Абрам Ганнибал: Черный предок Пушкина

Дорога в Европу

В 1716 году Петр снова отправляется в Европу. Заботы о государевой библиотеке в пути поручены Абраму Петрову. Он следует в свите. Среди книг, ему препорученных,- «Киевский Синопсис» и «История Трои».

В первых числах декабря царь и его свита пересекают границу Голландии. 6 декабря они уже в Амстердаме. Спустя три дня Петр приказывает выплатить Абраму половину годового жалованья вперед. Жалованье составляло 100 рублей^{35}— немалые деньги для того времени. А 11-го числа, ввиду близкого Рождества, по приказу Петра, сверх того ему выданы деньги на покупку новой одежды и обуви. Что, видимо, было сделано не зря, так как половина годового жалованья, то есть эквивалент пятидесяти рублей в голландских дукатах, получена только 15 января. В том же январе Петр, при посещении скульптора Иоганна Кальма, снова дал случай убедиться, что он не жалел денег на своего любимца: «…из расходных записей, которые велись во время… путешествия Петра в 1716—1717 годах, когда арап сопровождал его, оказывается, что Петр приказал сделать восковую персону арапа. Это стоило дорого… Так как именно в это самое время в одном из писем Петр сообщал из Голландии, что он набирает кунсткамеру и для того заказывает и покупает всякие раритеты, я думаю, что эти дорогостоящие восковые фигуры Петр заказал… для кунсткамеры… Но кунсткамера 5 декабря 1747 года горела и надо полагать, что не сохранилась и восковая персона арапа»^{36}.

Находясь в Голландии, государь продолжает управлять внутренними делами России. Он постоянно посылает указы в Сенат, циркуляры российским генералам, встречается с теми молодыми россиянами, что проходят обучение в Голландии, лично экзаменует их и следит за теми, кому вверено их дальнейшее обучение. Петр поручает их лучшим профессорам Европы. Приказано также доставлять ему все книги, выходящие в России. Государь старается не пропустить ничего, что достойно внимания, но не известно в России. Он покупает картины, приобретает анатомический кабинет профессора Рауша и его коллекцию музейных редкостей.

24 марта 1717 года государь покидает Голландию и направляется во Францию. 2 апреля в Бельгии осматривает центральную колокольню города Антверпена. Абрам с ним. Петр поручает ему купить веревки для того, чтобы измерить высоту колокольни. 6 апреля в Брюсселе государев казначей возместил Абраму этот расход. На следующий день они уже в Брюгге, потом — в Дюнкерке. Сундук, в котором едет государева библиотека, поистрепался —16 апреля Абраму выдано 10 рублей на его починку.

А вот и еще одно доказательство любви и доверия государя к своему африканскому крестнику: из обоза выделено шесть человек. Под началом Абрама им поручено обогнать обоз и прибыть в Париж раньше остальных. Императорские архивы сохранили имена троих из тех, что были тогда под началом государева адъютанта: Лакоста, Черкасов и Овсянников. Про остальных известно только, что они сержанты. Петр лично уведомляет их, что все расходы на питание и ночлег оплачиваются из казны. Через восемь дней, 26 апреля, проехав через Булонь, Монтрей, Абвиль, Бове и Бомон, они прибыли в Сен-Де-ни. В тот же день вечером нагнал их и государь со свитой. Вот описание прибытия Петра в Сен-Дени из «Новостей» за 1717 год: «Париж, 26 апреля. Его царское Величество с Божией помощью приехал сюда цел и невредим. Въезд Его Величества происходил следующим манером: в осьми милях от Парижа, в Сен-Дени, Его Величество был встречен французским маршалом де Тессе. Когда Его Величество въехал в Париж с последними вечерними лучами, было уже весьма темно»^{37}.

Франция Людовика XV

В Париже для Петра и его окружения были приготовлены роскошные апартаменты в старом Лувре, но государь отказался от них и предпочел более скромную обстановку. Русская делегация поселилась в отеле Ледигьер.

Оставим на минутку наших героев и обратимся к общей обстановке во Франции тех лет. Два года назад умер великий Людовик XIV. Ему наследует малолетний сын, Людовик XV, которому в 1717 году исполнилось семь лет. Король-Солнце, умирая, произнес, обращаясь к нему: «Дитя мое, Вы станете величайшим королем мира». По завещанию, наследник должен был получить трон только по достижении 14 лет. Пока же регентом назначен герцог Орлеанский.

На следующий день после приезда регент почтил Петра своим посещением. А 29-го числа — и сам юный король. «Объявляю Вам, — писал Петр царице, — что в прошлый понедельник визитировал меня здешний каролище, который пальца на два более Луки [карлика] нашева, дитя зело изрядная образом и станом, и по возрасту своему довольно разумен, которому седмь лет». Именно этот визит и стал решающим в судьбе нашего героя: в свите короля находился герцог Дю Мен, законный сын Людовика XIV и принц крови, бывший тогда начальником всей французской артиллерии. Среди прочего он занимался и образованием наследника[18].

Ему-то царь и решил препоручить своего крестника, которого он собирался оставить во Франции как раз для обучения инженерным наукам и артиллерии. Вот как описывает это поворотное событие в своей жизни сам Абрам: «Государь изволил своим несравняемым в свете милосердием меня оставить во Франции для обучения военных дел. Того ради сей монарх, великий отец отечеству, изустно меня рекомендовать дюку Дюмену, принцу Домеру[19] и великому генералу фелтьцейхмейстеру Франции, сыну натуральному славного короля Людовика великаго…»

Система военного образования во Франции считалась в те времена самой передовой в Европе. Это не удивительно: прошло всего два года со времени правления Людовика XIV, которое было ознаменовано военной славой полководцев Тюреня, Бервика, Виллара, Вандома, а также знаменитого Вобана, «лучшего инженера того времени»^{38}. Абрама, получи он военное образование во Франции, ждала в России блестящая карьера военного инженера. Государь перед отъездом просто засыпал его подарками:

14 мая государем потрачено более 30 дукатов на покупку нового платья для крестника;

23 мая куплена новая шляпа;

30 мая куплено сукна и парчи опять же для пополнения гардероба;

8 июня государь лично приказал выплатить Абраму 15 дукатов, то есть эквивалент второй половины его жалованья за наступивший год.

9 июня Петр призвал к себе Абрама и Алексея Юрова (последний оставался во Франции «для обучения гражданским и политическим наукам»^{39}). «Его императорское величество… по отъезде своем изволил нам с Алексеем Юровым из уст своих сказать, что ежели мы будем моты или в тюрьму попадем, то б нам не иметь никакой от его величества для нашей выкупки. Потом изволил сказать: ежели мы будем прилежно учиться, также, чтоб иметь доброе житье, то я вас не оставлю»^{40}. Таковы последние наставления государя.

У государя были резоны так говорить с будущими студентами. Те рапорты, что он получал из-за границы о жизни российских «студентов», содержали в себе мало утешительного: «В Англии «русские навигаторы» — постоянная головная боль для царских посланников. Князь Салтыков, например, едва оказавшись в Лондоне, устроил шикарный банкет для проституток и завел себе любовницу, которая ему стоила втрое сверх его жалованья. Многие же другие были арестованы местными властями и посажены под замок за долги»^{41}.

А уж Париж того времени и подавно полон соблазнов: «По свидетельству всех исторических записок, ничто не могло сравниться с вольным легкомыслием, безумством и роскошью французов того времени… Оргии Пале-Рояля не были тайною для Парижа; пример был заразителен… Образованность и потребность веселиться сблизили все состояния. Богатство, любезность, слава, таланты, самая странность, всё, что подавало пишу любопытству или обещало удовольствие, было принято с одинаковой благосклонностью. Литература, ученость и философия оставляли тихий свой кабинет и являлись в кругу большого света угождать моде, управляя ее мнениями…»^{42}. К сожалению, ничего конкретного о первых месяцах самостоятельной жизни Ганнибала сказать невозможно, так как до нас не дошло практически никаких документов. Можно, конечно, довериться красочному повествованию Пушкина: «…Все дамы желали видеть у себя le Negre du Czar и ловили его наперехват…»^{43} Это повествование, видимо, относится как раз к этому периоду его жизни. Верить ли ему — дело читателя. Известно лишь, что с первых же дней он нанимает частных учителей французского и математики — денег у Абрама пока хватало, а гардероб его отвечал самым высоким требованиям. Тратил он деньги, вероятно, очень разумно. Немало шло на книги, которые начал он покупать с первых же недель пребывания в Париже. Более того, Абрам так распорядился средствами, выданными ему на 1717 год, что хватило также и на два месяца безбедной жизни в следующем, хотя жалованье за 1718 год получено было далеко не сразу.

Но не все так уж хорошо и просто. На безоблачном небосводе парижской жизни вскоре стали сгущаться тучи. Абрам легко вошел в парижский свет благодаря естественному любопытству, которое он возбуждал при дворе. У всех перед глазами был недавний пример — негр Аниаба, которому Король-Солнце незадолго до смерти стал крестным отцом, а тут — тоже негр, тоже крестник христианского монарха, но из такой неведомой дали — из России. Главное же — Абраму покровительствовал герцог Дю Мен. Но уже месяц спустя после отъезда Петра, в июле 1717 года, герцог потерял все свое влияние. Он был обвинен в заговоре против регента и лишен титула принца крови.

Началась война между Италией и Испанией, в которую позже ввязалась и Франция. Она не минует и нашего героя. В довершение всего в марте 1718 года перед Абрамом замаячили финансовые трудности. Начался совсем другой период его жизни во Франции.

Письма домой

Благодаря изысканиям академика П. П. Пекарского и внучатой племянницы Абрама Петровича Анны Семеновны Ганнибал в нашем распоряжении имеются 12 писем Абрама из Парижа к самому Петру, а также к его кабинет-секретарю Макарову. По этим письмам складывается достаточно четкая картина житья-бытья друзей-студентов в период с 1718-го по 1722 год, да и общей обстановки во Франции тех лет. На страну как раз в это время обрушился тяжелый финансовый кризис. Это обстоятельство, конечно, не могло остаться без последствий для молодых людей из России.

Абрам и Алексей Юров, оказавшись без денег в чужой стране, естественно, решают обратиться к своему высокому покровителю с просьбой о помощи:

Всемилостивейший государь!

На что себя определили по желанию нашему, и мы оное управить с совершенным прилежанием, яко должность наша повелевает, вашему величеству обещаем, дабы могли удостоиться вашего милостивого покрову. Того ради, не имея никакой надежды, ниже какое заступление, опричь единого вашего величества призрения, молим всепокорнейше о призрении нашего убожества и определить нас своим государевым жалованьем, которым бы нам можно прожить здесь без долгов. Истинно, яко самому Богу, верно доносим, что в сих странах не можно прожить двуместами сорокью ефимками французскими[20] без всяких прихотей. Умилосердись, государь, не учини нас отчаянными исполнить и исполнять по желанию, по должности и по обещанию нашему к вашему величеству. Мы не посмеем определить сумму, но полагаемся на ваши царские и отеческие щедроты и на верное об нас доношение г. капитан поручика Конона Зотова[21]. И тако, ожидая оного призрения, пребываем вашего величества сыны и рабы пр-покорнейшие и вернейшие

Уже через неделю Абрам посылает новое письмо, только теперь уже не самому государю, а его кабинет-секретарю Макарову, с которым он в свое время был достаточно близко знаком. Вот что он пишет:

Мой премилостивый государь Алексей Васильевичу мой государь! Прошу вас, моего государя, нас чтоб не оставить в такой бедности, и здесь приложить свое милосердие в прошении к его величеству об нас бедных презря все мое глупое, младые поступки к себе показанной и явить над нами свое милосердие отеческое, яко над детьми своими, чтоб нам не пропасть в нищете здешнем. Во истину, мой государь, не можем пропитатися определенными 240 ефимками французскими, и о чем писали его величеству, при том просим и ваше милосердие. При сем остаюся вам, моего государя, слуга.

Нет им ответа из России. Все говорит о том, что Петру было просто не до того. Как раз в это время достиг кульминации его конфликт с единственным сыном и наследником трона царевичем Алексеем. «Один строил новую Россию, призывая к действию всех энергичных людей, другой же с нежностью говорил об уходящей Московской Руси с ее ленивой, вяло текущей жизнью, с ее консерватизмом и нежеланием любых инноваций… Царевич вольно или невольно становится тем человеком, вокруг которого объединяются как раз люди недовольные происходящими преобразованиями. Желая того или нет, он становится их вождем. 14 июня 1718 года царевич Алексей заключен в Петропавловскую крепость»^{46}.

За этим последовали невеселые события, известные следствия и неизвестные причины которых мы сейчас не будем описывать. Так или иначе, но у государя, единственного человека, от которого зависела судьба «стипендии» для наших «студентов», просто не доходят до них руки. Так что Абрам и Алексей остаются как бы в подвешенном состоянии: ответа на их прошения нет.

Следующее письмо датировано октябрем. К этому времени, видимо, в финансовой стороне жизни наших «парижан» ничего так и не изменилось, и они снова берутся за перо. «…На плечах ни кафтана, ни рубашки почитай нет, мастера учат в долг. Просим по некоторому числу денег, чтобы нам мастерам дать, но наше прошение всегда вотще…^{47}

До 1 ноября никакой ответной реакции, видимо, так и не последовало. И вот уже Алексей сам, один, пишет Макарову, практически полностью повторяя уже сказанное в предыдущих посланиях. Но каков стиль!

Всемилостивейший царь и государь!

Не здравый ищет врача, но болящий: как я уже конечно нахожуся внешно и внутренно скорбяща, не имеяй иного дохтора, ни лекарства, разве высокою вашего величества милостию исцелити бедность мою можете. Ей, всемилостивый государь, в крайней нищете уже есмь, и препятствует много бедность наша вам угодное по желанию нашему исполнить, ибо вся науки за ничто здесь не даются, но всякая заплаты своей требует. Я никогда не забуду милостивого указу вашего величества, который при отъезде вашем из Парижа нам дан устно не так, как рабам, но как детям своим, дабы не попасться в тюрьму. Но я воистину сего боюся, не ради мотовства, ни гулянья, но ради бедности нашей скорей может статься, ибо милостиво определенным жалованьем вашего величества защитить себя двема стами ефимками французскими ни по которому образу не возможно.

Умилосердися, великий государь, над бедностью нашею по обыкновенной своей высокой милости, повели прибавить вашего государева жалованья! Призри, милостивый государь и отче, слезно вопиющих к тебе, которые не имеют иныя надежды, ни прибежища, ни заступника кроме вашего величества! Истинно, не гипокрицким образом простираем прошение, но слезным, а будем ожидать высокой нам милости вашего величества, всемилостивейшего нашего царя и государя всенижайший раб Алексей Юров.

Российские недоросли, попав за границу и получив деньги в собственное распоряжение, в большинстве своем и не думают учиться. Они, по примеру пресловутого Салтыкова, сразу все и проматывают. И при таких расходах, естественно, поминутно требуют еще и еще денег из казны. Вот Алексей и старается показать, что они-то с Абрамом как раз не такие, а деньги им действительно нужны, и именно на учение, а не на гулянки. По той же причине в своем первом письме они ссылаются на Конона Зотова. Тот прибыл как раз тогда во Францию, чтобы «сыскать все, что ко флоту надлежит на море и в портах», а заодно и с инспекцией российских «студентов». В рапорте Макарову Зотов пишет, что гардемарины русские, изучающие морское дело во Франции, живут в страшной бедности, что «надобно одноконечно им присылать по 300 ефимков в год хотя и из казны»^{49}, чтобы они могли вести жизнь достойную.

Когда, наконец, в том же ноябре русский посол передает им деньги за 1718 год, выясняется, что никакой прибавки они не получили. И тогда, как раз накануне Рождества, Абрам и Алексей снова берут перо и пишут к государю:

Всемилостивейший Царь Государь!

По многом нашем слезном вопле паки Ваше Величество трудить кровно принуждены о прибавке вашего Государева жалованья. Истинно, всемилостивейший Государь, мучимся совестию нашею, чтоб за такою нашею бедностию не упустить времени; умилосердися, Всемилостивейший Государь, утверди высокою вашею Государевою милостию то, за что ухватились, дабы из рук не упустить. Мы видим, колико милион душ питаются милостивым призрением Вашего Величества и все радуются, как и мы оною милостию воспитанны; порадуй, Всемилостивейший Государь, истинно скорбящих, повели прибавить вашего Государева жалованья, а нам Сава Рагузинский здесь дает через своего кореспондента толко по 200 рублев, которыми не токмо пропитатися, ни от долгов себя защитить невозможно.

Снова и, как мы увидим, не в последний раз пересеклись пути Абрама и Саввы Рагузинского. Сейчас он — представитель Петра в Париже. Однако вот что пишет в Россию компаньон Абрама, Алексей Юров: «…ныне денги переменилися и в цене поднялис и мы от определенного своего жалованья теряем по четыреста гульденов и на все цена прибавилас безмерная; прошу вас, моего милостиваго государя, приказать ко мне отписать, какими денгами изволите платить за нас Саве Рагузинскому: ежели рублями за ефимок, то бы нам всякой ефимок был по четыре ливра и по пяти копеек или слишком, а он нам дает по три ливра за ефимок, также и к Саве прошу отписать о сем; а я чаю, что Царское Величество приказал нам определить ефимками Галанскими, а не французскими малыми…»^{51}.

Как видим, картина, изображенная в этих документах, весьма отличается от той, что описывает Пушкин. Так что же наши друзья? Желаемой прибавки они, как явствует из письма, так и не получили. Сразу возник ряд вопросов, которые бы разрешились сами собой, будь у них деньги: как платить преподавателям? Согласятся ли те продолжать учить в долг? На что жить?

Надо, однако же, отметить, что не им одним приходится искать ответы на подобные вопросы. Вот выдержка из рапорта Конона Зотова. Хотя этот рапорт годичной давности, но общая ситуация, видится нам, за это время особых изменений не претерпела: «Приняли их в гардемарины весьма ласково и охотно, только прискорбна душа моя даже до смерти, смотря на их нищету… Для чести государевой, я от всей ревности роздал парик, кафтан, рубахи, башмаки и деньги. Желал бы сам быть палачем и четвертовать того, который на смех вас обнадеживал, что здесь гардемаринам хорошее жалованье и мундир и квартиры. На день им идет по 12 коп. только, и больше нет ни мундиру, ни квартир. Так мне прискорбно, что легче было бы видеть смерть перед глазами моими, нежели срамоту такую нашему отечеству, и лучше бы их перебить, что поросят, нежели ими срамиться и их здесь с голоду морить. Многие хотят в холопы идти, только я их стращаю жестоким наказанием, истинно против своей совести, ибо знаю, что худо умирать с голоду…»^{52}. Как видим, есть выход: «идти в холопы» в богатые французские дома. Но как быть тогда с учебой? Да и не приветствуется это. Ну что ж, у Абрама — другая дорога.

Франция в тот год объявила войну Испании, которая нарушила Утрехтский договор и напала на Италию. Англия, союзник Франции, тоже вступила в войну, и летом 1718 года испанская флотилия была разбита англичанами под командованием адмирала Бинга[22].

Абрам постоянно в курсе всех происходящих на фронтах событий. Ведь парижская пресса только этим и полна. Он решил воспользоваться подобным поворотом событий и оную оказию профитовал. Наш Абрам вступает добровольцем в боевые части французской армии. Вот как описывает эти события историк М. Д. Хмыров: «…С наступлением 1719 года Испания и Франция объявили войну одна другой, маршал Бервик повел французскую армию к границам испанским — и Ганнибал, вступивший в ряды этой армии инженерным учеником, участвовал при взятии французами Фонтарабии и Сансебастиана, был ранен в «подземной войне» (в траншеях) и, за отличие, награжден чином инженер-поручика».

Для него, принявшего в юном возрасте боевое крещение на полях сражений Северной войны, смертельная опасность была не внове. Потому вполне логично, что он поступил именно так. Напомним, что он «…был при всех тех баталиях, при которых его величество своею особою присутствовать соизволил, а именно: под Добриным, под Лесным, под Полтавою, при Ангуте, под Прутом и во многих зело трудных походах всегда при его величестве»^{53}. По своей должности он, вероятно, не участвовал непосредственно в рукопашной, но «скорее всего находился в штаб-квартире (шатре) Петра». Однако «Петр обычно располагался как можно ближе к неприятелю, потому штаб-квартира в ходе сражения бывала в сфере досягаемости артиллерийского огня противника. Таким образом, и «Арап Петра» подвергался непосредственной опасности. Такое «присутствие» учитывалось по правилам прохождения военной службы как участие в военных действиях…»^{54}.

Что же нового дала ему эта война кроме шрама?

Получить диплом военного инженера было в то время не так-то просто. Желающих подвергали очень строгому отбору. Вот что мы узнаем о системе приема кандидатов в инженерный корпус из труда видного специалиста по военной истории Франции Анны Блашар: «Те юноши, которые желали стать инженерами… должны были продемонстрировать не только обширные технические знания, но и общую образованность… они держали публичный экзамен… не только по геометрии и геодезии, но также и по другим, не менее необходимым наукам, таким, как тригонометрия, механика, арифметика, география, строительное искусство и даже рисунок»^{55}. Количество мест в инженерном корпусе Франции было строго лимитировано, и в период с 1716 по 1739 год в среднем лишь одному из трех кандидатов удавалось получить заветное место. Более того, в 1717—1718 годах французские власти «не считали нужным увеличивать… число военных инженеров».

Мы знаем, что Абрам не терял времени. Разве зря он платил лучшим профессорам и два года обучался всему тому, что нужно знать кандидату в инженеры? Но даже и для того, кто знал достаточно, чтобы выдержать этот экзамен, существовало еще одно условие: «Обширные знания в области математики и техники — это не все, что требовалось от кандидата… Одним из веских оснований для приема, согласно правилам, является ходатайство какого-нибудь влиятельного лица. Большинство из них имеет рекомендации из высшего света: одни — графа Тулузского, другие — вдовствующей княгини де Конти, третьи — сами дети офицеров королевской гвардии»^{56}. У Абрама с этим возникли проблемы. Как мы уже знаем, герцог Дю Мен, который имел большое влияние при дворе и которому Петр препоручил крестника, еще в 1717 году впал в немилость. Так что теперь Абраму не приходится рассчитывать на ходатайство генерал-фельдцейхмейстера.

Как раз в это время под высочайшим покровительством самого Людовика XV в Лафере создается новая высшая военно-инженерная школа (Ecole de l'Artillerie). Идея этой объединенной школы, где вместе обучаются артиллеристы и военные инженеры, принадлежит Вобану. Путь иностранцам в нее, правда, заказан. Однако Абрам имеет право добиваться приема, поскольку в расчет принимаются его военные заслуги перед Францией, героизм, проявленный в боях, и заслуженный им чин инженер-лейтенанта французской армии. Вот как сам Абрам три года спустя описывает обстоятельства поступления в школу: «…прошу донести Цесарскому Величеству, что я был в службе здес порутчиком инженерским, в котором полку я служил полтора года учеником. Понеже сделали здес школу новую для молодых инженеров в 1720 году, в которую школу не принимали иностранных, кроме тех, которые примут службу французскую, но я надеялся, что не будет противно Его Величеству, что я принял службу для лутчего учение»^{57}.

В школе Артиллерии в Лафере

Новая школа, открытая под высочайшим покровительством короля, стала первой военной школой, дававшей диплом военного инженера. «Она самая старая из всех, что существовали во Франции. Она воспитала многие поколения выдающихся офицеров, среди которых такие имена, как Вальер, Грибовель, Друо; среди ее воспитанников-иностранцев — Джордж Эллиот, английский генерал, который героически защищал Гибралтар в 1782 году. Занятия сначала велись в здании, примыкавшем к арсеналу (построен герцогом де Мазреном в 1666 году), а позже и в самой городской крепости, когда последняя была приобретена в собственность казны. Открытие школы повлекло за собой необходимость постройки казарм». Но «работы, начатые в 1720 году, позже приостановлены из-за нехватки денег…»[23]. В итоге горожане и даже мэр города были вынуждены приютить учеников новой школы в своих семьях. Логично предположить, что Абрам, первый офицер-африканец, вышедший из дверей этой школы, жил в одной из лаферских семей более двух лет.

В результате по окончании учебы Абрам получил великолепное образование. Ведь среди преподавателей школы были лучшие люди эпохи, например, Бернар Форе де Белидор, автор нашумевшего труда «Краткий курс фортификации и гидравлики» (Париж, 1720). Звание профессора новой школы Бернару де Белидору присвоил сам герцог Орлеанский. Этот факт свидетельствует о том, что самые значительные люди королевства заботились об уровне научного и технического образования учеников школы.

Из писем Абрама того времени можно получить представление о том, как было организовано обучение будущих инженеров. Первые два года — теория: ученики слушали лекции по математике, фортификации, артиллерии и т. д. На последнем году обучения были запланированы и практические занятия. Они состояли в разработке и испытании снарядов и мин, на специальных полигонах будущих офицеров обучали правильно организовывать осаду и строить укрепления, чтобы ей противостоять.

И все бы хорошо, учиться бы нашему герою да учиться, но вот, в начале 1722 года, его вызывает в Париж русский посол князь Долгорукий и зачитывает ему царский указ о том, что все россияне, проходящие обучение во Франции, должны вернуться домой. Перед молодым человеком сразу встают две проблемы. Первая — программа обучения еще не закончена, осталась как раз практическая часть. Вторая — в указе сказано, что «студенты» должны вернуться морем. Абрам проявляет неожиданную твердость в своем нежелании пускаться в плавание. Каковы же причины подобной водобоязни? Думается, его так впечатлили морские приключения на Балтике в 1714 году. Тогда, после битвы при Гангуте, он чуть не погиб вместе со своим крестным отцом во время страшного шторма. И вот он пишет подряд два письма кабинет-министру Макарову:

Париж 5 февр. 1722 г.

Государь мой милостивый,

Светлейший князь объявил всем здес указ Его Императорского Величества, дабы нам exam на весну в Питербурх. Но я готов исполнять волю Его Величества, токмо прошу вас, моего государя, доложить Императорскому Величеству, что я не морской человечик; вы сами, мой государь, изволите ведать, как я был на море храбр, а ноне пуще отвык. Моя смерть будет, ежели не покажут надо мною милосердие Божеское, понеже светлейи князь сказал, что морем exam всем. Ежели Императорское Величество ничего не пожалует, чем бы нам доехат в Питербурх сухим путем, то рад и готов пешком итти.

P.S….и ежели Его Величество повелит мне пребыть сей год для учение, понеже мы зделали сами без мастеров город для учение атаков разных, также и для подкопов.

Ежели вы разсудите за благо сие мое прошение, чтоб меня оставит на год здес, также, чтоб не противно было Его Величеству, то прошу вас, моего милостиваго государя и отца, чтобы доложить. Ежели вы призрите, что будет противно Его Величеству мое прошение, то не изволте упоминать: я готов ехать с тем, что могу знать и что учил, токмо прошу вас Христа ради и Богородицы, чтоб морем не exam.

О школе, о котором я вам доносил, — и она не здес, около Парижа, — токмо сто миль в ростояни от Парижа. III ко мне писали, чтоб приехат в Париж, — и я сегодня приехал.

Светлейши князь указ обявил, чтоб exam в Питербурх; я чаю, что его светлость писаль к двору об моем прошении, чтоб меня оставит на год здес. Ежели вы предвидите, что сие будет противно Императорскому Величеству, вы меня поволите по своей оттеческо милосердие меня охранить от гневу Его Величества и чтоб не упоминать ничего об моем прошени, что я просил, чтоб здес остатся.

Мой милостивый государь батюшка Алексей Василевич, хотя ваш всепослушны единую строчку прикажи отписат и верны слуга Абрам сюда х кому изволите, что будет обо мне указ и чтоб мне не упоздать от других^{58}.

Париж 16 февр. 1722 г.

Мой Милостивый Государь

Алексей Васильевич. Доношу вам, моему государю, что Его Светлость княз Долгоруки мне указ Его Императорского Величества обявил, чтоб мне exam в Питербурх в нынешнею весну и чтоб морем exam, а не сухим путем. Изволте разсудить, Мой Милостивый Государь, какой я человек морской, — истенно не могу, хотя моя мука в сем была известна, но ныне и пуще отвык, нежели в то время. Того для прошу вас, моего государя, доложить Его Императорскому Величеству, чтоб повелел мне хотя малое что на приезд пожаловал, чем бы мне можно доехать в Питербурх, изволте ведать, что истенно, мой государь, лучте я пешком пойду, нежели морем exam, и ослушным себя противу указу Его Императорского Величества показать не могу, такожде прошу вас, моего милостивого государя, Его Императорскому Величеству донести, что я в службе уже от 1720-го году был волентиром инженерским, а ныне порутчиком и то прошедшее время учился я токмо теори и практике ничего не имел, а службу того ради принял, понеже Его Королевское Величество указал зделать школу для молодых инженеров в 1720 году, и я оную оказию профитовал, понеже в оную школу не принимали иностранных, кроме разве кто службу принят хотел во Франци, и я того ради сие сделал, дабы мне лучте было обучится.

Ежели Его Императорское Величество повелит мне еще пребыть здес нынешной год, чтоб мне видет хотя малую практику, понеже в оной школе инженерской нарочно зделали город земленой, которому будем в нынешнем году приступ делать, шанцы вести, подкопы копать и протчае, что из практике надлежит знат. Прошу вас, моего государя, приказеть мне отповед дат, чтобы мне время не утратить, живучи здесь, понеже я приехал в Париж из моего гарнизона, который от Парижа 100 мил ра-стояния. Ежели Его Величество мне повелит еще учится нонешной год для окончания оной практике и как скоро получу от вас, моего государя, ответ, тогда поеду в Питербурх или опять в гарнизон, где был.

И ежели же вы изволите сие мое малое прошение за благо разсмотретъ, то прошу вас, моего милостиваго государя, надо мною милость показать, Его Величеству об моем сим намерении представить, чтоб мне еще год здес остатся для оной практике, а буде вы сие усмотрите, что Его Императорского Величества намерение конечное, чтоб я ехал в Питербурх, то прошу вас, Моего Милостивого Государя, о сем не докладоват, понеже я поеду с тем, что знаю, толко ежели возможно о денгах доложит, чем бы мне сухим путем доехат и дорогой питатся, и я надеюся, что Его Величество по своему отеческому милосердию меня не оставит. И у меня надежды никакой боле нет, кроме Бога и Его Величества, а учение мое и житие всем руским здес известно и особливо ведает господин Зотов и Туволков, когда они были в Париже, то во истенно, что я никуда по неделе и по две с двора моего не выходил и старался об учении моем, как возмог, и чего не мог выучить, истенно не от нерадения моего, но токмо разве за недостатком моего разума, а более за денгами: денги здес дают много знат.

Мой Милостивый Государь, ваш всепокорный слуга Абрам^{59}.

Содержание писем, как видим, почти полностью совпадает (было написано еще и третье письмо — «чтобы почаще вам напомнить», но его содержание в точности идентично второму). То ли Абрам не надеялся на почту, то ли считал, что не дойдет его письмо до самого Макарова, осядет в канцелярии. Быть может, полагал: если повторять много раз, то будет понятней… Так или иначе видны две основные мысли: нежелание ехать морским путем и стремление доучиться до конца — и Ганнибал всеми способами старается донести их до далекого Петербурга. И непонятно, в какой последовательности.

Князь Долгорукий, русский посол во Франции, разделяет точку прения Абрама и пишет Макарову нижеследующее: «…Прежде всего, изволил ты писать, чтоб разного народа, которые присланы сюда для разных наук, отправить в отечество. Я о том мыслил и за потребно рассудил мнение мое донести, которые здесь учатца теологии, я мню напрасно только от них убыток, который от начала до ныне понесен: той науке могли бы выучитца и в России, не вывозя денег в здешние край и, конечно, подлежит их весною отправить… Которые учатца другим наукам, держав их столько лет в здешних краях и понещи убыток, а выслать их недоучас, one будут ни ученики, ни мастери, только напрасно пропадет убыток, от них понесен, того для не повелит Его Императорское Величество дать им время те их науки здесь окончать, как Аврам мне сказал, что ему нужно от сего времени еще год жить, чтоб гораздо видеть практику»^{60}.

Абрам добивается своего. Получено высочайшее соизволение остаться до конца обучения, то есть еще на год. Домой же он вернется по суше, с обозом князя Долгорукого, в январе 1723 года.

Жертва реформ Ло

С началом 1722 года положение российских школяров во Франции становится еще хуже. Целая волна писем с прошениями о деньгах снова хлынула в Петербург. За март только Абрам пишет три (!) таких письма. В них, среди прочего, говорится, что «мы здесь все в долгу не от мотовства, но от бумажных денгах».

Что же случилось во Франции? А вот что: финансовые реформы, которые, в частности, заключались в введении в обращение бумажных денег, проводимые новым министром финансов, шотландцем по происхождению, Джоном Ло, вызвали серьезный финансовый кризис. Ситуация начала ухудшаться уже в 1720 году, но к описываемому времени кризис достиг апогея.

«…Растут цены. Начинает показывать зубы инфляция. Цены на хлеб, яйца, мясо достигли рекордных показателей. Ло затянуло в порочный круг: заморозить цены — встанет вся торговля; ограничить оборот наличности — придется пользоваться бумажными деньгами; повысить зарплаты — надо печатать новые деньги. Это инфляция…

Государственный банк на осадном положении. Наличные выплаты сначала ограничены, а потом и вовсе прекращены. Это не могло не привести к беспорядкам. В эдикте, опубликованном 21 мая 1720 года, объявляется о девальвации вполовину наличных денег и ценных бумаг до 1 сентября следующего года. Это, конечно же, вызвало панику. Рухнула вся система.

А Париж, где все, как говорят, становится сюжетом песни, вовсю распевал новейшую песенку:

Вся Франция в мгновение ока оказалась в нищете. Наши студенты — не исключение. Вот свидетельство юного офицера французской армии Абрама Петрова (из письма Макарову от 5 марта 1722 года): «… мы здесь все в долгу не от мотовства, но от бумажных денгах, о чем вы, я чаю, известны через графа Мусина-Пушкина, какое здес житие было здешними денгами и ежели здес не был Платон Иванович, то бы я умер с голоду: он меня по своей милости не оставил, что обедал и уженал при нем все дни. Которые жалованья получили от вас, нам выдали здес бумагами, которые ни во что пропали, болтая част еще у меня осталися, что ни во что ни годятся. Для уверение я к вам привезу, ежели Бог позволит…». И далее: «…Я надеюся, что Его Императорское Величество оставить меня не прикажет, понеже по отезде своем изволил нам с Алексеем Юровым из уст своих сказать, что ежели мы будем моты или в тюрму попадем, то бы нам не иметь никакого милости от Его Величества для наше выкупки, потом изволил сказать, ежели мы будем прилежно учится, также чтоб иметь доброе житие, то я вас не оставлю ее. И я вам, мой государь, доношу, что всем русским известно, какое я имел старание к моей учени: искал всякое оказие, где бы можно лутче учится, также и принял службу, чтоб лутче знать мое дело, где не принимали никого иностранных, кроме тех, которые службу примут во Франции…»^{62}.

Чтобы показать всю несправедливость такого к нему отношения, Абрам в том же письме Макарову спрашивает последнего: «…то ли я выслужил, живучи при Его Величестве 17 лет, выгоняют отсюда, как собак, без денег…»^{63}. И всех российских студентов «истенно бумажные денги француские умарили с голоду, что поят и кормят в долг», поскольку деньги, которыми им было выплачено жалованье за 1721 год, обесценились и вышли из оборота. И еще раз в том же письме Абрам повторяет свое обещание: «Ежели не верите, то я вам привезу половину жалованья, которое вы изволили прислать на 1721 год».

В следующем письме (от 24 марта) он просит государя приказать Долгорукому взять его расходы до возвращения в Россию на себя, так как, добавляет он, «я не хочу делать как Мичурин и Лачинский в Англии». Он также объясняет Макарову, что у него еще на 250 рублей долгу осталось.

11 апреля он получает из императорской канцелярии 400 рублей. Его сотоварищи по несчастью, Юров, Резанов и Коровин, также получают деньги из России. Теперь Абрам может вернуться в Лафер и закончить обучение.

Несколько месяцев спустя, 16 октября того же года, государь лично отреагировал на письма бедных студентов. В это время он находился на берегах Каспия, где только что завершился победоносный поход. Астрабад, Баку, Дербент и Рехт, бывшие до того персидскими владениями, отныне — часть России^{64}. Государь передает с графом Гаврилой Ивановичем Головкиным следующее письмо: «Писали сюда из Парижа Абрам арап, Таврило Резанов и Степан Коровин, что они по указу в свое отечество ехать готовы, токмо имеют на себе долгу каждый ефимков по 200; да сверх того надобно на проезд 200 ефимков. Того для те денги, как на оплату долгов, так и на проезд их, по приложенной при сем ассигнации, взяв от соляной суммы, переведите в Париж к послу, кн. Долгорукову, а буде он уже выехал, то кн. Александру Куракину и отпишите, чтобы их немедленно оттоль отправил в Петербурх»^{65}.

На этот раз все финансовые проблемы Абрама действительно решены. Он расплачивается с семьей, которая его приютила на время учебы, закупает нужные инструменты и оборудование и, конечно же, книги. Он продолжает расширять библиотеку, собирать которую начал еще в 1717 году. Главное же, теперь он с чистой совестью может попрощаться с Комендант-аншефом (начальником) школы в Лафере господином Тюфферо. И, увенчанный боевой славой и званием поручика французской армии, с королевским дипломом военного инженера (подписанным, заметим, самим Людовиком XV) в кармане — в путь!

Итак, когда князь Долгорукий со свитой покидают французскую столицу и направляются на северо-восток, среди прочих пассажиров обоза едет и «французской армии отставной поручик Абрам Петров»^{66}.