Абориген

66

Вот я вроде бы и добрался до того места, где уже не могу рассказывать лишь о том, что я видел сам и в чём сам участвовал. События пошли быстро, стали случаться в разных местах одновременно, и, как я ни старался, побывать везде мне так и не удалось. Придётся давать слово другим героям этой истории. И вот тут я наталкиваюсь на вечную свою занудливость, на правило говорить только то, в чём окончательно уверен. Но, если я просто изложу, что тот или другой человек делал и что видел, получится сухо и противно – да и не очень понятно местами. Но ведь мыслей и чувств его я знать не могу, могу только догадываться…

Я долго мучился над этим. И решил, что единственно возможное решение – это представить себя на месте другого человека, притвориться этим другим. Не знаю, как у меня получится. В любом случае я ведь не претендую на особую психологичность. Просто рассказываю, как было дело, и всё.

На всякий случай ещё раз: я не утверждаю, что Кумико, или Гагарин, или Тина, или Люсьен испытывали именно те чувства, которые я им приписываю, и думали именно те мысли. Я так предположил, не более того.

(Для любого эстебанца ясно, почему я так это всё акцентирую. Для всех остальных поясняю: потому что Эстебан на сегодня – это единственное во Вселенной место, где за неверное слово вас могут просто убить.

У нас тут всё очень чётко.)

67

Насколько хороши были у Игната отношения с детьми мелкими, настолько же они стали сложными с детьми взрослыми. Думаю, бедняга просто не мог поверить, что вот это вот, кому он недавно мыл попу и вытирал нос, сегодня уже существо равноправное, самостоятельное и вообще. Он их такими и воспитывал, а когда у него всё получилось, нутро его отказалось подчиниться очевидному. А дети, умные и самостоятельные, оказались недостаточно мудрыми (да и откуда? Мудрость – это в первую очередь опыт), чтобы подыграть старику…

Я не знаю точно, из-за какого пустяка он насмерть рассорился с Гагариным, но это произошло ещё два года назад. И в гневе Игнат вычеркнул Гагарина из числа своих наследников. А потом дурацкое самолюбие не позволяло ему своё решение изменить. Хотя я настаивал.

Сейчас я даже подозреваю, что ссора та возникла не сама собой, а была кем-то (тем же Сунем?) искусно спровоцирована. Но доказательств нет, так что все мои предположения суть спекуляции. Да это, по большому счёту, и не важно совсем.

С другой стороны, вот это исключение из списка, вполне вероятно, спасло Гагарину жизнь.

За две недели до убийства Игната Гагарину принесли некие документы, изобличающие высокопоставленных синих, в том числе коменданта торгового порта Ньёрдбург (не путать порт с городом!), в контрабанде и торговле грюнсандом. Гагарин притворился вольным торговцем с юга, поселился в портовой гостинице, потом перебрался в воздушный Ньёрдбург – это уже почти у самой Стены… Он потратил немало редакционных денег и даже вышел на какие-то интересные контакты, когда узнал о взрыве в редакции. Бросив всё, он ринулся назад…

По дороге его пытались перехватить, он ускользнул.

Как и я, Гагарин изнурял себя рассуждениями о потерянном зря времени. Объявись он не в день суда, а накануне, когда прилетел в Три Столба, – и всё могло пойти по-другому!.. Но так же, как и я, он был не в силах предвидеть события – и, как и я, не способен ничего изменить задним числом.

Известно, что именно такие размышления способствуют развитию самой чёрной депрессии. Особенно когда размышляешь в тюремной камере.

Короче говоря, выпущенный на волю Гагарин прямиком направился в «Зелёного дракона», чтобы узнать новости и слухи.

Он узнавал новости и слухи весь вечер – и в результате заночевал в каморке для неподвижных клиентов.

Но это было уже потом, когда я убыл с Трёх Столбов. Или на следующий день, или через день – сам Гагарин этого вспомнить не смог.

68

Пока мои подопечные отдыхали после обильного обеда, я провёл рекогносцировку.

В «Хозяине» мне сказали, что ночью ожидается Цветение на нескольких делянках под стеной Человечков – скалистым образованием примерно на полпути от Трёх Столбов до Аппеля, последнего крупного острова на востоке нашего архипелага, дальше до самой Новой Гренландии тянется двухтысячекилометровое пространство самой дремучей таиги с обширными болотами и несколькими сверхсолёными ядовитыми озёрами. До Человечков (названных так за вид сверху: два нарисованных человечка, сцепившись руками, то ли кружатся в танце, то ли падают с большой высоты) было три часа неторопливого полёта на пикапе.

До Граблей, конечно, ближе, всего час, но там Цветение будет в лучшем случае только в следующее троелуние.

Я попросил Ицхака распорядиться, чтобы моих покормили ужином на час раньше и сделали хороший набор для пикника, а группе объявил, что сразу после ранневечерней трапезы сбор – и полетим смотреть драконов.

Пикник я намеревался устроить на прилежащем к Человечкам маленьком островке Клумба, одном из владений (теперь, надо полагать, уже бывшем) Игната Снегиря. Там когда-то госпожа Мидори разводила цветы и декоративные деревья. Неподалеку от него, под скалой Молот, она и погибла.

Игнат забросил этот остров, и там всё заросло дико и причудливо. Несколько раз у него эту землю хотели купить, но он не продавал…

Выйдя из редакции, я заглянул к Шамилю Ивановичу. Меня, понятно, интересовал Гагарин. Шамиль сказал, что претензий к нему у суда нет, есть только несколько не до конца прояснённых вопросов, вот придут ответы на телеграммы – и тогда можно будет парня выпускать. А пока пусть побудет под охраной – и для его, между прочим, безопасности.

Ещё он сказал, что вертолёт, разумеется, почти сразу нашли, но экспертиза ничего не дала: ни отпечатков, ни тканевых стёсов, ни следов пороховой гари – ничего абсолютно. Экипаж, скорее всего, ушёл в пещеры, преследовать бесполезно. И мы согласились друг с другом, что это наверняка был отвлекающий манёвр, а настоящий стрелок был где-то поблизости от жертвы – и как бы не в толпе зрителей… Пневматические ружья в виде зонтов или тросточек уже довольно давно используют китайские серые в своих внутренних разборках…

Кумико

Чем я думала? А ничем. Просто не думала. Нам было хорошо, безумно хорошо, и мы оба знали, что это не продлится долго…

И хватит об этом. Больше ни слова.

Север говорил уже, что у меня сложные отношения с отцом. Это правда, но не вся.

Просто я была дура. А Сунь был хитрый выродок. И я на какое-то время поверила ему – не тому, что он говорил (а он почти ничего и не говорил прямо), а тем хитрым уликам, которые он подсовывал, тем обмолвкам, которые он как бы случайно позволял мне услышать, тем выводам, которые я сделала как будто сама…

Дура. Умная самоуверенная дура.

И просто случайность… я не буду рассказывать, какая; просто случайность… в общем, я бросила в ящик другой конверт. И обнаружила это лишь три дня спустя.

(Гагарин потом говорил, что таких случайностей не бывает и что это я сама, не подозревая о том, обманула себя и так далее… Честно говоря, мне всё равно. Совой по пню или пнём по сове…)

Дура.

Я пришла на суд над отцом (и я в тот момент ещё считала его преступником!), а в кармане у меня лежал свёрнутый в четыре раза смертный приговор мне самой.

Если бы суд прошёл по процедуре, то в конце вердикта судья объявил бы меня конечной наследницей всего состояния семьи, и я бы тут же стала мишенью для Суня и тех, кто стоял за ним. Растерявшейся, неподвижной и очень заметной мишенью…

Но случилось именно то, что случилось. Отец стиснул мою руку – думая, наверное, что это рука Севера, – и прохрипел ему: «Позаботься о Кумико». А тот, наверное, сразу всё понял – или не понял даже, некогда было понимать, а копчиком всё просчитал и шепнул мне: «Исчезни. Спрячься так, чтобы не смогли найти…»

И я исчезла. Ни о чём не спрашивая, не задержавшись ни на миг, только коснулась уже мёртвого отца – и исчезла.

Это как в таиге: если кто-то тебе приказывает – значит, он знает, что делает. И ты подчиняешься без тени сомнения. Тогда есть шанс выжить.

Через три минуты меня не было на площади, через десять – в городе. Ещё через час я видела всех, а меня – никто. Я забралась в расселину между Столбами, там почти у самой вершины есть маленькая ниша – только-только уместиться. Сверху её прикрывают колючие кусты, названия которых я не помню. Но если надрезать корень этого кустарника, из него начинает капать сладковатый слегка вяжущий сок…

Там я только и разобралась по-настоящему с конвертами.

На третью ночь я спустилась по ходам (если честно, то чудом; там и подниматься-то трудно, а уж спускаться…) и пошла на север. На северном берегу есть несколько вонючих полей, орошаемых из городской канализации, на них выращивают ячмень для пива и бренди. Крестьяне живут на хуторах. Сначала меня чуть не порвали собаки. Потом я угнала маленькую лодку.

И полетела туда, где мне велел спрятаться Север.

Следы от пальцев – повыше запястья, там, где отец схватил меня и крепко сжал руку, – остались до сих пор. Все думают, что я сделала памятное тату, но на самом деле я не делала ничего.

Просто смотрела на них.

69

За нами следили – издали, не приближаясь: один потрёпанный пикап и один дирижабль наподобие патрульно-пожарного, но раскрашенный под грузовичок. Думаю, один из них принадлежал властям, другой – серым. Кому какой – судить не берусь.

Если бы меня не окружали со всех сторон землюки, то мне, скорее всего, уже задавали бы неприятные вопросы, на которые трудно не ответить.

А так – я в подробностях рассказывал то, что наверняка знают все во Вселенной, но вот почему-то прилетают сюда, к нам, чтобы своими ушами и глазами убедиться: могущественная до чрезвычайности и гигантская (уже более сорока планет в составе, и расширению пока не видно предела) Конфедерация покоится в буквальном смысле слова – на дерьме.

Цветы, как это прекрасно известно, прорастают только из тех семян, которые прошли через кишечник дракона, и растут лишь на почве, обильно удобренной драконьим дерьмом. То есть под скалами, на которых драконы просиживают, лениво поворачивая вправо-влево костяные бошки с затянутыми морщинистыми перепонками глазами да выкусывая из подмышек каменных блох, три четверти своей не такой уж коротенькой (далеко за пятьдесят местных или за сто тридцать с хвостиком земных лет) жизни. В общем, если дракона не тревожить, то он наваливает в одну точку около четырёхсот тонн бесценного гуано. Цветы вырастают, распускаются, потом те цветки, которые были оставлены на развод, дают плоды – этакие яйца почти двухметровой высоты и с полметра в самой широкой части. Когда плоды созревают, от них начинает пахнуть очень сильно и очень для драконов притягательно (хотя человеку лучше созревших плодов не нюхать, потом полжизни будет казаться, что этой дрянью провоняло всё, а особенно еда). В одну прекрасную ночь яйца лопаются, и из них на большую высоту – иной раз на километр и выше – вырываются настоящие ракеты (на настоящем двухкомпонентном топливе: пергидроле и муравьином спирте), которые там, на высоте, со страшным грохотом взрываются, разбрасывая миллионы семян Цветов – и облака такой характерной ярко светящейся, сияющей, переливающейся всеми цветами пыли, от которой драконы заводятся, полностью теряют разум и начинают трахаться прямо в воздухе, заглатывая при этом, разумеется, те самые семена, которые, чтобы прорасти, должны пройти через их кишечник…

Если учесть, ребята, что созревшие плоды Цветов как две капли воды похожи на яйца драконов, только раз в десять побольше размером, а семена – те просто копируют собой парочку драконов, склещившихся в воздухе и медленно опускающихся, кружась (только семена совсем маленькие, поместятся на ногте большого пальца) – как не задуматься о том, что у Автора всего этого было буйное болезненное воображение и весьма непростое детство?

И ещё эта пыльца…

Цветы – хищники. Их ловчий орган – это рой пыльцы, которая вылетает из кувшиноподобных цветков (обычно по ночам, а днём – когда на небе нет солнца) и жрёт на своём пути всё белковое, что не успевает исчезнуть, при этом не делая разницы между местной фауной и земной. Рои могут объединяться в один гигантский или рассыпаться в сотни маленьких – в зависимости от добычи, на которую они нацелились. Чем больше по объёму рой, тем он умнее и хитрее, тем сложнее от него уйти или спрятаться.

(Один эмигрант, с которым я общался (он и на Земле был историком и сейчас преподаёт историю в Ясновском университете), рассказывал, что похожие рои, только искусственные, созданные с охранными-военными-хрен-знает-какими-ещё целями, лет сто назад погубили несколько колоний, в том числе на Марсе – а это буквально в двух шагах от Земли, в той же планетной системе. Что интересно, простые землюки, которые прилетают к нам потуриститься, об этом ничего не слышали…)

Я сам видел, своими глазами, как несколько роёв расправились с двумя солдатами в полном облачении – в те годы на вооружении армии стояли не «ящеры», как сейчас, а «центурионы», устройства потяжелее, с меньшим количеством функций, но более защищённые, с противоминной бронёй. Так вот, роям понадобилось полчаса, чтобы найти какие-то микроскопические щели в защите и выжрать всё изнутри.

А парни не могли даже застрелиться…

Этого я, разумеется, озвучивать не стал, но про грюнсанд, про отважных контрабандистов и про не менее отважных пограничников несколько задорных баек выдал, чем увядшее было внимание взбодрил.

И тогда я рассказал им про драконов. Какие это вонючие, мерзкие, злые и злопамятные твари. Что, если бы не их роль в поддержании величия Конфедерации, мы бы их за неделю… под корень… ну, где-нибудь в заповеднике сохранили бы с десяток, и хватит…

Про Кумико и дракончика тоже рассказал.

Мне сейчас надо было про Кумико хоть как-нибудь, хоть так вот рассказать кому-нибудь, потому что сердце просто лопнуть было готово, такая тревога меня переполняла. Я боялся, что начну делать глупости.

Гагарин

О том, как я топил печаль в ячменном бренди, я рассказывать не буду, потому что, во-первых, плохо этот процесс запомнил, а во-вторых, такое поведение не красит мужчину. Но, думаю, предки меня поняли и, надеюсь, простили (Игнат заступился, чего уж там…), потому что именно моё дурное поведение в конечном итоге и привело к тому, что я напал на нужный след.

Впрочем, будем последовательны.

Я приходил в «Зелёный дракон» как на работу, брал либо ячменный со льдом, либо «Болт» – смесь всё того же ячменного с соком крыжовника и полынью, – и сидел либо у стойки, либо за столиком у столба в центре зала – короче, там, где легче всего было услышать новостей. Мне удавалось притворяться или совсем остекленевшим, или пребывающим в шаге от этого блаженного состояния – при этом я всё слышал, всё понимал и даже на месте пытался анализировать. Если бы не конкретная цель – выяснить, кто стоит за убийством дяди Игната, – я рванул бы по следу как минимум трёх преступлений. Во-первых, это было открытое насильственное вытеснение мелких фермеров с их ферм… хотя и во-вторых, и в-третьих – то же самое. Кто-то зачем-то собирал под свою руку небольшие островки между Ноатуном – большим островом, на которым стоит Ньёрдбург, и Майским – он почти весь за Стеной, только мыс из-за неё торчит, на котором теперь карантин и пограничный пост. Из-за близости Стены островки эти остались почти без драконов, фермы прогорали, но вы же знаете фермеров, они будут держаться за своё зубами и когтями – так что выковыривали их оттуда немалыми деньгами, подкреплёнными ещё большими угрозами.

А потом я услышал, что кто-то то ли уже купил, то ли всё-таки только покупает Котур – один из трёх больших островов, принадлежавших Снегирям. Имущество «преступника» бургомистрат почти сразу выставил на продажу – однако я был уверен на все двести процентов, что никто даже не посмотрит в ту сторону. Всё-таки народ у нас не такой глупый, чтобы покупать имущество только что умершего, «тёплый пиджачок ещё остыть не успел». Кому нужны лишние неприятности с предками?

Но вот оказалось – кому-то нужны…

70

Что сказать? Цветы не подвели. Драконы – тоже. Туристы были ублажены по полной программе.

(Я рассчитал дорогу так: три часа в одну сторону, потом любуемся драконами, потом два часа – пикник, потом все укладываются спать в пикапе на разложенных сиденьях (жестковато, но очень романтично) – и мы на малой скорости плывём обратно и приплываем в отель на рассвете или сразу после. Здесь я даю группе привести себя в порядок, кормлю их завтраком, потом везу на маленький рыночек за чертой города, пусть чего-нибудь приобретут с пользой для наших фермеров и ремесленников, – потом прощальный обед, потом я усаживаю всех на омни и отправляю в сторону Ньёрдбурга-порта, где их встретит уже знакомая им Изя.

Элементарно, не правда ли?)

Пикничок тоже задался. Главное, что нас посетила компания друкков и устроила небольшой весёлый шабаш. Друкки чрезвычайно симпатичны, дружелюбны, умны и изобретательны. При этом они не выпрашивают еду и не надоедают, а просто веселят вас, потому что им самим это нравится. Например, то, как вы чешете им мягкие пузики. Они будут валяться на спине, болтать в воздухе коротенькими лапками и хихикать. Землюки от этого приходят в восторг и изумление – и сожалеют только, что друкки не пушистые, а замшевые, и что их нельзя забрать с собой. Изя говорит, что видела однажды друкка, который жонглировал тремя камушками. Я ей верю. Друкки могут. Я знаю несколько семей, в которых друкки, просто пришедшие из леса, поселялись, жили годами и возились с детьми. Нет, это чрезвычайно милый зверь, ни на кого не похожий и, как говорит всё та же Изя, посланный нам в утешение.

Но всё хорошее почему-то кончается быстро.

Началось с того, что ещё во время пикника меня отозвал пилот нашего пикапа и сказал, что ему не понравился цвет лун на восходе и что погода может выкинуть фокус. Я прокрутил в памяти, что там за цвет был, и согласился с ним – слегка удивившись тому, что не уделил этой примете должного внимания; впрочем, я сейчас по любой проблеме мог проскочить мимо смысла, голова была занята понятно чем. Таким образом, приятный для всех вариант с медленным обратным плаванием пришлось забыть… Второе плохое известие исходило опять же от пилота, когда мы уже всем налюбовались, налакомились, наразвлекались – и легли на обратный курс: забастовал один из двух наших реакторов. Разбирать его в воздухе (да ещё ночью) было трудно и опасно, а набор стандартных методов диагностики и лечения (типа «выключил-продул-включил») результата не дал. То есть для нормального полёта одного реактора нам хватит, но если разыграется непогода – то…

Я хорошо представлял себе, что это такое – оказаться в непогоду над таигой без резерва мощности.

По самым общим соображениям, на Эстебане не должно быть резких погодных изменений. Ось планеты расположена почти под прямым углом к плоскости орбиты, таига представляет собой мощный тепловой аккумулятор, не подверженный всяким там течениям и перемешиваниям – в отличие, например, от земного океана. Так что воздушные потоки у нас стабильны и достаточно незамысловаты. Непогода, как известно, бушует в другом полушарии – там, где бурлит наш собственный мёртвый океан, он же Ядовитое море, и где практически не бывает людей, людям там просто нечего делать.

Когда-то я прожил там полтора года…

Потом расскажу. Когда-нибудь. Может быть.

Да, так вот, хотя погодных аномалий у нас быть не должно, временами они случаются. Тепловая машина атмосферных течений даёт какой-то сбой. А у нас нет ни опыта предсказывать погоду, ни возможностей собирать сведения о ней. Землюкам же на наши удобства попросту плевать.

Так что ураганы подкрадываются внезапно.

Хотя и редко. На моей памяти их было всего три.

Но нам сейчас опасен был даже не ураган, не шторм – просто сильный дождь при умеренном холодном ветре мог погубить пикап, уронить его вниз, и что тогда?..

Я был ответствен за этих людей. А как я вообще отношусь к землюкам, это моё частное дело, не так ли?

Пикап был стандартным «Д-три-двести», вы их видите каждый день и просто не обращаете внимания, до того они примелькались. Их выпускают до сих пор, внося по ходу дела какие-то изменения, но не меняя концепции. Совершенство уже достигнуто…

Я велел Эрику, так звали пилота, двигать на полной тяге к Трём Столбам, а сам перепоясался инструментальным поясом, страховочным поясом, сунул в карман фонарик – и полез за борт.

Реакторы, если помните, у этой модели расположены в кормовой части гондолы, сразу за водяным баком. Заблокировался правый реактор, что для меня было не очень удобно: когда снимаешь заднюю крышку, правую – рабочую – руку вглубь этой дуры засунуть можно, только изобразив собой какую-то очень странную фигуру. Этакий гуттаперчевый мальчик. Я довольно долго искал хоть сколько-нибудь приемлемую позу для работы, а когда нашёл (двумя ногами держишься за посадочную лыжу и висишь всем весом на страховочном тросике) – почувствовал, что нас начинает побалтывать.

Вообще-то, летя на аэростате, всякие воздушные течения ощущаешь не сразу, поскольку сама эта объёмная махина легко смещается вместе с воздухом. Пишут, на парусниках древности можно было при попутном ветре идти по палубе, держа в руке горящую свечу. На наших аэростатах просто нельзя зажигать огонь, а так – было бы то же самое. Это, конечно, в тех случаях, когда баллон просто дрейфует по ветру…

Сейчас мы шли на полной тяге двух моторов со скоростью относительно воздуха девяносто километров в час. Определиться со скоростью относительно поверхности было трудно, луч прожектора просто не пробивал дымку над таигой. Справа вдали виднелись огни маяка на островке Майский, слева и впереди сияла Башня; основание её то размывалось, то снова становилось отчётливым.

Я откинул крышку реактора и заглянул внутрь. Горела лампочка автоблокировки. Я просунул в приборный отсек руку, пощёлкал тумблерами – на случай, если барахлит дистанционка. Реактор после каждого включения послушно стартовал – и тут же со щелчком блокировался.

Простой метод не сработал.

Я отщёлкнул панель управления, аккуратно вынул её из отсека, проверил шлейфы. Настроив глаз, просмотрел места пайки. Провода были целы.

Проверил, как закреплены стержни. Если датчик обнаружит утечку газов в приборный отсек, то это главный повод для автоблокировки.

Но стержни сидели как влитые.

Тогда я закрыл подачу воды, слил из объёма реактора ту воду, которая там уже была, и стал отвинчивать болты, удерживающие на месте крышку объёма реактора. Объём – это то место, где вода омывает стержни и разлагается на газы.

Болтов было шесть.

Я дошёл до последнего из них, когда совсем рядом – так мне показалось – сверкнула первая молния.

Не знаю, каким чудом мне удалось сберечь глаз. Наверное, предчувствие. Я зажмурился за долю секунды до вспышки. Но даже сквозь веки меня проняло.

Пришлось сильно снижать чувствительность и работать при свете фонаря. Я держал его в зубах.

Потом хлынул дождь. Пронзительно холодный дождь – наверное, с кристалликами льда.

Когда вот так внезапно падает температура, баллон начинает выталкивать вверх – до тех пор, пока температура газа внутри него не сравняется с температурой воздуха. Это хорошо. С другой стороны, водяная плёнка на поверхности баллона, на такелаже, на гондоле хоть и тонкая, а весит несколько сот килограммов. Это, ясное дело, плохо. Ещё хуже, когда она замерзает – а такое развитие событий не исключено и в нашем случае…

В объёме реактора была не вода, а жидкий студень, воняющий мокрой кожей. Кто-то сэкономил – заправился из открытого озера.

Я выгреб гадость, протёр стержни, промыл несколько раз объём чистой водой из бака. Я знал, что вода чистая, Эрик заливал её при мне. Поставил на место крышку объёма, ввинтил болты. Пальцы и лицо ничего не чувствовали. Молнии удалились, но вспыхивали теперь не сзади, а справа и спереди – то есть мешали куда сильнее. Глаза заливало дождём, я, забывшись, потянулся их протереть, зацепил рукавом фонарик, и он улетел вниз. Приборную панель я ставил на ощупь. Или наугад. Но, в общем, как-то поставил.

Щёлкнул тумблером. Ничего не произошло. Тогда я вспомнил, что не открыл шаровой кран. Пришлось снова снимать панель. И снова ставить.

Ещё раз тумблер.

Реактор посомневался, поворчал – и запустился. Я захлопнул приборный отсек.

Надо было выбираться, как-то выбираться, а тело не слушалось. Мышцы икр и бёдер дёргались сами по себе, часто и невпопад. Это была не дрожь, а что-то вроде судорог. Я понял, что промёрз гораздо сильнее, чем мог себе представить. Ледяной дождь продолжал хлестать по мне, унося последние капли тепла, и тугая струя от пропеллера помогала ему.

Потом я догадался, что меня переваливают через борт…