Абхазские сказки и легенды

Н. Колюбакин[69] Картины и характеры Кавказа Отрывок

Цебельда отдалась нам в руки в 1837 году с хорошо определенными условиями быта гражданского, а именно: с аристократиею не многочисленною, но сильною и со своими особенным судопроизводством. Княжеский дом Маршани, породненный с Дадианами и Шервашидзевыми, почти исключительно властвовал над народом; Эфендий был главным судьею, а алкоран — сводом законов, но часто пред самоуправством князей власть и приговоры духовенства оказывались бессильными.

Так — более ста лет существовала Цебельда, без больших переворотов извне и внутри, когда семейный раздор главнейшего дома причинил или ускорил покорение этого края, и вот как это случилось.

Лет тому двадцать пять вся восточная часть Цебельды, так называемое Дальское ущелье, или Дал, досталась по наследству четырем сыновьям князя Дударука Маршани: Хинкоросу, Баталбею, Шабату и Есшау. Недолго жили они в добром согласии. Младший из братьев Шабат, умный и отважный, но до крайности честолюбивый и алчный, стремился уничтожением братьев своих достичь первенство в народе.

Бесчисленны были казни, обманы, которыми Шабат старался то поссорить братьев своих и вооружить одного против другого, то вовлечь их в пагубные предприятия. Наконец, следующее обстоятельство открыло им глаза. Хинкорос, женившись на княжне владетельного дома, обещанной уже одному из князей Цуго Маршани, возбудил против себя их вражду. Шабат подстрекал обе стороны мести, и после многих усилий, убедив Хинкороса сделать нападение на жилище Цуговых, сам открыл им время и план нападения. Хинкорос потерял несколько людей, под ним убили лошадь, сам он — если не ошибаюсь, был ранен и отступил, не сделав никакого вреда противникам.

После этого происшествия Хинкорос и Баталбей, между которыми Шабат успел уже посеять семена зависти, уверились, что они были игралищами гнусных видов, и согласились действовать заодно против него. Есшау был совершенно послушен Баталбею. Между тем буйный Шабат, различными удальствами или шалостями, а по-нашему воровствами и грабежами, ежедневно увеличивал число врагов своих. В марте месяце 1837 года он был схвачен и доставлен начальству в Сухум тремя братьями своими, которые при этом случае предъявили готовность покорить Цебельду Русскому правительству.

В мае месяце того же года явился отряд под предводительством генерал-адъютанта барона Розена для занятия Цебельды. Три брата по предварительно данному обещанию выехали в Илор, навстречу Главноначальствующему, и, условясь с ним, Хинкорос остался при войске, а Баталбей и Есшау возвратились в Дал. Собрав там до 600 приверженцев, они прибыли в Цебельду, лично выгоняли жителей из занятых ими крепких мест и наконец то угрозами, то ласковыми убеждениями заставили их признать русское владычество.

Таким образом мы обязаны трем упомянутым Дальским князьям, что земля, имевшая до 7000 душ мужского пола и одаренная, не менее других стран Кавказа, неприступными местами, сдалась нам без всякого сопротивления.

Скажу мимоходом, что три брата, покоряясь нам, лишались через запрещение торга невольниками главного источника своих доходов. Знаю, что один Баталбей перепродавал ежегодно более тридцати душ, чем выручал значительные барыши.

Не стану входить в подробности мер, принятых нами для управления Цебельдою, не скажу, старались ли мы утвердить там власть нашу на существующих уже и, так сказать, естественных началах гражданственности.

Не могу, однако же, не упомянуть, что Баталбей, бывший по уму и роду представителем превозмогающего элемента аристократического и главным виновником покорения родины своей, не был награжден, возвышен нами, не был избран опорою или орудием нашего влияния.

Я не пишу историю Цебельды, а хочу только познакомить с нравами и обычаями, свойственными не только ей, но абхазам и некоторым другим племенам, живущим по соседству Черного моря, а потому, выбирая эпизоды самые разительные, буду быстро переходить от одного к другому.

В ноябре месяце 1838 года Шабат возвратился в Цебельду в офицерском чине, заслуженном в какой-то экспедиции, а еще более за будто бы несправедливо потерпенное гонение. Цебельдинцы встретили его с восторгом, его удальские похождения, долговременное и насильственное от родины отчуждение, которого как бы последствием для Цебельды была утрата самобытности, внушали народу живое к Шабату сочувствие. Все наперерыв угощали, усыновляли, дарили его; в короткое время к нему перешло, посредством добровольного приношения, огромное количество рогатого скота и все лошади Дала. Пристав был к нему особенно приветлив.

После своего, так сказать, торжественного шествия чрез Цебельду, Шабат, женившись на абхазской княжне Налиповой, — заметим, что она была необыкновенной красоты, — поселился в верхних Далах. Там, в орлином гнезде, упоенный приветом своих единоземцев и созерцанием неприступно дикой природы, он возмечтал быть первым в народе и достичь этого первенства, хотя бы ниспровержением возникшего в его отсутствие порядка вещей.

Все князья смотрели с недоумением на внезапную перемену участи Шабата и, не доверяя ни его характеру, ни постоянству его счастия, выжидали обстоятельств.

К тому же времени воротился в Цебельду служивший в Петербурге гвардии поручик князь Заусхан Маршани. Сама судьба привела его как бы для того, чтобы противопоставить, хоть на некоторое время, замыслам Шабата — чтобы в двух сынах одной природы противопоставить рыцарскую честь и верность дикой удали и измене. Ласки царя и его Августейшего семейства, великолепие столицы, вид первого в мире войска, выгоды и удовольствия светской жизни сильно подействовали на душу Заусхана, он находил и честь и пользу в верном служении России.

Не верил Заусхан искренности и прочности обращения Шабата на путь истины. Он вел себя осторожно, важно, отдельно от других князей и, как бы приготовляясь быть главным лицом в предугадываемых им происшествиях, старался приобресть доверие народа, и успел в этом до такой степени, что не только все его подвластные, но многие простолюдины других князей подвергали взаимные споры суду его.

В половине 1840 года созрели плоды тайного примирения Шабата с Баталбеем. Они выбрали исполнителем замыслов своих удалого князя Халиль-бея Маршани. Дело шло не более и не менее как об изгнании из Цебельды Русского начальства. Долго Халиль-бей колебался… Наконец, чтоб увлечь его, Шабат, показав ему и бросив в огонь эполеты и темляк, сказал: «Смотри, — я обласкан начальством Русским, я офицер и мне обещали хорошее содержание, но для избавления родины жертвую всем. Помоги мне в этом славном деле, и клянусь над алкораном, будешь любезным братом моим. Иначе мы не признаем тебя родственником, князем Маршани… Враги твои будут друзьями нашими и без мести прольется кровь твоя, как кровь нам чужого…»

В ночь с 9 на 10 июня 1840 г. Халиль-бей с несколькими цебельдинцами и пятьюдесятью дальцами, присланными Шабатом, сделал нападение на балаганы, стоявшие близ деревни Морамбы, в которых жили пристав, казаки и выведенные из плена русские семейства. Один казак был убит, два взяты в плен, все остальные, отстреливаясь, ушли в лес. Пристав нашел убежище у живущего в Марамбе князя Мисоуста.

Через несколько недель отряд под предводительством владетеля Абхазии князя Михаила Шервашидзе вступил в Цебельду для восстановления законного порядка, четыреста абхазцев перешли горами в Дал, до тысячи милиционеров и шесть рот нашей пехоты стали лагерем в сердце Цебельды.

Дальцы, без всякого сопротивления покорясь силе, выдали аманатов.

Милиция была распущена, а пехота спустилась в Марамбу для постройки там укрепления.

В это самое время полковник Муравьев вступил в управление отделения береговой линии, в составе которого, как и ныне, была Цебельда. Во время проезда в Марамбу Шабат явился к нему с повинной головой и был прощен.

Вся вина нападения на жилища пристава и вся ответственность пали на бывшего в бегах Халиль-бея.

Все жители Дала торжественно принесли присягу на подданство Государю Императору. На присяжном листе видна русская подпись: Прапорщик князь Шабат Маршани.

В последних числах сентября 1840 г. строительство укрепления было окончено и в нем оставлена одна рота с приличною артиллериею. К этому времени относится казнь Халиль-бея. Он был доставлен русскому начальству князем Д…[70]

Стоит рассказать, как это произошло; мы увидим образчик здешних нравов и какими иногда средствами, для нас непозволительными, туземцы приводят в исполнение приговоры правосудия.

Абхазский князь Таго Дзяпш-ипа вошел в сношения с Халиль-беем, уверил его, что посредством покровительства и ходатайства какой-либо важной особы, как, например, князь Д…, он будет прощен и даже войдет в милость начальства. Для большей же безопасности Халиля князь Д… согласился усыновить его.

Назначили день и место для обряда усыновления. Прибыл Халиль-бей и с ним Таго, без оружия, а потом и князь Д… с двадцатью всадниками. Тут легко было бы, без дальнейших затей, открыто овладеть Халиль-беем. но он храбр, ловок, силен, хорошо вооружен и, защищая жизнь и свободу, мог бы убить кого-нибудь — не лучше ли достичь цели усугублением хитрости? Разложена бурка, на ней, преклонив колено, стоит Халиль-бей, позади него — князь Таго с толстою палкою в руках, а перед ним — князь Д… присев, отстегивает архалук, чтоб обнажить грудь, которой усыновляемый должен коснуться губами. В это условленное мгновение Таго ударяет Халиля со всей силой палкой по голове, и прежде чем он опомнился, его связывают и взваливают на лошадь.

Халиль-бей был доставлен в Сухум и там расстрелян.

Дальцы, как я уже сказал, присягнули, ибо не считали себя довольно приготовленными, чтобы сбросить личину, но когда уста их произносили клятву на верноподданство, в сердцах уже гнездилась и росла черная измена.

Шабат остался в Далах главным лицом. Трудно понять наше слепое пристрастие к этому человеку, кто бы сказал, что злой дух, для продолжения в Цебельде тревог, гнусных измен, всякого рода злодеяний и бедствий, заботился о его сохранении и внушал нам беспредельную снисходительность.

Князья Дальские, возвратясь в свои скалы, прекратили, в особенности после казни Халиль-бея, все сношения с Русским начальством. Соединяясь теснее, они стали приобретать то угрозами, то обещаниями более и более влияния на умы знатнейших цебельдинцев.

2 октября 1840 г. дальцы в числе пятисот человек спустились к Марамбе с твердою решимостью овладеть укреплением, между вооруженными шли люди с одними веревками, чтобы забрать имущество гарнизона. Шабат и Баталбей вошли к Мисоусту, дом которого был в полуверсте от укрепления, там их ожидали почти все Маршани.

Все согласны идти на русских — ни одного напоминания в нашу пользу, — все слепо послушны красноречию Шабата, уже идут — уже на словах берут крепость и делят добычу. Вдруг неожиданный к ним гость — князь Заусхан, в кольчуге, с одним оруженосцем. «Я пришел объявить вам, — сказал он, — что я предан Русскому Царю, что не изменю присяге и буду биться против всех возмутителей порядка, хотя б они были ближайшие родственники мои. Прежде чем дойти до русских, разделайтесь со мною, я вас буду ждать. А вы, — обратился он к двум князьям, Цуго и Серлипову, — вы молоды, и я не допущу вашей погибели, оставьте это общество и следуйте за мной, я покажу вам, где ваше место и что вам делать».

Все, молча потупив глаза, выслушали Заусхана, ни одного упрека, ни одной угрозы. Он вышел, а за ним Цуго и Серлипов.

Тогда старый Мисоуст и другие князья Цебельдинские, образумясь, отказались от заговоров, князья Дальские, осыпая их ругательствами, ушли и потянулись с целою шайкой мимо небольшой возвышенности, на которой их ожидал Заусхан с сотней приверженцев и со вновь обращенными на путь истины молодыми князьями.

Заусхан кричал дальцам вслед:

— Что же нейдете, иль струсили, на вашей дороге мой дом, в нем остались две женщины — мать и жена, но не советую их трогать!

После столь неудачных сборов против укрепления дальцы, рассыпавшись мелкими шайками, стали бродить по краю и высматривать, где бы увести или угнать скотину. Воровства и убийства случались ежедневно; сообщения перестали быть безопасными. Наконец дерзость таких шаек возросла до того, что в первых числах 1840 г. они вторглись в Абхазию, напали на одну деревню, взяли там добычу и увели пленных.

Увлеченные неизбежным роком, князья Дальские истощили русское терпение. Полковник Муравьев решается с малым числом регулярных войск и милициями проникнуть в сердце грозного Дала и на его гранитных скалах начертать мечом приговор его мятежным сынам.

Не буду входить во все подробности этого похода, скажу только, что 24 декабря отряд, состоявший из трех рот Тенгинского полка и трех рот Черноморских линейных батальонов, с двумя кегерновыми мортирами и двумя горными единорогами, помолясь Господу Богу, выступил из Сухума. К нему постепенно присоединялись на назначенных пунктах милиции: Сванетская, Самурзаканская, Абхазская и под начальством князя Заусхана — Цебельдинская. Величайшие препятствия не останавливают храбрых, войско с артиллерией проходит под меткими выстрелами, по тропинкам, по которым горец с боязнью гонял стадо. Переправляются через неукротимые потоки, то спускаются в пропасти, то взвиваются на утесы. И Богада — одна из цитаделей Кавказа — под стопою русских. Наши уже на возвышенности, но по той стороне Кодоры посланные в обход милиции не могут вытеснить неприятеля, — им нужен совет и пример. Горная Кодора, разбиваясь о камни, шумит, как ураган, через нее разобран мост, но в восьмидесяти саженях над нею, соединяя вершины двух скал, висит бревно… по нему идет один, не внемля ни реку вод, ни свисту пуль, гвардии капитан Лауниц. «Ура, абхазцы!..» — и неприятель выбит.

Неприятель, изумленный быстрым движением отряда и разбитый на всех пунктах, бежит, оставляя в руках победителей семейства и имущества. Дальцы просят пощады, и первого января (1841 г.) до пятидесяти старшин присягают на подданство. Дабы воспользоваться победою, полковник Муравьев приказывает очистить ущелье: по верховьям Кодоры, на пространстве сорока верст, жило около пятисот семейств, все они, и в том числе семейства Шабата и Баталбея, выведены в места более доступные: Абхазию, Самурзакани и Цебельду.

10 января 1841 г. отряд двинулся в Дал, неприступный дотоле вертеп остался, как после кары Господней — без жилищ, без населения, покрытый пеплом.

Мятежные князья при зареве пожара, преследуемые проклятиями подвластных, удалились с малым числом приверженцев к непокорным горцам, обитающим за Гагринским ущельем, и с тех пор долго без отечества, без родной кровли скитались от одного племени к другому. Народ прозвал их абреками, что значит бродяги, приблизительно — отверженные.

Все русские, находящиеся в долгом подданстве у дальцев и цебельдинцев, были освобождены и поселены около Марамбы, под выстрелами укрепления. Всего пятьдесят семейств.

Абреки прожили некоторое время в Псху, оттуда перешли в Ахшипсо, а потом в Теберду. Их число то уменьшалось, то увеличивалось, бывало и так, что один и тот же человек, протаскавшись с ними некоторое время, возвращался на родину к спокойной жизни и потом, без явной причины, вновь к ним присоединялся.

Во всяком месте и во всякое время абреки не теряли из виду Цебельду и не прерывали с ней своих сношений, иначе и не могло быть в землях даже совершенно неблагоустроенных. После всякого подобного перевода мы видим примеры тайных и противозаконных сношений, от которых, впрочем, бывает и польза и вред, говорю: польза, ибо таковые сношения, поддерживая в беглеце любовь к родине, земле и сродникам, могут побудить его к скорейшему возвращению под кров отечественных постановлений, вред же — ибо иногда они питают безрассудные надежды и дают средства к новым покушениям против общественного спокойствия.

С абреками случилось последнее: они не отказались от дорогих замыслов и вскоре вновь явились нарушителями покоя своей родины. Пробегу быстро цепь преступлений, коими Дальские князья вновь ознаменовали себя: они брали в плен или убивали проезжих; угоняли порционный скот гарнизона; подползали ночью и убивали часовых на форштадте; поджигали русское поселение и оттуда уводили пленных, нападая на отдельные наши команды; отнимали стада и табуны жителей, преданных нам; они приманивали в свою шайку молодежь, возбуждая в ней ненависть к христианству и подстрекая дух молодечества. Одним словом, не было безопасности ни для цебельдинца, мирного или верного, ни для русского солдата, который еще недавно без оружия ходил по Цебельде, как по святой Руси, вместе с туземцами заготовлял сено или рубил лес и во всяком доме находил радушное гостеприимство.

К этому времени не стало в Цебельде князя Заусхана. В экспедиции против убыхов он был убит, он пал на моих глазах с мечом в руках. Смерть сорвала этот дикий цветок рыцарской чести. Его тело привезли в Цебельду и отдали родной земле. Друзья и подвластные оплакивали его, и даже абреки приходили на его могилу исполнять обычные обряды. С ним исчезло единственное в народе препятствие замыслам абреков.

Не тут ли место заметить, что в странах полудиких не должно подвергаться соучастностям войны жизнь людей, которым нравственное влияние и энергия заменяют силу законов и постановлений людей, которые… уносят с собою в гроб условия счастия и благоустройства родины. Угадывать же и поддерживать таких посредников между правительством и народом есть святой долг ближайших начальников и может быть — вся тайна управления кавказскими племенами.

В мае месяце (1842 г.) Дальские князья со всею шайкою напали на деревни Чалы и Джемпалы, стоявшие у выхода из гор и насчитывавшие шестьдесят семейств, они сожгли дома и увели с собою всех жителей в Кефар, ущелье по реке того же имени, уступленное им Бешалбеевцами. С тех пор абреки долго жили в этом ущелье, как новое самостоятельное общество, в новом отечестве, из которого выходили по временам на разорение и гибель старой матери своей — Цебельды.

Упомянутые деревни принадлежали братьям покойного князя Заусхана. Когда наследие этого верного слуги России сделалось добычею абреков, то злой наш враг, предводитель убыхов, устарелый в боях Хаджи-Берзек, из уважения к характеру и храбрости покойника, написал его матери княгине Лакута Ханым: «До меня дошло сведение, что Дальские князья увели в плен принадлежавшие вашему дому семейства и намерены поселиться с ними поблизости наших границ; даю Вам, княгиня, слово, что если это случится, то я непременно отобью всех Ваших подвластных и в то же время дам Вам знать, дабы вы за ними прислали ко мне одного из Ваших сыновей».

Таковы черкесы.

Наконец в половине июля абреки, уговорясь с некоторыми князьями Цебельды, вторглись в нее, и вмиг запылали главнейшие деревни, а жители с семействами и имуществом бежали то в горы, то в Абхазию, и через три дня Цебельда опустела.

При первом взгляде человеку новому покажется странным, что от угроз горсти абреков целое население отхлынуло от родной земли, но это происшествие сделается весьма простым и вразумительным, когда мы узнаем, во-первых, что все абреки шли вместе, а цебельдинцы были рассеяны и нигде не составляли довольно значительной массы; во-вторых, что цебельдинцы никогда не проливали крови в междоусобных распрях. Мы видели, что Заусхан с малым числом приверженцев вызвал на бой абреков, они ушли, не приняв вызова, из уважения к родной крови и в особенности к аристократической крови Маршани: по той самой причине цебельдинцы оставляют свой край и бегут без оглядки от каких-нибудь ста пятидесяти им родных сорванцов, которые идут с оружием и пламенем в руках, с криком: «Убьем, сожжем!»

Опустошив Цебельду, абреки обратились на оставшихся там русских и 22 августа напали на табун поселенцев и гарнизона. Шабат впереди всех, он уже ранил одного солдата из пистолета, изрубил другого и с окровавленною шашкою бежит на рядового Софрона Матвеева… кто из двух оробеет, тот из двух пропадет, — статный, ловкий, отчаянный, хорошо вооруженный Шабат перед самым дулом приземистого солдатика Софрона Матвеева повернул направо и этим движением открыл ему левый бок… Софрон выдержал, курок спущен — и Шабат лежит. Его товарищи разбежались, оставив нам его тело.

Есть люди, которых несчастное стечение обстоятельств увлекает в бездну преступлений; но Шабат самовольно, по какому-то внутреннему призванию, выбрал из многих представляющихся ему путей к известности и счастью поприще крови, по которому он шел упорно, радостно и в конце которого нашел смерть.

Звезда, которая сопутствовала ему во всю жизнь, которая столько раз призывала его к существованию полезному и избавляла от позорной смерти преступника, осветила его последнее мгновение и его могилу, он был убит, убит на месте, как умирают храбрые…

Недалеко от Марамбы, вдали от темного ущелья и грозных скал, на зеленой возвышенности, под сенью роскошных фруктовых деревьев, где ничего ни мрачного, ни ужасного, лежит прах убитого князя Шабата Маршани. Из уважения к его роду на его могилу приходили плакать знаменитые князья Абхазии, Цебельды и Самурзахани.

ЦИА Груз. ССР, ф. Кавк. арх. ком., д. /200/ XIII, лл. 168–187.

Евлиа Челеби[71] Война между абхазскими и черкесскими джинджиками[72]

И мы вышли с оружием, нас было 70–80 человек. Немного погодя мы увидели <их> верхом на деревьях, вырванных с корнем, вооруженных кто палкой, кто чем. Они примчались к опушке леса Уийуз с черкесской стороны со спутанными волосами и с длинными клыками. Изрыгая пламя из глаз, ушей и ртов, полчища джинджиков ехали на мертвых конях, мертвых быках, мертвых буйволах, мертвых верблюдах, вместо веревок вооруженные змеями, сошлись с абхазскими джинджиками и с криками, с воем начали войну. Мы были оглушены и испуганы. Около часов шел непрерывный бой. Когда стали падать на землю и люди, и кони, и верблюды, и пули, и топоры, и палки, наши кони, привязанные во дворе, сорвались с коновязи, так что едва нам удалось их выловить.

Глядим: 7 черкесских джинджиков и 7 абхазских джинджиков сцепились так, что не разобрать было, где голова, а где шея, и упали навзничь; тут черкесы вырвались и взлетели, но два абхазских джинджика вцепились им в глотки клыками и стали пить их кровь, и вследствие этого осталось пять черкесских трупов, остальные джинджики остались живы и убрались восвояси. Абхазские джинджики, которые выпили их кровь и умертвили их, бросили трупы в огонь и сожгли. Всю ночь до петухов мы наблюдали войну джинджиков. Этого ни словом не описать, ни пером, от страха мы не могли заснуть. С первым петухом джинджики испарились, но с неба что-то огромное упало на лес.

Наутро несколько человек, и я в том числе, направились туда, где ночью шел бой. Лошади… разбитые кувшины, барабаны, железные палки, мертвецы, восставшие из могил, стаканы, тарелки, обрывки платков, змеи, овцы, медведи и всякое прочее устилали землю. Я этому никогда не мог поверить, если бы все мы не стали свидетелями и не дивились этому чуду. Потом мы узнали, что в последние 40–50 лет не было подобной битвы между черкесскими и абхазскими джинджиками, но перед этим 5-10 джинджиков схватились на земле и продолжали бой, поднявшись на небо, но такого опасного сражения здесь прежде не видали.

В Черкезистане такие джинджики ночью ходили по аулам и пили человеческую кровь. Люди, подвергшиеся нападению джинджиков, сами становились джинджиками. Но у черкесов были лекари, умевшие совладать с этой напастью, вылечивать раненых и даже обезвреживать мертвецов. Они лечили за деньги. Семья, в которой был покойник, платила им, чтобы врачи сопровождали людей, ставших джинджиками. Когда замечали, что на могиле не сходилась земля, понимали, что ночью джинджик встал из могилы и пошел пить человеческую кровь. Поспешно собравшись, поселяне вскрывали могилу и обнаруживали, что джинджик лежит с налитыми кровью глазами и вымазанным ртом. Его вынимали из могилы и протыкали ему пупок ежевичным колом. По воле Аллаха он тотчас умирал. И тот, кого он умертвил, воскрешал и спасался.

Трудно подстеречь, когда иной джинджик выходит на свою охоту, но стоит ему подстеречь дурака или ребенка без присмотра старших, или <человека> решившего искупаться в реке совершенно обнажившись, он накидывается на жертву и пьет кровь, вцепившись ему в ухо. И человек этот начинает таять на глазах, сраженный недугом. Если он признается, что джинджик выпил его кровь из уха, его родичи ищут лекарей и платят им. И лекари объявляют розыски по аулам, находят <виновника> и сажают его на цепь. Ничто другое его удержать не может. Вскоре обнаруживается, что пленник — джинджик. И если он наконец признался, что этому человеку вред нанес именно он, и показал кровь жертвы у себя за ухом, лекари выведывают у него все. И он признается, что сделал это для того, чтобы воскреснуть, убежать из родового кладбища и принять участие в воздушном бою. И тогда, с согласия всего народа, его убивают, проколов ему пупок ежевичным колом. И его кровью протирают глаза и лицо пострадавшего. Тот исцеляется, а джинджика сжигают на костре. Черкесы верят, что его тело не истлеет в могиле.

По книге Омара Бююка «Абхазская мифология — древнейшая ли?». Стамбул, 1975.

Перевел с турецкого Д. Зантария.

Ф. Ф. Торнау Охота за зубрами в горах Кавказа

В истории зубра весьма часто были упоминаемы, и справедливо, его изящная красота и его вымирание или исчезновение в историческое время.

В самом деле, зубр не только красивее всех животных, обитающих ныне в Европе, но не уступает даже в этом отношении жирафу, великорослому оленю и великорослой лоси, жившим в Европе в доисторическую эпоху. Изящная форма вола, курчавая голова и грива, кофейный цвет, при значительном росте, живых огненных глазах и чрезвычайной силе и быстроте движений, дают зубру почти баснословную красоту.

Справедливо и то, что зубр вырождается на памяти человека и в этом отношении заслуживает особенного изучения. Еще в историческое время он больше водился в Германии, Польше и в северной Греции: еще до Французской кампании считали в Беловежской пуще за тысячу голов зубров, а ныне не досчитываются и до двух третей того числа. И нет сомнений, что зубр исчезнет совершенно и что о нем, если б не упоминали современные летописи, потомки наши стали бы говорить в том же самом смысле, в каком мы говорим о первозданных (допотопных) животных.

В 1835 году, на исходе июня месяца, я спустился с высоты снегового хребта Кавказского в ущелье Большого Зеленчуга, называемого горцами Энджик-су. Со мною было шесть человек абхазцев: Микан Соломон, Измаил, Хатхуа, Шакрыл Муты и Кобзеч, да Медовеевец из селения Псоу или Псхо, по имени Омар. Каждый из пяти имел свое особенное назначение в составе нашего путевого общества и отличался каким-либо достоинством, малозначащим в глазах европейского человека, но стоящим всякого уважения в горах и дающим право на известность между черкесами.

Микан Соломон, абхазский дворянин и хаджи, был моим главным проводником, т. е. заведовал всем поездом и отвечал за мою безопасность: лета, уважение, оказываемое ему как Хаджию, опытность, приобретенная в частых поездках из Абхазии на северную сторону гор, родство и связи с некоторыми значительными лицами Абазинских обществ, населяющих внутренность западной части Кавказа, доставляли ему возможность исполнять надлежащим образом возложенную на него обязанность.

Шакрыл Муты, абхазский ашнахмуа (название, принадлежащее владетельским телохранителям и поставляемое несколько ниже дворянского), служил мне оруженосцем и заботился о моей лошади. Кобзеч, говоривший по-русски, хотя и весьма дурно, исправлял должность переводчика. Измаил, слуга Микан Соломона, заведовал съестными припасами и готовил кушанье; это ему не стоило больших трудов, потому что наши запасы состояли только из проса, кислого молока и мяса одного барана, убитого при отправлении в дорогу. Два раза в день, поутру и вечером, ему доставалось изжарить кусок баранины и сварить крутую кашу из проса, заменявшую хлеб у кавказских горцев.

Остается сказать несколько слов о Хатхуа и о Медовеевце Омаре: эти два человека хотя и невысокого звания, но по знанию местности в горах и по личным качествам составляли главную основу нашего общества и во всех поселяли уверенность в успешное совершение путешествия. Хатхуа, семидесятилетний старик, высокий, худощавый, бодрый и сильный, несмотря на преклонные лета, считался одним из лучших ходоков Абхазии, где есть известные пешеходы, не уступающие ни в скорости, ни в выдержке хорошей шагистой лошади. Он поседел в охоте на диких зверей, по скалам и по снегам Кавказских гор, близ источников Кодора, Бзыба, Зеленчугов, Урупа и Лабы, и в воровстве у горцев, живущих смежно с Абхазией. Его появление на северной покатости гор, в Башылбае, Таме, Кызылбеке или другом каком-либо Абазинском селении, в котором он пользовался гостеприимством, всегда предшествовало значительной пропаже в соседних аулах.

Слух о его прибытии заставлял хозяев крепче запирать на ночь скот и лошадей и не пускать ни детей, ни девушек в лес или к ручью без вооруженных мужчин. Хатхуа, знавший как свои пять пальцев все тропинки по горам, все переходы через вечные снега и леденистые скалы, все скрытные места по лесам, на пространстве, служили ему поприщем для опасной горной охоты, обыкновенно направлял абхазских хищников, спускавшихся с гор для воровства у враждебных им черкесов. Не раз Хатхуа находился в весьма затруднительных обстоятельствах и жизнь его висела на волоске, потому что горец, попавшийся врагу, не ведает пощады; но каждый раз или сила и ловкость, или меткое ружье, или только ему ведомая тропинка выручали его из беды, и он возвращался в Абхазию, без добычи, ощипанный, голодный, в крови и в ранах, счастливый уже тем, что вынес жизнь. Вот причины, по которым я не жалел ни просьб, ни денег, чтобы склонить Хатхуа к участию в путешествии моем из Абхазии на Кубань.

Как, скажут некоторые, можно было доверить себя подобному человеку? Идти русскому с горцем, обкрадывающим и убивающим своих из алчности к добыче? Не значило ли это подвергнуть себя явной опасности и всегдашнему страху измены? Нисколько. Насчет Хатхуа я был столько же спокоен, сколько насчет других моих товарищей. Опыт оправдал мои предположения, потому что я в этом деле не действовал на авось, а рассчитывал, основываясь на знании страстей и слабости тех, с которыми имел дело. Во-первых, Хатхуа никогда своих одноплеменных, кровных и родных не обкрадывал, а стоял за них стеною и всегда был готов положить голову при защите их собственности: кабардинец же, абазех и все, кого зовут черкесом, для абхазца и каждого абазина есть не свой, а чужой, столько же чужой, как бритый европеец, явившийся перед ним в черном фраке и с круглою шляпою на голове. Во-вторых, Хатхуа был душою привязан к двум предметам, которые любил больше своей жизни: золоту и Микан Соломону, защитившему его от сильного врага и давшему его детям приют на своей земле в селении Акуач, возвышавшемся на неприступной горе, близ развалин древнего Венецианского укрепления, известного у абхазцев под названием Псырста. Итак, Хатхуа признавал над собою две власти: Микан Соломона и золота. Микан Соломон шел с нами, и кроме того, я обещал передать сумму денег, весьма значительную для бедного горца, во владение Хатхуа по окончании путешествия. Вот две неразрывные нити, которыми привязал я к себе это старое дитя, управляя им по своему произволу, — и Хатхуа, злой и нелюдимый с другими, был со мной заботлив, услужлив и верен мне до самоотвержения.

Медовеевец Омар, настоящий горный волк, алчный, хищный и нелюдимый, но ловкий, храбрый и хорошо знакомый с местностью около селения Псоу, близ которого пролегала избранная нами дорога, был равно полезен мне как проводник и как защитник. Меткость его выстрела была страшна и одинокому путнику и мохнатому обитателю лесов и скал: впоследствии я сам имел случай видеть опыт его ловкости, когда он, выждав, пока дикая коза, бежавшая с козленком, выровнялась на линии выстрела, одною пулею убил и мать и детеныша. Этот человек не понимал цены денег, в одежде он мало нуждался, потому что грудь, плечи и ноги его были покрыты натуральною шубою из волос, густых и мохнатых, как у зверя: но зато его маленькие черные глаза сверкали как два раскаленных угля при виде хорошего оружия или какой-нибудь блестящей вещи. Его задобрил я подарком кинжала с золотой насечкою, работы известного тифлисского мастера Геурга, и обещанием лошади, — богатств, которых он прежде и во сне не видывал.

Для того чтобы обязать Омара еще сильнее, я сделался его аталыком и принял на себя обязанность разделять с ним кровомщение. Дети, отдаваемые по горскому обычаю для вскармливания и воспитания в чужие семейства, всегда должны разделять кровомщение со своими воспитателями и с их ближнею роднею. Из этого породился обычай вступать в подобного рода связь посредством действия, представляющего подобие вскармливания ребенка. Горец, желая принять взрослого и даже престарелого приятеля в свою семью на правах родственника, разделяет с ним кровомщение и, чтоб привязать его к себе неразрывными узами, заставляет его коснуться губами до обнаженной груди своей матери, а если ее нету, то и до собственной, после чего он считается как бы его действительным аталыком. Этот акт обязателен как присяга и свято чтится в горах. Подобным образом я связал с собою Омара, дав ему коснуться моей груди, потому что не мог для этого представить женщины-родственницы.

С людьми, каковыми были Хатхуа, Омар и остальные мои товарищи, мне нечего было бояться среди лесов и скал ни диких зверей, ни злых людей. Но опасность и измена могли постигнуть в жилых местах, и Микан Соломон, осторожный и подозрительный, как все горцы, заметив свежие лошадиные следы по дороге из Абхазии к Псоу, куда мы сначала пошли, поворотил вправо и повел нас горами между этим селением и Цебельдою, к источникам Большого Зеленчуга, вытекающего из северной покатости гор, против источников Бзыба, текущего на юго-запад. Свежие лошадиные следы по дороге к Псоу озаботили Соломона потому, что накануне нашего отъезда из Абхазии у него находились два конных человека из означенного селения; они уверяли, что едут к берегу моря, а по всем признакам поспешили возвратиться домой. Соломон, не зная, чему приписать их обман, опасался, что они проведали про мое намерение идти через их селение, и возвратились туда для того, чтобы известить об этом народ и на нас напасть.

Не стану рассказывать подробности нашего путешествия, как мы в лесах теряли дорогу, как у нас лошади обрывались с крутизны, как мы в горах однажды остались без воды и как наконец добрели до перевала через хребет; скажу только несколько слов о переходах чрез главный снеговой хребет; это необходимо для пояснения обстоятельств, сопровождающих охоту за зубрами.

Два перехода мы уже сделали чрез хребты, покрытые вечным снегом, ночуя в сосновых лесах, растущих по близлежащим ущельям. Наконец мы подошли к главному хребту, покрытому, как белою пеленою, глубоким рыхлым снегом. Не могу точно определить его высоты; но мне кажется, что она в этом месте не превышает одиннадцати тысяч футов над уровнем моря. И на этой высоте дождя никогда не бывает, гроза бушует ниже по ущельям, и беспрестанно выпадающий снег оседает только от собственной тяжести или от теплоты солнечных лучей в самое жаркое летнее время. Поэтому верхняя оболочка этой снежной коры всегда рыхла и чрезвычайно опасна для путешественника, скрывая от его взгляда глубокие расщелины, угрожающие неизбежно погибелью, если он в них попадет.

Снег, выпавший накануне, отнял у нас надежду на перевод лошадей через хребет, а недостаток съестных припасов (всего у нас осталась баранья лопатка и несколько пригоршней проса), истощившихся от неожиданно дальнего пути, понуждал ускорить путешествие. Поэтому седла скрыли мы в лесу, лошадей бросили в ущелье на произвол судьбы, а сами начали пешие подниматься в гору. Омар шел впереди, испытывая снег длинным шестом, окованным железом; за ним тянулись все товарищи, ступая в его следы. По пояс погружались мы иногда в рыхлый снег и с большим трудом продвигались вперед. Для того чтобы предохранить зрение от вредного влияния солнечных лучей, ярко отражавшихся от снега ослепительной белизной, веки у нас были натерты разведенным порохом и мохнатые бараньи шапки надвинуты на глаза. Сафьянная горская обувь, в виде башмака без подошвы, называемая линейными казаками чувяки, от нагайского слова «шарек» (по-черкесски — сым, по-абазински — эмсы), у меня намокла и начала спадать с ноги; я ее снял по примеру моих товарищей и пошел босой. Таким образом мы поднимались часов шесть и наконец достигли долины, образующей перевал, шириною в полверсту. Здесь представились мне ряды огромных плит, не покрытых снегом и сложенных, как обыкновенно складывают камень в кубические сажени.

Эти массы плит тянулись отдельными рядами вдоль хребта, от одной высоты до другой, по всему пространству, которое можно было окинуть глазом. Почему снег не держится на этих плитах, легко объяснить: его сметает с их гладкой поверхности сильными ветрами; но почему и как они здесь появились в правильно сложенных массах, этого я не берусь решить. Если работала природа, то почему именно здесь, на самой высоте снежного хребта и нигде более в горах, где есть шифер, гранит и базальты, не находятся подобные, правильно положенные массы камня? Если работали люди, то с какой целью и какими средствами они могли это сделать? Эти именно скалы плит, находящиеся на главном снеговом хребте, послужили поводом к басне о каменной стене, построенной Искендером (Александром Великим) вдоль хребта Кавказских гор, от Дербента до Гагр, где хребет круто упирается в море и горою Сагдень оканчиваются высоты, покрытые вечным снегом. От этой горы хребет, вдоль восточного берега Черного моря, постепенно склоняясь к Анапе, не представляет более ни одной высоты, покрытой вечным снегом.

На самом краю спуска на северную сторону хребта чернелась гранитная скала четвероугольного вида, также не покрытая снегом. К этой гранитной скале подошли мои товарищи, мусульмане и христиане, и с видом глубочайшего смирения начали класть в небольшое углубление кто ножик, кто несколько пуль. И меня заставили принести подобную жертву духу гор, для того чтобы он нас без обиды пропустил через хребет и послал нам какую-нибудь дичину. В углублении скалы находилось множество стрел, пуль, ножей, шашечных клинков и обоюдоострых мечей, ржавевших там с незапамятных времен. Но ни один горец не решится коснуться этой святыни, страшась разгневать духа гор.

От этой скалы мы стали спускаться к источнику Зеленчуга по неизмеримой снежной крутизне. Кто не бывал в горах, покрытых снегом, тот не может себе представить, как труден подъем на гору и как легок спуск. Подымаешься несколько часов, а спускаешься с той же высоты в несколько минут; но как зато страшен кажется спуск для неопытного глаза и для непривычной ноги. Кажется, покатость так крута, что человек неминуемо должен упасть и, падая с уступа на уступ, раздробиться в глубине бездны. И действительно есть опасность, которую одна смелость может превозмочь. Должно с решительностью бежать вниз, сохраняя равновесие и ударяя пяткою в снежную покатость; тогда бег делается столь быстрым, что комки снега, оторванные ногою человека, едва поспевают за ним катиться, и он в несколько минут сбегает с высоты, на которую влезал несколько часов. За два дня до этого перехода, когда мне пришлось спускаться в первый раз со снежной высоты, я было остановился над кручею и требовал, чтобы меня повели другою дорогою; но абхазцы меня выучили спускаться; двое из них схватили меня под руки и помчались со мною вниз, доказав на опыте, что дело не столь трудно и опасно, как кажется на первый взгляд. Теперь я был уже не новичок, и мы стремглав бежали вниз, опережая один другого; некоторые из нас падали, но всегда на спину, удерживаясь пятками в снегу, вставали и продолжали бег; товарищи их смеялись. Вдруг над нашими головами раздался глухой гул, потом шум, подобный грому, и нас обдало сребристою снежною пылью. Абхазцы бросились в сторону, вскрикнув: «Аллах! Аллах!» Через несколько мгновений воздух очистился, и мы под ногами у себя увидели глыбы вновь накиданного снега. То был обвал, скатившийся с высоты хребта за несколько десятков саженей в сторону от этого места, по которому мы спускались. Муты и Кобзеч, оба христиане, перекрестились; Хаджи Соломон и Измаил, магометане, поблагодарили Аллаха за минование опасности, возгласив несколько раз Аллаху «экбер, лай, лай, ил Аллах», а Омар, не имевший никакой веры, только покачал головою, улыбнулся как умел и пошел своим путем. Хатхуа не был с нами; он отделился от толпы, когда мы только начали подниматься, для того чтобы, обогнув скалы, если представится возможность, погнать на нас стадо туров. Положение наше было очень неприятно: на семь человек оставалась в запасе одна баранья лопатка и несколько пригоршней проса; лошадей мы бросили за горою, а до первого жилого места, в котором мы могли показаться, считалось не менее пяти наших переходов. Вся наша надежда в столь затруднительном положении была возложена на Хатхуа, испытанном охотнике, который хорошо знал обычаи и привычки зверей, обитающих в горах и поэтому легче, чем каждый из нас, мог добыть продовольствие на остальное время пути. Но при всей своей ловкости и опытности он не успел убить тура или подогнать к нам этих животных, пасшихся по окрестным скалам.

Тура абхазцы называют абслаху, или каменным бараном, так же как и по-немецки — Steinbock. Животное это водится по скалам, близ вечных снегов, покрывающих главный хребет Кавказских гор. Его огромный рост, рога, цвет шерсти и вид достаточно известны; поэтому я скажу только несколько слов об охоте за турами, которые чрезвычайно осторожны и не подпускают к себе близко человека. От пасущегося стада выставляются во все стороны по высотам сторожевые туры, которые, едва завидев опасность, подают знак своим собратьям, и они опрометью мчатся вдаль, пробегая по тропинкам, недоступным ни человеку, ни другому животному, перепрыгивая со скалы на скалу, бросаясь вниз с довольно значительных высот. Одно есть средство подкараулить и убить тура: надобно отыскать след, по которому стадо имеет привычку ходить к воде, ночью засесть за камнями и выждать его приближение, что обыкновенно бывает на рассвете. Тогда охотник должен верно метить, чтоб не потерять напрасно первого выстрела, иначе испуганное стадо умчится из виду его прежде, чем он успеет зарядить ружье во второй раз. Там, где есть туры, водится и горная курочка[73], величиною с индейку, серая, с грудью, поднятою вверх, как у американской утки, питающаяся, как говорят горцы, пометом туров. Птенцов она выводит в расщелинах высоких скал и свистит наподобие человека, так что я несколько раз ошибался, принимая ее крик за свист человеческий.

Потеряв надежду увидеть на вертеле турий шашлык, мы были избавлены счастливою случайностью от неприятной необходимости пропитывать себя травами и кореньями: встретили каких-то диких рогатых животных, обитающих в ущелье Зеленчуга, о которых абхазы мне часто рассказывали, называя их адомбей. Из рассказов моих товарищей я, впрочем, не мог понять, к какой породе принадлежат эти животные.

С высот, покрытых снегом, мы спустились в тесное ущелье, огражденное с одной стороны ледяными скалами, а с другой высоким каменистым хребтом, отделяющим верховья Зеленчуга от верховья Кяфира, впадающего в первую из этих рек верст за пятьдесят от своего источника. Дно ущелья было покрыто огромными камнями, между которыми росли небольшие кусты. Еще на горе нам был слышен шум водопада. Этот шум увеличивался по мере того, как мы спускались ниже, и когда я, достигнув глубины ущелья, оборотился назад, то увидел одно из самых величественных зрелищ, встречавшихся мне в горах. Снежная кора, толщиною в двадцать саженей и более, покрывавшая покатость горы, кончалась отвесным обрывом, и из-под нее вырывался огромный ток воды, падавший с высоты пятидесяти саженей, дробился внизу о скалы, преграждавшие ему дорогу, разливался на множество отдельных потоков, прыгал через камни, раскиданные по теснине, и потом уже сливался в одну быструю струю, изливавшуюся змеею по широкому ущелью. Это был источник большого Зеленчуга, или Энджик-су.

Впереди нас чернел едва проходимый сосновый лес, преграждавший ущелье во всю ширину поваленными ветрами и упавшими от ветхости вековыми деревьями необыкновенной величины. Несколько часов мы шли без дороги, перелезая через глубокую и быструю речку. Около леса мы должны были поворотить вправо и обходить его по высоте, на которой снег едва только стаял. Здесь мои товарищи набрали множество тюльпанов темно-фиолетового цвета, на коротеньких стебельках, которые весьма годны в пищу. Вкусом этот мясистый цветок похож на стручок сахарного гороха, и я его ел с жадностью, потому что с утра голодал. Лес тянулся на три с лишком версты; обойдя его, мы увидели, что ущелье сделалось приметно шире и утратило свой первоначальный дикий вид. Справа и слева оно ограждалось высотами, покрытыми травою, и только по берегам Зеленчуга виднелись купы небольших деревьев. Мы спустились с горы и начали переправляться через речку вброд, купаясь в воде по пояс. Достигнув середины реки, мы услышали в лесу ружейный выстрел и остановились, прислушиваясь к последовавшему за ним гулу. Что выстрел принадлежал Хатхуа, встретившему зверя, легко было понять; но какого ему Бог послал зверя?.. Через несколько мгновений шум в лесу увеличился, деревья затрещали, и из опушки выскочили огромной величины мохнатый бык и несколько коров с телятами.

«Адомбей!» — вскричали абхазы в один голос: наши ружья вылетели из чехлов, выстрелы блеснули, и впереди бежавший бык, сделав прыжок, помчался в сторону; за ним понеслось все стадо, прыгая через камни и ломая кусты и мелкие деревья, попадавшиеся на пути. Мы побежали за ним, кровь на кустах и на траве доказывала, что бык ранен, но у него еще доставало силы от нас уйти. Долго мы бежали по кровавому следу и наконец остановились, не чувствуя себя в силах продолжать путь: так мы были утомлены переходом через горы и преследованием раненого адомбея. Повесив голову, мои товарищи начали располагаться на берегу реки под тенью раскидистой березы: разложили бурки, вырубили несколько суковатых кольев, которые каждый воткнул у своего изголовья, чтоб повесить на них оружие, и развели огонь для приготовления скудного ужина, последнего, на который мы могли рассчитывать в течение четырех или пяти дней. Хатхуа еще не приходил, Соломон спорил с товарищами о том, съесть ли за ужином весь запас или сберечь его часть на завтрашний день. Пустые желудки моих абхазцев противились этому распоряжению, и они уверяли, что, не поев досыта, лишатся сил идти на другой день вперед. Все, кроме Соломона, считали за лучшее съесть сегодня все, что оставалось в запасе, а завтрашний день предоставить воле Аллаха, который их, верно, не оставит без пищи. Соломон спорил, кричал, а дело не решалось; я между тем сидел спокойно на земле и слушал их спор, не принимая в нем участия, чтоб не уронить себя в глазах товарищей, которыми до этой минуты распоряжался, не встречая ни малейшего сопротивления. В настоящую же минуту чувство уважения, которое они ко мне питали, встретило бы сильного противника в их собственных желудках, и я не считал благоразумным возбудить в моих товарищах внутренней борьбы, могущей кончиться к моей невыгоде. Я молча смотрел на баранину, которую жарил Измаил, и на просо, кипевшее в котле; того и другого было так мало, что и в этот вечер мы не могли досыта поесть.

В это время пришел Хатхуа и объявил, что хотя адомбей и ушел, но что есть надежда завтра поутру опять увидеть этих животных, быть может, даже убить одного из них, потому что он отыскал след, по которому они ходят на водопой. Абхазцы вскрикнули от радости и опрометью бросились делить баранину по числу товарищей. «Бог нас не оставляет, — говорили они. — Он дозволил Хатхуа открыть след адомбеев, завтра мы их не упустим, теперь припасов беречь нечего, сегодня поделим все, что у нас ни есть, а завтра Бог накормит…» Такие доказательства словом и делом не допускали возражений, даже Соломон перестал спорить и только ворчал что-то про себя, глотая свою часть.

Поужинав, мы на ночь оделись и положили подле себя оружие, как водится на Кавказе в местах незнакомых или опасных, и заснули крепким сном. Поочередно один из товарищей не спал и обходил место, на котором мы лежали, шаря по кустам и по берегу реки. Это также кавказская предосторожность, весьма употребительная во время стоянки в лесах и горах: случается, что у людей, беззаботно уснувших, поутру недостает какой-либо вещи, оружия, а иногда и самой жизни.

Ночь была холодная; перед рассветом начал накрапывать дождик и разбудил нас. Немедленно мы пошли к тому месту, где на берегу реки кончался след адомбеев, и спрятались на противоположной стороне за каменьями. Едва начало рассветать, мы увидели стадо адомбеев, спускавшееся с горы к воде. Впереди шел огромный бык, тот самый, по которому мы стреляли накануне; раны, полученные им в живот, некоторые навылет, не помешали ему прожить всю ночь: столь велика жизненная сила у этих животных. Бодрости в нем уже не было, он шел, повеся голову и изредка ею покачивая, взрывая ногами землю; видно было, что его мучила боль. Когда он приблизился к воде и наклонил голову, чтоб напиться, мы приложились и все разом выстрелили по нему. Ни одна пуля не пролетела мимо, И он упал, получив семь ран в голову; коровы и телята, которых было до шести штук, обратились в бегство. Мы о них и не заботились, довольные убитым быком; мяса его было для нас достаточно на десять дней и более. Когда мы подбежали к нашей добыче, издыхавшей в предсмертных судорогах, то я увидел, что этот адомбей был настоящий зубр (Bosurus)[74].

Видом он похож на настоящего быка, голова большая, глаза маленькие и глубоко вдавлены, рога короткие и толстые, передняя часть тела, т. е. голова, грудь и плечи покрыты мохнатою шерстью, под нижнею челюстью довольно длинная борода; на задней части тела шерсть короткая и лоснящаяся, ноги низкие и жилистые, хвост не очень длинный, цвет шерсти темно-коричневый. Росту убитый зубр был очень большого: длина его с головою простиралась до 10 футов, высота несколько более двух аршин. Сняв с него шкуру и растянув ее, мы сделали навес, под которым и поместились все семь человек.

Абхазцы мои не стали мешкать, разрезали его тушу, вынули внутренности, развели огонь и мигом изжарили печенку; это был наш завтрак, который мы проглотили без хлеба и без соли. Не нуждаясь в продовольствии, нам не для чего было спешить с путешествием, и мы распределились следующим образом. Микан Соломон, Муты, Кобзеч и я расположились лагерем близ убитого зубра; Омар, Хатхуа и Измаил отправились обратно через хребет, для того чтобы испытать возможность перенести лошадей через горы. Мне, да и товарищам моим, очень не хотелось пятеро суток тащиться пешком до Бешалбеевского аула Мамак Кирея Сидова, куда нам надлежало идти.

Об адомбеях, или зубрах, я узнал от абхазцев, что они водятся не в одном ущелье Большого Зеленчуга, но и по основным лесам, растущим близ вечных снегов главного хребта, в ущельях Урупа и большой Лабы; но нигде более.

Итак, зубры находятся не в одной Беловежской пуще. О существовании их на Кавказе могу свидетельствовать я, первый из русских, видевший там это животное, охотившийся за ним и питавшийся его мясом в течение восьми дней, пока перевели лошадей через хребет и пока мы достигли до верховья Урупа, где у бешалбеевцев нашли прием, достойный хваленого гостеприимства кавказских горцев.

По книге: Ф. Ф. Торнау. Воспоминания кавказского офицера (Донесения разведчика царской армии) М., 1864.

Федор Федорович Торнау происходил из прибалтийских (курляндских) баронов. Офицер-разведчик, он был заброшен на Кавказ. Встречая его, горцы не спрашивали о цели его приезда в Абхазию. Но все же любопытные стали интересоваться личностью Торнау.

«Одним из них был Кац Маргания (Маан) — первый сподвижник владетельного князя Абхазии, генерал царской армии. Внимательно следя за Торнау, этот „тонкого ума“ человек догадывался о секретной миссии последнего. На отрицания же русского разведчика Кац отвечал: „Ты — молодая лиса, а я — старый волк, напрасно станем друг друга обманывать“, и предупреждал: „Побереги свою голову, она нужна тебе для другого дела… Багаркан-ипа Маршания хвалился тебя поймать и привезти в Цебельду живого или мертвого, если ты не перестанешь ездить по Абхазии, и прибавил, что он позволит надеть через плечо прялку вместо ружья, если не сдержит своего слова“. Между прочим, Торнау однажды в лесу столкнулся с отчаянным абреком, но разведчику удалось ловко уйти от него неузнанным.

…Торнау беспрестанно менял цвет лошадей и цвет черкески».

Г. А. Дзидзария. Ф. Ф. Торнау и его кавказские материалы XIX века. М., Наука, 1976.