А началось с ничего...

15

Если служба в армии вообще началась у Сергея с приятной неожиданности, то служба на Сахалине совсем наоборот. Прибыли на место назначения, распределили их, кто куда требовался.

Усатый капитан с гвардейским значком на габардиновой гимнастерке внимательно выслушал доклад о прибытии сержанта Демарева для прохождения дальнейшей службы, вскрыл пакет с личным делом, перелистал бумажки.

— Понаписали библию. — Сунул все обратно, вывел на конверте «Демарев» и поставил его в картотеку. — Назначу-ка я вас, пожалуй… к командиру…

Сергей ловил каждое слово. Во флагманский экипаж? Вот здорово-то!

— …ординарцем. Как по-твоему, Китаев?

Капитан повернул усы к писарю. Писарь отложил ручку, похрустел белыми пальцами.

— Ординарцем? Сойдет, пожалуй. Видный парень.

Сергей руки в бока, ногу отставил на каблук:

— Говорите, ординарцем? Но я ведь, между прочим, товарищ капитан, а-ви-а-ционный механик.

— А это не известно, что важнее. И упрашивать вас я не собираюсь. Вот идите и представьтесь майору Бушуеву. Китаев, приглашай следующего.

Сергей понуро шел по коридору, пытаясь внушить себе, что должность эта не последняя в армии, что ординарцы тоже совершали чудеса героизма, заслоняя собой командиров от верной смерти, но… война кончилась.

Майор выглядел просто: на гимнастерке в пять этажей орденские, колодочки, зеленые полевые погоны.

— Ну, что ж, Демарев, будем вдвоем командовать, раз один не справляюсь.

«Можно без иронии бы». Сергей усмехнулся, сжал губы. На загорелых скулах обозначились желваки.

«С характерцем сержантик, — Бушуев спрятал улыбку в углах сильного рта. — А, пожалуй, зря его Матвеев определил в ординарцы, в механиках он больше сгодился бы».

— Ладно, сержант Демарев, давай знакомиться ближе: Николай Николаевич, когда высшего начальника поблизости нет. А твое имя?

— Сергей.

— Тогда пошли.

Он столкал в ящики стола папки с документациями, погремел ключами.

— Вещички-то где твои?

Сергей не ответил. Какие там вещички? Вещмешок да шинелка.

Вовка с Геркой околачивались в коридоре. Они старательно вытянулись перед моложавым майором, майор привычно откозырнул им, но перед Геркой призадержался: мимо Герки уж не пройдешь.

— Сколько ж ты ростиком… старший сержант, кажется? Не дотянешься никак.

— Два метра с миллиметрами, — ответил за него Шрамм.

— Это механик! К кому тебя капитан определил?

— В ескадрилью лейтенанта Солдатова, товарищ майор, а мое звание старшина.

— Ах, дарданелла усатая, не мог ко мне…

— А вы переиначьте, — опять высунулся со своим языком Вовка. — Волоха возьмите механиком к себе, Демарева ординарцем так и оставьте, а меня бы помощником к нему. Эх, и зажили бы…

— Посмотрим, — поддержал шутника Николай Николаевич. — Не забывайте дружка, наведывайтесь.

— Нагрянем, вот оглядимся, — посулился Шрамм вдогонку.

Сергей едва тащился следом за своим командиром, провожая с тоской взлетающие с далекого аэродрома истребители, и такое желание повернуть обратно — хоть разорвись. Майор старался держаться рядом с ординарцем, сбавлял шаг. Он очень даже сочувствовал пареньку: приятного мало в этой должности, но армия есть армия. Он, может, хотел бы отдохнуть от войн, боевых тревог и команд, а у него на плечах еще и домашнее хозяйство. Холостому легче, вернее, проще. Так — дак так, а не так — дак шапку об пол, в середу домой.

Бушуев подождал, когда Сергей поравнялся с ним, по-товарищески давнул локоть:

— Не отчаивайся. Отчаянье хуже паники. Суворов тоже не вдруг стал генералиссимусом, с капрала начинал. Все начинается почти с ничего. И ты, дай-ка, еще инженером дивизии станешь. Было бы призвание, дорогу найдешь.

Он круто свернул в узенький проулочек между частоколами, толкнул калитку.

Майор жил простенько. Шлакоблочный домик на два хозяина, сараюшка для дров, у крыльца груда бревен и корытце.

— Предшественник в наследство оставил, — кивнул он на него.

Зашли в дом — и в доме не густо добра. Солдат есть солдат, У Сергея немного полегчало на душе: простому человеку служить проще. А он-то боялся, что раз командир, так все в трофейных коврах да в полировке. А ему некогда было трофеи собирать. Тут у него…

— Биллиард, — будто угадав его мысли, развел руками Бушуев. — Любаша! Ты где?

— Сплю. Чего тебе?

— Вставай, помощника привел.

— Какого еще помощника? Сам хорошо справляешься.

Сергей покраснел и отвернулся.

— Не болтай, поднимайся, пристрой парнишку. — И ушел.

Сергей снял вещмешок с одного плеча, шинельную скатку с другого, а куда это имущество деть — не знает. В руках держать — ни то ни се, и положить, куда ни положи — на виду.

«Ну, где-то никак не раскачается бабуся».

— Здравствуй, молодой человек.

Обернулся — «бабуся» лет двадцати пяти такая стоит перед ним. Рыженькая, в белом шелковом халате до полу, на плечах белая шелковая шаль. Что куколка тутового шелкопряда, которая уже прогрызла кокон и вот-вот выберется из него серой бабочкой.

— Ординарцем к нам? Слава богу. А то у командиров эскадрильев у всех есть, мой скромник на жену надеется.

«Командиров эскадрильев, — передразнил хозяйку Сергей. — Майорша, а Дунька Дунькой».

Майорша подошла к зеркалу. Зеркало маленькое, для бритья, висит на гвоздике. Сдвинула на спину шаль и занялась прической.

— Чего и уставился? Обслепнешь. — Она воткнула в спелые губы черную шпильку, широкие рукава халата скатились к плечам, обнажив руки.

Сергей швырнул мешок в угол, расстегнул рукава гимнастерки и закатал их.

— Что прикажете делать? Вам кофе или…

— Без иронии, сержант. Кофе сварено.

— Между прочим… как вас по имени-отчеству?

— Любовь Андреевна.

— Так вот, Любовь Андреевна, кому-кому, а вам-то надо бы правильно говорить слово «эскадрилья».

Говорят, что большая дружба и даже любовь порой начинаются с ссоры. Проходит вражда, приходит привязанность. Неприязнь поселяется навсегда. Она не делает людей врагами, на и друзьями они никогда не станут. У Сергея к майорше неприязнь появилась тут же и росла день ото дня. Зато Любовь Андреевна день ото дня добрела к нему. И когда майор уехал на командирские сборы в округ, она не вытерпела, подсела к ординарцу и спросила:

— Ты любил кого-нибудь?

— Что? — и отодвинулся. — Когда бы я любил, если сейчас мне девятнадцати нет, да скоро полтора года, как в армии.

— А тебя? Тебя-то, наверно, любили девчата?

— Не знаю. Пока ни одна не призналась.

— Этак ты и умрешь холостяком. Поведать тебе легенду? Есть у нас, в Красноярском крае, легенда о последней спичке. Охотничек один мне ее рассказывал… Не проболтайся майору, смотри. Слушай.

Случилось это, когда тайга только-только узнала спички, табак и порох, но еще не отдавала предпочтения ни мужчине, ни женщине. Перед ней все люди были одинаково слабы и поэтому равны. Было этакое таежное равновесие: все промышляли.

Настала ночь. Месяц запутался в густой гриве кедра, как гребень в молодых кудрях, и никак не мог выбраться на небо. Темно и жутко. Сычи кричат, по деревьям звериные тени лазят.

Встретились они на маленькой полянке. Мужчина и женщина. Из разных становий, но оба одного роду-племени, оба усталые, оба с промысла. Она очень спать хочет, он еще больше курить. У него спички давно кончились, у нее одна осталась. Последняя. А спичка в тайге — это ночлег, тепло, еда. Но мужчина очень хочет курить. И женщина добреет. Ночевать и здесь, на поляне, можно. Не обязательно карабкаться в гору, искать укрытия в камнях. Вдвоем и здесь не страшно будет. Они набрали хворосту, нарвали сухой травы: спичка одна, последняя. Женщина подала ее мужчине. Тот чиркнул о коробок, поднес огонек к самокрутке, жадно затянулся, пощурился на свет и… потушил его сильной табачной струей. Потушил, усмехнулся и пошел. Он ничего не обещал, ничего не говорил. Она рассчитывала. Мало ли на что она рассчитывала. Ему в свое становье надо. Может, его там другой костер ждет…

Дико ухнул и захохотал над женщиной филин. Заахала, заохала, запотешалась над женской наивностью темная тайга.

— А-х-ха-х-ха-х-ха-х-ха… а-а! Что? Ночевала-а? Дура-а!

А он уходил. Женщина вскинула ружье и выстрелила. В хохочущего филина.

Повисла на сухом дереве мертвая птица, смолкло эхо, мигнул и пропал в чаще огонек папиросы. Темно. Холодно. Страшно одной.

— Вот какая легенда есть про нас, — опустила ресницы майорша.

— И к чему вы ее рассказали? — Сергей встал с бревна, оперся на колун: люди кругом, вот, скажут, сидят парочкой.

— Не понял, да?

— Да понял. Замуж за ровню надо выходить. А то выскочите абы за кого, он вам в отцы годится, потом и сочиняете легенды. Ну что вот, по любви ты вышла?

— Какая любовь за два дня могла завестись? По глупости. А точнее — по нужде. Война, нехватки. Деревня так и деревня. Ни в себя, ни на себя. Семьища. И тут кончилась война, авиатор этот с неба упал. Бабка Ульяна, сводня наша деревенская, шепчет мне: «Не теряйся, Любка, охотник твой вернется или нет, и этот погостит да уедет. Леший с ней, с молодостью да красотой, с лица воду не пить, зато жить в достатке будешь». А у него, видишь, сколько достатку: кривое ружье нечищенное да холостые патроны…

Любовь Андреевна дурашливо надвинула пилотку Сергею на глаза и убежала. Сергей резко двинул ее обратно на затылок, хотел пульнуть вслед что-нибудь язвительное, но сдержался.

Смолчал он и когда майор вернулся. Молчал, служил исправно: продукты выписывал да получал, вечерами дрова пилил, порядок наводил в доме. Развязал Сергей руки майору. Бушуев так и сказал однажды за столом:

— Не ты — запарился бы в дарданеллу. Для нашего брата великое дело — верный ординарец.

Герка с Вовкой нагрянули в гости к Сергею 7 ноября. Майор дежурил на аэродроме, Любовь Андреевна отсыпалась. Разделись, посматривают, где их друг живет.

Герка присел на краешек хрупкого плетеного стула, дыхнуть глубже боится, Шрамм пошел шнырить везде. В ванную заглянул, в кладовую, полежал на Сергеевой постели в нише, заглянул в комнату майорши.

— Пардон.

На цыпочках, на цыпочках удалился из опасной зоны.

— Смотри. Она у нас строгая.

— Ох, Сережка-а… И как ты живешь здесь?

— Я-то ничего, а ты как?

— О-о! Чуть самое главное не забыл. — Вовка вынул из кармана тоненькую книжечку в желтой обложке и шлеп ее на стол. — Во! На зажигалку выменял у японца. Японско-русский словарь. Я этот картавый язык теперь досконально изучу.

— Ну-ка, ну-ка… — Сергей открыл первую страницу. Вверху крупно и корявым почерком нацарапано: «животные», а ниже, помельче: «блоха».

— Вы над кем это закатываетесь, мальчики? — высунулась из спальни майорша.

— Да вот, Любовь Андреевна, Вовка книженцию раздобыл по знакомству. Вы только послушайте, кто у них к животным относится: блоха, воробей, горбуша, жеребец.

— Да! Чего я еще достал! — Вовка порылся в кармане. — Во! Билеты на экскурсию по местам боевой славы. Собирайтесь. Я уже был раз.

— Тебя и туда сгоняло?

— Общаться надо, общаться. К японцам в гости сходим. Копченой лососинки поедим, икры малосольной. А? Поехали!

— Я не против, если Любовь Андреевна отпустит, — сдипломатничал Сергей.

— Прогуляйтесь, мальчики. Кстати, соседка-лейтенантша болтала, будто японцы меняют шелк на сигареты. Прихвати, Сережа, с десяток пачек.

— Куда ему в коммерсанты? Назначьте торгпредом меня, в убытке не останетесь.

— Пожалуйста, как тебя… Володя.

— Благодарю за доверие. — Шрамм шаркнул подошвой и поклонился. Майорша разулыбалась.

Поехали на экскурсию.

— Нет, ты скажи, как мы с ними обмениваться речами будем?

— Словарь на что? Все предусмотрено.

— Не много с твоим словарем набеседуешь.

— Это через почему что?

— Смотри: здесь по-русски, здесь, вероятно, по-японски, тут русское произношение японскими буквами. Надул тебя самурай. Выбрось свою грамматику.

— Ерунда, дотолкуемся, — не унывает Шрамм. — Все языки похожи. Озеро Терпения на Сахалине Тарайко-ван? Так? И Севан — в Армении. В Литве — Дау-гава. Так? А у японцев Поронай-гава, Сикука-гава. Что такое «гава»? Река? Река.

— Случайное совпадение, — не верит Вовкиным доводам Герка.

Сразу из автобуса Вовка вильнул на еле приметную тропочку. Здесь когда-то был лес. Под ногами путались обсмоленные пни, коряжины хватались за полы шинелей. Берегись, не берегись, а не запнешься, так зацепишься.

— Эй, Сусанин, ты куда нас повел?

— Напрямую.

— К Амуру чи к Волге?

— Идите знайте. Сейчас линия фронта начнется. Такую экскурсию вам покажу.

Линия фронта была совсем недавно. Свежие воронки, выложенные из широких пластов дерна капониры с круглыми столами для чистки оружия и стреляными гильзами на утоптанной земле, обшитые досками ходы сообщения, дзоты с амбразурами на север. Подходить страшно: того и гляди высунется ствол пулемета, мигнет у дула огонек, и подумать не успеешь, что это ведь убили тебя насмерть.

— Полегло тут нашего брата, — не то сказал, не то подумал вслух Сергей, направляясь к разваленному прямым попаданием дзоту.

— Туда не ходи, пахнет мертвечиной, — предупредил его Шрамм.

Сергей брезгливо передернул плечами. Ему сделалось не по себе от сознания того, что вот идут они в гости. К кому? К вчерашним врагам. Может, кто-то из них стрелял в русского солдата.

— Давайте вернемось?

— Это почему? Все равно отстали от группы. К отъезду вернемся.

Продрались сквозь густой ольшаник к реке. По берегу — разбитые ящики со взрывателями валяются, вынесенные половодьем деревья. Река неширокая и плёсистая. Побурчит, побурчит на перекате, успокоится.

— Гляди, гляди, что выделывает! — закричал Шрамм, показав рукой вверх по течению.

По реке плыл японец. На одном бревне, да еще стоя. Острога в руке. К бревну поперек ящик прибит. Рыбак не отрываясь смотрит в воду. Удар, всплеск, и рыбина в ящике. По тому берегу с корзинами бежали ребятишки. Черноголовые и непонятно орущие. Вторую рыбину поменьше японец кинул на берег. Ребятня, толкаясь и споря, подобрала ее.

Перед перекатом пловец чуть попятился к ящику. Передний конец бревна приподнялся. Неужели устоит? Бревно заподпрыгивало на бурунах. Рыбак, не давая ему развернуться, ставил древко остроги то справа, то слева. И уже где-то за поворотом проскрежетала донная галька, и все стихло. Но ненадолго: шлепнулась рыбина, загалдели япошата.

— Артист! — первым восхитился Вовка. — Только до лета я не хуже его научусь плавать.

— Молчав бы. На пришвартованном пароходе за мачту держався, щоб не упасты, а то на бревне хочешь устояты.

Шрамм пропустил Геркин намек мимо ушей.

— Нет, вы заметили, какие на японце тапочки? Резиновые, и большой палец отдельно. Как наши рукавички. Обязательно себе достану такие. Сейчас придем и поспрашиваю. Если есть, выменяю на сигареты.

Японский хутор ютился на обрыве, обнесенный высоким зубчатым забором, из-за которого видны были только крыши, острые и четырехскатные.

— О! Что твой Великий Устюг, — удивился Сергей. Японский дом походил на их, Демаревский особняк.

— Тут до прихода наших хозяин водонасосной станции жил. Кто на хлебе наживался, этот на воде. Так и перебиваются с хлеба на воду, — разглагольствовал Шрамм, то и дело спотыкаясь о капустные кочерыжки.

Пересекли напрямую огород с зеленоватыми лепехами капустных листьев на грядках, вошли во двор. Под навесом сарая вкусно хрумкала будылистым сеном, брошенным в коробок двуколки, огромная вороная лошадь. Она покосилась на незнакомцев, перестала жевать и подняла морду с прилипшими к влажным губам мелкими щекотливыми листочками.

— Пр-р-р-шу, — фыркнула лошадь, стряхивая их.

И так это было похоже на «прошу», что гости переглянулись.

— Будем считать: мы приглашены.

Шрамм шустро направился по дощатому настилу к дому, самому большому из трех.

— Богата хата, тай бельмовата, — кивнул Герка на белесые окна.

— Хлопцы, дывитэсь — наш флаг!

— Где?

— На вугле вон. Шелковый, красный. А ты брехав: японцы живуть.

Но в доме жили японцы. У дверей сразу, на земле, чугунная печка наподобие шахматной ладьи. Труба ногой гигантского кузнечика подвешена к потолку на проволоке и выведена через форточку на улицу. Пол — не пол, а сплошные нары, устланные бамбуковыми циновками. Стены циновками обиты. Везде яркие вырезки из журналов и самодельные бумажные журавлики понавешаны. Домина что надо, а ни единой перегородки. В левой половине — трое мужчин на крошечных скамеечках сидят за круглым столиком, ноги колесом, в правой — женщины и дети. Ребятишки, как дикие утята, все одинаковые: черноголовые, желтопузые, широконосые. Да много. Сами родители путают, поди, кто чей.

— Здравствуйте! — бойко поздоровался Шрамм. — А мы в гости к вам.

Хозяин, узнав старого знакомого, встал и поклонился.

— Пожаруста, капитана, пожаруста.

— Раздевайся, ребята!

Вовка этот везде дома. Он мигом сбросил шинель, примостился на край нар — и обмотки разматывать.

— Зачем разуваешься? — дернул его за рукав Сергей.

— И вы разувайтесь. Обычай. Видишь, все босиком.

Японец постарше сказал что-то женщинам, и те забегали, захлопотали, заново накрывая на стол. Ребятня глазела на Герку, украдкой показывала на него пальцем и зажимала ладошками рты. Все дети, наверно, такие: слезы еще могут сдерживать, смех — никак. Что ни больше крепятся, то им смешнее. И когда Герка, зашагнув на пол, стукнулся макушкой об потолок и ойкнул, терпение кончилось. Хохотали с визгом, до слез, долго. Мамаши терли глаза широкими рукавами кофт, отцы улыбчиво поглядывали на «русский Геркулес», который уселся не на скамеечку, а прямо на циновку в метре от стола, и все равно боялся шевельнуться, чтобы не двинуть его нечаянно ногой.

А на столе все такое хрупкое: тонюсенькие фарфоровые пиалки перед каждым, в чашках побольше — рисовая каша до краев, возле чашек — по две крашеных палочки, похожих на вязальные спицы, на середине — тарелка красной икры. И ни ложек, ни хлеба.

Подали бутыль, чуть меньше нашей четверти из-под керосина.

— Бин по-ихнему называется, — наклонился Шрамм к Сергею. — До горлышка пара литров входит.

Хозяин взял посудину обеими руками и осторожно наклоняет над Геркиной пиалой. Герка нахлобучил ее пятерней.

— Ни, ни. Мы не пьем. Не положено.

— Да что ты? Герман? Это же саке. Рисовая водка. Деликатес. Наливай, аната.

Но выпив деликатесу, Вовка передернул плечами — лычки на погонах сморщились.

— Бр-р-р-р.

Икоркой бы заесть — поддеть нечем. Не спицами же этими они едят. Нет, ими. Японцы ловко вставили палочки между пальцев и раз-раз из тарелки. Только мелькают. Вовка поизучал, как их держат, и себе целится. Приноравливался, приноравливался — щелк. Поймал икринку. Пока нес ко рту — упала. Лизнул голую снасть и жует, притих. Сергей не утерпел и рассмеялся:

— Лиса журавля так же потчевала.

— Чито? — переспросил хозяин.

— Дедушку Крылова вспомнил.

— Э-э-э.

«Вот тебе и «э». Приучил вас микада молоко шилом хлебать».

Вовка аккуратно положил палочки, где лежали, поднялся, попросил извинения — и к шинели.

— Наши захвати, — догадался Герка, за чем он пошел.

Возвратился Шрамм с ложками. У него деревянная, большая. Настоящий уполовник.

С ложками дело пошло веселее: не успевают хозяйки закуску подтаскивать. Они с удивлением и восторгом смотрели на трех русских, споро управляющихся с едой, цокали языками, переговаривались по-своему.

— Давай моя попробуй, — попросил один из японцев.

Вовка тщательно вытер ложку салфеткой, подал. Японец зачерпнул ее полную рису, высыпал в рот, жмурится.

— Шибыка еруси.

— Понравилось, самурай? — ляпнул Шрамм.

Японцы помрачнели.

— Наша самурай нету. Наша много-много на водонакачика работай есть. — И, тоже вытерев ложку, протянул ее Вовка.

— Ну, ты не обижайся, брат. Я ж не знал. А ложку, слышь, дарю насовсем. На память. Вакаранай? Я тебе — ложку, ты мне ваши спицы. Мы тоже сыны рабочих. Понимай? Хочешь сигареты впридачу? Пачку. Ну, две.

Японец улыбнулся:

— Моя шибыко еруси все понимай. Сыпасибо ложка, сыпасибо сигаретту, дурузья. Моя война нетту, моя русыких убивай нетту есть.

Домой возвращались навеселе, без ложек, шелка и сигарет. Все до пачки раздарил «коммерсант».

— Что я майорше скажу? — сокрушался Сергей.

— Скажешь, встреча прошла в теплой и дружеской обстановке. Скорей выгонят.

Любовь Андреевна и верно нажаловалась мужу на ординарца. Вызвал майор Сергея на улицу.

— Докладывай, где был. Рассказал.

— Молодцы. Правильно сделали. Лучше обмениваться ложками, чем пулями. Помешалась на шелке дарданелла. И как ее перевоспитать? С Германией справился, с Японией — с бабой не могу.

— Отпустите меня в эскадрилью.

— Живи. Не обращай внимания на ее фокусы.