Адам и Ева

5 Апрельское солнце

Ах, как замечательно в этом году началась для нас весна! Хрупкая, неоперившаяся, едва проклюнувшаяся, она еще робко улыбалась серебристыми почками верб; с заливных Лабских лугов еще не сошла вода, а в персиковых веточках уже проглянул пурпур. На заре, когда хрустально-чистый воздух еще не успевал прогреться, самые ранние торопыши-бутоны уже распускали лепестки.

Я поднимаюсь с первыми лучами солнца. Это мое время. Та пора, когда мои предки отправлялись на господские фермы кормить и обихаживать скотину.

Ева еще спит. Я иду по саду, осматриваю деревца. Поглядываю на пасмурное небо и слушаю перекличку петухов. (Могу поспорить, что в нашем подржипском краю петушиное пенье мелодичнее, чем у наших соседей.)

Я люблю глядеть, как занимается день. По-моему, сквозь едва заметную щель раскрывающегося небосвода подчас удается увидеть много больше, чем когда его ворота распахнуты настежь. (Отчего бы это?) Я смотрю, как раскаленными угольями багровеет восточная сторона горизонта. Сумрак редеет, и кровавое пятно разливается по небу. Солнечные лучи, словно золотистые небесные пчелы, роем вылетают из улья зажечь день. На душе мгновенно становится веселее.

Примечаю, как от часа к часу набухают пупырышки распускающихся бутонов, как они топорщатся, напоенные соками и обласканные солнечным теплом. Раньше всех на пылающих кармином, будто налившихся кровью, ветвях и веточках нетерпеливо поднимаются и заостряются веретенца персиковых бутонов. Значит, нынешние жестокие морозы деревья перенесли хорошо. Наши труды не пропали даром. У самых нетерпеливых оболочка бутонов уже лопается, они вот-вот распустятся. Уже просвечивает краешек спрятанной, до тех пор плотно свернутой розовой юбочки. Что за зрелище! Награда за все мучения и усталость, за все заботы и пролитый пот.

Я медленно бреду, едва ли не ползу по саду; впитываю в себя свои владения глазами, слухом, обонянием. Упиваюсь ароматом сырой земли, свежей коры и первых листочков, рвущихся к свету. Внимая любовным трелям птиц, вдыхаю переливающийся радостью воздух.

Парочка зябликов, чирикающих на голом еще яблоневом суку, заботливо вьет гнездо; два обуреваемых страстью черных дрозда яростно поспорили из-за самочки. Сшибаются в полете, словно в них вселился сам дьявол. Долбят друг дружку в затылок, только перья летят во все стороны.

Иду обратно… Обдумываю, что необходимо сделать сегодня, на какой участок кого поставить. Сад распахивает свои объятья, напитывает меня свежей волшебной силой.

Ни на что на свете я не променял бы эти мгновенья, когда можно постоять и оглядеться, коснуться и погладить взглядом, понюхать и вобрать в себя все лучшее из того, что родилось этим утром. (Я должен насытить душу на целый день: проголодаешься — потом некогда будет.)

Весь мокрый от росы, возвращаюсь домой, завтракать. По обыкновению не с пустыми руками. (На белом свете всегда что-нибудь растет, цветет, зреет, ползает, лазает или летает.)

— А что ты мне принес? — спрашивает Луция.

— Перышко сойки. Погляди, какое красивое, голубое. Будто небо, омытое дождичком и подсушенное солнышком.

— Покажи-ка!

Конечно, Томек от таких подарков воротит нос — другое дело, если это гусеница «мертвой головы», жук с большими рогами-челюстями или по крайней мере закатившееся яйцо фазана. Над перышком он насмехается, щуря все еще сонные глазки, такого же цвета, как и сойкино перо.

Наши малыши часто подтрунивают друг над дружкой, не дают себе ни отдыху, ни сроку, но не могут и дня прожить врозь. Само собой, до тех пор, пока не попросишь Томека взять Луцку из яслей. Эта малоприятная, хоть и непостоянная обязанность возмущала его до глубины души. Он обожал шумное буйство и удаль, взвивался, как стрела, и, хлопнув дверьми, бежал куда-то вслед за товарищами. А то целые дни сидел, словно привязанный, на ветвях старого ореха и, задрав голову, глазел в небо. И, хотя светило солнце, витал где-то среди звезд. Я не мешал ему отправляться в эти небесные экспедиции, в далекие космические странствия. Это же так увлекательно! Но вместе с тем (незаметно, чтобы не ожесточился) давал понять, что все поразительные триумфальные полеты и открытия подготавливаются у нас здесь, внизу, на нашей древней и доброй, исхоженной, истоптанной вдоль и поперек и тщательно возделываемой земле.

И чтобы подкрепить слово делом, я предложил ему обработать весной несколько грядок. Сажай и выращивай себе, что хочешь.

Предложение не вызвало у него энтузиазма. Выдумывать всяческие геройские подвиги и про себя переживать славные деяния куда приятнее, чем обрабатывать мотыгой грядки, гнуть спину над рассадой, поливая и обихаживая ее, рыхлить землю и полоть сорняки. Тем не менее глаза его светились радостью, когда он принес первый пучок красной редиски или когда рубаха его раздувалась от набитых за пазуху, только что сорванных стручков молодого горошка. Теперь на его участке кустится черная смородина, два рядка клубники, а вчера Томек посадил там — а как же иначе? — два персиковых деревца.

Разумеется, саженцы я отобрал для него самые лучшие. Но Томеку они нисколечко не понравились. Он словно подозревал меня в том, что я подсунул ему завалящий товар. Уже вчера мы поспорили об этом, но сегодня он затеял разговор снова.

— Ну посмотри, — показывал Томек. — Ты же дал мне каких-то заморышей! Да еще обрезал чуть не до земли. Чего же из них вырастет?

— Увидишь, — отвечаю я. — Ты погляди, такие же прутики мы высадили в прошлом году, а теперь они вовсю пошли в рост.

— А прутики посильнее, потолще да побольше разрослись бы еще лучше.

Ему хотелось посадить деревца с длинным, сильным стволом и ветвистой кроной, то есть именно такие, что гроша ломаного не стоят. Впрочем, тут он не одинок. Говорят, прежде так было заведено.

И я рассказал ему, как в прошлом году садовод Зазворка попросил у меня хороших саженцев. Тщетно я его убеждал, что маленький, срезанный росток, низенький прутик с корешками, не в пример лучше. Отчего? Да оттого, что листиков у него меньше, поэтому и влага испаряться будет незначительно. А значит, саженцы быстрее и надежнее укоренятся и скоро возьмут свое. Так он мне не поверил! Напрасно я толковал ему, что раньше, когда мы высаживали деревца осенью, как раз самые крепкие на вид, рослые по большей части погибали. Он возражал — их, дескать, погубил мороз!.. (Прежде я тоже так считал, глупец этакий!) Но в условиях нашей подржипской зимы они засыхали чаще других. Само собой, морозы этому способствовали… Бедный Зазворка! Он думал, я из жадности хочу оставить что получше себе, вот и выбрал все сам, на свой вкус — с кроной развесистой, как зонтик. «Хочешь меня провести, Адам? — сетовал он. — Нигде, ни в одной книге я о таких премудростях не читал…»

За свое недоверие Зазворка скоро поплатился. Оба саженца погибли. Уцелел лишь один, тот, что я всучил ему чуть ли не силком — впридачу к могучим красавцам. Как раз тот, что вырос из слабенького ростка.

Томек слушал меня невнимательно, что называется вполуха, — видно было, что не верит. И вдруг глаза его засияли радостью. В поднебесье, на фоне свежей голубой лазури кружил сарыч. Я понял, что мои наставленья его не волнуют, и сказал:

— Во всяком деле лучше всего убеждает собственный опыт. Посмотрим. А пока — гуляй.

Повторять предложение мне не пришлось. Он исчез, словно стрела, пущенная из лука.

Неожиданно послышался голос Евы. Стоя наверху, у нашей персиковой плантации, она ждала меня.

— Адам, иди сюда! Скорее!

Я направился к ней. Но нисколько не торопился. По дороге останавливался, внимательно осматривая то одно, то другое деревце. И смеялся про себя. Я-то знал, чем она так взволнована. Уже за завтраком мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не выболтать новость; я готов был язык проглотить — только бы не выдать секрета раньше времени. Я ведь знал, что она сама побежит в сад, и не хотел лишать ее радости. Пусть полюбуется полураскрывшимися бутонами.

— Где ты пропадаешь, копуша? Ты что, не слышал? Я тебя звала! Погляди-ка!

В голосе — радостный восторг и нетерпение.

И я застыл как вкопанный…

Ярко-красные, безлистные веточки наших первых побегов, на которых утром едва-едва приоткрывались бутоны, теперь светились нежно-розовыми, похожими на колокольчики цветами. Под лучами теплого апрельского солнышка только-только развернулись платочки лепестков: они светились и трепетали, купаясь в радужном сиянии солнца.

Мое наигранное спокойствие как рукой сняло. Дух забило (видеть и пережить увиденное — это ведь куда сильнее, чем нарисовать картину в своем воображении!).

Схватив меня за руку, Ева замерла. Словно сама вросла в эту землю. Взгляд ее потонул в розовой кипени цветов.

— Что ты скажешь? Погляди, это они ведь только сейчас так принарядились. Это ли не чудо, Адам?

— Это дело наших рук, Ева, — скромно ответил я, хотя кровь взыграла во мне.

Глаза моей жены сияли. (Если есть чем, Ева умеет не таясь, почти бесстыдно гордиться.)

— Ты был прав, Адам. Теперь, если не ударит мороз…

— Тс-с-с! Замолчи! Беду накличешь! — обрываю я ее. — У этого сорта (это был «Рэдхавен») — самый устойчивый цвет. Таких саженцев у нас больше всего. — Пойдем-ка лучше поглядим, как распускаются другие…

Мы обошли и внимательно осмотрели всю плантацию. Нужно было опытным путем установить, какие сорта в условиях Роудницкого края проявят себя наилучшим образом. Очень важно было определить оптимальное сочетание сортов, чтобы деревья плодоносили и вызревали постепенно, друг за дружкой. Сбор урожая — работа очень трудоемкая. Важно и то, чтобы зрелыми, сочными плодами люди могли наслаждаться как можно дольше.

Время от времени мы делали остановки, пересчитывали на саженцах и побегах еще не распустившиеся бутоны и радовались, что даже молодые прошлогодние и позапрошлогодние деревца (я каждый год подсаживал по нескольку штук на те два гектара, которые мне уже были отведены) прекрасно перенесли зиму. На них тоже уже распускались почки.

Спустя час, а то и более, мы вернулись на прежнее место, я срезал цветущую веточку (теперь, когда известно, как у нас все буйно зацвело, нужна обрезка, чтобы плоды росли крепенькими и здоровыми) и воткнул Еве в волосы три ярких светящихся цветка.

— Ах, у меня за всю жизнь не было такой драгоценности! — воскликнула Ева.

Мое внимание доставило ей огромную радость, и она не скрывала этого.

Розовое сияние, исходившее от персиковых деревьев, упало и на ее щеки.

— Ну как, Адам, к лицу мне?

— Ева… Что может быть лучше живой, подлинной красоты? Дороже ее ничего нет…

— Почему ты заговорил о подлинной красоте?

— Да ведь она у меня перед глазами, — улыбнулся я. — И потом… это такая редкость, ведь она исчезает. Так будем наслаждаться ею, пока возможно. Пока-жись-ка!

Я пристально, долго, не отрываясь любовался ею.

— Ах, и умеешь ты подольститься! Льстец несчастный!

Ева счастливо улыбнулась.

— Ну, а теперь, — помедлив, со вздохом проговорила она, — пора домой. Нужно успеть в ясли за нашей малышкой, за Луцией.

Уже больше недели весна льнет к золотой груди солнца. Уже прочно стоит на ногах, улыбчивая, светлая от молодой яркой зелени и заливисто веселая от птичьих трелей.

Персиковые посадки я уже проредил. Эту работу я не доверяю никому. Только Гонзик, самый молоденький мой помощник, смышленый и ловкий, крутится рядом — он поспевает всюду и всегда там, где требуется. Дело сделано; только поздние сорта персиков, такие, как «Эльберта», «Фэрхавен» и «Зимний желтый», все еще покрыты блестящей красноватой кисеей. Остальные уже сбрасывают увядающие лепестки; земля вокруг них розовеет. Доцветают и абрикосы. Только-только окинулись белым цветом низкорослые вишни; набирают силу бутоны яблонь и груш; торчат на ветках, толстенькие, припухшие. Как раз в эту пору к нам нежданно-негаданно нагрянули редкие гости.

Склонившись над грудой сорванных, увядших цветов, я вносил в свой старый, порядком замызганный блокнот заметки о том, как прошло опыление у персиков, у скольких пестиков появились утолщения, завязи будущих плодов. Уже несколько лет подряд я веду записи, отмечая, как развивается каждый сорт в период цветения, сопоставляя наблюдения с подробными данными о погоде. Как на цветение повлияли солнце, ветер, ночные заморозки или дожди. И теперь я доволен. Из каждых пяти плодоносных пестиков один стыдливо гордится заметно разбухшим брюшком с зародышем. Мои пчелы, бесплатные помощницы, потрудились на славу.

Работаю я, посвистываю, и вдруг за моей спиной раздается:

— Ах, вот ты где!

Я узнал его по голосу. Ситарж. А еще кто? Кому же еще быть, как не Паточке! Возвращаются, наверное, из Штети, с этой окаянной бумажной фабрики, что испоганила нам воды Лабы. И после всех неприятностей и словопрений цветущий сад привлек их к нам.

Я приветствовал гостей как положено, растянув в улыбке губы от уха до уха.

— Неужели это ты? — кричу Ситаржу. — Быть не может! Дай ущипну!

Этого не потребовалось — Ситарж сам хлопнул меня по спине своей лапищей, долгие годы державшей молот, напильник и клещи.

— А ну, показывай свои владения, Адам. О них уже воробьи на всех крышах чирикают. Вот мы с Йожкой и сказали себе: а не зайти ли нам сюда — поосмотреться! Как поживаешь, старина?

— Не жалуюсь, — отвечаю. — Разве ты, Лойза, не замечал — на жалобы да на брань время находится лишь у того, кому делать нечего. А я — как овца. Лишь тогда взбрыкиваю, когда мой труд топчут.

— Такой овечкой волков пугать!

Ситарж рассмеялся, но прищуренными, хитрыми своими глазками уже посматривал вокруг, оглядывая персиковую плантацию. Приятно было видеть заинтересованное, но уже успокоенное выражение его лица. Он и любовался садом, и в то же время, похоже, прикидывал, что таится за его цветущей внешностью. Он привык заглядывать людям или вещам, так сказать, в самое нутро. Выработал в себе такую привычку, распознавая, разглядывая их судьбы и предназначение.

— Рад встрече. Черт побери, отчего бы вам не появиться на недельку пораньше? Все вокруг сияло, как заря. Поверите, сад прямо-таки полыхал цветом! Так-то вот… А может, лучше пройдемся?

— Да ведь персики и сейчас еще в цвету, чего же еще желать? — воскликнули оба.

— Это поздние сорта. Вы все прозевали. Вот уж окаянная ваша работа!.. Ну, пошли!

Ситаржа не надо было упрашивать. Он внимательно разглядывал полосы персиковых насаждений, с интересом останавливался возле розовых прутиков, усыпанных цветами.

— Не померзнут, Адам?

— Отдельные сорта, более чувствительные к холоду, возможно, и померзнут. Мы ведь испытываем и такие. Как видишь, посадки сделаны на северо-восточном склоне, и поэтому деревца пошли в рост на несколько дней позже. Зато этот склон… Между саженцами гуляет ветер, и цвет на них страдает меньше, чем в низине, где мороз задерживается — развалится, дрянь такая, как в кресле, и показывает свой норов. Глуп тот, кто у нас высаживает персики и абрикосы в низине.

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, — брюзжит Паточка.

Ситарж заговорщицки подмигивает мне.

Не спеша, шаг за шагом, мы осматривали сад, наслаждаясь окружающим буйством — все торопилось расти, выбрасывало почки и тянулось к солнцу. В траве золотыми букетами сверкали одуванчики, а нас овевал благоуханный, прогретый солнышком и звеневший птичьими голосами воздух.

Долго шли мы вдоль нескончаемых шпалер веретеновидных карликовых яблонь — на их жилистых, растопыренных ветвях со множеством побегов топорщились бутоны. Еще недавно заключенные в надежные, гладкие, красноватого оттенка чешуйки, они набухали и раскрывались прямо на глазах.

Ситарж тут же приметил, что бутоны на деревьях с правой стороны дороги — тупые и короткие, отшлифованные, словно фишки, а с левой — продолговатые, конические, подобные веретенам. Его наблюдательность меня порадовала, правда, ни один из гостей не мог отгадать, какие это сорта. Я объяснил, что из «фишек» получатся яблоки сорта «Спартанец», а из «веретен» — «Золотой Делиций». Тут Паточка спросил, какой сорт для меня предпочтительнее. Я признал, что у каждого есть свои преимущества. Они оба «лучше», но «Спартанец» мне больше по душе. Почему? Может, потому, что золотисто-желтые яблоки слишком однообразны. Приятны на вкус, со сладковатым ароматом, но, по мне, пресны и вроде бы дрябловаты. А вот изо дня в день наблюдать, как зеленое яблочко, раздвигая листья, наливается соком, округляется, видеть, как полнеют и покрываются румянцем его щечки — это ли не красота! Словно у тебя на глазах бледная девчушка превращается в прекрасную, соблазнительную, роскошную женщину и вызывающе, дразня и обольщая, смеется тебе в лицо! Как тут не разыграться аппетиту! Да разве не захочешь впиться в такое яблочко зубами?

Оба дружно подивились. Им «Золотой Делиций» казался и благороднее, и приметнее.

— Да ведь это хорошо, — сказал я. — Хорошо, когда одни любят одно, а другим по душе другое. И пусть каждый выбирает на свой вкус!

Мы добрались до вишен. Они только-только зацвели. Какой прекрасной, девственной чистотой светились кроны этих низеньких деревцов, убранных свадебной фатой!

— А вам не кажется, что от их аромата и цвета воздух словно становится легче? — радостно заметил Ситарж. Он наслаждался, погружая в цветы свой орлиный нос, как пчела — хоботок. Одна из прилежных пчел, обеспокоенных и взволнованных вторжением, чуть не впилась ему в ноздрю. Он отмахнулся от нее и мужественно продолжал стоять у деревца, которое прямо-таки гудело кишевшими на нем пчелами. Разнося пыльцу, они, похожие на капельки живого золотистого меда, перелетали с цветка на цветок. Их жужжание наполняло воздух, и он дрожал и вибрировал, как контрабас.

— Откуда их столько, черт побери? — подивился Ситарж.

— Я привез. Пора цветенья, пусть себе пасутся. Взаимовыгодно. Эти божьи твари — лучшие мои работники, а я — гостеприимный хозяин. Нас объединило общее благо. А это, как известно, самая что ни на есть надежная опора сотрудничества. Готов поспорить, что у себя в райкоме такой коллектив вам бы не сколотить.

— Опять он под нас подкапывается, — буркнул Паточка.

Ситарж недоуменно огляделся:

— А ульи у тебя где? Что-то не видать.

— Как где? Там, где полагается!

И тут же выложил всю правду, как она есть: каким беспросветным ослом я был, когда три года назад доставил сюда передвижные ульи. Разместил их, как издавно заведено, — и еще на картинках так изображали… словно рабочее общежитие или фургоны на строительной площадке. Загляденье, и только. Стой и поглядывай себе, как пчелки, набрав сладкого нектара, скрываются в летке и тут же вылетают обратно. Мелькают, мельтешат золотистые букашки перед каждым ульем, подобно лучикам небесного света. Довольный, я потирал, бывало, руки, глядя, как на цветущие деревца прямо-таки набрасываются шумные помощницы.

Но — увы!.. Не тут-то было! В том же году я понял (все это занесено в мой дневник), что деревья, расположенные в непосредственной близости от ульев, опылены больше, чем следует, тогда как те, что цвели в отдаленье, остались обездоленными. А ведь на дереве, если мы ждем хорошего урожая, должно быть столько плодов, сколько оно может напитать.

— И в самом деле, — рассудил я, — зачем пчелам летать далеко, если сладкий нектар у них под носом? Я на их месте поступал бы точно так же!

С тех пор я предпочитаю расставлять ульи вразброс по всей площади — поодиночке, на большом расстоянии друг от друга. Вон там один виден… Толково получилось. Кто стремится помочь природе, должен наперед узнать, чего она требует. С ней тоже сперва сговориться надобно. И все по своим местам расставить.

— Ишь хитрец! — заметил Ситарж. — Ты бы хотел, чтобы все только тебе и служило.

— А ты на моем месте действовал бы иначе? Разве ты ведешь себя по-другому?

Лойза рассмеялся:

— Ты себе тут живешь-поживаешь, Адам. А я… Черт побери! Целыми днями задницы от стула не отрываю. Сижу меж четырех стен, глаз от бумаг поднять некогда, ругаюсь со всеми — то по телефону, то на заседаниях. Утопаю в табачном дыму и мир вокруг вижу разве что из машины, когда еду по вызовам, проучить кого или подхлестнуть… Все эти бумаги, отчеты, сводки, ведомости… И кто в них разберется — правда там или вранье, нет ли какого подвоха? Резолюции, планы, постановления… А у тебя…

— Верно говоришь. Всяк сверчок знай свой шесток, — вторю я ему, не давая Паточке вставить словечко. И в то же время помаленьку донимаю и того, и другого. — У вас свое, а у меня — свое. Всяк занят тем, что ему предопределено или что сам себе выбрал: мы вроде как сами куем свою судьбу. Холодно нам от этого или жарко — это уж дело другое. Ну а я что? Пекусь, как могу, о своих питомцах… Вон полюбуйтесь на эту вишенку. Вам не кажется, что от дерева в цвету исходит свет и тепло? Оно — будто женщина, когда любит. Когда полна желания и вся светится изнутри, тает в объятьях…

— Мне бы твои заботы! — воскликнул Паточка. — Ишь чем у него голова забита… Пока мы там с людьми маемся, он тут чудит, комар его забодай!

И пошел брюзжать, вот, мол, как я роскошно да беззаботно устроился… Сиди поджидай, каким урожаем земля одарит. И все остальные, если меня послушать, тоже должны смириться: что будет, то будет — то ли прибыль, то ли убыток. Словом, ловко приспособился. Деревца мне послушны: произрастают там, где прикажу. Собраний не устраивают, против не выступают, с блажными идеями не лезут; на всякие там западные приманки не клюют. У них с Ситаржем жизнь не в пример тяжелей! Короче, пока они маются, как рыбы об лед бьются, от забот сна не ведают, я тут живу себе потихоньку-полегоньку, зарывшись, как крот, в землю.

— Лойза, да что он такое говорит? — вскричал я. — И это говорит он! Он… Господи! Ты, Паточка! Это я-то не интересуюсь жизнью и не хлопочу о ней? О том, что нужно людям? Разумеется, голубчик, я в своем деле толк знаю. Оно у меня, правда, скромное, но я ему служу… И тем самым — даю голову на отсечение — служу и всему огромному миру, что меня окружает. Ты, может, думаешь, деревья на меня не кричат, не критикуют, не вопиют о том, чего им надобно? Да чтобы того не слышать, нужно глухим быть, как полено! Я их слышу, даже когда они довольны и песенки распевают… Когда с наслаждением потягиваются на теплом солнышке, лениво дышат в летний зной… Или поминутно упрекают: «Где ты, дружище, меня посадил! Гляди, я чахну! Ветром мне веточку обломило! Полечи-ка мою рану, не то я какую-нибудь заразу подхвачу… Ты что, не приметил — сучок у меня с самой зимы обломан? Поставь тут крепкую загородку! Видишь, зайцы кору обглодали?» А то еще все вместе, истомленные жаждой, как примутся в один голос вопить: «Дождичка бы! Давно дождя не было! Не чуешь, мы пить хотим! Плоды наши сохнут. Полей нас! Подбрось чуточку навоза, чтобы мы окрепли, чтобы плоды наши крупнее и здоровей стали! Да сними с нас всю эту гадость — тлю, плодожорок, хрущей и гусениц! Опрыскай сверху донизу наши ветки, сучья и стволы!» А то еще: «Проредил бы ветви! Пора уж! Не видишь, какие вымахали, из-за листьев солнцу до плодов не добраться. Да под сучья подпорки поставь. Погляди, какие они тяжелые, сколько на них плодов!.. Работай! Работай, шевелись, не стой на месте, человек окаянный!..»

Ты, Паточка, не разбираешь их речей. А я — разбираю. Слышу их. Этот мир — мой. Он у меня в руках, я им владею, пока могу дать, что ему требуется. А он взамен отдает мне то, чего я от него хочу… Как пуста и убога была бы моя жизнь без этой работы!

— Ишь распетушился! Ну кто у тебя ее отбирает? — отозвался Паточка. — Если ты делаешь дело и исполняешь, что предложено планом, — все в порядке.

Я его понял. Мои персики гвоздем засели у него в мозгу. Он готов был снова пуститься в рассуждения насчет обычаев — нужно, мол, держаться того, что наша земля родила от века. Но присутствие Ситаржа явно сдерживало его, разглагольствовать об этом при первом секретаре он не посмел.

А Ситарж, сдается мне, слушал нас с наслаждением. Разговор его забавлял. Время от времени он даже хитро подмигивал мне своими прищуренными глазками.

— Ну, слава богу, — наконец проговорил он, — мир вокруг нас разрастается, цветет, благоухает, наливается соками, небо голубеет, а солнце припекает горячо и щедро! Гляньте-ка на эти грушевые деревца! Сколько на них цвету! Разве не красота? Вдохнешь — и желания жить прибавляется! Так что давайте лучше полюбуемся этой красотой!

Мы смолкли. Не спеша, в полной тишине, рядок за рядком обходили зеленые заслоны молодых яблонь и груш, поминутно останавливаясь, разглядывали сад… Словно растворились в напоенном ароматом воздухе, пронизанном солнечным светом; нас оглушало неумолчное жужжание насекомых и птичьи напевы. Ноги сами не желали двигаться дальше, и мы подчинялись им… Неподалеку, стараясь перепеть друг дружку, изощрялись дрозд и его черный как уголь собрат…

Мало-помалу мы опять разговорились. О погоде — о том, какая в этом году чудесная весна, и, конечно, о политике. О том, как славно было бы жить, если бы повсюду царили мир и согласие; о том, как было бы хорошо обуздать правительства, которые любят брать на себя роль жандармов планеты, а заодно и раскрадывают ее. Мы обсудили все мировые конфликты, потолковали о том, что вместо гонки вооружений лучше бы развивать взаимное сотрудничество и доверие… А затем снова вернулись к своим будням — к их радостям и печалям. Посетовали, что некоторые из госхозов и кооперативов не умеют вести хозяйство, хотя почвы у них ничуть не беднее, чем у рачительных хозяев. Паточка со вздохом признал, что землю обрабатывают небрежно, сеют и урожай собирают поздно, в полях — сорняки, лебеда да чертополох. И пора с этим кончать, а потому нужно показывать людям достойные подражания примеры. Судя по всему, фруктовые деревья обещают в этом году хороший урожай, и поэтому он обращается ко мне с предложением тут же, не сходя с места, взять обязательство собрать плодов больше, чем в прошлом году (Паточка, хитрец, перечислял при этом только яблоки, вишни и груши).

— Ну, на сколько больше фруктов ты дашь нам в этом году? — спросил Паточка, дружески шлепнув меня по плечу.

Я ушам своим не поверил, но он спрашивал всерьез.

— На сколько?

Почесав в затылке, я сделал вид, что прикидываю в уме.

— Да трудно сказать, это зависит от того, сколько чего уродится, яблони и вишни нынче цветут, как в райском саду. Так вот, если все распустится, как мы того желаем, ежели дождь не собьет пыльцу, а пчелы как следует все опылят, ежели, не дай бог, цвет не спалят морозы, не будет ни слишком сухо, ни слишком дождливо, если плоды не попортит градом и не собьет ветром, ежели достанем перегноя и химикалиев, чтоб защитить деревья от вредителей, — тогда урожай соберем больше прошлогоднего. (Я усмехаюсь в бороду.) Тем более что нынче начнет плодоносить и новая яблоневая плантация… Но все же лучше не торопиться. Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. А то как раз угодишь в лужу, а это не очень приятно.

Паточка нахмурился:

— Не выкручивайся. За погоду ты, понятно, не в ответе, в непогоду плана не выполнишь, да ведь усердье-то мог бы и наперед выказать. Не лишнее. Это тоже кое-что значит.

— Да как сказать, — отозвался я, — не люблю обещать, предпочитаю расплачиваться, чем могу. Если по правде, то меня злость разбирает, когда слышу, как наперед бахвалятся тем, что только собираются сделать. Цыплят по осени считают. А все эти клятвы, обманные речи да поспешные тосты ради почестей да показухи — все это пустое. Водится такое и в нашем районе. А какие берут обязательства? И на работу-то будут являться без опозданий, и рабочее время под завязку использовать, и материал экономить. Господи боже мой, да ведь это само собой разумеется! Ежели бы у меня кто об этом запамятовал, я бы ему показал, где раки зимуют.

Ну, а если работа выполнена честно и для всех полезна? Чего там лицемерить! Не стану возражать, если меня похвалят… Признание и слова благодарности любовной птичьей воркотней в ушах звучат, и я не против, чтобы такую работу хорошенько обмыть. Добрая бутылочка за наше здоровье да за то, чтобы с работой нам и впредь везло, никогда не во вред. Особливо если к тому еще и стол как следует накрыт и чем закусить найдется… Но сперва должно быть сделано дело. А дела, как видишь, мы не боимся. А что главное в нашей работе?.. Урожай — он не только от нас зависит. Да ведь и ты, — обернулся я к Паточке, — тоже не из тех, кто из людей обещанья да обязательства выколачивает ради того лишь, чтоб наперед записать как можно больше. (Это я решил его поддеть.) Треклятое занятье! И откуда пошло? Видать, где-то там, наверху, кое-кто людей за обязательства ценит. А это — глупость.

У Паточки побагровело лицо, он потемнел от гнева, но с собой совладал:

— Не трепись. Или ты против соцобязательств? Они поддерживают в людях здоровую инициативу, которой нам недостает. Ты, стало быть, выступаешь против линии, против политики партии!

Надувшись, как индюк, он тяжело дышал.

— Ну так как же у тебя с обязательствами? На сколько в этом году поставки превысишь?

И тут у меня блеснула мысль, как использовать благоприятную ситуацию, которая так неожиданно возникла и прямо сама шла в руки. Злость моя сразу улетучилась, и я усмехнулся про себя.

— Обязательства? — протянул я. И некоторое время притворялся, будто раздумываю. — Ну что же, пожалуй. А почему бы и нет, игра стоит свеч. Только мы это дело повернем несколько иначе. Оба впутаемся, и в случае чего оба окажемся в накладе.

Он слушал мой ответ, подозрительно на меня посматривая, а я излагал ему свои мысли. Свой проект фруктового ареала.

Проект этот мы с Евой подготовили и передали руководству госхоза, после чего всем миром, всей нашей бригадой вместе с администрацией еще раз основательно взвесили, пересчитали, перетряхнули и перепроверили. Выгоду этого плана народ уразумел, само собой, не сразу. Но, приняв, стали считать план своим. Руководство хозяйством его одобрило. И вот уже девять месяцев мы ждали решения районного национального комитета. Для утверждения всего комплекса работ необходимо было произвести некоторые, весьма незначительные земельные реформы: присоединить к нашим и объединить между собой несколько участков и полей соседних кооперативов. Мы настойчиво требовали этого от Паточки, но все было тщетно. Он не отзывался.

И вот теперь я предложил Паточке не мешкая (куй железо, пока горячо!) договориться и ударить по рукам. Пусть они в районном комитете возьмут социалистическое обязательство, дадут нам землю и одобрят проект, а мы — долг платежом красен — засучим рукава и возьмемся за работу.

О чем прежде всего шла речь? Всего-навсего о каких-то девяти гектарах бывших панских угодий, которые после революции, во время земельной реформы, отошли к тогдашним беднякам. Теперь же, когда они стали членами кооператива, полученные гектары превратились в приусадебные участки. А ведь эта земля словно создана для яблоневых садов, да и находилась от нас по соседству, за оградой нашего участка, вклиниваясь в земли нашего госхоза. Само собой, владельцы усадеб заупрямились — ни за что, мол, эти земли не отдадим. А Паточка? Паточка даже пальцем не пошевелил. О протестах владельцев слышал, но сам с ними даже поговорить не поговорил! И вот теперь я предложил ему взять такое соцобязательство: до конца лета провести обмен земель, а как только прежние хозяева соберут урожай, запасутся картофелем, кормовой свеклой, клевером и свезут все в амбары и закрома, мы на этой земле и отчасти на своих полях сразу посадим новую и весьма продуктивную плантацию яблоневых пальметт. И заложим основу для создания целого ареала.

Паточка стрельнул в меня взглядом:

— Спятил, Адам? Ты это дело сюда не приплетай. Эти твои обещанья когда еще осуществятся! Земли мы только что раздали, крестьяне в кооператив пошли, и вдруг — назад отбирать? Ничего удивительного нет, правильно они не хотят ее обменивать. Эти поля у них под боком.

Я чувствовал, что Паточка не уверен в своей правоте. Однако он пошел в наступление.

— Опять ты кашу завариваешь. Говоришь о яблонях, а думаешь про персики. Я этот твой план хорошо помню. Ты под него тайком сорок гектаров отвалил! А опытная плантация, которую ты здесь развел, этого тебе мало?.. Все за славой гонишься! Славы тебе мало? А я не позволю грабить кооперативные земли, которые гарантируют нам надежный урожай.

— Но моя каша, как ты говоришь, придется всем по вкусу, — ответил я, подавляя злость. — И тебе как будто известно, что персиковые деревья, которые пережили губительную зиму, когда яблони и те померзли, теперь родят каждый год. И новую персиковую плантацию ты тоже видел. Так чего же ты от нас требуешь? Чтобы мы топтались на месте, а ты изредка наезжал с проверками? Куда же мы так придем, черт побери?

— Я с этим планом никогда не соглашусь, — отрезал он. — Хоть на рога становись. Покуда наверху не изменят предписание, пока не переменят государственные нормы растениеводства — все твои усилия ни к чему. Я — на страже закона. Не стану одной рукой пресекать беспорядки, а другой их творить.

Мы рассвирепели оба.

— Ну, довольно! — прикрикнул Ситарж. — Довольно! Кончайте споры!

Он долго притворялся, что слушает лишь вполуха, а на самом деле не упустил ничего… Ловил каждое слово, порой морща нос, словно это его забавляло. Умел, хитрющий лис, пользоваться преимуществом начальников, которые могут выслушать (если обладают этим даром), выгадать время и меж тем обдумать ситуацию.

— Оба вы несете вздор, ходите вокруг да около — и все зря. Вот вам мой совет: если не можете заключить мир, то подпишите перемирие. Доводы — надо отдать вам должное — и у того и у другого обстоятельные. Пусть будет по-вашему!

Мы не поняли и тупо уставились на Ситаржа.

— Ты, Адам, — помолчав, начал секретарь, — твердишь, будто вы свои раскладки отдали давно, а Йозеф уверяет, что не может, дескать, их принять. Стало быть, остается лишь рассудить, кто из вас прав.

Он обернулся к Паточке:

— Ты пришлешь мне все материалы. Адамовы выкладки и свои. Со всеми потрохами. Если понадобится, поставим вопрос на райкоме. На том и порешим.

— Все материалы? — Голос у Паточки дрогнул. — Дьявольщина какая! Не могу же я делать больше того, что уже высказал. Я свои обязанности знаю.

— Мне нужны все материалы, — снова повторил Ситарж. — А теперь, Адам, покажи-ка, до какого места этот твой новый сад должен простираться.

— С радостью! — воскликнул я. — Пожалуйста, смотрите.

Я обвел рукой всю линию противоположного увала, от мелких наделов за гумнами, потом наверх к лесу и аж до Добржиньской рощи, за поворотом которой вьется Лаба.

— Оросительную систему, — добавил я, — удобно наладить, набирая воду прямо из реки. А почва на всей площади этого пологого «блюда» — разная. По структуре и местоположению годится под различные виды фруктовых пород.

— Хорош кусок, черт побери! — одобрил Ситарж. Задумчиво смотрел он на излучавшую тепло землю, на коричневые и зеленые, взбегающие на склоны полосы полей. Солнце клонилось к закату, и с нашей стороны на посевы поползла тень.

— Еще бы! Кроме калешовской фермы, здесь хозяйствуют три кооператива. И у каждого — свои планы и предписания, и они должны их выполнять, — отозвался Паточка.

Возвращались мы в полном молчании.

Уже на пути к нашему домику Паточка вдруг стал припоминать, какие дела ему нужно еще сегодня позарез сделать. Собираясь отбыть, он рассчитывал, что Ситарж поедет тоже. Но тот, как видно, не спешил.

— Ладно, — решил секретарь, — поезжай, Йожка. А я задержусь на часок-другой. Когда еще сюда выберусь. А машину за мной пришли.

Из чистой вежливости я довел Паточку до машины; шофер спокойно спал за баранкой.

Уже держась за ручку дверцы, Паточка на прощанье строго на меня поглядел:

— Не радуйся раньше времени, Адам. Я свое дело знаю. А ты — не так, так эдак — свернешь себе шею.

Он захлопнул дверцу.

Я стоял и смотрел ему вслед, пока машина не выбралась из сада и, свернув на повороте, покатила по направлению к городу. Признаюсь, меня ничуть не расстроило, что Паточка нас покинул. Что может быть приятнее, чем вид врага или соперника, оставившего поле боя? Правда, он не был повержен, только отступил. Мог ли я в данный момент желать большего? Ничего еще не решено, ничего не готово. Все же я понимал, что доброе дело спрыснуто теплым дождичком. И сразу стало легче дышать.

Стоило мне проводить Паточку, как на пороге дома возникла Ева. Паточку она терпеть не могла; он был моим, а значит, и нашим общим неприятелем. (Еве еще невдомек, что мысленно я потираю от удовольствия руки.)

Она тотчас исправила все мои упущения. Добрая, гостеприимная душа, она знала, чем и как уважить гостя.

Ситарж сидел на веранде, держа бокал с вином, опирался локтями о столик и с довольным видом осматривал окрестности.

— У тебя тут и впрямь благодать, — со вздохом проговорил он. — Недурно устроился. (Хитро блеснув глазами, он выразительно окинул взглядом Еву, а потом перевел его на меня.) Красота. Вроде в городе, а вместе с тем и у него за спиной. Сидишь тут, а душа и тело купаются в блаженстве. Лучшего и желать нельзя… Ну, давай-ка повеселим сердце!

Ситарж поднял бокал.

Мы чокнулись. Ситарж не спеша смаковал каждый глоток. Отводя бокал от губ и вдыхая аромат напитка, он поглядывал вверх, на макушку отрога. Солнце клонилось к закату. Громко щебетали птицы, будоража прозрачный, теплый вечерний воздух, от земли шел густой пряный дух. Все вокруг было объято покоем, утопало в юной свежести весны. Тени надвигающихся сумерек окутывали сад; потемнели стволы дерев; молочная белизна обливала вишневые кроны. Лишь на самой вершине отрога в последних отблесках дня, в затухающих солнечных лучах ослепительно пылали их цветущие верхушки.

Ситарж, потягивая вино, задумчиво молчал.

— Хорошо здесь. Покойно, свободно. Прямо языческое что-то. Как на ваш взгляд? — Он рассмеялся. — Даже эта твоя необычная форма деревьев — эти яблоневые пальметты… Они так чудно сплелись раскидистыми ветвями, что походят на живую изгородь — и это ничуть не мешает чувствовать себя здесь легко и привольно. Отчего так, а?

Он помолчал.

— Забытая почти простота и умиротворение. Черт побери. Во мне словно все успокоилось и я врос в эту землю корнями.

— Ты ведь в своих родных местах, — напомнил я.

— Возможно, поэтому. — Ситарж согласно кивнул. Потом обернулся ко мне, и вся его фигура — не только взгляд — вдруг сделались серьезны.

— Подкупил ты меня там, наверху, — проговорил он. — Знаешь, чего хочешь. Умеешь за свое дело драться.

— Да ведь мы с тобой вечно затевали драки. Там, в предместье… Или забыл?..

Он скупо усмехнулся.

— Одного мне никак не понять. Почему ты ко мне с этим сразу не пришел? Знаешь ведь, для тебя мои двери всегда открыты.

— Знаю, да не в том суть. Плохо, что, даже задумав полезное дело, я не могу обойтись без твоей поддержки. За всем нужно обращаться к тебе.

Он посмотрел на меня долго, внимательно, словно ждал, когда слова дойдут до глубины сердца и можно будет еще раз, по-новому вслушаться в них.

— Вы оба, что ты, что Паточка, никак не поладите меж собой, — вздохнул он.

— Когда-то ладили. В иные времена. Когда начинали. Теперь уже не то. К сожалению. А может, к счастью.

Я тоже сейчас был на удивление рассудителен и уравновешен. Наверное, это было реакцией на наш спор, вообще на встречу с Паточкой.

Ситарж, несколько посуровев, поджал губы.

— Может, ты и прав. Однако он сделал немало полезного… В чем-то я понимаю его. Он всегда напрочь отвергал все, что, по его мнению, выходило за пределы намеченного курса или искажало его. Он считал это отступничеством. Держаться курса, не отклоняться ни в чем! Это было единственно правильным и верным. Наверху все знают… Всегда знали. Благодаря тому мы и живем теперь при социализме… Вот как он думает… Но забывает об одном: курс питается живительными токами, идущими не только сверху вниз, но и снизу вверх. Обстоятельства меняются, возникают новые, и они не укладываются в готовую формулу. Социализм — дело живое. Как раз потому и не легкое. Сам небось знаешь. Ей-богу, Адам, все не так просто, как представляется. Ты меня понимаешь?

— Конечно. Но тогда почему…

— Погоди, — остановил он меня. — Всему свое время. Давай обсудим твои дела.

По каким-то соображениям Ситаржу расхотелось говорить о Паточке.

Тут что-то крикнула Луцка, и Ева, извинившись, нехотя поднялась. Ситарж поглядел ей вслед.

— Твоя помощница?

— Все, что связано с персиковой плантацией, вместе поднимаем.

— Повезло тебе! — проговорил он. Это прозвучало похвалой.

— Пожалуй.

Он не сводил с меня пристального взгляда.

— Еще один вопрос. Собственно, два. В этом новом саду, который ты собираешься разбить вместо приусадебных участков, вы на самом деле хотите посадить яблони?

— Лучшей земли, чем там, для яблонь не найти. Сам увидишь, если взглянешь на карту и план. Климатические условия на площади всего ареала приблизительно равные. Спокойные пологие спуски, обращенные к северу и северо-востоку. Структура почв тоже в общем одинаковая. Глубокий плодородный слой средней зернистости. Главным образом… Но определенная разница в структуре и рельефе земли имеется. С учетом этого наш план предусматривает цельные участки размером около двадцати гектаров. Персики прижились бы на том склоне, что тянется на противоположной от леса стороне. Там им было бы лучше всего… Даже вишня не требует столько перегноя, сколько яблоня. Яблоня не терпит известковых почв. Ты вот сказал, что всему свое время, но всему и свое место.

Взгляд его засветился.

— Да уж, эта твоя затея с персиками! Признаться… были такие моменты, когда и я начинал сомневаться, не безумие ли это. Не слишком ли далеко занесся ты в своих фантазиях. Однако персики налицо. Так, во всяком случае, представляется…

— Нужно было поточнее определить условия, — заметил я. — Какие сорта, когда и где высаживать, чтоб они прижились. В сущности, все сводилось к тому, чтобы переменить время и место посадок и подобрать нужные сорта. Я сознательно высаживаю их в пору вегетации, ни в коем случае не во время зимнего сна. На северной стороне. Собственно, я выращиваю их как кустарниковые породы, никаких высоких дерев. Ствол чуть ли не у самой земли раскидывает плодоносные ветви. На зиму к низкорослому деревцу мы подгребаем слой грунта, он предохраняет растение от морозов. При сильных морозах страдает лишь крона, закрытая часть цела и невредима, и весной с ее помощью ветки быстро идут в рост. Год спустя дерево снова плодоносит… Вот и все.

— Не так уж мало, — помолчав, заметил Ситарж. — Насколько я понимаю, это значит отвергнуть до сих пор существовавший способ выращивания персиков, то есть произвести настоящую революцию. И это в условиях, совершенно отличных от тех, из которых исходит государственная норма.

— Доказательства нашей правоты у нас налицо, — сказал я. — Персики нашей первой опытной плантации плодоносят из года в год. Деревца, взращенные новым способом, куда устойчивее. Устойчивее абрикосов.

Ситарж раздумчиво покачивал головой.

— Ты мечтатель, но к тому же и упрямый практик, — произнес он наконец.

— А иначе не получается. Нигде. Даже в любви, — рассмеялся я.

— Ах, дьявол! — восхитился он. — Ладно. Но не думай, что уже все в порядке. Нужно еще посмотреть твои бумаги. Всю разработку.

— Другого я и не прошу. Пока… Это реальный сбалансированный план.

В эту минуту к нам вернулась Ева. Принесла хлеб и яичницу, поджаренную на шпиге, густо посыпанную свежим зеленым луком.

— Наверное, не откажетесь.

— Конечно, не откажемся, — отозвался Ситарж. — Но можно бы и обойтись.

Ева дружески и открыто взглянула на него.

— Знаете, сколько на свете вещей, без которых можно обойтись, а все же приятно, коли они есть. Жалко, если бы их не было.

Она присела, доверчиво положив руку мне на плечо.

Мы чокнулись.

Держа бокал в руке, Ситарж довольно щурился. Я понимал, что в эту минуту для него не существовало ни прокуренных стен канцелярии, ни груды сведений и резолюций, ни бесконечных совещаний, телефонных звонков и собраний, ни просителей, добивающихся приема, ни их сетований и жалоб.

— Да. Мне здесь нравится, — еще раз повторил он. И тихонько, словно про себя, добавил: — Неужели так еще бывает? Адам и Ева… Как при сотворении мира.

— Да ведь во всякую минуту что-то сотворяется. Началам нет конца. Такая вот вечная напасть, она же и счастье.

К дому подкатила машина Ситаржа, но он ее не заметил. Смотрел на сад, не сводя взгляда с переливчатого радужного отблеска, игравшего на чистом холодеющем небосводе. Что-то занимало его мысли.

— Знаешь, Адам, — спустя некоторое время проговорил он. — Я ее вижу.

— Что видишь?

— Эту твою обетованную землю. Плантации, простирающиеся в долине отсюда и до самой Лабы. Весь твой необъятный сад. Но сколько хлопот! Сколько труда! Ты отдаешь себе в этом отчет?

— Да ведь не только труд, но и радость.

Он поднялся. В глазах мелькнул живой огонек.

— Слушай, — спросил он. — А у тебя дома нет копии разработок?

— Есть.

— Захвачу-ка я ее с собой. Увлекло меня это дело. Очень. Хочется с головой влезть не откладывая.

Мы остались одни. Стояли на дороге, пока машина не выехала из ворот потемневшего сада.

— Ну, что ты на это скажешь? — спросил я Еву, с трудом превозмогая волнение.

Она кивнула, но как-то безучастно.

— Так что же? Или тебе что-то не глянулось?

— Нет, я рада, — отозвалась Ева. — Но лучше подождем. Жизнь научила меня верить только тому, что уже видишь собственными глазами. Да ты и сам так говоришь.

Я поглядел на нее с удивлением. И это Ева?

Только теперь я вспомнил, что все время, пока Ева угощала и развлекала Ситаржа, она чувствовала себя словно не в своей тарелке. Говорила мало, чаще молчала. Это она-то, обыкновенно не упускавшая возможности как-нибудь оживить обстановку, сдобрить острым словцом. Пламень, обычно полыхавший в ней, был чем-то притушен. Не так ярко блестели глаза. Еще в полдень, во время обеда, она светилась радостью жизни. Наш проект! Когда мы начинали его разработку, она горела воодушевлением, не давала себе ни отдыху, ни сроку, лишь бы поскорей довести до конца. А теперь вдруг это как бы ее вовсе и не касалось.

— Что произошло? — настаивал я. — В каких облаках ты витаешь, дружок?

— Да здесь, рядом.

— Нет, уж мне ли тебя не знать, тебя куда-то унесло.

— Все работа да работа, — вздохнула она. — Уж эта твоя работа!

— Моя?!

— Ни секунды мне не можешь уделить.

— Тебе? — рассмеялся я. — Да разве о тебе забудешь? А если бы я вдруг и забыл, ты бы тут же напомнила. Разве не так?

— В этом я теперь вовсе не уверена, — Она вздернула губку. — Нынче ты с самого раннего утра не обращаешь на меня внимания.

— Да что с тобой, Ева?

— Ты даже не заметил, а на мне — нарядное платье, — продолжала она. — Сам говорил, что оно тебе нравится.

По правде сказать, я только теперь увидел, что на Еве выходное платье цвета брюссельской капусты, с глубоким узким вырезом и воротничком. Оно очень ей шло. И Ева это знала.

— Очень тебе идет.

— Только тебе это просто-напросто безразлично. Все остальное — важно, а что со мною — безразлично, — мирно, без раздражения заявила она. Голос ее звучал на редкость спокойно, но не равнодушно. Напротив, в нем ощущалось подспудное напряжение. Он был как тихая поверхность глубокой реки. И выражение лица у нее было такое же.

— Что случилось, Ева? Давай-ка выкладывай!

— Откуда вдруг такое участие?

Тут я увидел, что она едва сдерживается, стараясь совладать со своим лицом; покусывая губы, отводит взгляд в сторону. А в глазах уже вспыхивают лукавые огоньки.

— Ну так что ты хочешь сказать?

— У тебя ведь сегодня удачный день, Адам, правда? Так пусть он будет удачным до конца. — Она помолчала. — У меня для тебя сюрприз.

— Для меня?

— И для тебя, и для меня, — понизив голос, промолвила она. В голосе ее звучала радость, рождавшаяся где-то в глубине души. Рассеянная улыбка все еще блуждала на губах, словно Ева о ней забыла.

— Видишь ли… Ты везучий, Адам… Все тебе удается… Все… Ты снова скоро станешь отцом, Адам.

У меня захолонуло сердце.

— Это наверное? — произнес я срывающимся голосом.

— Врач сегодня подтвердил. Подарю тебе сына. Я знаю, это будет сын. — Ева широко улыбнулась. И вся словно засветилась.

— Ты даже не представляешь, что это для меня значит! — воскликнул я. — Не представляешь, как я счастлив!

— Представляю.

Она была чудо как хороша. Возбужденная и в то же время притихшая.

— Нет, представляю, представляю, — повторила она. Мы стояли молча, рука в руке, словно срослись друг с дружкой. Стояли, любовались цветущим садом и вслушивались, как деревьев касается дыхание весенней ночи. И не обронили ни слова. Слова были не нужны.