60 лет-не возраст №1-2003

Неистовая боярыня

Сергей Малинин

Работа над картиной "Боярыня Морозова" близилась к завершению. Написаны были и бояре, и нищенка, и юродивый, и даже самого себя художник изобразил в виде странника с посохом. Появились и сани, и фигура раскольницы, поднявшей над головой два перста. Не хватало главного. «Как я ни бился, а лицо это мне не удавалось, — рассказывал Василий Иванович Суриков. — Толпа вышла выразительною и яркою, — я это чувствовал, но лица самой боярыни я не видел ясно перед собою. Мне нужно было, чтобы это лицо доминировало над толпою, чтобы оно было сильнее и ярче по своему выражению, а этого-то передать и не удавалось…»

Найти подходящую натуру для главного персонажа картины действительно оказалось нелегко. Ведь какая была женщина! «Персты рук твоих тонкостны, а очи твои молниеносны. Кидаешься ты на врагов аки лев…», — говорил про нее протопоп Аввакум.

Вряд ли кто-нибудь сможет толково объяснить, как у художника появляется замысел произведения. Василий Иванович рассказывал: «Раз ворону на снегу увидел. Сидит ворона на снегу и крыло одно отставила. Так вот, этого пятна я много лет забыть не мог. Закроешь глаза — ворона сидит… Потом "Боярыню Морозову" написал».

Окончательно замысел картины сформировался у Сурикова в Париже. Видимо, ему нужно было прикоснуться к европейскому искусству, чтобы осознать себя глубоко русским художником.

Вернувшись домой, он засел за книги. Его особенно интересовал XVII век. Это было трагичное время. Расцвет русской культуры — и раскол православной церкви, когда за веру можно было поплатиться жизнью. Суриков не раз перечитывал «Житие» протопопа Аввакума. От книги веяло простором русской земли. Словно сухой, морозный ветер, зарождавшийся над степями, доносил запахи дремучих лесов, дальний звон колоколов и неистовые вопли страдальцев.

Протопоп Аввакум был главным противником церковных реформ патриарха Никона. Воображение верующих поражали невероятная сила духа и упорство Аввакума. Он бесстрашно обличал мздоимство чиновников и нерадение духовенства, не признавал светские развлечения и вмешивался в личную жизнь своих прихожан. Однако с Никоном у Аввакума были иные разногласия.

Патриарх ставил перед собой цель сделать русскую церковь могущественной, поднять ее престиж. «Третий Рим — Москва, а четвертому не бывать» — эти слова, сказанные до Никона, он стал воплощать в жизнь. Вторым Римом, как известно, называли Византию, откуда православие пришло на Русь. По указу патриарха церковные тексты стали переписываться по греческим образцам. Делали это в спешке, допуская множество ошибок, а все старые тексты были объявлены неправославными.

До Никоновских реформ в России были приняты две формы крестного знамения — двуперстное и трехперстное. Никон обвинил двуперстников в ереси. А ведь смысл этих символов не слишком различается. Оба они — знаки сопричастности христианству. Двуперстие должно напоминать о двойственной природе Христа — божественной и человеческой. В трехперстии соединение трех первых пальцев символизирует единство Бога в трех лицах, а прижатые к ладони два пальца указывают на две природы Христа.

Были и другие нововведения, приближавшие русское православие к византийским канонам. При этом обрядовым расхождениям был придан принципиальный характер — как различиям в вере. А если вера отцов объявлена ересью, бунт неминуем. Протопопу Аввакуму не было и тридцати, когда он возглавил раскольников.

Ни уговорами, ни истязаниями, ни ссылками (сначала в Тобольск, потом в Пустозерск), ни посулами заставить Аввакума подчиниться патриаршей воле не удалось. В 1682 году по мотивам вполне политическим — «за великия на царский дом хулы» — строптивого протопопа сожгли. (Кстати, он на год пережил своего идейного противника, который, тоже по политическим мотивам, был сослан на Север, лишившись высокого сана.)

Любимыми ученицами Аввакума были боярыня Феодосья Морозова и ее сестра княгиня Евдокия Урусова. Феодосья слыла одной из первых московских красавиц, была родственницей царя. Овдовела рано и приняла тайный монашеский постриг. В своем доме устроила настоящий раскольничий монастырь. Здесь находили пристанище и защиту многие из тех, кто не желал творить крестное знамение по-новому — тремя перстами. Да и сам Аввакум не раз прятался у своей ученицы, состоял с ней в переписке, принимал от сестер материальную помощь.

Царь Алексей Михайлович приходил в ярость, когда слышал обо всем этом. В конце концов он потребовал, чтобы сестры отреклись от старой веры. Их пытали на Ямском дворе, вздергивали на дыбе, бросали полуодетыми в снег, били плетьми. Когда боярыню Морозову везли с пыток по улицам Москвы, она поднимала окованную руку с двумя вытянутыми перстами. Московский люд приходил в волнение.

«Да, велика сила слабости! Какая бы дикая, чуждая истинной человечности идея ни владела душой человека, какие бы мрачные призраки ни руководили им, но если он угнетен, если он в цепях, если его влекут на пытку, в заточение, на казнь, — толпа будет всегда останавливаться перед ним и прислушиваться к его речам; дети получат, может быть, первый толчок к самостоятельной мысли, и через много лет художники создадут дивные изображения его позора и несчастия». Эти слова принадлежат писателю Всеволоду Гаршину. Они прекрасно иллюстрируют драматические моменты русской истории. Подходят они и к этой ситуации, с одной только оговоркой: Феодосью Морозову никак не назовешь слабой. Она была необычайно сильна духом и намерения имела возвышенные. «Чудо, да подивишися ли сему! Как так? Осмь тысячь хрестьян имела. Домового заводу тысячь больше двухсот было. Сына не пощадила наследника всему. А нынче вместо позлащенных одров в земле закопана сидит за старое православие», — писал о Морозовой летописец.

Разлученный с матерью сын разболелся с тоски. Царь прислал лекарей, но, по предположению летописца, «они его так улечили, что в малых днях гробу предаша».

А Феодосью Морозову и Евдокию Урусову вывезли из Москвы в Боровск и посадили в глубокую яму, холодную и сырую, недалеко от Пафнутьев-Боровского монастыря. Первой, на руках сестры, умерла Евдокия. Через несколько недель на грани голодной смерти была и Феодосья. Не выдержала, попросила стражника: «Помилуй меня, дай калачик». — «Ни, госпожа, боюся». — «Сухарика». — «Не смею».

Последнее ее желание было постирать сорочку, чтобы достойно встретить смерть. Стражник со слезами на глазах сделал это сам…

Композиция полотна сложилась быстро. Ради выразительности Суриков решил немного отступить от исторической достоверности. В действительности в санях сидели обе сестры. Их приковали за шею к стульям, положили на дровни и, опасаясь народных волнений, вывезли из Кремля под царскими переходами. Но Суриков изобразил не Кремль, а московскую улицу, заполненную пестрой толпой. Урусова у него идет рядом с санями, а в самом центре картины — Феодосья с вздернутой вверх в двуперстном знамении рукой.

А теперь давайте вспомним «отправную точку» замысла — ворону на снегу. Художник мыслит образами. Черное на белом — сильное противопоставление, знак непокорности. Заметьте: фигура боярыни — черное пятно на фоне белого снега и цветной толпы. Рука — как сломанное («отставленное») крыло, глаза вытаращены. Жалкая и величественная. Одна против всех.

Работа над картиной застопорилась, когда дело дошло до лица главной героини. Этюды, написанные с разных натурщиц, казались автору недостаточно яркими. «Как ни вставлю в картину, — толпа бьет», — говорил Василий Иванович. Каким же выразительным должно было оказаться лицо боярыни Морозовой, чтобы разношерстная, пестрая толпа отступила, стала лишь фоном! Поиски подходящего типажа привели его в село Преображенское (сегодня это один из районов Москвы).

Именно здесь жили в XIX веке раскольники. Суровые старообрядцы отнеслись к проблеме художника с сочувствием. «Там, в Преображенском, все меня знали, — вспоминал Суриков. — Даже старушки мне себя рисовать позволяли и девушки-начетчицы. Нравилось им, что я казак и не курю. И вот приехала к ним начетчица с Урала — Анастасия Михайловна. Я с нее написал этюд в садике, в два часа. И как вставил ее в картину — она всех победила».

Этюд этот, помеченный 1886 годом, сам по себе — первоклассное художественное произведение. Автор причислил работу к «заветным», то есть не подлежащим продаже. А покупатели заглядывались именно на нее. «Боярыня Морозова» уже давно заняла место в коллекции Третьякова, когда в скромную квартиру Сурикова в Леонтьевском переулке приехал один из Великих князей. Высокородный меценат хотел купить несколько работ, в том числе и заветный этюд.

«Денег у вас, князь, не хватит», — загадочным тоном заметил Суриков, продолжая вынимать из папок работы. Когда дело дошло до цены за этюд, он назвал непомерную цифру — десять тысяч рублей. Этюд так и остался у хозяина.

А «Боярыня Морозова» предстала перед широкой публикой на 15-й передвижной выставке 25 февраля 1887 года. Отклики на картину с самого начала были противоречивы. Одни упрекали автора в грубом реализме, другие — в отсутствии исторической достоверности. В прессе тут же начался характерный для того времени литературно-идейный разбор картины. Короленко, например, счел главным в суриковской работе «противоречие между возвышенным, могучим порывом чувства и мелкой, ничтожной, темной идеей».

Сурикова, как и всех больших художников, занимали яркие характеры и трагичные судьбы, а не борьба идей. Боярыня Морозова, стрельцы накануне казни, Меншиков, сосланный в Березов, — во всех этих сюжетах проступает сама история.