удивляться, когда такая закусь на столе? Ушица получилась что надо – густая, наваристая, костровым дымком пахнущая. В ухе что главное? Чтоб все необходимое в наличии было – рыбка свежая, только из реки, пшена горсть на котелок, пара картошек, лучок, соли чуток, ну, лаврушка, перец по вкусу. И вари долго, не торопись, рыба развариться должна, мякоть от костей отойти. Подлещик – рыба не высшей пробы, костей много, поэтому в разваренном состоянии намного удобнее его употреблять в пищу.

– Вот и хорошо, – облизав ложку, откликнулся Рома, – здоровее будем. Много пить вредно, но, хочу заметить, вот именно сейчас для полноты чувств засмолить не помешает.

– Найдем, Рома, кайн проблем.

Митя похлопал по карманам своей вечной ветровки и вытащил из левого помятую пачку «Примы». Помятая-то помятая, но, однако, почти полная пачка. А это уже большое везение и счастье на данный момент: без сигарет совсем тяжко было бы ночное время коротать.

Задымили, расшугав дымом комаров, нависших над головами. С приходом темноты количество кровососов заметно уменьшилось, но все же достаточно оставалось, чтобы сбивать с мысли и портить строй намечавшейся беседы. Но что можно поделать с проклятыми комарами, как только привыкнуть к ним и не обращать на назойливое комариное племя чрезмерного внимания?

Повторюсь, та июльская ночь выдалась ясной и звездной. Откуда-то из-за верхушек дальнего леса медленно поднимался ввысь слегка ущербный круг луны, освещая окрестности холодным светом и отражаясь в темной речной воде зыбким колышащимся пятном.

– Вот я и говорю, – продолжил Рома мысль, зародившуюся где-то внутри, а теперь нетерпеливо рвущуюся наружу, – разве все это справедливо?

– Ты о чем, Рома? – спросил Митя, окуная тарелки в воду прямо с пристани и счищая с них остатки рыбных костей.

– О жизни, о чем же еще.

– Что же тебе в ней кажется несправедливым?

– Все.

Митя положил чистые тарелки друг на дружку, взялся споласкивать ложки и стаканы. Трапеза закончилась, пора порядок наводить. Митя почему-то считал (несмотря на документы, безусловно, подтверждающие обратное, – а он в свое время неплохо проработал этот личный вопрос), что в его жилах присутствует доля немецкой крови, потому заставлял себя любить порядок, орднунг, если по-ихнему. Кстати, этот самый орднунг давался ему не так чтобы очень тяжело, скорее даже наоборот, без особых моральных усилий, поэтому, кто знает, может и был он в чем-то прав в этих кровных подозрениях на свой собственный счет? А документы – все ли в них всегда бывает правдой?

– Почему так? – спросил Митя, впрочем, заранее зная ответ друга. Тема судьбы, рока в нашей жизни всегда была и по-прежнему оставалась любимой Роминой мозолью.

– Как-то все не так вокруг нас обстоит, ты не находишь? Хочешь одного, а делаешь совсем другое. Точно знаешь, что нельзя этого делать, а все же делаешь, как будто какой-то подлец специально толкает тебя под руку.

Митя отнес чисто вымытую посуду в сарай, вернулся, закурил. Помолчал с минуту, тонкими изящными струйками аппетитно выпуская дым из ноздрей и задумчиво глядя перед собой.

– Наверное, ты прав, Рома.

– Конечно, прав, как же иначе? Даже народная отговорка для таких случаев есть – мол, бес попутал. Был со мной случай, еще в той жизни…

Друзья опять уселись на пристани, спустив ноги к воде. Солнце ушло за горизонт, но темноты как не бывало. Поднялась огромная луна. Она была почти полной, не хватало лишь самой малости до завершенности ее полноты. Луна висела прямо перед друзьями, и от нее по темной воде тянулась к ним мерцающая серебристым светом лунная дорожка. Эта светящаяся рябь на воде как будто обладала магнетическим притяжением, она властно приковывала к себе взгляд, хотелось смотреть и смотреть на нее, не отрываясь. Митя уставился на лунную дорожку оцепеневшим взглядом, и его вдруг пронзило странное чувство всезнания, всепроникновения, вездесущности. Он всем своим существом почувствовал, как исчезает его тело, распадается на мельчайшие частицы, части, собственно, даже не имеющие геометрических размеров как таковых, настолько эти частицы бесконечно малы, попросту призрачны. И в то же время в процессе этого растворения в окружающем мире Митя продолжал ощущать себя как целостное обособленное существо. Впрочем, себя ли? Всего лишь на одно мгновение, на один кратчайший миг он вдруг ощутил себя во всем. В каждом кванте, каждом атоме нашего материального мира присутствовала частичка его сущности, которая, с одной стороны, жила сама по себе, своей собственной жизнью, с другой – это безусловно был он сам, целиком, Дмитрий Казаков, физик по образованию, кандидат наук, а ныне бомж без роду и племени. Распавшийся на бесконечное количество нано-Митей, безраздельно владеющих и мудро управляющих каждой частичкой нашей Вселенной, и в то же время остававшийся пьяненьким бомжом, сидящим летней лунной ночью на полуразвалившейся старой пристани в какой-то пропащей российской Тмутаракани и внимательно слушающим немудрящие россказни своего друга, такого же жалкого бомжа, как и он сам. За одно мгновение Митя обозрел весь мир, одновременно поучаствовав во всех событиях, протекающих здесь и сейчас в нашем мире, – побыл частичкой миллионноградусной плазмы загадочного квазара в миллиардах световых лет от Земли, клеточкой кривенькой березки, растущей на болотах Финляндии, атомом ноготка мизинца на левой ноге вечного кубинского диктатора Фиделя Кастро. И в то же время на него обрушилось и придавило чудовищное знание всего и вся, что когда-то было в прошлом и произойдет в будущем, до самого скончания веков. В этот миг Митя ощутил вдруг величайшую ответственность за все происходящее в мире, почувствовал, что в его власти изменить все, направить все мировые процессы туда, куда качнется аддитивная составляющая мировой розы ветров, или туда, куда просто захочется ему, заштатному бомжище. И любое его решение будет признано справедливым и правильным! Митя не только ощутил бесконечную власть над миром, но и соблазн использовать эту власть так, как решит он и только он. О этот невыразимо сладкий вкус безграничной власти!

– Что с тобой, ты меня не слушаешь. Спишь что ли?

Рома покосился на друга, который, прикрыв глаза, тихонько посвистывал носом.

– Нет, что ты, я тебя внимательно слушаю, – встрепенулся Митя и как-то растерянно огляделся вокруг. – Просто мне показалось…

– Приснилось что? Ты ведь уже засопел как цуцик.

– Не знаю, что это было, но как-то необычно все, нирвана какая-то, совсем на сон не похоже.

– Расскажи немедленно! – Рома положил руку на плечо друга и слегка встряхнул того. – Твоя очередь, ночь долгая.

– Сейчас, погоди. – Митя с несколько растерянным видом вытянул из пачки помятую сигаретину. Она оказалась надорванной точно посередине. Митя оторвал половинку и, рискуя обжечь губы, прикурил от спички, загоревшейся с третьей попытки, – коробок был слегка подмочен. Глаза на секунду ослепило от яркой вспышки у глаз, а когда зрение восстановилось, Митя увидел на берегу, недалеко от догорающего костра, кошку, необычно белую и пушистую. Она небрежно развалилась на травке и облизывала передние лапы, совершенно не обращая на людей внимания. Весь ее томный вид демонстрировал полное равнодушие к окружающему миру и к двум человеческим существам, сидящим неподалеку на пристани.

– Смотри, кто к нам пришел! – Митя показал на кошку.

Рома оглянулся и выматерился.

– Черт, опять она!

– В смысле?

– Это та самая кошка, она привязалась ко мне по дороге к тебе. Я ее гоню, а она не уходит. Потом, показалось, отогнал, исчезла куда-то – ан нет, притащилась сюда за мной. Честно тебе скажу, не нравится мне эта тварь, совсем не нравится. А почему не нравится – не пойму, вроде кошка как кошка, только белая чересчур. Альбинос наверное.

Митя взглянул на кошку пристальнее. Она, как будто почувствовав внимательный человеческий взгляд, повернула голову и в ответ взглянула на него. В отблеске костра ее глаза сверкнули мрачным багровым светом. Митя вздрогнул, и откуда-то из самых потаенных закоулков памяти всплыло давно и прочно забытое воспоминание…

Тридцать лет назад бесконечно уставшим Митя приехал к родителям на летние каникулы после успешно завершившегося первого курса столичного универа. Позади остались два семестра непрерывной пахоты, теперь же предстояли два полных месяца абсолютного безделья. Тяжко дался ему первый год столичной жизни после детства и юности, проведенных в глухой провинции. Но все в жизни когда-нибудь проходит, прошел и этот бесконечный год. Но и первые, заработанные густым соленым потом студенческие каникулы не сложились…

В один из июльских вечеров сидели они с отцом на скамейке под окнами родительского дома. Погода тем летом радовала душу: всего было в меру – ливень с грозой пройдет, потом снова жара, и природа вздохнет облегченно и расправит свои плечи, и заструятся с новой силой жизненные соки по стволам и стеблям деревьев и трав.

Быстро темнело, сумерки сгущались. Прямо перед домом, сразу за дорожкой из красного кирпича, располагался малинник, который занимал не меньше сотки приусадебного участка. Отец сплоховал и прошлым летом почему-то не подрезал кусты малины, как делал всегда сразу после сбора урожая. В результате в этом году малина разрослась вширь и ввысь, и ничего с ней поделать было нельзя. Рядом с домом образовались настоящие малиновые джунгли. Отец виновато качал головой, но, естественно, не мог трогать кусты до сбора урожая, который, кстати, выдался на редкость богатым. Созревающая малина висела на кустах аппетитными гроздьями, количество ягод явно измерялось несколькими большими ведрами.

– Как там, мама? – спросил Митя, взглянув на отца, который немного хмурился. Матери неможилось последние дни, сегодня она пораньше легла спать. Уставала она сильно, несколько раз за день ей требовалось прилечь на диван, передохнуть, набраться сил, чтобы дальше что-то делать по домашнему хозяйству.

– Вроде заснула, – сказал отец. – Завтра вызовем врача, не нравится мне ее состояние последнее время. Ни на что не жалуется, а устает сильно.

Отец замолчал и взглянул на величественное полотно ночного неба, с наступлением темноты все более заполняющееся бесчисленными искрящимися крапинками.

– Какая чудовищная бездна пространства между нами и звездами, она бесконечно чужда и непреодолима для человека, – сказал отец и положил руку на Митино плечо. – И не нужно человечеству рваться в космос, в мертвую пустоту, это тупик и самообман.

Митя кивнул головой, но разговор поддерживать не спешил, хотел послушать отца. Нечасто выдавались такие минуты, когда все дневные дела уже позади, а спать еще не хочется. Тогда садились они с отцом во дворе, смотрели на угасающий в вечерней дреме мир и говорили о чем-то, обо всем.

– Что в небе есть полезного для человека? Ничего. Или мертвящий холод бесконечного космического пространства, или немыслимый жар звезд. Что в этом может быть интересного? – продолжал отец.

– А как же братья по разуму, мы ведь можем встретить там иную разумную жизнь?

– Нет никаких братьев по разуму. Если же они есть, то где они? За миллиарды лет истории Земли могли бы и проявиться. Если не проявляются, значит, или их нет вообще, или мы – их подопытные кролики. Они где-то рядом наблюдают и ведут нас по жизни. Так получается, если следовать законам формальной логики. Если же принять во внимание историю религий и их концепцию загробного мира, то здесь тоже две возможности. Или концепция Бога выдумана от начала до конца и человечество примитивно заблуждается по этому поводу уже на протяжении тысяч лет, или все это правда, загробный нематериальный мир существует, и задача состоит лишь в том, чтобы средствами науки разыскать к нему пути помимо ворот смерти.

– Ты имеешь в виду, что цивилизация в своем развитии может достичь уровня, когда ей будет уже неинтересен окружающий бренный материальный мир? Зачем мучиться в материальной оболочке, когда лучше всем вместе уйти туда, в нетленный мир, туда, где царит Вечность?

– Конечно, если это было бы так, это позволило бы непротиворечиво и гармонично соединить в одно целое религию и науку. Иначе истина науки должна каким-то образом уживаться с верой религий. Я не понимаю этого сложившегося диссонанса.

Я замолчал, уставившись на темные кусты малины, немного ошеломленный грандиозностью умственных построений отца. Его мысли часто трудно опровергнуть сиюминутно, в момент их появления на свет. Да я, собственно, к этому не особо стремился. Ведь интересно же из уст своего собственного отца услышать то, о чем сам частенько задумываешься. Прикосновение к мировым безднам всегда бодрит дух.

Но что это? Темные кусты малины дрогнули, расступились, и на освещенную дорожку осторожно ступила белая кошка. Она вышла на свет так естественно и непринужденно, как будто всегда здесь жила, а сейчас просто вернулась к хозяевам после вечернего моциона.

– Что за кошка? – спросил я отца. – Она что, у вас живет?

– Приблудная, – ответил отец, – первый раз ее вижу. Такую заметную белую скотину я бы точно запомнил. Откуда она взялась, не знаю, соседская, наверное.

– Не нравится мне она, – почему-то вырвалось у меня, и я потянулся за метлой, стоящей у стены дома.

– Да, как привидение какое-то, вылезла из кустов и не уходит. А глаза-то – смотри, какие красные глаза, как будто горят изнутри. Тьфу, нечисть!

Отцу белая кошка тоже явно не понравилась, но он остановил меня с метлой, сходил в дом и вынес несколько кусочков колбасы. Тут проснулся Шарик, сторожевая дворняга, нехотя выполз из конуры и недоуменно уставился на гостью, непринужденно жевавшую колбасу буквально в метре от него. Весь его вид выражал крайнюю степень изумления этим бесцеремонным и попросту наглым поведением представителя мерзкого кошачьего племени. Шарик чуть приподнял правое ухо, пару раз крутанул веником хвоста и задрал его вверх, выражая таким образом кипящее внутри негодование происходящим форменным безобразием. На его глазах хозяин кормит с рук приблудную тварь ненавистной кошачьей породы вареной колбасой высшего качества, да за какие-такие заслуги?! Шарик уставился на отца, округлив глаза и тяжело дыша от дикого внутреннего напряжения. Неужели хозяин способен на такое подлое предательство? В конце концов верный пес не выдержал, гавкнул изо всех своих собачьих сил и бросился на кровного врага. И что меня тогда поразило, так это необычное поведение белой кошки. Да, она безусловно испугалась рассвирепевшей собаки, но испугалась как-то не так, не слишком естественно. Дело в том, что Шарик находился на цепи, которая ограничивала меру его власти над окружающим миром. Кошка ужинала колбасой на каменном крыльце, прилегающем ко входной двери в дом. Длина цепи рассчитана таким образом, чтобы собака не могла попасть на крыльцо. Поэтому весь благородный порыв Шарика был обречен с самого начала. Но это знали я и отец, но вот как про это догадалась пушистая белая кошка? Ведь она в ответ на яростный рывок Шарика не вздрогнула от испуга, не бросилась сломя голову в малинник, спасая свою кошачью шкуру, – отнюдь, она лишь лениво повернула голову в сторону заходившегося в хриплом лае пса, сочувственно кивнула и, закусив в рот приличного размера кусок колбасы, неторопливо удалилась в темноту, как бы наглядно демонстрируя, что не желает дальше обострять наметившийся конфликт интересов.

Мы подивились такому выдержанному поведению приблудной кошки и ушли спать. Но вот Шарик, возмущенный до глубины души непринужденностью поведения белой скотины, еще долго злобно ворчал в ночи.

Потом эта кошка появлялась еще и еще, она даже иногда заходила в дом, но не в сами жилые комнаты, а всегда останавливалась на веранде, где стояли запыленный диван и рассохшийся шифоньер. Она обнюхивала старые вещи с таким видом, как будто хотела уловить в них что-то важное для себя. Я не понимал ее поведения, даже немного опасался, правда, непонятно чего, но уже не гнал кошку, швыряя в нее первым попавшимся предметом. К тому же не до нее сейчас было, другими думами оказалась занята голова: маме поставили страшный диагноз – онкология неоперабельная, считаные месяцы до конца.

– Понимаешь, Рома, я эту кошку уже видел много лет назад, когда мама умерла.

– Извини, конечно, но кошки столько не живут. У тебя мама, кажется, в семьдесят пятом скончалась? – Рома возражал другу, но как-то неубедительно, как будто сам себе не верил.

– Я понимаю, это глупо звучит, но кошки так похожи, обе пушистые, чисто белые и глаза, страшные красные глаза, из них как будто искры сыплются, – Митя говорил потерянным голосом, переводя взгляд с кошки на друга. – Не нравится мне она, и тогда очень не понравилась, зря я ее сразу не прогнал, как только она появилась, может, беды бы с мамой не случилось.

– Ну, это ты явно преувеличиваешь. Я хоть и не такой образованный, как ты, но в приметы всякие-разные не верю. Обычная бродячая кошка, много таких брошенных животин шатается по белому свету.

– Не знаю, Рома, не знаю, по мне, так гнать нужно эту кошку, пока не поздно.

– Да погоди ты, хоть покормить ее, ведь от самого города за мной тащилась. Рыба у тебя осталась?

Митя вздохнул, помотал несогласно головой, однако потянулся за садком, в котором бултыхалась пара мелких рыбешек. Зацепил одну и зашагал с пристани к кошке, показывая, что еду несет. Кошка настороженно следила за ним, но не двигалась с места. Митя медленно наклонился и протянул ей рыбку, но вдруг резко выпрямился и пнул кошку ногой – и так мощно пнул, как будто одиннадцатиметровый удар исполнял на силу, а не на точность. Кошка с громким шипеньем отлетела от Мити, да так неудачно, что бухнулась в воду и тут же погрузилась с головой. Мгновение – и она вынырнула и, отчаянно суча лапами по обманной воде, медленно двинулась вплавь к берегу. Хоть и неглубоко тут, в трех метрах от тверди земной, но для кошки, по природе своей не слишком приспособленной к плаванию, глубины вполне достаточно, чтоб захлебнуться и утонуть. Тем более Митя еще и весло схватил и отбрасывает кошку дальше в воду, не дает ей достичь берега. Изнемогает уже животина, обессиленная, плюется, фырчит, а поделать с веслом ничего не может, не те силенки.

– Ты чего, Митя, сдурел совсем? – Рома наконец вышел из оцепенения и бросился к другу. – Зачем ты ее, это же живое существо!

– Уйди, эта тварюга убила маму, теперь уж от меня не уйдет!

– Что ты несешь, это обычная кошка, перестань сходить с ума!

Митя, отбросив веслом кошку подальше от берега, повернулся к Роме и, сощурив глаза, произнес тихим злым голосом:

– Пошел ты знаешь куда? Не лезь не в свое дело, придурок. Иди к своим бабам и советуй там своим прошмандовкам, как им жить. Гуляй отсюда, пока мозги тебе не вышиб.

– Мить, ты чего? – оторопевший Рома отступил на шаг и поднял правую руку перед собой, ко лбу, как бы защищаясь. – Просто кошку жалко, за что ты ее так?

– За что? А ты помнишь Нину?

– Какую Нину, ты о чем?

– Одноклассницу Нину, не придуривайся, все ты прекрасно помнишь.

– А, ты про это… Но ведь когда это было, что ты в самом деле?

– Когда было… Кошку сейчас пожалел, добренький какой, а тогда в души нам наплевал, это ничего, проглотят как-нибудь, так ведь считаешь?

– Какие души, что за бред! Да она сама меня тогда пригласила, если хочешь знать, и ничего не было между нами, я здесь вообще ни при чем!

– Я ее любил, понимаешь, любил больше всего на свете, и она могла полюбить, я ей нравился. А тут ты, этот твой день рождения…

– Ну и что, проводил до дома, но ничего ведь между нами не было, не было! Это и следствие установило!

– Ты переночевал у нее, родителей не оказалось дома, а потом, после тебя, наутро она повесилась. Гнида, что мне тут несешь!

Последние слова Митя кричал уже во весь голос. Его весло, описав широкий полукруг, врезалось Роме в голову с левой стороны, прямо в висок. Хоть и защищался он обеими руками, но не смог удержать стремительно надвинувшуюся лопасть. Да попало весло в голову еще так неудачно, прямо ребром острым. Рассекло ухо сверху, но это еще полбеды, зашили бы эскулапы, главное, конечно, висок – висок не выдержал такого дерзкого с собой обращения. Слаба у нас голова в целом, непрочная, а самыми слабыми местами как раз и являются темя, основание черепа и эти самые виски. Короче говоря, треснула тут же черепная коробка у бедного Романа в районе левого виска со всеми вытекающими последствиями в виде дрожащего студня окровавленного мозга.

Митя смотрел на остывающее тело своего друга Романа Краснопольского и думал о бренности бытия. Вот был человек – и нет человека. Только что ходил, дышал, чувствовал что-то, радовался стакану «Агдама» и бычку «Примы» в придачу. А теперь где ты, Рома, какими неведомыми дорогами бродит твоя душа? И вообще – бродит ли? Может, нет никакой души и закончилось все для тебя раз и навсегда сегодня, этой волшебной июльской ночью после неудачного удара веслом почему-то рассвирепевшего вдруг бомжа Мити, твоего единственного настоящего друга? Пожил как-то, потешил себя в этой жизни чем бог послал и в вечный покой отправился. Зачем жил, почему вдруг умер – нет ответов на эти вопросы и никогда не будет. Но как же можно так жить, мужики, всегда находясь в тумане?

Сидит белая кошка с красными глазами на лужайке, на безопасном расстоянии от глубоко задумавшегося Мити, ни за что порешившего своего друга Рому, отряхивает свою пушистую богатую шерстку от капель речной воды и ухмыляется открыто. Она-то знает.

Как я умирал

Вдруг все остановилось. Никакого движения вокруг. Я смотрю на ворону, взлетевшую над забором, и не понимаю ничего. Чертова птица раскорячилась в нелепом полупоклоне в полуметре над гнилым штакетником и явно не собирается ни падать, ни лететь дальше. Соседская «Хонда», вывернувшая из-за поворота на Первомайскую, застыла, как памятник японскому автопрому. Причудливые клубы сизой пыли из-под колес висят в воздухе, как импрессионистские миражи. Листья московской грушевки, только что тихо шелестевшие на ветру, обмерли, как по мановению волшебной палочки. Да и сам бедолага-ветер остановил вдруг свой вечный бег в никуда – ни малейшего дуновения. В голове возникла и укрепилась странная мысль – не исчезло ли вообще всякое движение в этом мире?

Я прислушиваюсь к себе. Вне всякого сомнения – я есть, я ощущаю себя, я могу думать. Но все же как-то все не так. В голове по-прежнему бродят мысли, но, во-первых, их совсем немного, во-вторых, какие-то они чересчур отчетливые. Я вижу свои собственные мысли как будто со стороны, могу рассмотреть их форму, цвет, запах. Они плывут куда-то мимо, сквозь меня, повинуясь своим внутренним импульсам, а я, как сторонний наблюдатель, лишь любуюсь их величественным ходом, никак не воздействуя на него. Вот надвигается и целиком поглощает меня некая бледно-зеленая лоскутная клякса, я вглядываюсь сквозь нее и постепенно начинаю различать в призрачном, дрожащем тумане отдельные детали. Картина все более проясняется, становится четкой и разборчивой, появляется звук.

– Ты приходил тогда?

– Да, я приходил, но стоял в парке, за деревьями.

– Но почему же ты не вышел ко мне?

– Струсил, наверное.

– Но почему, я не понимаю. Ведь тогда бы все у нас сложилось по-другому. Почему ты не вышел?

– Я стоял, смотрел на тебя сквозь листву, ты оглядывалась, искала меня взглядом, я видел, что ты очень рассчитываешь на меня, ты уже все решила, знаешь наше будущее на много лет вперед. Я подумал, но как же так? Разве так уж все ясно? Я смотрел на тебя и вдруг понял, что я тебе не нужен. Вернее, я тебе, конечно, нужен был, но тот я, который внутри, тебе безразличен.

– Не знаю, может, ты и прав. У меня ведь так ничего толком и не сложилось. Вышла за одного, дочь родилась, квартиру получили, потом он ушел, уехал куда-то. А мне как-то все равно было. Наверное, не могу я любить по-настоящему. Не дано, что поделаешь.

– Прости меня.

– За что? Ты ни в чем не виноват, я это всегда знала. Первое время только не понимала, потом разобралась. Ты прав, верить нужно себе, слушать себя.

Что это было? Что за странная сцена из плохой мелодрамы? О господи, это же я, студенческие годы, это Настя… Я ушел тогда из ее жизни не попрощавшись, такой вот я крутой был и решительный. Взял и решил за нас обоих после многих лет знакомства, одноклассники ведь были.

Опять начал густеть молочно-зеленый туман, картина быстро стушевалась и растворилась в окружающей зелени. Лохматое зеленое облако отпустило меня и неторопливо плывет куда-то дальше, а я смотрю внутрь себя, и новые мыслеоблачка уже наплывают, подгоняемые свежим мыслеветерком. Они имеют разную окраску, эти мыслеоблачка-кляксы, цвет нежный и неяркий, преобладают зеленые и голубые тона. Какое-то непередаваемо прекрасное мысленебо раскрывает передо мной свои горизонты, и я с восторгом вглядываюсь в эти безбрежные манящие дали, я свободно парю в этой небесной беспредельности среди разноцветных облаков. Одни облака плывут мимо, и я никак не могу рассмотреть, что находится внутри них, за стеной густого тумана. Но вот неожиданно приблизилось и охватило меня со всех сторон еще одно облако, на этот раз сине-фиолетового, не слишком радостного цвета. Плывут мимо меня лохмотья фиолетового тумана, уносятся прочь, и я нахожусь уже в комнате – это родительский дом, дом моего детства. На кровати лежит отец с закрытыми глазами, высохший и желтый, как мумия.

– Папа, мне нужно уехать. С тобой побудет Петя.

Отец не отвечает, но по легкому движению век я понимаю, что он слышит меня.

– Это по работе, приезжают заказчики, без меня там не обойтись.

Отец продолжает лежать безмолвный, но он, без сомнения, слышит мои слова. У него последняя стадия цирроза, он накачан наркотиками, чтобы снять постоянную боль, скорая приезжает каждые три-четыре часа и делает новый укол.

– Я всего на пару дней, потом опять приеду и буду с тобой.

Отец открывает глаза.

– Не беспокойся за меня, езжай. Ты все делал правильно, ты был со мной весь отпуск, а теперь тебе нужно жить дальше. Езжай, сынок.

– Папа, но мы же больше не увидимся. Я приеду через два дня, а тебя уже не будет. Зачем ты меня отпускаешь? Я ведь не мог себе простить, что бросил тебя тогда. Наркотики начинают колоть, когда уже все, спасения нет. Я понимал, знал, что нельзя уезжать, что бросаю тебя, но все равно уехал. Почему, почему я это сделал? Ведь не было никаких заказчиков по этой чертовой работе, я просто бежал от тебя. Потом Петя рассказывал, что, когда ты уже умирал, находясь без сознания, все время повторял мое имя, а меня не было рядом. Нет мне прощения.

– Не нужно, сынок, корить себя. Ты всегда был нашей с мамой гордостью, нашей опорой. Ни в чем ты не виноват – наоборот, это я должен попросить у тебя прощения.

– За что, папа, я всегда любил и уважал тебя, ты был лучшим отцом в мире.

– Сынок, я не твой отец. У тебя родной отец другой человек, но он об этом даже не знает.

– Как? Разве такое возможно? У нас всегда была такая дружная семья, я бы никогда не подумал…

– Мы с мамой решили никому об этом не говорить. Об этом никто и не знал, так случилось, что мама была уже на третьем месяце, когда мы справили свадьбу. Я ее любил, и ты стал навсегда моим сыном.

– Конечно, папа, ты и был моим единственным настоящим отцом!

– Нет, сынок, отец у тебя другой человек. Прости меня, если сможешь, за эту страшную ошибку. Я должен был сказать тебе правду, но не смог.

– Папа, не надо, не говори так, ты, ты мой отец, и ничего я не хочу больше слышать!

Опять все сожрал проклятый туман, растворилась комната родительского дома в подступившем фиолетовом сумраке. Лохматое грозовое облако отпустило меня и тут же скрылось, заслоненное серо-голубой массой, надвинувшейся откуда-то сзади. Я мучительно вглядываюсь в серый полумрак, но почему-то ничего не могу разобрать в дрожащем мутном воздухе. Постепенно до меня доходит, что я где-то на береку реки, слышен плеск волны, ночь, и вдобавок вокруг клубится настоящий туман, гнилой и удушливый.

– Вроде оторвались, никого сзади не слышно.

– Не знаю еще, мы же на острове, они никуда не могли деться.

– Правильно, что не стали с ними связываться, это же подонки. Зачем мы развели костер на самом берегу, надо было уйти вглубь острова. Эти двое увидели свет костра и приплыли на лодке.

– Они трогали тебя, а я не вступился. Я стоял и смотрел. Это не они, а я трус и подонок.

– У них топоры, ты разве забыл? Чего б ты добился своим геройством, убили б тебя, и меня заодно. Да ты же и не молчал, ты отговаривал, ты боролся!

– Но они хотели изнасиловать тебя, лишь потом почему-то передумали. А если бы не передумали? Если бы все пошло по-другому, что тогда? Я бы так же стоял как истукан!

– У истории не бывает сослагательного наклонения, все в жизни происходит так, как происходит. Не мучай себя понапрасну, ничего ведь не случилось.

Серое облачко быстро оторвалось от меня и тут же исчезло куда-то. Кажется, ветер начинает немного крепчать. Помрачнело. На меня надвигается целый фронт облаков, их окраска неравномерная, но преобладают темные тона. Здесь есть все – и фиолетовые, и темно-зеленые, и даже коричневые оттенки. Некое дикое смешение, фантасмагория на тему мерзости жизни. Я вглядываюсь в быстро приближающийся клубящийся темный фронт, и меня охватывает беспокойство, тревога, растерянность перед чем-то непреодолимым и основным. Я оглядываюсь: некуда деться от надвигающихся мрачных туч, не-ку-да!

Странный хлопок, легкая тусклая вспышка, и я уже внутри темного фронта. Передо мной брат.

– Я подаю на тебя в суд, ты пьешь, ни о чем не думаешь, забыл про долг, а мне нужны деньги.

– Подожди немного, я раскручусь и рассчитаюсь с тобой. Я только что заключил контракт на поставку финнам десяти вагонов леса, есть и другие выгодные предложения, наберись терпения, брат!

– Нет, больше ждать не буду. Никогда ты ничего не заработаешь. Я заберу свою часть наследства, и, бог мне судья, я буду прав.

– Да, конечно, ты, как всегда, прав, а твой беспутный брат – нет. Но чем я виноват, что таким родился? Какая свобода воли, если я не могу по-другому жить? Хочу, а не могу. У тебя все получается, а у меня нет, как ни стараюсь. Все всегда идет не туда и не так. Только это одно постарайся понять.

Опять тусклая вспышка, мгновенная кутерьма вокруг, и передо мной мама. Она в своем пестром платье в мелкий синий цветочек и толстой малиновой индийской кофте на два размера больше.

– Зачем ты так одеваешься, это же нелепое цветовое сочетание, смешно со стороны.

– Ты никогда не говорил мне об этом. Да я и не обращаю особого внимания на одежду – было бы удобно и уютно, чего еще требовать от тряпок в моем возрасте?

– Но ты же приехала в мой круг, здесь интеллигенция, уровень, нужно это учитывать. Мне стыдно за тебя.

– Внешность ничто. Ты всегда придавал чрезмерное значение внешнему эффекту. Бесспорно, форма и содержание довольно тесно связаны, форма в какой-то степени отражает содержание, но что такое есть форма? Это утрированная видимость содержания.

Бам – что-то щелкнуло, и теперь я в офисе, напротив мой бывший начальник.

– Вы много лет были моим непосредственным начальником и всегда испытывали ко мне явную антипатию, почему?

– Ты завистливый и корыстный, у тебя слабые способности, и ты всегда хочешь получить больше, чем заслуживаешь, изо всего пытаешься извлечь сиюминутную выгоду.

– Но вы глубоко заблуждаетесь! Я совсем не такой, вы составили обо мне это ложное впечатление по тому времени, когда я был глуп и беспомощен. Я только начинал жизнь, был один, не знал, что и как вокруг. Я наделал тогда много ошибок, которые давно осознал и за которые теперь раскаиваюсь.

– Не надо оправдываться. В человеке базовые черты заложены изначально – они или есть, или их нет. Человек растет, учится, даже немного умнеет с возрастом, но количество доброты, зла, воли заложены в нем от рождения. Так вот, ты такой от рождения, как ни мимикрируй и не старайся выглядеть лучше. Я тебя сразу раскусил.

Рябь вокруг, легкое движение, и я стою за оградой церкви. Передо мной старенький храм в моем родном городе. Смотрю на стареньких бабушек в белых платках. Перед входом в церковь они крестятся с поклонами до земли, подают грошик трясущемуся старичку-нищему, заходят внутрь. Я испытываю неловкость за театральность происходящего. Поклоны, нищие – все как в сусальных фильмах про русскую старину. Прохожу за ограду, мгновенное желание перекреститься, но правая рука наливается такой тяжестью, что ее невозможно сдвинуть с места, не то что поднять ко лбу. К тому же сзади идут женщины, и мне кажется, я, мужик, буду выглядеть донельзя смешным перед ними со своими неумелыми движениями перстов.

Я торопливо поднимаюсь по скрипучим деревянным ступеням, распахиваю дверь и вхожу в храм. Там полумрак, впереди еще одни распахнутые двери, сквозь которые видны спины стоящих людей, иконы на стенах, алтарь с какими-то громоздкими золотыми украшениями. В воздухе странный запах – знаю, это запах ладана, я его всегда боялся, этот запах сопровождает похороны.

Слева вижу священника в рясе, подхожу.

– Зачем вся эта показуха, ведь одни бабки вокруг?

– Почему? У нас много прихожан и мужеска племени. Но для женщин преклонного возраста естественная потребность очистить душу более притягательна. Женщина – непересыхающий источник жизни на Земле, поэтому она по сути своей немного ближе к Богу, в человеческом понимании, конечно.

– Какая еще чистка души, о чем вы говорите? Нет никакой души у человека и никогда не было, и вы как служитель культа лучше меня об этом знаете, только никогда не признаетесь, потому что на работе находитесь и деньги за свою работу получаете. Вас этому всему учили, как меня учили гайки закручивать или программы для компьютеров писать.

– Во многом ты прав, сын мой, но заблуждаешься в главном. Человек не всесилен, но он и не беспомощная букашка в чьих-то руках. Вокруг человека неисчислимая бездна неизведанного, человек не представляет и никогда не представит правильно своего места в мире, да его и попросту нет, этого правильного места. Религия придает хоть какую-то толику устойчивости человеку в окружающем хаосе, пусть даже где-то иллюзорную. Религия жалеет человека, а это уже не так мало.

Уфф! Темный фронт покидает меня, быстро уносится прочь, а я остаюсь один-одинешенек в окружающей пустоте. Ни облачка ни спереди, ни сзади, исчезло все внезапно. Я напряженно всматриваюсь внутрь себя и ничего не могу рассмотреть. И не потому, что чего-то не замечаю, – нет, просто там, внутри меня, теперь пустота. Абсолютная, звенящая торричелева пустота! Боковым зрением я вижу свои оджинсованные ноги, обутые в рваные кеды, – но вот внутри себя меня как будто уже нет. Куда-то вдруг пропал весь. Оболочка без сердцевины. Голый король наоборот.

Но как же я мыслю, если исчезли мысли? Как возможны мысли в абсолютной внутренней пустоте? Или это не мысли, а нечто совершенно иное, недоступное человеческому разуму?

Сон, это всего лишь сон. Как сладко прикорнуть в разгар жаркого июльского денька в прохладном сарае, раскинувшись на душистом свежескошенном сене! Во сне абсолютно все возможно. Можно видеть разнообразные цвета, осязать предметы, чувствовать и различать оттенки запахов! Во сне можно жить настоящей, полноценной жизнью, в отличие от убогого, ограниченного существования в этом слишком серьезном нашем мире. Но может ли человек осознать, что он находится во сне? Взять и сказать в разгар увлекательного приключения или самого зубодробительного кошмара – пардон, ребята, вы ненастоящие, спасибо за участие в интересном спектакле, но мне пора наружу, назад в эту тухлую жизнь, будь она неладна.

Если это сон, значит, нужно попытаться проснуться, затянулось уже это постмодерновое действо, сколько можно? Только как это сделать, если все вокруг встало как вкопанное, а внутри вдобавок – абсолютный вакуум? Чем действовать, если ничего нет? Кто я вообще в таком случае?

Что-то где-то шевельнулось.

Что-то где-то произошло, я это каким-то образом понял, какое-то изменение имело место быть вокруг, но что и где?

Еще раз что-то незаметно дрогнуло в окружающем мире, и вдруг сразу все обрушилось, рухнуло, возопило! Мгновенно я был смят, раздавлен, оглушен. Вместо абсолютной пустоты сразу возникла абсолютная заполненность во всем. Немыслимая тяжесть снаружи и изнутри, чудовищный пресс сдавил каждую молекулу моего тела и каждый квант мысли. Я по-прежнему был, но был наглухо пригвожден к некоему Абсолюту, не имеющему логического объяснения на человеческом языке. И вой, немыслимый вой, чудовищная вибрация Абсолюта, порождающая эту однообразную и в то же время полифоническую мелодию, состоящую из одной бесконечно тянущейся ноты. Этот звук исходил из самых неведомых, таинственных глубин мира, и он, этот звук, безусловно о чем-то вещал, но понять его потаенный смысл не было никакой возможности. Я изнемогал под немыслимой тяжестью, внезапно обрушившейся на меня, не передать словами те мои боль и страдания. Казалось, не осталось уже никаких сил терпеть дальше это бремя, а оно все продолжалась и продолжалась, и конца ему как будто и не предвиделось. Я взвыл. Я старательно выл в унисон чудовищной мелодии, но страшные муки мои продолжались и продолжались. Нет, это просто немыслимо, все, не могу больше…

Оборвалось. Закончилось. Сгинуло.

Я на вечерней улице, освещенной фонарями. Рядом мать, отец, Петя. На пути домой после бани. Смотрю на маму и вижу непередаваемое счастье на ее лице. Оба сына, муж с нею рядом, все живы и здоровы – чего еще требовать от жизни? И я это понимаю и сам переполняюсь тем же волшебным чувством единения семьи, а через это – счастьем единения со всем окружающим миром.

– Когда улетаешь, сынок?

– Еще три дня, в эту субботу.

– Пиши обязательно, мы всегда ждем твоих писем, черкни лишь две строчки, жив-здоров, мне и достаточно.

– Конечно, буду писать, мама.

– Молодец, что не забываешь нас, приезжаешь раз в год обязательно. Но теперь уж, наверное, назад не вернешься насовсем.

– Кто знает, как все повернется, мама, ведь все может быть.

– Не надо, не делай этого, у тебя семья, дочь, живите своей жизнью. Приезжаешь иногда в гости, и слава богу.

Гомерический хохот в зале. Я нелепый, растерянный, неуклюжий перед сотнями, тысячами наглых, издевательских, презрительных взглядов. Толпа жующих, равнодушных, далеких людей. Что им от меня надо? Неужели я им всем что-то должен, чем-то обязан? Чего они все от меня ждут? Хочу уйти со сцены, ноги запинаются обо что-то, и я валюсь со всего маху на дощатый пол, в ладони вонзаются сотни острых заноз – и хохот, хохот, дикий хохот вокруг!

Я в воде, плыву к берегу. Речка небольшая, каких-нибудь тридцать метров, а до берега-то и вовсе не больше десяти. Но что-то странное происходит: гребу старательно, а берег приближаться не хочет. Изнемогаю, выбиваюсь из сил, а он не то что приближается, а как будто даже и удаляется от меня. Вижу мою девушку на берегу, она ничего не чувствует, спокойно разбирает цветы, только что собранные на лугу, она не знает, не понимает, что со мной, что я подобрался уже к самому краю. Я хочу крикнуть, позвать ее, а не могу, не осталось сил даже на шепот…

Карабкаюсь вверх по соломенной крыше. Она такая крутая и рассыпчатая, эта соломенная крыша, я лезу выше и выше, ноги проваливаются сквозь солому все глубже и глубже. Но вот я уже наверху, победно вскидываю руки и тут же чувствую, как вся масса соломы подо мной дрогнула и двинулась вниз. И я вместе с ней. Скорость нарастает, уклон большой, я пытаюсь задержать скольжение, за что-нибудь ухватиться. Но ничего не попадается под руку, крыша под соломой совсем гладкая. Успокаиваю себя, что не так-то это и страшно – спрыгнуть с сарая и приземлиться вместе с соломой на травку. Но тут мои ноги цепляются за какую-то поперечину на самом краю крыши, меня мигом разворачивает на сто восемьдесят градусов, я лечу дальше затылком-спиной вниз и со всего маху грохаюсь о землю. Внутри как будто все обрывается, на мгновение мир цепенеет, потом я открываю глаза и вижу в полуметре от себя ряд сверкающих на солнце кос, стоящих у стены сарая остриями вверх.

– Лови гада, уйдет!

Вижу, из-за угла наперерез выскакивают еще двое. Ухмыляющиеся рожи откровенных дебилов. Лоснящиеся от жира физиономии. Потирают лапы в предвкушении. Позади нарастающий топот, там еще трое. Той же формации ребята. Пятеро на одного – нехилый расклад, абсолютно беспроигрышный. Откуда они взялись, эти странные особи рода человеческого? Летний ранний вечер. Пустая улица, возвращаюсь в общагу с шахматного турнира. И тут они, как снег на голову. Убивать меня собрались. Я остановился, жду. Сердце колотится так, что в ушах гул. Страшно умирать в начале сознательной жизни. У одного в руках нож. Самый из них деловой чувак, получается.

– Я давно ждал этого момента!

Смотрю ему в глаза – откровенная тупость в них, но и еще что-то, никак не могу уловить, какая-то непростая тайна, подвох скрыты в этом отвязном взгляде матерого бандита. Нож у моего горла. Острие щекочет кадык.

– Что, баран, готов к закланию? Это будет справедливая расплата за грехи нашего мира.

Как выражается, сволочь, нахватался где-то в своих малинах, фанфаронит по случаю. Страх пропал, одно удивление. И это все, что было? Это именно сейчас наступает конец всему? Неужели так просто может все взять и закончиться? В семнадцать с половиною?

– О чем задумался, барашек? Итоги жизни никак подводишь? Давай-давай, самое время. Считаю до десяти и режу, не обессудь, много других дел еще осталось, не тобой одним полон свет белый.

Что за белиберду несет, чего пыжится, тварь безмозглая! Или… Или это призрак, мираж, невсамделешнее?

Я резко двигаю головой навстречу лезвию, и острие легко проходит сквозь меня, я не чувствую боли, я спасен! Что же это такое, братцы? Как, оказывается, просто все обстоит на белом свете! Все прямо, чисто, светло! Вперед, только вперед всегда! Невиданная эйфория вдруг накрывает меня своими слепящими крылами и уносит в беспредельные сияющие дали. Меня уже нет, я до конца растворился в нестерпимой белизне света, обрушившегося на меня бурлящим потоком со всех сторон. Вот оно – настоящее, беспредельное и бездонное счастье! Ради этого стоило жить, мучиться, страдать, это настоящий итог всему! Я свободно парю в переливах нежного белого света и готов это делать всегда. Нет большего блаженства, чем быть самим светом, быть всем и ничем одновременно, раствориться в сияющем мире без следа и в то же время продолжать чувствовать себя, понимать, что ты по-прежнему есть и никуда от себя не делся. О господи, как хорошо!

И тут все закончилось, совсем закончилось. Я выпрямился, глянул вокруг. Ворона стартовала, как на стометровке, взмыла над забором и, хлопая крыльями, понеслась к своим гомонящим товаркам на разлапистую березу через два двора. Соседская черная «Хонда» вынырнула из клубящегося пылевого облака, с душераздирающим визгом тормозов вылетела с Первомайской на Ленина и понеслась по улице, распугивая беспечно гуляющих кур. Яблоневый сад вокруг меня тихо зашелестел листвой, ласковый ветер обдал лицо терпким запахом цветущих трав. Все вокруг было на своих законных местах: дачный дом, сад, сарай, яблони, клубника под ногами – все привычно и давным давно знакомо. Я помотал головой, пытаясь сосредоточиться и окончательно прийти в себя.

Что это было? Где я только что побывал? Что за сонм странных воспоминаний только что накрыл меня?

И тут окружающий мир вернулся по-настоящему, обрушился на меня всей своей яростной полнотой. Все вокруг зазвучало и задвигалось по-прежнему, как до того странного оцепенения. Я вздрогнул всем телом, машинально попытался сделать шаг и почувствовал вдруг страшную боль в области сердца. Там находился огненный стержень, который как будто шевелился внутри, распространяя болезненные импульсы вокруг себя. Я прижал руки к груди и мелкими шажками двинулся по тропинке к садовой калитке в направлении дома. Каждый шаг доставляет мне неимоверные страдания, я иду очень медленно, мучительно преодолевая постоянное желание опуститься на землю и замереть без движения. Но этого ни в коем случае нельзя сейчас делать! Нужно во что бы то ни стало добраться до куртки в доме, где лежит нитроглицерин. Там же мобильник. Если это инфаркт, спасение только там. Таблетку под язык, потом вызвать скорую. Если сейчас растянусь на земле, то уже могу и не подняться. Сердце омертвеет полностью. Получается, я только что пережил клиническую смерть, побывал, так сказать, на небесах. Забавно. Значит, еще не время, раз вернулся. Теперь надо продолжать жить.

Несколько взбодренный этими мыслями, я толкнул дверь в дом, поднялся по трем скрипучим деревяным ступеням, шагнул в темные сени. Этот домик под дачу с немалым земельным участком, засаженным яблонями, сливами, смородиной, я купил полтора десятка лет назад. Деревенька, где находился этот деревянный – довольно старый уже дом, – располагалась километрах в пятидесяти от города. Я скрывался там от городской суеты, от того, что называют бременем жизни. Копался в земле, как навозный жук, и уходила куда-то постоянная тоска по несбывшемуся, по чему-то такому, к чему стремишься всю жизнь, но никогда не сможешь достичь. Это была моя тихая гавань, место отдохновения от забот земных.

В сенях стоял терпкий запах укропа, матрешки, золы из давно не топленной печи и еще чего-то, давно привычного, но не ставшего от этого менее приятным. Нормальный запах старого деревенского дома в самый разгар лета.

Я нащупал в полутьме прохладную ручку двери из сеней в комнату и потянул на себя. С трудом перешагнув через высокий порог, сделал шаг вперед. И тут же острая боль полоснула меня снизу голеней по обеим ногам. Я вскрикнул от неожиданности, инстинктивно чуть присел и, потеряв равновесие, рухнул вбок, вдобавок изрядно приложившись виском о стоявшую рядом табуретку. Скосив глаза, заметил мальчика лет пяти-шести, одетого в короткие штанишки и светлую рубашку, с огромным разделочным ножом в руках, на котором краснели капли крови, моей крови. Мальчик внимательно и спокойно смотрел на меня, корчащегося на полу в позе эмбриона и пытавшегося дотянуться до собственных стоп, которые явно отказывались мне служить. Сухожилия в основании ног были перерезаны напрочь, и я не мог пошевелить не то что пальцами, но даже самими стопами, живущими теперь сами по себе, без моего участия. Рядом с ногами быстро расползалась по полу лужа густой малиновой крови. Очевидно, вместе с сухожилиями оказались перерезанными все ножные вены и артерии. Профессиональный удар.

Мальчик нагнулся ко мне, спросил:

– Дядя, ты узнаешь меня?

Я вгляделся в его приблизившееся вплотную лицо, в серые большие глаза. Да, я, конечно, узнал его, у меня абсолютная память на лица. Но как такое возможно? Откуда он здесь взялся?

– Да, дядя, это я, Леша. Я вернулся.

Что он имеет в виду, этот странный мальчик? Вернулся откуда?! Но этого никак не может быть, я-то знаю точно!

Воспоминания тридцатилетней давности нахлынули на меня вдруг, заслонили собой окружающее.

Москва начала восьмидесятых, доперестроечное время, – Брежнев уже отдал концы, а Горбачев еще был далеко на подходе, мне слегка за тридцать. Интересный возраст. Расцвет молодой жизни, когда что-то уже пора иметь за душой. А не было, ничего не было. Или почти ничего. Хорошая экономическая вышка, работа старшим экономистом в департаменте водного хозяйства с перспективой вырасти до начальника отдела через десяток лет упорного труда. Стабильное место, оклад жалованья неплохой, но как-то слишком сухо все и понятно, предсказуемо на годы вперед. По вечерам я изнывал от непонятной тоски, беззастенчиво бередящей душу. Кино, театры, концерты помогали на время уходить от этой напасти, спасаться в окружающей толпе от самого себя. Казалось, люди в общественном месте невольно забирали часть моего внутреннего пожара, снижая градус нестерпимого душевного жжения. Но этот эффект был очень кратковременным, можно сказать, сиюминутным. Он быстро проходил, и я опять оставался в одиночестве, один на один со своим непонятным внутренним огнем, со своим вторым Я. Это было настолько мучительно, что я держался из последних сил, не умея разобраться в причинах происходящего.

Однажды поздним вечером я возвращался с какого-то проходного спектакля в театре Маяковского. Единственным утешением за весь вечер было наблюдать за восхитительной игрой Гундаревой и Симоновой. Но кончился спектакль, отзвучали аплодисменты… И я ушел из театра в душную летнюю ночь навстречу судьбе.

От метро «Царицыно» до моего дома минут двадцать ходьбы. Мимо старого полуразрушенного особняка, через небольшой перелесок и в конце вдоль ограды парка до молочного магазина. В том же здании, где располагался этот небольшой магазинчик, на третьем этаже была моя однокомнатная хрущевская клетушка. Маршрут традиционный, ежедневно добросовестно прошагиваемый к метро и обратно, потому известный мне досконально. Сейчас была глубокая ночь – спектакль закончился поздно, – и я торопился домой перекусить и скоренько завалиться спать. Субботний вечер – сам бог велел отсыпаться в такие ночи сразу за всю прошедшую неделю, утерянную безвозвратно в трудовых бдениях.

У особняка, под кленом, растущим рядом с ржавыми перекошенными воротами стоял мальчик. В рассеянном свете уличного фонаря хорошо различимы его короткие штанишки и светлая рубашка с рукавами, по локоть засученными. Совсем маленький мальчик, один, глубокой ночью, да еще в таком безлюдном месте. Мальчик явно был в большой растерянности, вся его поникшая фигура свидетельствовала об этом. Я, не раздумывая, сошел с тротуара и приблизился к нему.

– Что с тобой? Заблудился? Где твои родители?

Мальчик уставился на меня и молчал, видимо, напуганный внезапным моим появлением.

– Как тебя зовут? Не бойся, я тебе помогу. Скажи, что с тобой случилось?

Мальчик всхлипнул и наконец ответил:

– Я Леша Кошкин. Меня мама выгнала из дома.

– Как выгнала? Ты где живешь?

– Не знаю, я шел-шел по парку, темно было, а сейчас не помню.

– Адрес свой знаешь?

– Такой большой дом, девятиэтажный, мы на первом этаже живем.

Этого мне не хватало – таскаться с ребенком по темноте, разыскивать его чокнутую маму. Или милицию, что то же самое по сути. Где оно, это местное ментовское отделение, понятия не имею.

Я смотрел на дрожащую жалкую мальчишескую фигуру, на этого молокососа, который, сам того не ведая, встал на моем правильном до поры пути, встал и заслонил собой не только этот субботний вечер и завтрашний воскресный день, но и всю оставшуюся жизнь, встал, чтобы все изменить в моей жизни раз и навсегда, – и уже ничего не мог с собой поделать. Какое-то удивительное прозрение вдруг снизошло на меня свыше. Я увидел с отчетливой ясностью весь мой будущий кровавый и мутный жизненный путь, но уже не в силах был остановиться. Мое второе, истинное Я, такое забитое и униженное до сих пор, с торжествующим рыком вырвалось, наконец, наружу!

Я сдавил худенькую шею мальчика своими пальцами-клешнями и потащил его, почти не сопротивлявшегося, в темноту развалин. Я с ожесточением рвал его там на части, впиваясь зубами в нежную детскую плоть. Я всасывался в этот восхитительный своей непередаваемой свежестью напиток, именуемый таким прозаическим словом – кровь. Божественный нектар, которым никогда нельзя напиться досыта, он навсегда заполонил мою душу. Именно в тот момент я впервые ощутил вкус настоящей жизни, только ради таких моментов стоило жить дальше.

От какого-то постороннего звука я очнулся, вернулся в кошмарное настоящее. И тут же почувствовал, что в комнате, кроме меня и мальчика, находится еще кто-то. Я приподнял голову и бросил взгляд в пространство позади себя. Оказывается, в комнате были еще дети, и их было довольно много, никак не менее двух-трех десятков мальчиков и девочек, стоящих рядком вдоль белых стен. Как же я их сразу не заметил, когда вошел в комнату? Дети смотрели на меня и молчали. Я пробежался лихорадочным взглядом по их лицам и тут же содрогнулся всем телом от невыразимого ужаса. Все детские лица были мне знакомы. Это просто невероятно, но все они были примерно одного возраста, не старше семи-восьми лет, хотя знавал я их в прошлом в довольно-таки различное время!

– Дядя, мы пришли за тобой. Ты обязан сполна почувствовать, что испытали мы тогда, – спокойно проговорила подошедшая девочка с двумя задорными косичками и со всего размаха всадила мне в живот сверкающий длинный и тонкий нож. Острая боль пронзила мои внутренности, как будто холодная гадюка скользнула мне в брюхо и начала жалить огненным жалом изнутри мои кишки, желудок, печень.

Затуманившимся от боли взором я в полном трансе наблюдал, как ко мне один за другим подходили дети и с силой вонзали в мое слабеющее тело свои огненные клинки запоздавшего, но бесконечно справедливого возмездия.

Потом я отключился на мгновение, а когда очнулся, детей вокруг уже не было. Я лежал на спине, и из ран на моем теле сочилась кровь. Ее становилось больше и больше, отдельные малые лужи на полу быстро объединялись в одну огромную, которая разрасталась и разрасталась, заполняя пространство от стены до стены. И вот уже уровень крови в комнате достиг нескольких сантиметров, потом полуметра, а кровь все прибывала и прибывала. Мое бедное изрезанное тело всплыло и закачалось на кровяных волнах. Я немного приспособился к ситуации, пытаясь сохранить равновесие на плаву, что с трудом, но до поры удавалось. Иногда, правда, приходилось понемногу хлебать своей собственной кровинушки, что, впрочем, оказалось не таким уж неприятным занятием. Божественный нектар всегда остается божественным на вкус, независимо от источника его появления. Это заключение я сделал на основании довольно большой практики, так что можете поверить мне на слово.

Но уровень крови в комнате стал постепенно таким высоким, что достиг уровня окон и безостановочно продолжал повышаться дальше. И хрупкое стекло в конце концов не выдержало повышенного кровяного давления в комнате и с треском лопнуло. Бурный поток крови вынес меня сквозь выбитое окно прочь из дома и потащил куда-то. В этой суете мне пришлось окунуться в окружающую кровяную массу несколько раз с головой, а когда я слегка очухался, пришел в себя и огляделся вокруг, то увидел лишь бескрайние, слегка колышащиеся просторы кровяного океана.

Я лежал на спине, смотрел в глубокую небесную синь, разверзшуюся надо мной, и неторопливо размышлял на неопределенные темы, хаотично посещавшие мою голову. В данный момент все обстояло не самым худшим образом. В крови нельзя было утонуть, поскольку ее плотность выше плотности воды, из которой в основном состоит человеческое тело. И питание под руками – есть ли вообще что-то питательнее крови? Во всяком случае, это такой мощный энергетик, уж кто-кто, а я знаю это лучше других. Так что пока жить можно…

Тут я заметил, что погода начала портиться. На горизонте появились первые мелкие тучки, которые, однако, довольно быстро заволокли все небо. Они были довольно странными, эти тучи. Первоначально фиолетовый цвет вдруг начал светлеть и изменяться сначала на оранжевый, потом красный и наконец приобрел темно-багровый оттенок. Кое-где в нависших низких багровых тучах проскакивали яркие молнии, на мгновение освещая своим ослепительным огнем бурлящий вокруг огненный океан. Усилился ветер. Красные волны вокруг заходили ходуном. И тут с небес на меня обрушился кровяной ливень. Все вокруг смешалось в буйстве стихии. Постепенно стиралась разница между низкими тучами и поверхностью океана. Это уже была одна однородная кипящая багровая масса, швырявшая меня в пространстве, как мелкую чужеродную щепку. Я захлебывался в багровой пене и никак не мог придумать, как облегчить свое положение.

Вдруг все в мгновение ока стихло. Туч как не бывало, вокруг гладь багрово-красного океана, над головой темное, иссиня-багровое небо. Все вокруг стало торжественно и мрачно.

Оглядываюсь и вижу, что цвет океана все-таки начинает светлеть, но в то же время появляется коричневый отблеск. Показалось, что и постоянный запах свежести от бесконечного количества разлитой вокруг крови несколько слабеет и постепенно перебивается каким-то не совсем приятным душком, неуловимо напоминающим что-то очень и очень знакомое. Еще несколько мгновений – и все сомнения отпадают: вокруг меня кровь стремительно обращается в натуральное полужидкое дерьмо. Кое-где на поверхности плавают отдельные темно-коричневые конкременты цилиндрической формы, но в основном преобладает достаточно однородная масса, вероятно, кал, хорошо перемешанный с мочой. Я задыхаюсь от ужасной окружающей вони разлагающейся теплой органики, отвратительная жидкая консистенция забивается в глаза, уши, рот. Пытаюсь прокашляться, выплевываю попавший в рот почерневший кусок дерьма, но вместо него горло заливает этот ужасно вонючий настой, по-видимому, собранный изо всех отхожих мест нашего мира. Я не успеваю среагировать и делаю один глоток, потом второй, какая-то дрянь попадает в дыхательное горло, и я захожусь в мучительно долгом кашле. Перед отчаянно вытаращенными глазами в жидком дерьме болтается какая-то белесая взвесь. Присматриваюсь – господи, бесчисленные отвратительные белые червяки-опарыши окружают меня, ползают по всему телу, забираются во все возможные укромные места. Как я их всегда ненавидел, какое отвращение испытывал, когда случайно они попадались мне на глаза где-нибудь на свалке или в заброшенном хлеву. А тут эти мерзкие черви вокруг меня, рядом со мной – да что там, пожалуй, уже и внутри меня. Я нелепо бултыхался, пытаясь отогнать ладонями стаи опарышей, но куда там! Они облепили все мое тело плотной коркой и свободно ползают там. Порой было даже немного щекотно от бесконечных скольжений этих тварей под мышкой, за ушами, в паху. Но что-то вдруг как будто обожгло кожу у соска на левой груди, потом где-то на спине, потом на голени правой ноги – и вот уже вся поверхность тела воспылала мучительным жжением, от которого некуда деться. Я поднес правую руку к лицу и с непередаваемым ужасом увидел, как белые червяки-опарыши впиваются в мою кожу и жрут, жрут, не переставая жрут ее, перетирая плоть своими мелкими, но такими острыми челюстями…

Искусственные души

Мы с Максом рванули сегодня в «Солянку», где, по слухам, по пятницам техно нехилое, да и вообще там логово крутых хипстеров. Я к этим пижонистым ребятам как бы слегка неравнодушен, хотя сам больше к панкам склоняюсь (в душе, конечно, не по прикиду). Короче, я без ума от Velvet Underground и The Ramones, а вот Макс – тот больше от эмо тащится, от всяких там Jimmy Eat World и Dashboard Confessional. Ради бога, мне-то что до его извращенных вкусов (шутка). Сегодня в клубе гостят Blue Hawaii – эта блистательная парочка на любой, даже самый извращенный вкус прокатит за милую душу. Вживую слышать канадских гавайцев мне еще не доводилось, но команду эту немного знаю, вот и решили с Максом посетить сегодня «Солянку», почему нет?

Сидим у стойки, смакуем здешний фирменный коктейль «Ни свет ни заря», болтаем о том о сем. В общем, непринужденно общаемся и заодно наслаждаемся окружающей обстановкой. Заведение неплохое, вычурности не так чтоб слишком, все адекватно и ненавязчиво – одним словом, старый добрый лондонский стиль. Концерт еще через час с лишним, время есть, оглядываюсь по сторонам – толпа, в основном малолетки, знакомых никого. Глотнул коктейля, внутри начало отпускать помаленьку. Я сегодня слегка подустал от жизни: зачет в институте завалил, с Тонькой полаялся, а под вечер еще и маме нагрубил. Последнее совсем необязательно было делать.

Во всех бедах виноват сам, кто ж еще? Но как-то не хочется весь негатив на себя грузить, поэтому всегда ищешь виновного на стороне, так легче существовать. В институте, естественно, препод виноват в моем незачете по древнекитайской литературе. Из двадцати сдававших у меня одного незачет! Как это вообще может быть? Тихий ужас. Даже Григорьев сегодня с зачетом остался, еще и посмеивается надо мной, дубина, блин. Всего-то спутал я какой-то там Шаньманьмынь с Маньшаньпынем, в смысле места рождения писателя Фюнь Хюня, – так препод на дыбы сразу и незачет, на-те, получите. Откуда такая нервность в нем взялась, не ожидал совсем. Казалось бы, ну какая тебе разница, мынь или пынь, – нет, заострил вопрос, обобщил даже. Мол, не было вас на моих лекциях, не припоминаю никак. Что я ему скажу в ответ, врать как-то не захотелось, я и рубанул правду-матку: да, не был, ну и что, я же все выучил, зубрил по ночам не переставая, ваш предмет один из самых моих любимых, и вообще – за Китаем будущее. В каком смысле, спрашивает, будущее? А в том, отвечаю, что не только древнекитайскую литературу, а и сам китайский язык пора срочно учить, пока время еще есть. Короче, понесло явно не в ту степь, политическую больше. Препод послушал-послушал и отпустил меня со словами, мол, вот, когда китайский выучите, тогда и приходите на пересдачу, шутник, блин.

С Тонькой другая беда: моей сегодняшней любви ей мало, все время чего-то большего хочет. А где я ей большего-то возьму – что есть, то есть, как говорится, чем богаты, тем и рады. Мало времени со мной проводишь, где вчера вечером был, почему мобильник отключил? Как где, китайскую литературу учил, а мобильник вырубил, чтоб не отвлекаться. Ну и как, сдал свою литературу? Нет, завалил, препод мудаком оказался. Ах-ах, у тебя всегда кто-нибудь другой виноват! Так где вчера шатался, говори правду! Тогда решил я зачем-то пошутить, хотя в самом деле честно зубрил эту древнекитайскую хрень до четырех утра. Говорю, да, ты права, вчера встречался со своей прежней. Пристает и пристает постоянно, как банный лист, покоя не дает, что я могу поделать? Нужно было разок встретиться напоследок, чтобы все расставить по своим местам, разорвать отношения окончательно и бесповоротно. Встретились, поговорили, расстались. Но не подумай, ничего у нас с ней вчера не было, одни разговоры. Так я тебе и поверила! Весь вечер одни разговоры, знаю я тебя. Да мне, собственно, все равно, было, не было. Делай что хочешь дальше, меня это теперь мало волнует. Уезжаю я на выходные на озеро, Олег приглашает. Будь здоров, не кашляй! И ушла, дура, с гордым видом. А я и останавливать не стал, хотя видно было, что ей очень этого хочется. Чтобы бросился вдогонку, стой, Антонина, куда же ты? Как я теперь без тебя буду жить, не бросай меня, милая! Не стал догонять, спустил на тормозах на этот раз. Куда денется, прибежит в понельник, как миленькая, сколько уже было таких случаев за последний год. Что поделаешь, любит Тонька подобные душещипательные сцены, сериалов насмотрелась и поняла оттуда все самым что ни на есть буквальным образом. А я решил подыграть ей, пусть идет сегодня куда хочет, а мы с Максом – в «Солянку», спокойно отдохнем вдвоем безо всех этих постоянных бабских выкрутасов, хорошую музыку послушаем в конце-концов. Мой лучший друг Макс тоже в последнее время один, я особо не пристаю с расспросами, захочет – сам расскажет. Там у него что-то совсем серьезное, Наташка – подруга детства, любовь со стажем, а на тебе, тоже разбежались. Что, как, почему – совершенно не в курсе, врать не буду. Может, сегодня поделится, если сам захочет.

После третьего коктейля окружающее мне нравилось все больше. И не то чтобы я пьянел – смешно, три легких коктейля – ничто, а тем не менее как-то все вокруг теплело, мягчело, становилось ближе и роднее. Давно так не расслаблялся. Видно, навалилось столько всего сразу, что пора настала пар спустить. Тут и «Солянка» вовремя подвернулась.

– Знаешь, что я тебе скажу, Макс…

– О, да ты уже хорош! Больше не наливать.

– Нет-нет, все в порядке. Просто… Ничего нет на свете лучше дружбы, если она настоящая. Никакая любовь не сравнится.

– Не знаю. Без любви тоже жить нельзя.

– Нельзя, нельзя, согласен! Но почему так сложно все получается с этими бабами? Почему постоянно какие-то проблемы, вопросы, ревность? Выискивают мелочи во всем, цепляются, не могут жить спокойно.

– Для тебя мелочи, а у них совсем другой, свой мир, где это все совсем даже не мелочи.

– Да, прав ты, наверное, но как-то беспокойно все получается, нервы одни. От-но-ше-ни-я!

Замолчали. А я заказал себе четвертый коктейль, на этот раз «Мечту поэта», безалкогольный, решил взять паузу. Вечер длинный, концерт еще не начинался, силы сохранить нужно, вся ночь впереди.

На площадке аппаратуру монтируют, столики убирают, место под пляски освобождают. За стойкой хорошо, перемещаться никуда не нужно. Пораньше с Максом пришли, места у барной стойки заняли, обзор отличный, можно без суеты дальше жизнью наслаждаться.

Вот, опять! Который раз за вечер я вдруг почувствовал какой-то очень странный укол беспокойства. И не то чтобы беспокойства, а просто неловкости, несоответствия чего-то чему-то. Ерунда, еще мнительности не хватало, вроде раньше никогда не замечал за собой такой пакости. Никаких причин для беспокойства быть не может. Поскорее бы программа началась, долгожданные Blue Hawaii, где вы, ау!

Хлебнул «Мечты поэта» – класс! Отсутствие алкоголя в составе никак не сказалось на вкусе жидкости оранжевого цвета с потрясающим ароматом. Какие-то неведомые фрукты и травы придавали коктейлю оригинальнейший букет вкусовых оттенков. Я буквально поплыл!

– Нравится?

Рядом стояла девушка и с любопытством смотрела на меня.

– Неплохо, совсем неплохо. Это «Мечта поэта».

– Знаю, потому и спрашиваю.

Девушка замолчала, и я как-то растерялся. Смотрю на нее и молчу. Черные обтягивающие скинни, майка с Биг-Беном и какой-то пошлой надписью на английском, желтые кеды конверс. Лет восемнадцать-девятнадцать, никак не меньше. Вроде ничего особо примечательного, такая же, как все окружающие, обычный прикид хипстера, простенькое личико, остренький носик, правда, глаза, необычные – раскосые глаза с очень темными зрачками. Человека всегда выдает его взгляд. Одного взгляда глаза в глаза хватает, чтобы понять главное, оценить человека в принципе – свой-чужой. Здесь же я засомневался, решил уточнить.

– Часто здесь бываете?

– А вы в первый раз?

– Почему так решили?

– Не знаю, показалось.

– Первый. Как вас зовут?

– Лена. А вы мне понравились, Антон.

– Откуда вы знаете мое имя, Лена?

– Неважно.

– Вам кто-нибудь сказал?

– Нет, конечно.

– Может, мы виделись раньше?

– Нет, мы не были знакомы до сегодняшнего вечера.

– Тогда откуда же вы знаете мое имя?

– Вам это действительно важно знать?

– Как же иначе? Вы меня просто заинтриговали!

– Хорошо, я вам скажу, только…

– Что только?

– Вы мне не поверите.

– Знаете, Лена, вы мне тоже нравитесь, заинтриговали ужасно. Чувствую, в вас кроется какая-то непростая загадка, а я обожаю загадки.

– Не мучайтесь, Антон, все гораздо проще. Я просто слышала, как ваш друг Макс назвал вас по имени.

Я задумался, пытаясь вспомнить наши с Максом последние разговоры. В голову ничего не лезло, вполне возможно, что так оно и было. Другой версии и быть не может. Не телепатия же, в конце концов.

Я рассмеялся.

– Кстати, познакомьтесь, это Макс, а это Лена.

Макс кивнул и приветственно поднял ладонь.

– Хотите, закажу вам коктейль?

– Спасибо, если можно, я попробую вашего.

– Да, пожалуйста.

Я подвинул ей стакан. Она взяла свежую соломинку, приложилась. Задумчиво взглянула на меня своими бездонными глазами.

– Вкусно, наверное.

– Вам понравилось?

– Не знаю, кажется, да.

Я был несколько удивлен такой пресной реакцией собеседницы на «Мечту поэта», но решил не углублять тему. Спохватился.

– Простите, Лена, садитесь на мое место! Что ж я сижу, а вы стоите.

Девушка улыбнулась.

– Ничего, я пойду, еще увидимся.

И она тут же пропала с глаз, растворилась в окружающей толпе. Я пытался разыскать ее взглядом, но вокруг были такие же скинни и майки, такие же короткие стрижки – все однообразно и невыносимо похоже друг на друга.

– Как тебе девушка?

Я обратился к Максу, который продолжал оставаться в состоянии легкой задумчивости.

– Девушка как девушка.

– И все? Тебе нечего больше сказать?

– Какая-то меланхоличная что ли.

– Меланхоличная? Что ты имеешь в виду?

– Заторможенная слегка, хотя что-то в ней есть, это точно.

Тут грянула музыка, Blue Hawaii наконец разродились, магическая мелодия Try to be медленно вознеслась над залом, заполнила собой все окружающее пространство, мгновенно заворожив публику. Захотелось вскочить с места и влиться в ряды танцующей молодежи, которая в едином порыве мерно покачивалась в точном соответствии с мелодической волной.

Но я удержался. Глотнул коктейля. Слегка перевел дух. Взглянул на Макса. Его настроение явно не улучшалось. Что ж, впереди еще целая ночь, авось полегчает. Это была, в общем-то, его идея – рвануть в «Солянку». Благодарен ему от всей души, ожидания явно оправдываются. Я тронул его руку и показал большой палец вверх. Он согласно кивнул и улыбнулся какой-то немного жалкой улыбкой.

Знаю Максима с детских лет, жили в соседних домах на Абельмановской, интересная история знакомства. Учились мы в разных школах, до поры друг друга не знали. Оба любили кататься на великах, у меня был советский «Орленок», перешедший по наследству от отца, Макс же управлял суперсовременной «Лагуной». Однажды, лет в десять, сентябрьским вечером крутился я на велике на Абельмановской Заставе у Покровского монастыря. Первая учебная неделя позади, первая пятерка в дневнике (по английскому, как сейчас помню), настроение – лучше некуда. Объезжаю стоящие машины на скорости, слалом устроил. Смотрю, на хвост сел мне паренек на очень крутом велике, не отстает. Но у меня хоть и древняя на вид конструкция, но доработанная с умом – переключатель скоростей новый, звездочки, педали – папа-механик сохранил свой велосипед детства и модернизировал его вдобавок для своего сына, то есть меня. Получилось как в анекдоте: с виду захудалый «Запорожец», а под капотом движок от «Мерса». Как ни старается мальчик, а догнать не может. Так и смирился с поражением, отстал. Я подъехал к нему после окончания гонки и почему-то спросил, какую книжку читает. Мальчик ответил, что «Лезвие бритвы» Ефремова. Я удивился, ведь сам только что еле-еле смог осилить этот кирпич. Спросил, читал ли он «Туманность Андромеды»? Мальчик посмотрел на меня странно и сказал, что прочитал еще в первом классе. Это мне очень понравилось, ведь и сам я прочитал этот роман не намного позже. Так мы и подружились, сначала на почве фантастики, потом пришло и все остальное. Особенно меня привлекал в Максе его правильный подход к жизни, его незлобивость и всегдашнее ровное настроение. Во всем происходящем он в первую очередь видел позитивную составляющую. Его трудно было вывести из равновесия каким-нибудь пустяком. И не скажешь, что такой уж бездумный оптимизм во всем, нет, не так. Когда проблемы возникают, он их воспринимает реально, но без истерик и просто пытается преодолеть, не теряя присутствия духа. Поэтому, хорошо зная Макса, я забеспокоился. Не нравилось мне его сегодняшнее уныние, не тот это был Макс, которого я всегда знал.

– Знаешь, а Наташа сегодня должна быть где-то здесь.

– Как здесь? Что же ты молчишь!

Я ошеломлен. Подруга, любовь Максима сегодня здесь, в клубе, а он сидит сиднем и пальцем не шевельнет, чтоб разыскать ее, поговорить. Ведь у них, кажется, размолвка. Что здесь вообще происходит? Значит, мы сегодня в «Солянке» неслучайно?

– Колись, Макс, зачем ты сюда меня затащил?

Он молчал, как будто не слыша моих слов. Потом глянул в упор и произнес каким-то странным мрачным тоном:

– Может, и зря пришли, хотя было СМС…

– От кого СМС?

– Не знаю, думаю, от Наташи. Кто-то написал в районе полудня: будь сегодня вечером в «Солянке». Пытался потом по этому номеру дозвониться – бесполезно.

– Ты меня извини, Макс, за бестактность, но я ведь ничего не знаю. Где Наташа? У вас что-то не так?

– Наташа… Наташа тяжело больна, у нее лейкоз, рак крови.

– Что? У Наташи рак? Ты знал и ничего мне не сказал, как же так?

– Она сообщила мне о своей болезни три месяца назад. Лежала в больнице, делали химиотерапию, потом выписали. А месяц назад опять легла в клинику. И все, больше никаких известий от нее до сегодняшнего дня у меня не было, вот только сегодня СМС пришло.

– Почему ты решил, что от нее?

– Не знаю, просто чувствую. Родители не говорят адрес клиники и вообще как воды в рот набрали. Они же знают меня прекрасно, а ничего не говорят. Я к ним приходил, спрашивал. Лечится, говорят, какая-то операция должна быть. И все, больше ни гугу. Как будто я им совсем посторонний.

Да, ну ты Макс и выдал. Я несколько подрастерялся от таких ошеломляющих новостей. Даже «Мечта поэта» встала колом в горле, я поперхнулся и закашлялся натужно, с чрезмерным усилием выбивая жидкость из дыхательного горла. Что поделать, боюсь я подавиться, всегда опасаюсь за едой, а нет-нет да и наступлю опять на те же самые грабли. Случай один был в прошлом, который напугал меня на всю оствшуюся жизнь, это уж точно. Как-то на Новый год собрались мы компанией у кого-то в общаге – уже и не вспомню, кажется, у Николы из Мурманска. Москвичей человек пять да общажских десять – хорошо тогда повеселились. Но вот тогда, минут за пятнаднадцать до Нового года, дернул меня черт на ходу шоколадную конфету проглотить. Кастрюлю с самодельным салатом на стол поставил, развернул «Белочку» и сунул в рот. Кто-то позвал, а я ответил, не прожевав, вдохнув воздуха, а заодно и густого шоколада. И вязкая, липкая масса залепила мне горло под завязку. Как я тогда сумел прокашляться, не представляю. Позвоночник чуть не переломили мне товарищи, пытаясь выбить шоколад дружеским похлопыванием по спине. Слезы в глазах, уж и отчаялся совсем откашляться, освободить дыхательное горло от шоколадной липкой массы. Эта приторная сладость не то что назад, а наоборот, только глубже в горло опускается. И дерет, дерет ужасно, сил никаких нет, как будто наждаком горло обработали. Аккурат за минуту до Нового года отпустило, остался я тогда в живых, как-то пронесло. Потом интересовался – ничего уникального, сколько угодно смертей от удушья, когда еда не в то горло попадет, как говорят в народе. Чуть снебрежничаешь с обедом или ужином, поторопишься или заговоришь невовремя – все, опять двадцать пять, откашливаешься мучительно, зарок даешь, что внимательнее к еде будешь относиться, но все обязательно повторяется, стоит лишь на мгновение забыться. Сегодня, видимо, коктейль особо глубоко в горло не проник, поэтому откашлялся я за какие-нибудь пару-тройку минут, а когда поднял голову, сразу увидел Наташу. Она стояла метрах в трех от нас, сбоку и смотрела на Макса. Тот же сидит в полной прострации, ничего вокруг не замечает. Да, ситуация. Смотрю, а рядом с Наташей Лена, та самая, которая только что от нас отошла. Они что, подруги, получается? Ну дела! Все более интригующим становился сегодняшний вечер, ей богу.

– Макс, здесь Наташа!

Макс встрепенулся, увидев девушку, вскочил на ноги.

– Здравствуй, Наташа! Ты из больницы, как себя чувствуешь?

– Привет, Макс!

Девушка чмокнула его в губы, взяла за руки.

– У меня все нормально, я здорова!

– Тебя выписали? Расскажи, что с тобой было. Родители ничего мне не сказали – ни в какой клинике лежишь, ничего! Я с ума сходил все эти дни!

– Зачем так переживать, все позади, мы теперь опять вместе.

Макс смотрел на Наташу, и видно было, как он рад возвращению своей любимой. Он прямо-таки светился весь с головы до пят, никогда не видел я своего друга таким счастливым. Наташа же выглядела просто изумительно! Никаких следов болезни не было и в помине. Свежее лицо с легким румянцем на щеках, блестящие глаза – вся ее изящная фигура буквально дышала радостью и здоровьем. Я всегда симпатизировал этой девушке и по-хорошему завидовал Максу, что у него такая симпатичная подруга. Помнил еще с младшего школьного возраста эту неразлучную парочку. Плевать они хотели на насмешки одноклассников – тили-тили тесто, жених и невеста – и были всегда неразлучны. В школу, из школы Макс носил Наташин портфель, не раздумывая вступался за нее, если случались ситуации, сколько синяков и шишек заработал – мало ли что бывает в детстве. Макс познакомил меня с Наташей вскоре, как мы встретились с ним на Абельмановской Заставе, мы пошли втроем в кино, и меня здорово поразили тогда Наташины познания в литературе. Она читала явно не меньше меня, а притом еще и обладала отличной памятью, что позволяло ей, в отличие от меня, помнить чуть не наизусть многие фрагменты из прочитанных книг. Я же больше запоминал общую канву книги, детали сюжета, мотивацию героев, часто не умея вспомнить в подробностях те или иные сцены. Интересная девушка, что тут еще скажешь.

– Вот мы и снова встретились, не прошло и нескольких минут. Вы не сердитесь на меня?

Лена подошла ближе с несколько виноватым видом.

– Вы должны меня понять, Наташа – моя лучшая подруга.

Я посмотрел на Лену и сказал:

– О чем вы? Подошли без Наташи – так это пустяки, я рад нашему знакомству. Но посмотрите на них – the true romance!

– Да, сейчас все позади, но вы не представляете, что ей пришлось пережить последнее время, я-то знаю.

– Вы приходили к ней в больницу?

– Я лежала в той же клинике.

– Как, вы тоже болели?!

Загадок все прибывало. Я с изумлением уставился на Лену.

– Не то чтобы болела…

Она взглянула на Макса с Наташей, которые, усевшись за стойку, о чем-то оживленно беседовали, и продолжила:

– Так вот, как я уже говорила, мы с Наташей лучшие подруги, и я последовала ее примеру.

Она замолчала и внимательно посмотрела на меня. Я ничего не понимал.

– Какому примеру?

– Хорошо, я вам расскажу, тем более все уже позади и возврата назад нет. Наташа месяц назад умирала, спасения не было. Макса она избегала, а я-то знаю все точно. Она исхудала как спичка, не ела несколько дней, все шло к страшному концу. Мой отец врач, работает в секретной клинике, я не очень много знала про его работу, но кое-что все-таки знала. По моей просьбе он положил ее к себе в клинику, другого выхода не было, речь шла о последних нескольких днях жизни Наташи, которые пройдут в страшных мучениях.

– Но сейчас Наташа абсолютно здорова, значит, ее там полностью излечили от рака? Это же чудо! Вот так секретная клиника, человека от смерти спасли!

– Погодите, я еще не закончила. Все не так просто. Чтобы выздороветь, нужно сначала умереть.

– Что?! О чем вы, не пугайте меня!

– Успокойтесь, нет здесь никакой мистики, чистая наука, нанотехнологии, секретная разработка российских ученых. Попросила отца, и он решился спасти Наташу. Вообще отец дома ничего не рассказывал о своей работе, но я однажды случайно подслушала разговор. К нам иногда по вечерам приходят его друзья с работы, они запираются в кабинете отца, что-то обсуждают допоздна. Однажды я спряталась за портьеру в кабинете, хотела просто пошутить с папой, но не знала, что придут к отцу с работы, они заговорили, и я не смогла выйти из укрытия, постеснялась. А когда у них разговор начался, я прислушалась и решила до конца продержаться, не выходить. Такого услышала! Потом, когда отец провожал гостей, я потихоньку выбралась из комнаты. Оказывается, недавно открыли новое поле, излучение или как там еще его назвать. Научились не только измерять это поле, но еще изобрели прибор, называется, кажется, интегратор, который сам может это поле излучать. Назвали это поле животворящим, потому что только благодаря ему существует жизнь. В любом живом организме есть источник этого поля, мы называем этот источник душой. Пока душа находится в теле живого существа, оно живет. Когда душа покидает тело, тело умирает и быстро распадается на составные части, не может удержаться в одном целом. Так вот, ученые изобрели источник животворящего поля, который может поддерживать жизнь в любом организме, если поместить его внутрь.

– Не понял, искусственная душа что ли?

– Можно и так сказать, если следовать литературной традиции: если были мертвые души у Гоголя, почему не могут появиться в третьем тысячелетии искусственные души?

– Но ведь это бред полный, у Гоголя было в переносном смысле, мертвая душа там – просто умерший человек! Жизнь есть жизнь, какие еще искусственные души? Есть неживой мир, есть живой – это две абсолютные разницы! Как может какой-то прибор, продукт неживой природы, поддерживать жизнь в живом организме? Сумасшествие, не верю, вы меня просто разыгрываете!

– Да, в это трудно поверить, я понимаю… Хорошо, допустим, я вас разыгрываю. Но, во-первых, зачем мне это нужно? Во-вторых, посмотрите на Наташу – разве она сама, живая и здорова, не является доказательством правоты моих слов?

– Вы говорили, что сначала человек умирает. А что потом? Потом человек может воскреснуть после смерти? Так что ли? Нет, не понимаю.

Я уже не знал, что думать, голова шла кругом. Возможно, я имею дело с серьезным психическим расстройством, но пусть хотя бы выскажется до конца. В конце концов, звучит эта история настолько неправдоподобно, что уже почти не может быть неправдой – так, кажется, сказал какой-то великий ученый…

Blue Hawaii продолжают исправно поставлять магнетизм в атмосферу полуночной «Солянки», народ погружен в глубокий танцевальный транс. Я в нетерпении жду продолжения рассказа Лены, но опять что-то вдруг кольнуло меня инутри. Какой-то странный импульс беспокойства, легкое предчувствие надвигающейся беды. Не первый раз за вечер, между прочим, и совершенно безо всякой видимой причины. Все вокруг как обычно, разгар веселья в ночном клубе, балдеющая публика, крутая канадская группа на сцене выводит томные рулады. Нет, гнать надо прочь эти тревожные мысли, прочь, прочь, все сегодня хорошо, просто замечательно!

– Мы подошли к главному. У человека есть своя собственная душа. Чтобы подключить к организму искусственную душу, сначала нужно, чтобы собственная душа окончательно покинула тело, иначе две души помешают друг другу и не смогут вдвоем управлять одним телом.

– Лена, извините, у меня от всего этого голова кругом идет, давайте закажем по коктейлю, только обязательно хорошо алкогольному, по-моему, сейчас самое время.

– Что с тобой, не можешь поверить в чудо? – обратился ко мне Макс. Боже, как он изменился за последние несколько минут! Куда делись его мрачный вид, неуверенность, растерянность! Сейчас рядом со мной находился абсолютно счастливый человек, довольный жизнью на все сто процентов. Он держал воскресшую Наташу обеими руками за талию и смотрел, безотрывно вглядывался в ее прекрасное, дышащее свежестью лицо.

– Нет, теперь я верю! – меня тоже охватила, как будто мгновенно передалась от Макса с Наташей, эта радость жизни. Значит, нет ничего невозможного и из когтистых, страшных лап смерти можно ускользнуть, ничего при этом не потеряв. – Как тут не поверить, когда рядом с нами такие прекрасные девушки, живые и здоровые!

Я хлебнул коктейля, посмотрел на Лену и поразился ее такому спокойному, но светящемуся тихой радостью выражению лица. Как я не замечал этого раньше? В груди заныло, верный признак зарождающегося прекрасного чувства.

– Разрешите пригласить вас на танец? – несколько старомодно изрек я и протянул девушке руку. Лена кивнула и шагнула навстречу. Мы пошли ближе к сцене, за нами поднялись Макс с Наташей. Как будто по спецзаказу, переливчатыми колокольчиками зазвучала Sweet tooth, и мы окунулись в мир чарующего танца.

– Почему ты не спрашиваешь про меня? – Лена непринужденно перешла на ты, и я внутренне только приветствовал это. – Неинтересно?

– Нет, ты мне все больше нравишься! Конечно, расскажи, что с тобой случилось. Ты ведь не была больна, как Наташа?

– Я была здорова, но, когда увидела, что произошло с Наташей после операции, как быстро она пришла в себя, полностью излечилась от смертельного заболевания, а вдобавок стала лучше выглядеть и вообще чувствовать себя, поговорила с отцом. Он мне сначала вешал лапшу на уши, принимал за полного чайника, но когда я ему напомнила тот подслушанный разговор, он раскололся и рассказал мне все. Оказывается, прибор не просто заменяет собственную душу человека, но еще может сделать полную перенастройку организма. Изменяя настройку интегратора, можно сделать человека красивее, здоровее во много раз! Никакие болезни ему больше не страшны, если хочешь, ты можешь даже не стареть, оставаться вечно молодым или в том возрасте, который себе пожелаешь.

– Но это ведь обретение бессмертия, полный переворот в истории человечества!

– Вот и я так же тогда подумала и решилась. Повидалась еще раз с Наташей в клинике, посмотрела на ее состояние и решилась.

– Решилась на что?

– Самоубийство, что ж еще! Сегодня другого пути в бессмертие не существует.

– Ничего себе! Как же это случилось?

– Выбирала, решила отравиться. Цианид калия. Самый чистый способ, и на вкус приятно. Несколько секунд – и все вокруг пропало. Очнулась уже в клинике, после операции. Да, отравилась вечером, когда отец дома был, записку написала правильную, чтоб не подумали чего лишнего. Куда отцу было деваться, пришлось и дочери срочно вшивать интегратор.

– Лена, но как ты решилась? А вдруг что-нибудь не так, мало ли что бывает. Я бы не смог, наверное.

– Решилась вот, что сейчас говорить. Ровно неделю живу новой жизнью. Кстати, операцию делают не сразу после смерти, ждут девять дней, пока душа покинет тело, операция – на десятый. Вообще-то, чтобы разорвались все связи прежней души с телом, нужно ждать сорок дней, но столько не ждут. Максимум девять дней в глубокой заморозке – потом на стол.

– Где же находится этот волшебный интегратор?

– Все тебе расскажи. Внутри находится, – Лена кокетливо одернула свою майку. – Он ничуть не мешает, всего-то размером с копеечную монету, это же нанотехнологии.

– Лена, я очень рад нашему знакомству. Все так необычно… – и я замолчал, потому что не знал, что еще тут можно сказать. Девушка тоже затихла, положила голову на мое плечо, прижалась ко мне. Я вдыхал легкий аромат ее волос, ощущал все ее тело, слушал музыку. Стало так спокойно и беззаботно на душе – кстати, душе моей собственной, никакой не искусственной. Судя по всему, Лена ощущает примерно то же самое, значит, никакой разницы между нашими душами нет, вот что удивительно! Все-таки как ни крути, а немного непривычно ощущать рядом с собой человека – пусть даже прекрасную девушку – с непонятной железякой внутри, которая теперь служит источником ее жизни. И эта девушка с железякой осталась человеком, побывав на том свете!

Неожиданно все вокруг погрузилось в темноту. Смолкла музыка. Третий раз за вечер екнуло внутри от предчувствия надвигающейся беды, и на этот раз довольно ощутимо. После на секунду воцарившейся в клубе тишины раздались недовольные крики публики. Я протянул руки вперед, но ощутил пустоту. Лены рядом не было.

– Лена, где ты? – позвал я, но в ответ услышал только голос Макса.

– Что случилось? Наташи тоже со мной нет. Только что танцевали, а сейчас как растворилась. Не пойму.

Голос Макса был напряженным и каким-то ужасно растерянным. Как будто у него в самый разгар игры отняли любимую игрушку. Казалось, вот-вот заплачет. Мои мысли были схожими, за исключением того, что я почему-то точно понимал – игра не детская и где-то здесь, без сомнения, кроется подвох.

Ждать долго не пришлось. Через минуту вспыхнул свет.

Огляделся. Все вокруг было по-прежнему.

За исключением сцены. На ней появился новый персонаж. Импозантный мужчина лет сорока пяти, роста заметно выше среднего, в серо-зеленой камуфляжной форме, которая его, однако, не портила. Он стоял на самом краю сцены, перед явно растерявшимися музыкантами, и непринужденно потирал руки, как будто они озябли после сильного мороза. Волосы мужчины были почти полностью седыми, за исключением темной пряди в виде кокетливого хохолка с правой стороны, которая дерзко нарушала строгую симметрию лица и придавала мужчине несколько комичный вид. Мужчина оглядел зал и поднял руки вверх, как будто призывая к тишине. Народ смолк, донельзя удивленный его неожиданным появлением.

– Вы кто такой? Объясните! Что происходит? – раздались раздраженные крики из зала.

Однако мужчина продолжал молчать, пристально разглядывая обращенные к нему лица, как будто выискивая среди них знакомые. Потом он повернул голову влево и взглянул на большое светящееся табло над входными дверьми, на котором отображалось время и другая полезная информация типа температуры воздуха за окном и рекламы «Кока-Колы». Я машинально проследил за взглядом мужчины и увидел, что на часах 23.59 и зеленый пульсирующий огонек, двигающийся по кругу и отмеряющий секунды, приближается к вертикальной отметке. Приближалась полночь.

Как завороженный, не мигая, следил я за пульсирующим огоньком, и точно так же следила за ним вся, как будто окаменевшая разом, толпа. Не менее сотни людей отсчитывали про себя последние секунды перед полуночью.

Пять, четыре, три, два, один!!!

Ничего не произошло. Все осталось на своих местах – крыша не обрушилась, бомба не взорвалась. Вздох облегчения пронесся над залом. Неожиданно возникшее с появлением мужчины напряжение резко спало. Уф-ф-ф…

И тут же где-то позади меня раздался истошный женский крик. Это был крик ужаса и мучительной, всепоглощающей боли.

Я резко дернулся, развернулся и увидел, что толпа отпрянула от стены, где девушка в желтой тунике и зеленых бриджах отчаянно отбивается от парня, который прильнул к ее шее и что-то с ней делает. Видны были какие-то конвульсивные движения головы парня, который находился ко мне спиной. Раздавалось странное отрывистое рычание, и еще звучали другие приглушенные звуки, напоминающие треск разрываемой ткани. Наконец парень отбросил тело девушки в сторону и торжествующе поднял над собой какой-то предмет. Через мгновение я понял, что это была голова, окровавленная женская голова! Только что на моих глазах парень за какие-то секунды отгрыз голову несчастной девушки, непринужденно обезглавил ни в чем не повинную посетительницу «Солянки»! Парень издал ужасный, нечеловеческий рык, швырнул голову о стену и бросился к ближайшему человеку. Все это безумие произошло настолько неожиданно и стремительно, что не было времени хоть что-то сообразить, сориентироваться, принять какое-то решение. И тут же страшные крики отчаяния и боли раздались вокруг меня! Отрешенным, оцепеневшим взглядом я наблюдал, как повсюду разворачивается безумная кровавая вакханалия. Стоящие рядом люди ни с того ни с сего вдруг бросались на своих соседей и с ожесточением вгрызались в их тела. Ошметки тел, огрызки конечностей, брызги, лужи крови заполнили окружающее пространство.

Спастись, скрыться от всего этого, но куда, куда?! И где Макс, Наташа, Лена? Неужели с ними все кончено?

Я двинулся было к барной стойке, но тут же, на втором-третьем шаге, неловко поскользнулся, наступив на чью-то оторванную окровавленную руку. Потеряв равновесие, я рухнул оземь на распростертое на полу, изуродованное тело с выпущенными наружу кишками. Было так неприятно прикасаться руками к теплым осклизлым человеческим внутренностям, что я машинально отпрянул, но руки соскользнули с упора, и я, потеряв равновесие, нырнул лицом в вонючую массу, выползающую из разорванных кишок. Отплевываясь, я вскочил на колени, и тут мне показалось, что лежащее ничком мужское тело напоминает… Дрожащими руками я приподнял голову из лужи крови, повернул к себе. Да, это был Макс, мой лучший друг Макс, и он, несмотря на все эти ужасные повреждения тела, был еще жив! Его блуждающие глаза остановились на мне, он что-то хотел сказать, открыл рот, но изо рта запузырилась лишь розовая пена, а затем хлынули бурные потоки крови. Он почему-то улыбнулся и затих.

– Макс, Макс, держись, – машинально шептал я, гладя его по голове, и никак не мог остановиться, умом понимая, что поздно, уже поздно что-то предпринимать, мой друг уже отходит в мир иной.

Мой инстинкт самосохранения наконец заработал в полную мощь. Я ловко увернулся от бросившейся на меня девушки с растопыренными окровавленными руками. Меня поразило выражение ее лица, возникшего передо мной на мгновение. Это не было лицо безумца, оно оставалось вполне адекватным, несмотря на всю дикость происходящего. В лице сохранялись странное спокойствие, сосредоточенность, даже некая целеустремленность. Казалось, девушка делает все эти безумные вещи вполне осознанно и раскованно-свободно, чуть не с удовольствием.

Отпихнув нападавшую толчком ноги, чем удачно дезориентировал ее, я незаметно нырнул под стойку. Залез под столик и затих, прислонившись спиной к внутренней ее стороне.

Странно, но уже буквально через минуту шум в зале быстро стих. Кто-то ходил, слышались шаги, но ничьих голосов уже не было слышно. Я ползком прокрался к углу стойки, осторожно выглянул из-за нее.

Среди груды окровавленных тел стоят бесформенной группой с десяток девушек и парней, которые, как мне показалось, растерянно оглядываются по сторонам.

Посмотрев левее, я увидел, что на сцене, в полуобороте к залу, по-прежнему стоит мужчина в камуфляже и что-то тихо говорит по мобильнику. Растерзанные человеческие остатки, вероятно, великолепной парочки Blue Hawaii, беспорядочно разбросаны за его спиной. Закончив разговор, мужчина взглянул на настенные часы. Там было 00.05. Значит, прошло только пять минут, пять минут кровавого безумия. Странно, ровно пять минут, как по заказу. И все стихло, все прошло, все закончилось. Стоят ребята, вертят головами и, кажется, не поймут, что они натворили. Что тут, в конце концов, происходит?

Я пригляделся к группе в зале. Четыре девушки, пятеро парней. Вся одежда в ужасной кровище. Переминаются, смотрят на мужчину. Тот спрыгивает со сцены, подходит к ним, что-то говорит. Я не слышу толком его речи, доносятся лишь отдельные слова – испытание, успешно, возвращаться…

Что за хренотень здесь творится? Какие к едрене фене испытания? Что здесь такого испытывают, разорвав на клочки несколько десятков ни в чем не повинных людей руками девятерых идиотов, буквально осатаневших на какие-то пять минут? Неудержимый, наверное, очень праведный по своей природе гнев переполняет меня. Я еле сдерживаюсь, чтобы не зайтись в отчаянном крике.

О-па, меня заметили – не надо было так неосторожно высовываться из-за стойки. Хотя, если это какие-то, мать их, испытания, меня все равно бы обнаружили. Если не прямо сейчас, так чуть позже.

Мужчина манит пальцем, подзывая к себе.

Делать нечего. Я выбираюсь из своего убежища, иду к группе живых, тщательно выбирая место в кровавом месиве на полу для следующего шага. Боже, что за богатая мертвецкая вокруг! Окровавленные трупы вповалку один на другом, головы лежат иногда отдельно от тел, руки-ноги – тоже. За пять минут такого успеть наворочать! Я даже с некоторым невольным уважением посмотрел на молодежь, теперь скромно стоящую рядом с мужчиной в камуфляже.

Что такое, не понял. Среди оставшихся живых была Лена! Неужели это она, не может быть! Я вытаращил глаза, едва не поперхнувшись собственной слюной.

Переведя взгляд левее, я заметил тут же и Наташу, стоящую рядом. Вот это номер! Обе знакомые девушки благополучно выжили. А это значит, между прочим, что они были в числе основных действующих лиц только что закончившегося в ночном клубе «Солянка» кровавого экшн-спектакля. Никак по-другому их пребывание в прекрасном здравии сейчас объяснить не получится. Вот так, отдохнули, называется, после трудовой недели и несданного зачета по древнекитайской литературе!

Мужчина сочувственно смотрел на меня.

– Поздравляю, – произнес он вполне доброжелательным тоном.

– С чем? – машинально откликнулся я.

– С чем? – повторил мой вопрос мужчина, улыбнувшись самыми уголками губ, и тут же сам на него и ответил. – С тем, что в живых остался. Тебе этого мало?

Сарказм мне его совсем не понравился, но что тут скажешь против? И я ответил просто:

– Спасибо.

И замолчал, разглядывая во все глаза Лену. Та стояла, не поднимая глаз. Ничего нельзя было прочитать на ее бледном лице. Не лицо, а мертвая маска, застывшая гипсовая маска, вся в пятнах подсыхающей крови, чужой крови.

Мужчина продолжил свою речь:

– Не за что, это целиком твоя собственная заслуга. Неслыханно повезло, я бы даже так выразился. Может, какие вопросы появились? Или не до вопросов сейчас?

– Почему? Вопросы есть, задам напоследок, все равно живым вы меня отсюда не выпустите. Зачем вам лишний свидетель?

Мужчина даже крякнул от неожиданности, взглянул с любопытством.

– Что ж, давай, спрашивай.

Я помедлил, потом тихо начал говорить, глядя в пол:

– Эти две девушки – мои знакомые. Обеим вами сделана операция – имплантирован интегратор, искусственная душа. Сегодня проведена проба пера – испытание возможностей этой встроенной в организм железяки. Результат теста очевиден: человек превращается в легко управляемое, беспрекословно повинующееся кровожадное существо, зомби, не так ли? Нажал на кнопку – получите могучего зомби, отпустил кнопку – перед вами опять человек. Но какой человек? Тот, который всегда находится под контролем и сделает все по вашему приказу!

Я поднял взгляд. На меня увесисто смотрело дуло пистолета.

– Коряво сформулировано, но где-то так, если без дипломатии. Сейчас некогда развивать твою мысль, время дорого. Только скажу одно: ни один оторванный сегодня палец, тем более голова, не пропадут, все органы вернутся на свои законные места и приживутся без проблем. Что поделаешь, перестарались сегодня ребятки, но это был наш просчет: первый опыт, чересчур сильный импульс дали. Априори требовалось лишь умертвить присутствующих на минимуме кровожадности, а тут они начали головы рвать. Ничего, научимся, это все мелочи, издержки производства. И не за горами время, когда уже все люди перейдут на искусственные души. Ведь это намного удобнее для жизни, скоро ты это сам поймешь. А теперь, если не возражаешь, продолжим эту увлекательную дискуссию позже, времени у нас будет предостаточно. А сейчас – добро пожаловать в бессмертие!

Его палец на курке чуть дрогнул. Однако выстрелить мужчина не успел.

Произошло какое-то неуловимое движение – две стремительные темные молнии мелькнули перед глазами, и мужчина оказался рапростертым на полу. Теперь уже в количестве двух частей. Оторванная по самые плечи голова лежала рядом, на ней застыло несколько растерянное выражение, округлившиеся глаза хлопнули пару раз веками и тихо прикрылись. Безголовое тело сотрясала мелкая дрожь. Правая рука с по-прежнему крепко зажатым пистолетом медленно поднималась с пола – выше, выше, выше… Инстинкт убийцы неумолимо продолжал управлять даже обезглавленным телом. Но последовало еще одно неуловимое, молниеносное движение – и рука с пистолетом отскочила в сторону, прочь от тела, и забилась в конвульсиях, как кобра под рогатиной змеелова. Пальцы, наконец, разжались, и пистолет, освобожденный, мягко опустился на пол.

Я тупо глядел на двух девушек, стоящих напротив. Это были Лена и Наташа. Они только что в мгновение ока на моих глазах четвертовали своего начальника, хотя, надо заметить, не полностью: одна рука и две ноги оставались пока еще на своих местах. Но это, конечно, абсолютно непринципиальное замечание: если понадобится, и оставшиеся конечности отскочат прочь от тела в одно мгновение. Никаких сомнений в этом у меня не было. Но как же так? Как девушки смогли поднять руку на своего начальника? Что за неожиданный бунт на корабле? Не бессмыслица ли все это?

Заговорила Наташа:

– Несколько минут назад я своими руками убила Макса, моего любимого Макса. Просто разорвала его тело и выпустила наружу кишки. Не понимаю, зачем я это сделала, но точно помню, что убивала его и других в этом зале абсолютно спокойно, как будто привычное дело делала – пирожки пекла, например. Как будто меня что-то вело, я знала, точно знала, была абсолютно уверена, что все делаю правильно. Как это могло случиться? Какое дьявольское наваждение напало на нас? А сейчас, получается, я уже могу профессионально убивать по собственному желанию, безо всяких команд. Просто делаю это, без колебаний и сомнений. Мало того, мы, все девять человек, понимаем друг друга не то что с полуслова – с полумысли. И можем действовать как одно целое – этакая суперсовершенная машина убийств!

Позади нас раздался легкий стон. Наташа застыла на мгновение, и ее лицо вспыхнуло огненным румянцем.

– Макс, ты жив!

Одним скачком она переместилась метров на пять за мою спину и упала на колени прямо в кровавое месиво перед изуродованным телом Макса. Она наклонилась к его лицу.

– Макс, милый, очнись!

Макс издал еще один слабый стон и приоткрыл глаза.

– Макс, Макс, милый, ты слышишь меня?

Наташа бережно обхватила голову Макса ладонями и осыпала его лицо поцелуями. С ее глаз ручьями бежали горячие слезы, капали вниз и омывали лицо умирающего Макса.

– Макс, отзовись, отзовись, милый! Это я, Наташа, я с тобой!

Макс чуть двинул головой, с его запекшихся губ сорвались звуки, больше напоминающие шелест луговых трав в ветреный день, чем человеческий голос:

– Наташа, я не виню тебя ни в чем. Я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя, Макс, люблю, люблю, люблю!

И их уста слились в неразделимом вечном поцелуе.

Я посмотрел на Лену. Она стояла напротив вся в слезах и бесконечно повторяла монотонным голосом одни и те же слова:

– Что я наделала…

Краем глаза я заметил легкое движение справа от себя. Люди с автоматами наперевес.

Шквал бушующего огня. Оглушительный грохот, переходящий в колокольный набат. Тишина. Тьма.