А началось с ничего...

28

Осень сорила золотом. Ночами падали сильные заморозки, и листья под ногами аж звенели. Зима пришла с флагами на балконах, с транспарантами на простенках домов, с праздником.

На демонстрацию собирались к заводоуправлению. Разнаряженные, красные банты на грудях. А музыки… От духового оркестра до балалайки. Празднуют, как работают: посменно, побригадно, семьями. У инспектора по кадрам рука одна, сыновей двое, и обоим хочется держаться за нее.

Сюткин притащился всем семейством. Толкутся вокруг него: папа, папа. И он ведь возится с ними. Кому носишко вытрет, кому шапчонку поправит.

— Ничего ты наштамповал их! — Вовка Шрамм трогает попарно головы ребятишек, считает: — Два, четыре, шесть, восемь… Десять? Ну, это тебе, бригадир, коллектив помог.

— Брось болтать, все — моя работа, — выпятил грудь Сюткин.

Прокричали строиться. Заколыхались над миром знамена. Люди брались под руки, запевали песни, в каждой колонне свою, пускались в пляс. У Юльки рябило в глазах и чуточку кружилась голова. По улицам шагал праздник.

А потом все зашли к Сюткину. Рассортировали по соседям ребятишек, сдвинули два стола. Яша взялся произнести тост. Говорил сначала о годовщине Советской власти, потом о заводе, а в конце спутался, махнул рукой, расстегнул ворот рубашки и гаркнул: «Горько!»

И началась свадьба.

Получилось, не они бригаде, бригада им сюрприз преподнесла. Распашонок надарили, посуды разной. Киреев повесил на шею Сережке пышную ленту с двумя пустышками и погрозил пальцем:

— Чтобы мне план был, поймаешь.

Праздник. Юлька по-детски радовалась каждой вещичке, то и дело толкала коленкой Сергея, который терялся от нахлынувшей людской доброты и забывал благодарить.

— Ну ты, кормящий отец, играй на чем-нибудь! — крикнул Вовка Сюткину.

Завели радиолу, столы по углам — и вот она, посыпалась погодка сыроватая.

Заухали, захлопали в ладоши и по бедрам. Вовка с Яшей стараются — половицы трещат.

Потом гулянка переметнулась к Вовке Шрамму да там и заночевала. Уж праздник, так праздник.

Скоротали зиму. В апреле, когда уже и ночью не переставало капать с крыш, отвез Сергей Юльку в роддом. Юльку увели, Сергея выгнали.

— Домой, папаша, домой. Вечером наведайтесь.

Но Сергей долго еще ходил вокруг роддома, вслушиваясь в приглушенные крики рожениц, надеясь узнать по голосу свою.

На работе не чаял, когда стрелки покажут пять. Потом лез без очереди в магазине. Садился с передней площадки в трамвай.

С передачами полный коридор. Сергей протискался к столу с групповым бюллетенем. В бумаженции этой вся биография новорожденных.

— Демарева, Демарева… Демарева! Ага, мальчик!

— Скажите, а Демареву когда выпишут? — спросил он у нянечки, принимающей передачи.

— Ишь ты, шустрый-быстрый. Походишь недельку.

Ходил. Изо дня в день. И, наконец, записка:

В воскресенье побрился, надушился, поймал такси.

— Куда? — открыл дверцу шофер.

— В роддом. За женой.

— Сын или дочь?

— Сын.

— Молодец мужик. Тогда садись. С шиком домчу.

Приехали. У него забрали Юлькину одежду и велели минуточку потерпеть. А не терпится. Какой он, сын? На кого похож?

Открылась дверь. В дверях няня со свертком, сзади счастливая Юлька. Подбежал, неловко и порывисто, почти отобрал, взял у няни потомка, чмокнул Юльку в бледную щеку и, внимательно глядя под ноги, торжественно зашагал к выходу: вот он, сын!

Отъехали от больницы. Таксист закурил было, но спохватился и выбросил папиросу. Изредка Сергей подсказывал ему, куда сворачивать. Юлька время от времени приподнимала уголок одеяла, заглядывала в личико ребенка, — жив ли, не слышно его, — успокаивалась.

Возле дома расплатились с шофером. За ограду выползла бабка Саня.

— Мать моя родная! Да кто тут у меня приехал-то… Квартирантик новый. Ну-ка, дайте подержать.

Маленького занесли в комнату, осторожно положили на койку.

— Показывай, мать, кого ты нам народила?

Бабка развязала ленту, приоткрыла личико.

— Ничего, симпатичный!

— Тише вы. Разбудите. — Юлька опустилась на табуретку, медленно, одну за другой, расстегнула пуговки плаща. — Принеси попить, Сережа.

Сергей за кружку да в сени, хозяйка за ним.

— А мальчонок — вылитый ты. Ей пра, Сережка. Постарался.

— Н-ну! Надо думать. — И про себя: «Вот старая».

Юлька, цокнув зубами о край, припала к кружке. Она не успевала глотать, и тонкие струйки стекали по еле заметным бороздкам морщинок в углах рта на шею, по шее на грудь.

— Не простынь. — Отнял кружку. — А ты похудела, Юля.

— Похудела. Я посмотрела бы, каким ты стал. Больше не будем, ладно? Одного хватит.

Сергей промолчал. Он наклонился над сыном и протянул руку:

— Ну, здравствуй, Анатолий Сергеевич. Звучит?

— Звучит, отец, — согласилась Юлька.

И опять ночевали на полу, как в первый день самостоятельной жизни. Кровать пока занял сын.