Абориген

Был сумасшедший месяц май,

Созвездия стекали с неба.

В них всё смешалось – быль и небыль,

Эдем – с Аидом и Эребом,

А мы с тобою – с тем, кто не был

Замешан в наш безумный май,

Пронзительный от счастья май.

Как невесомо, как несмело

Слова своё вершили дело.

В изломах каменело тело,

Всё отгорало и горело,

Клубами рвался дымный май,

Мой опалённый душный май.

Листва пылала, словно пламя,

Но… слёзы – в льдинки жемчугами,

Но слёзы – по оконной раме,

Но слёзы – по стеклу кругами

И без меня, всё сами, сами.

Дождливым был мой месяц май,

Безжалостный, как ливень, май,

Дождь слёз и звёзд, дождь расставаний.

Сквозь пустоту непониманья,

Сквозь чей-то голос окаянный,

Неведомо чьих причитаний,

Назойливых и непрестанных,

Мы дотянулись…

Ливень ранний —

Не ведая, что нас изранил, —

Бесследно смыл наш месяц май,

Наш невозможный месяц май,

Благословенный, мимолётный,

И проклятый навеки май.

Хочу целовать тебя, пока не уснёшь…

А знаешь, а ты опять на мальчишку похож…

А имя твоё я уже никому не отдам.

И, может быть, только оно и останется нам…

Мой любимый, вы так далеки,

Что все люди вокруг меня вымерли

До следующей нашей встречи.

Как странно – я ещё жива,

Хотя два дня тебя не вижу,

Я только ростом стала ниже

И голос никнет, как трава,

Полёгшая под ливнем хлёстким,

И на травинках слёз шары —

Под солнышком из-за горы

Горят, как ёлочные блёстки.

И капли канут в небеса,

И сохнут мостики-подмостки —

Здесь, по сухим скрипучим доскам,

Скользили наши голоса.

Я вновь ловлю ладонью звуки —

Подстреленный полётный жест —

И льну к стене. Распяли в крест —

И разом обрубили руки.

Ни чувств, ни мыслей – ничего.

Ни тела – ни убить, ни ранить.

Во мне жива одна лишь память,

Подцвеченная синевой.

Я хожу – а ты читаешь,

Я смотрю – а ты читаешь,

Я к тебе – а ты читаешь

И меня не замечаешь.

Я шепчу – а ты не слышишь,

Я зову – а ты не слышишь,

Я кричу – а ты не слышишь.

Вот и буду тише мыши.

В уголочке у окна,

Так и буду дотемна,

Буду тихо, буду молча,

На полу в сторонке скорчусь,

Съёжусь и под стол забьюсь.

Позовёшь – не отзовусь.

Не хочу с тобой играть!

Буду лучше рисовать.

Нарисую я ракету

И ещё такую… эту…

Как её зовут… планету!

Солнца два и два рассвета,

Справа будет синий-синий,

Слева жёлтый и красивый,

И по небу солнцы ходят,

Как паром и пароходик,

То – туда, а то – обратно.

(Стрелками, чтоб всё понятно)

У тебя такого нет!

…Ой, откуда этот цвет?

По бокам немножко жёлтый,

Синего осталось что-то,

А рисунок весь стемнел

И совсем позеленел…

Ну и ладно, ну и что же!

Так красивей даже, может!

Эту, как её… зарю! —

Я тебе не подарю!

Знаешь, ад – это очень просто:

Уходить. А ещё – понимать.

Ты злой человек, очень злой человек,

Сердитый – что сыч, надутый – что мяч,

Но знаешь ли ты… Я готовлю побег.

И он неизбежен, мой тихий палач.

Ты властен меня растерзать, раздавить,

Всё тело моё обескровить до дна,

Но власть, что замешена лишь на крови,

Хрупка – как бывает хрупка тишина

В минуту, когда в красноватом огне

Ворочается раскалённая сталь.

И нехотя ты подступаешь ко мне

И рвёшь тишину – как взрывают хрусталь.

…Неужто ещё остаются слова,

Не вырванные из обмётанных губ,

Тебе безразлично, что я чуть жива,

Что даже под пыткой тебе я не лгу,

Что хрип на губах превращается в соль,

Что я выгибаюсь в натянутый лук,

Что стала наркотиком жаркая боль,

И слепо ищу я безжалостных рук…

Но ты прирождённый палач! Ты поэт —

Бесстрастный как лёд, как небесная твердь,

И ты разгадал мой беспомощный бред,

И ты не отдашь мне блаженную смерть.

Ты всё увенчаешь счастливым концом,

Где в пыточном ложе мерещится гроб,

Где воздух вливается в горло свинцом,

Где каплют секунды на выбритый лоб,

Где, кажется, сдохнуть назначено мне

Под тяжестью собственных выжженных век…

Не знаю, убьёшь ты меня или нет…

Я выживу – если решусь на побег.[1]