Адам и Ева

6 Двойной урожай

С парнями нашей бригады я ладил. Конечно, смотря по тому, как понимать слово «ладить». Само собой, они не святые — я, кстати сказать, тоже. Сколько голов, столько умов, столько и разных характеров. А голов у нас — восемь, с Евой — девять. У каждого — на свой лад. Среди нас есть всякие: один вспыльчивый, дерзок и боек на язык, другой нрава спокойного, порядочный и рассудительный, лишнего слова из него не вытянешь; этот — легковесный хвастун, а тот — завистник, рядом с простофилей — хитрющий плут, с молокососом — женатик; медлительный, замшелый нелюдим и трудяга рядом с пустомелей. Работа связала нас одной веревочкой. Не у всех, правда, одинаковая потребность и заинтересованность в труде, который принесет нам и урожай хороший, и вознаграждение по заслугам. Но вместе мы дополняем друг друга. Если один даст осечку, он подведет не только себя. Его разгильдяйство скажется и на остальных… Поэтому лодырей среди нас нет.

С двумя из трех взятых к нам работников — они пришли позднее всех — мы вскоре без сожаления расстались (впрочем, не с ними первыми). Один — с виду приятный, общительный малый — оказался неисправимым лентяем. Он мог простоять с заступом в руке полдня, пока другие работали не покладая рук; спал, спрятавшись за деревьями или в сарае на мешках и ящиках. Как мы его ни шпыняли — все впустую. Однажды он заснул так крепко, что проспал конец рабочего дня. Я наткнулся на него, когда он поспешал… Наверстать упущенное?.. Какое там! Вручил нам заявление о сверхурочных часах! Хотя на лице его еще не разгладились вмятины от травы, на которой он валялся, а в глазах стояла сонная одурь. Он мог спать даже на ходу… Что поделаешь? Пришлось предложить — не сердись, мол, голубчик. Ступай лучше, откуда пришел. Здесь у тебя ничего не выгорит.

А второй? Этот был погрубее. Пьяница и прогульщик, выдающий себя за ревматика. Руки у него ныли, как раз когда у нас скапливалось больше всего работы. Часами высиживал он у врача, а потом резался с собутыльниками в карты. С такими как ни разговаривай — ангельским, анафемским ли языком, — толку все равно не будет. Этот забулдыга еще и возмущался; недополучил, дескать, премии, грозил жаловаться, что дни прогулов мы вычли у него из отпуска. Разглагольствовал насчет того, что у всех-де желудки одинаковые, все одинаково и есть хотят, и пить, и одеваться хорошо. Разве, мол, не ради такой жизни мы прогнали господ? Ходил выклянчивать материальную помощь в районную профсоюзную организацию, и те чуть не поддались… Словом, мы с ним не сработались. И расстались без сожаления. Он тут же устроился подсобником к каменщикам, там-де платят больше. По пути в город я встречал его неоднократно — в рабочее время он болтался возле пивной «На зубок». И всякий раз, мерзавец, приветствовал меня, подняв пол-литровую кружку!

Коротко и ясно: наша бригада во всем была заодно, и в добрые, и в худые времена действовала согласно. Объединяли нас любовь к саду и, разумеется, общие радости, похвалы и награды (как словесные, так и денежные) за устройство наших яблоневых шпалер и вишневых плантаций; в этом году мы надеялись на самую большую удачу и с нетерпением ждали первого урожая персиков.

Год назад, когда я впервые пришел в бригаду с предложением освоить соседнюю лощину, не все отнеслись к моей идее одинаково, и это вполне естественно. Одним проект представлялся попросту неподъемным, и они испугались, другие вообще не верили, что столь серьезную перепланировку земли одобрят наверху. После того как самые серьезные опасения отпали, стали судить да рядить, как распланировать новые плантации, с чего начать, а что оставить на потом. Когда мы заканчивали разработку проекта, вся бригада мысленно уже засаживала деревьями противоположные склоны. Трудные переговоры с соседними кооперативами, и в первую голову с бездековскими владельцами частных усадеб, еще больше сплотили нас. Слухи, что в районе наш план не поддержат — а они уже начали просачиваться, ведь Паточка с Олдржихом не давали обета молчания, — снова, в который раз, остудили наш пыл. (Так всегда бывает: душа горит энтузиазмом, руки чешутся от нетерпеливого желания приняться за работу — и на тебе, выясняется, что заниматься ею как раз и нельзя.) Все это мучило нас, в бригаде вновь начался разброд. А я, глупец, вместо того чтобы поднять дух и рабочее настроение, не придумал ничего лучше, как выложить тепленькую еще новость: Ситарж, дескать, обещал мне, что сам ознакомится с нашим проектом и что теперь все налаживается. Бригада приободрилась. Потянулись дни напряженного ожидания…

Однако вскоре наш Олда снова впутал меня в историю. Я так до сих пор и не знаю точно, что произошло и какие были произнесены слова, но могу себе вообразить, какая может подняться кутерьма, если сойдутся вместе такой суеслов и язва, как наш тракторист Шамал — этого хлебом не корми, только дай посудачить насчет того, что нам помешать руки у всех коротки, — и наш знакомец Олда, которому довольно услышать на эту тему хоть намек, как он тут же индюком надуется в своей чиновной спеси. Шамал возьми да и ляпни, что наш план теперь в иных владетельных руках и те руки не чета Олдовым (особым почтением к начальству тракторист никогда не отличался, а тем более — к Олде, которого знал еще с тех пор, как тот работал у нас); в отместку Олда тут же дал ему понять, что мнение сельскохозяйственного отдела окончательно и бесповоротно, потому что на его стороне закон. (Я прямо-таки слышу, как он произносит эти слова. Со мной Олда держится сносно, но все равно его бюрократическая душонка то и дело заявляет о себе, а уж когда не терпится проучить какого-то там тракториста — тем паче.)

Ну так вот, полдничаем мы однажды на ящиках за складом, как часто бывало в теплые, солнечные дни, глядь — мчится к нам Шамал с такой поспешностью, будто за ним пчелиный рой.

— Все пропало! Ничего расширять на будут! — И он, вне себя от ярости, выпалил все аргументы, которые запомнил из разговора с Олдржихом, — мне они были хорошо известны из споров с Паточкой. — Проект уже списали. Начальнички! Ведь я сразу сказал — возьмут они нас за горло.

Я оказался под перекрестным огнем взглядов. Что отвечать в таких обстоятельствах? Шамал так раскипятился — слова не давал выговорить.

— Начальнички чертовы! Все, что им хоть чуток работы прибавляет, готовы не глядя со стола смахнуть. Руки в брюки — и гуляй! Навязались новые господа на нашу голову! Дожили!

Ох уж этот окаянный чешский характер! Со времен трехсотлетнего габсбургского владычества у нас в крови инстинкт неприятия всего, что насаждается «сверху»: при Габсбургах все, что спускалось «сверху», шло на пользу только власть имущим иноземцам, такой протест был для наших предков жизненной потребностью, как инстинкт самосохранения. Во времена фашистской оккупации эта черта у чехов укоренилась еще больше.

— Хватит, уймись! — не выдержал я наконец. — На Олде да на Паточке свет клином не сошелся. Ведь когда они свои когти покажут, ты все равно не отступишь. Ты тут тоже хозяин, и тебе наша земля принадлежит по праву. Твое право и твой долг — отстаивать то доброе, что мы здесь создаем.

Но Шамал никак не мог успокоиться. Его снова занесло.

— Я уже считал дело решенным, — вмешался Гонзик. — Вы говорили, что все на мази, что проект вот-вот утвердят…

Он смотрел на меня в упор. И я не отвел взгляда.

— Ничего еще не решено. Нужно подождать. Кусок большой, не всяк его сразу разжует. (И дернуло же меня проболтаться о своем разговоре с Ситаржем!)

Чтобы как-то подбодрить их, я, повернувшись к Гоудеку, задорно проговорил:

— А ты не вешай носа, ты и без того им чуть землю не роешь. Кто хочет звезды увидеть, тот должен голову высоко держать!

Сказано это было, признаться, не очень умно. Мне стало неловко, едва лишь слова сорвались с языка. Ведь адресовал я их пожилому, всегда молчаливому тугодуму. Трудяга, каких поискать. От зари до зари роется в саду и всегда находит, чем себя занять.

Шамал поднялся и отпихнул ногой ящик.

— Хороша инициатива трудящихся, ничего не скажешь! Болтовня одна. Валяй вкалывай, как паны велят. Не работа — дерьмо!

Отвернувшись, он возмущенно запыхтел. Остальные, тоже расстроившись, молча поднялись следом.

После обеда я пошел проверить, как продвигается летнее опрыскивание яблонь. Очень важно уничтожить вредителей вовремя, тут каждый час воздастся сторицей. И что же? Гонзик, вместо того чтоб приняться за дело, разлегся в траве. Насос и бачок опрыскивателя валяются под деревом, а мой любимец, обычно такой проворный и сообразительный, предается безделью. И это моя правая рука! Тот, кого я считал надежнейшим помощником. Толковый, ловкий парнишка ходил за мною неотступно, как тень. И чем милее он становился моему сердцу, тем больше я его гонял.

И вот теперь, заложив руки под голову, задрав кверху подбородок, он жевал стебелек и глазел в небо. Гонзик так глубоко и сосредоточенно над чем-то раздумывал, что даже не заметил, как я подошел.

— Не помочь ли тебе встать? — взорвался я. — И давай за работу! Чтоб дело было сделано!

Он вздрогнул. Поморгал заспанными глазками, потом лениво потянулся.

— Доделаю. Сегодня, завтра — какая разница?

— Да ты что? Головомойки захотелось? — загремел я.

Он приподнялся и дерзко ответил:

— Такая работа, товарищ начальник, мне не по нраву. Все одно и то же. Хоть лежишь, хоть бежишь. Да и бежать-то некуда.

И это говорит мне Гонзик!

— Оно и видно. Бывало, такой участок ты за один день обрабатывал. Ну-ка встань, перемени позу да пробегись. А там и поговорим. Шевелись!

Он неохотно поднялся. И так же нехотя, с независимым видом взял опрыскиватель.

Я его понимал. Хорошо, даже слишком хорошо понимал. В прошлом году, когда мы разрабатывали наш план, он был увлечен ничуть не меньше, чем я. Именно он больше всех интересовался, как продвигается в районе наше дело. От его восторженного взгляда, с каким он слушал меня или наблюдал за моей работой, мне становилось даже не по себе.

Так же лениво, как встал, Гонзик, склонив голову, теперь накачивал воздух в опрыскиватель.

— Я хочу тебе кое-что сказать, Гонзик. А ты намотай себе на ус. Если у тебя что не получается, если все осточертело и скверно на душе, это еще не причина для того, чтобы бросать дело на полдороге. Я тебя, дружок, ни в чем не обманул. Надеюсь, мы понимаем друг друга. Подождем еще, но не будем опускать руки.

Поглядев на меня, он как-то чересчур поспешно отвернулся. Я прямо чувствовал, как полыхают у него щеки. Потому и отвернулся, чтоб я не увидел.

Не произнеся больше ни слова, Гонзик взялся за работу.

Конечно, веселее на душе у меня от этого не стало. Как последний болван, я поделился своими неприятностями с Евой. И пожалел.

Ева всегда умела ладить с людьми и находила с ними общий язык. Когда мы разрабатывали наш проект — да и в других делах, — тому или иному из членов бригады случалось и оробеть, потерять уверенность в себе или же раскапризничаться, а то и разлениться или на дыбы встать. И тут Ева, пуская в ход прирожденное женское кокетство, справлялась с любым отступником куда вернее, чем я, полагавшийся только на строгость и дисциплину. (Кому охота слушать нотации? Никому, по себе знаю. А вот надо же — по-другому не умею!) А Еве достаточно лукаво прищурить глаза, весело рассмеяться или наморщить нос, запустить в нытика гнилым яблоком или стрельнуть вишневой косточкой — и все приходило в норму.

Но на этот раз она сама подлила масла в огонь.

— И ты еще удивляешься? — спросила она, выслушав меня. — Словно с луны свалился. Делаешь вид, будто тебе неизвестно, сколько таких Олдржихов (она с кровожадной миной выговорила это имя) и Паточек расселось по нашим конторам, где решаются важные дела. И путаются под ногами, когда тебе нужно пройти. Ведь сам чуть не на каждом шагу о них спотыкаешься. А тебе, видать, все еще мало? Да кому после этого работать захочется?

— И ты туда же! Я уже и так сыт по горло. Не хочешь ли ты сказать, что во всем изверилась? Ситарж…

Сморщив нос, она прервала меня:

— Как мужчина он мне нравится. Но я уже сказала: поживем — увидим. Не поверю, пока не смогу убедиться своими глазами. Это только ты у нас, видать, сразу уши развешиваешь.

— Шутишь?

— Как хочешь думай. И вообще лучше спокойно сидеть и ждать. Мы, значит, спокойненько ждем у моря погоды.

Сердце у меня екнуло. Хитрюга! Вроде бы подпевала мне и поддакивала, а на самом деле подзуживала, хотела, чтобы я наконец-то на что-нибудь решился. Ведь наше положение мучило ее не меньше, чем меня.

На другой же день я отправился к Ситаржу. Еве на всякий случай об этом не сказал, благо у меня, кроме визита к секретарю, были дела и в дирекции госхоза. Ситаржа я не застал. Он пропадал где-то в районе, наверняка с головой погрузился в свои повседневные заботы. Назавтра его ждали на заседании какой-то областной комиссии в Усти… Напрасно съездил, зря время потерял. Всю дорогу твердил себе, что об этом неудачном путешествии Еве ни гугу. Однако она разгадала мои намерения, наверное, уже в ту минуту, когда я утром садился в машину.

— Ну и что? Чего добился? — спросила она, едва я показался в дверях. — Выкладывай как на духу.

— А что тебе хотелось бы услышать? Был в госхозе, — увиливаю я.

— Лучше не выдумывай. Ты был в районе. Я знаю.

Она подождала. Я упрямо молчал.

— Стыдно?

— Почему? Чего мне стыдиться, Ева? Не был я там.

— Не хватать же мне тебя за руку? Но я так и думала, — со вздохом произнесла она. — Наверное, он от тебя прячется.

— Как прячется? — взорвался я. (Бог знает, на что я рассердился в эту минуту.)

Хлопнув дверью, вышел в сад. Отвести душу… Но ничего не помогало. Меня разбирала злость, я все мучился. Душа словно заросла плевелами, заглушившими всякую радость труда. Собственно, уже теперь было ясно, что от будущего года ждать нечего. Нужно бы, конечно, почву под новые высадки подготовить. Но между мною и моей бригадой возникла невидимая, холодная, непроницаемая стена. Паршивые дни!

Но вот как-то вечером у меня дома зазвенел телефон. В такое время? Уже около одиннадцати. Я с неохотою поднял трубку.

— Ты не спишь? — послышался голос Ситаржа. — Чем же тогда занимаются Адам с Евой в этакую пору? — хохотнул он в трубку. Голос был радостный и довольный. — А теперь серьезно. Я только что из области. Ты лучше сядь… Ну так вот, все в порядке. Выгорело твое дело. Проект ваш одобрен целиком и полностью. В соответствии с государственным планом перспективного развития крупнопромышленного плодоводства. Вошел как составная его часть.

Ситарж помолчал.

— Ты меня слышишь?

— Слышу. — Я сглотнул ставший в горле комок. — А ты, часом, не пьян?

Он рассмеялся:

— Ты уже метал громы с молниями, а? Что поделаешь, потребовалось время… Я все отдал перепроверить. Ты выиграл. Так что кое-кто из несогласных — противники твои — поутихли. И план, и структуру видов одобрил и научно-исследовательский институт плодоводства. Их мнение очень способствовало успеху. Теперь что касается перспективного плана… С теми соседними усадьбами, с бездековскими наделами, можете начинать прямо хоть сейчас. Это решение принято еще раньше — но с условием, что весь план утвердят в области. Так что дело сделано… Значит, теперь держись! А я пойду спать. Не в пример тебе… — усмехнулся он. — Устал… Сил нет. Еле на ногах держусь. Ты слышишь меня?

— Слышу.

— Ну и хорошо. Я пошел спать.

Блаженная минута. Я обнял Еву.

— Ну, а теперь кайся! Мы победили, Ева!

— Значит, все-таки их проняло, — откликнулась она. — Долгонько тянули. Давно уж могли бы все решить.

— Кайся! — повторил я. — Признавайся, кто был прав?

— Конечно, я! — воскликнула она с озорством. — Не я ли говорила, поживем — увидим?

Ох уж это окаянное женское племя! Вечно они правы!

— Вот видишь! По-моему вышло. — И она засмеялась мне в лицо.

Сдерживать себя ей больше не хотелось. Щеки ее вдруг жарко вспыхнули.

Прильнув ко мне, она крепко поцеловала меня в губы.

С того дня ко мне вернулась способность воспринимать красоту летнего сада и радоваться ей. Подгонять в работе никого не приходилось, все знали — теперь нельзя терять ни минуты. Прежде всего нас ждала уборочная кампания… Благодаря устойчивой теплой погоде быстро поспела вишня. Следом стали наливаться брызжущим сладким соком персики. Некоторые были величиной с кулак.

Мы с Евой переживали каждый этап вызревания этих царских плодов: как они округляются и набухают, как обольстительно натягивается их покрытая нежным пушком, золотисто-карминовая кожица, мягкой и сладкой становится плоть… (Переживания были тем живее, что к этому времени Ева и сама тоже порядочно округлилась!)

А потом наступил и тот долгожданный день, когда Ева сорвала первый, прекрасный, зрелый, словно дышащий теплом персик и вонзилась зубами в его сочную мякоть.

У меня было такое впечатление, будто само солнце проникло в янтарь, мгновенно его растопив и обрызгав Еве рот.

Она протянула мне персик. Я высосал из него сок. Сок был сладкий, с освежающим, чуть горьковатым, как у миндаля, привкусом.

Остаток мякоти Ева сунула себе в рот.

Первый персик мы распробовали вместе. Новый наш урожай! Разумеется, я не забыл о своем давнишнем обещании и корзиночку ранних плодов отнес Ситаржу. Еще и потому, что мне хотелось похвастаться чудными вызревшими плодами. (Я понес самые отборные, утром только снятые с дерева.) Он принял их естественно и просто, с радостью. Да и как иначе? Персики наши вызрели не без его участия.

— Давай показывай, — сказал он. — Это что, с того северного склона? С новой опытной плантации? А может, из магазина? Импортные подсовываешь? По-моему, как раз такие я и видел.

Он ехидничал, а прищуренные живые глаза весело улыбались.

— В магазине таких не найдешь. До такой сладости они дозревают только на деревьях.

— Знаю, — кивнул Ситарж. А потом долго и молча, поблескивая глазами, разглядывал плоды, перебирал и любовался. А один надкусил. Попробовал — как первый глоток роудницкого вина.

— Слушай, — проговорил он. — Глотнешь вот такого соку… и вроде как кровь перелили… А?

Мог ли он порадовать меня больше? Одарить лучше?

Засмеявшись, Ситарж крепко обнял меня за плечи:

— Ты победил, Адам. Не слишком ли часто я признаю это? Не вздумай заноситься, братец. Конечно, основания у тебя есть…

С легким сердцем возвращался я восвояси.

И я был бы не я, если бы следующую кошелку (и в нее, само собой, мы положили отнюдь не самые худшие плоды) не отослал с Олдржихом… ну кому же еще, как не Паточке! Ни за что на свете я не отказал бы себе в таком удовольствии. И по моим сведениям, он принял мой дар с некоторым замешательством. Горьким показалось ему это подношение! Жаль, не довелось мне видеть его лицо, когда он принимал их. Однако моя гордость пересилила любопытство. Я и без того был вознагражден. А воображения мне не занимать. Позже, при встрече, он вел себя так, словно ничего не произошло. Даже спасибо не сказал.

Но богаче всего в эту осень был урожай яблок. Сторицей платили нам деревья за уход и заботу. Какая это радость — пройтись улочкой меж шпалер карликовых деревьев, чьи веретенообразные кроны сливаются в один густой зеленый ковер, затканный рельефным узором из золотистых, наливных, жарко пламенеющих, румяных плодов, словно опушенных легким инеем.

Мы проводили в саду все время, от зари до зари.

Работа кипела. Сами мы уже не справлялись со сбором урожая. Нам помогали горожане. Школьников и пенсионеров к нам приехало достаточно. Вишни и пальметты были низкими, обирать их не представляло особого труда, и любой мог заработать — платили у нас с выработки. Нижние ветки яблонь склонялись чуть не до земли, так что можно было собирать их сидя — сиди и срывай чудо-яблоки. Плодов было столько, что машины закупочного пункта не успевали их перевозить. Груды яблок лежали на соломе возле переполненного склада, под открытым небом, покрывались росой, воздух был напоен их дурманящим ароматом, и мы уже готовились к ежегодным торжествам в честь завершения уборки. Праздник нынче обещал быть на славу. Все мы заранее радовались ему…

Стоя перед распахнутыми воротами склада, я вел переговоры с закупщиками и вдруг увидел Еву. Она шла к нам, напоминая прекрасную, налитую сладким соком, тяжелую виноградную гроздь (виноград уже тоже дозревал). Двигаться ей было тяжеленько, но усидеть дома она не могла. Движение и воздух были ей необходимы. Она поспевала всюду: то ее видели среди сборщиков, то подле весов, где она записывала, кто сколько чего собрал, а то присматривала за грузчиками, которые укладывали ящики на машины. Я прогонял ее с тех работ, которые могли быть опасны в ее положении, но она не слушалась. И еще подсмеивалась надо мной.

Она была почти уже рядом с нами, как вдруг у кучи влажных от росы красных «Спартанцев» наступила на закатившееся в траву яблоко, поскользнулась и осела наземь. Я подскочил к ней, но она уже поднялась.

— Ева! — Я с нетерпением жцал, что она ответит.

Она смущенно улыбнулась.

— Вот видишь, все в порядке. Клуша, и только. Валюсь на ровном месте, — виновато, но с облегчением проговорила она.

Я хотел отвести ее домой отдохнуть, но Ева отказалась.

— Не думай, что я так легко позволю отогнать себя от тех лакомств, что готовятся здесь к вечернему пиру, — сопротивлялась она. — Вот посижу немножко, отдышусь. Устала чуток. Да ведь таков наш женский удел. — Ева улыбнулась, но теперь уже своей милой широкой улыбкой. У меня отлегло от сердца.

— Могло быть хуже. Это тебе урок!

Сев на перевернутый ящик, она подставила лицо солнышку и прикрыла веки.

— Очень люблю солнце. Люблю, когда оно греет.

— Ну вот и наслаждайся. Сиди и отдыхай.

— Времени у меня мало осталось, — проговорила она, обращаясь к солнцу. — К вечеру нужно еще много чего приготовить.

Немного погодя Ева поднялась, и около шести они вместе с Боженкой Шамаловой пригласили нас на торжество.

За складскими помещениями, в защищенном от ветра месте, было приготовлено королевское угощение. На ящиках, накрытых полиэтиленовыми скатертями, соблазнительно красовался на тарелках сыр, изукрашенный полосками красного перца; ветчина, нарезанная ломтями и обложенная огурчиками; теснились караваи хлеба, зельц, помидоры, лук свежий и маринованный, блюда с отборными фруктами. (Последнее — скорее для пущей яркости стола. Как-никак плоды наших трудов, наша гордость!) И рядом с батареями белого и красного роудницкого — ящик пива. Чуть поодаль над очагом жарился барашек, основательно начиненный чесноком.

Запахи мяса и дыма только-только успели перемешаться с ароматом яблок, уложенных вокруг склада, а гости были уже тут как тут. Во главе с директором Гавелкой и виноделом Боушей. (Этот себя не посрамит — знает свое дело. Его красное было превосходно. Выдержки того года, когда от обилия солнца все превращалось в нектар. Разлитое по бутылкам, оно напоминало целительную кровь для переливания.)

Само собой, наши пришли все. Некоторые новички сперва смущались, они еще мало были знакомы с директором, но, отведав вина и кушаний, осмелели. Гонзик хотел было помочь Шамалу вращать вертел, тем самым покусившись на исконную его привилегию.

— Не суйся, куда не след. Поспешишь — людей насмешишь! — охладил Шамал его пыл.

Это присловье никак не относилось к тем, кому предстояло запить обильное угощение добрым глотком вина. Тут гости были еще не на высоте, словно руки их и уста сковывала робость. Директор, похоже, их все-таки стеснял. А тот словно бы к чему-то готовился. И действительно, с бокалом в руке Гавелка пробрался в самую гущу толпы, обступившей столы с тарелками и салатницами.

Мы застыли… Сейчас закатит речь! К счастью, Гавелку осенило свыше, а вероятнее всего — бросились в глаза оторопь и испуг на лицах собравшихся.

В нескольких словах поблагодарил он всех нас за труд и тут же поднял бокал для тоста.

— Вот это по-моему! — воскликнул Шамал. — Черт побери, сразу полегчало. А то бывает — море слов, а закуски кот наплакал. Очень приятно, что у нас все наоборот. И барашек уже изжарился!

Все окружили костер, над которым в прозрачном дымке от перегоревших поленьев поджаривался барашек; с его золотистой, хрустящей (видно с первого взгляда!), лопнувшей от огня корочки медленно капал жир. От густого соблазнительного запаха весельем взыграли сердца, шипенье капелек жира в опадавших уже языках пламени звучало как музыка. Все буквально теряли последнее терпение.

Шамал, облепленный гостями, как леток пчелами (по причине совсем противоположной), попытался было разделить барана на порции, но скоро бросил эту затею. И мы один за другим, группами и поодиночке, сами отрезали или отрывали себе куски баранины и, разжившись добычей, рассаживались, где кому вздумается.

Вот теперь у всех стало спокойно на душе. В густеющих сумерках наш стан вокруг очага казался уютным, давно обжитым, и это было несказанно приятно. Впечатление незабываемое!

Временами слышалось лишь чмоканье да позвяки-ванье рюмок. Кое-кто обгладывал мясо прямо с кости и всей пятерней, этим прибором королей, отправлял вслед закуску, запивая еду вином или пивом — в зависимости от того, кому что приходилось «по резьбе». Настроение быстро повышалось. Мы пировали в своем гнезде, птенец возле птенца, согревая желудок обильной пищей, прополаскивая глотку напитками и услаждая душу — само собой! — восхвалением собственных заслуг…

Все мы были уже на взводе, как вдруг откуда ни возьмись — Олдржих. Он явился приветствовать нас от имени и по поручению отдела сельского хозяйства районного национального комитета!

То-то поднялась суматоха! Я видел, как встает Шамал, держа в руках кость, которую не успел обглодать. В голове у него, видать, уже зашумело. (Он не забывал отхлебывать из бутыли, пока вертел над костром барана, дабы жару внешнего огня соответствовало тепло, согревающее нутро.) И с места в карьер тракторист накинулся на Олдржиха:

— Ты чего здесь потерял? Посмотрите-ка на него, стервеца! Опоздал, брат, ничего уже не осталось. Но кое-чем я тебя угощу!

И уже сжал было увесистый кулак, насилу мы его удержали.

— Так кто был прав, ребята? — воинственно кричал он, но крик его потонул в шуме голосов. Он вошел в раж, рвался в бой, и нам бы не справиться с ним, не вмешайся его жена. Она знала верное средство. Взяла и выплеснула ему в лицо полведра воды со льдом, в котором охлаждались бутыли белого вина.

Казалось, вечер испорчен, но все на удивление быстро пришло в норму. Шамал, отряхиваясь от воды (с его шевелюры она струилась потоками), сконфуженно слушал, как Олдржих сбивчиво оправдывается, признавая нашу правду.

— Ведь я с вами, — хныкал он. — Я же все-таки ваш, черт возьми!

— Эхма! За это нельзя не выпить, — вмешался наш директор. — Выпьем, стало быть, как на крестинном пиру. На таком пиру ни одному бездельнику кусок поперек горла не встанет.

Все дружно согласились и чокнулись. Один Шамал еще брыкался. Но веселье продолжалось. Потом он и с Олдржихом выпил, а после нескольких рюмочек оба они, пошатываясь, уже гуляли в обнимку, поддерживая друг дружку.

Вечер удался на славу!

Едой, выпивкой и дружной забавой мы отметили хорошую работу и подготовку к новой… В эти минуты забылись все наши печали, трудности и обиды; нами овладело чувство освобождения. И впрямь необходимо было расслабиться, дать отдых телу и душе. А что сравнится в таком случае с радостным, беззаботным гуляньем, с веселой посиделкой в кругу надежных друзей, где легко и привольно духу?..

Насколько приятнее любого банкета такая вот пирушка среди приятелей, беззаботно потягивающих винцо у костра прямо в саду; раза два-три мне доводилось бывать на приемах по поводу вручения премий и медалей на сельскохозяйственных выставках, где мужчины в накрахмаленных воротничках и дамы в роскошных нарядах наперегонки бегут к столам и, работая локтями, проталкиваются к холодным закускам — колбасам, сырам, паштетам, к холодной вареной дичи — брр… не люблю я эту холодную дичину! — и к крохотным порциям сладкого или к южным фруктам. В одной руке тарелка, в другой вилочка, они застывают с набитым ртом, с натужной улыбкой на лице, и расступаются, услужливо пятясь, когда министр или иной ответственный деятель в сопровождении свиты распорядителей пожелает пройти сквозь их строй в соседний закуток и подсесть к столу, уставленному горячими и куда более изысканными блюдами.

Насколько наше жаркое аппетитнее, а напитки приятнее! И как хорошо, когда выпадает эта редкая возможность — вместе поразвлечься, позубоскалить, как равный с равным, досыта посмеяться друг над дружкой, над самими собой и, ясное дело, над теми, кого нету рядом: над теми, кто нам помогает, а в особенности над теми, что так заботливо и щедро снабжают нас разного рода инструкциями и руководствами, всяческими предписаниями к исполнению, отвлекая от работы, которая, как известно, кормит нас, а заодно и их тоже. Вот так, рассевшись, как кому придется, веселимся мы, едим, пьем да языки чешем. Даем разгуляться и мысли, и сердцу.

Гости и хозяева перемешались, так что нельзя уже было различить, кто где, и я сложил с себя полномочия главного устроителя. Всяк веселился, как умел, с кем хотел, болтая о чем придется. Наконец-то…

Именно это слово вырвалось и у Евы, когда я подсел к ней на лавочку, устроенную из ящиков и тесовых досок.

— Наконец-то ты со мной…

В начале вечера она была рядом, но застолье разлучило нас, поминутно отвлекая то одного, то другого. Ева забавлялась от всей души. Ведь это был и ее праздник. То из одного, то из другого кружка пирующих доносился ее голос, звенел ее смех. Лицо у нее раскраснелось, она хитро поглядывала на меня, с наслаждением вонзая зубы в хорошо пропеченное мясо и отдирая его от ребрышек; губы у нее лоснились от духмяного жира. А вот пить сегодня ей было нельзя, хотя она и позволяла себе пригубить то с тем, то с другим.

После хлопотного дня чувствовалось, что она утомилась, да это в ее положении и неудивительно. Ко всему прочему ей предстояло еще уложить в постель Луцию (еще бы той захотелось спать, когда за окном то и знай слышались раскаты веселого хохота). А потом — надо было отовсюду отгонять Томека. (Он тоже ухватил кусочек барашка и не прочь был остаться с нами на всю ночь. Он ведь тоже помогал убирать урожай, так что свою долю вполне заслужил. Да только больно много говорилось такого, что никак не предназначалось для его слуха!) Неудивительно, что усталость теперь давала себя знать, и Ева спокойно отдыхала на лавочке.

— Ну, как ты тут?

Оказавшись рядом с нею — располневшей, с заметным уже животом, — я умилился.

— Хорошо, — кивнула Ева.

— Да ведь поздно уже, лучше бы пойти лечь.

— Немного погодя, — согласилась она.

Укутавшись в старый толстый свитер, она прижалась ко мне с блаженной улыбкой и прошептала:

— Вот так мне очень хорошо.

Похолодало, но от костра приятно тянуло теплом. Луна светила словно фонарь, на небосклоне прибавилось звезд.

Духовитый аромат яблок, мешаясь с земляным дыханием сада, заполнял все пространство вокруг кострища.

— Ночь просто волшебная!

— Посмотри, Адам, — тихо проговорила Ева, кивком головы показывая куда-то поверх кострища, на бескрайнюю цепь яблоневых зарослей. Лунный свет отражался на Евиных скулах и гладком чистом челе, взгляд выразительных темных глаз сейчас был подернут странной пеленой. В выражении лица, размягченном, преданном и доверчивом, уже появилось что-то материнское.

— Видишь? — спросила она.

Я проследил за ее взглядом.

Кроны яблонь были освещены светом луны и звезд, они утопали в сиянии ночи, зато под нижними ветками листья казались черными. Лишь на ближайших деревьях, там, куда доставал отблеск костра, на увядающих, серовато-зеленых листочках мерцали, возгораясь и угасая, световые вспышки. А среди листвы, напоминая тонюсенькие солнечные лучи, поблескивали в отсветах костра паутинки бабьего лета. Они чуть вздрагивали, словно их касалось легкое девичье дыханье.

Ева стиснула мою руку своею теплой ладонью. Я еще крепче прижал ее к себе и медленно, глубоко вздохнул. А она задержала дыханье и лишь немного погодя выдохнула. Ее и мое дыханье словно переливалось одно в другое. И вдруг среди окружающих нас друзей, в гомоне шумливых разговоров мы остались одни…

Но ненадолго. Тишина, воцарившаяся вокруг, внезапно взорвалась смехом и выкриками, как если бы тихая и гладкая поверхность лениво текущей реки наткнулась на пороги.

Это Боженка с Гоудеком принесли огромный котел обжигающе горячего супа из потрохов. Уже один его острый, пряный запах, бивший в ноздри, взбадривал утомленные тела, вновь горячил охладевшую кровь и выводил из дремотного отупения.

— Хочешь? — спросил я Еву.

— Хочу, — улыбнулась она.

Я подал ей тарелку, она нагнулась над ней и вдруг замерла. Прижала руку к боку и побледнела.

— Ева, что с тобой? Что случилось?

— Что-то кольнуло. Ничего, пройдет.

Однако от боли прикрыла веки и прикусила губы с такой силой, что они побелели. Лишь некоторое время спустя кровь снова прихлынула к ним.

— Голубушка, тебе очень больно? Может…

— Нет. Уже отпустило.

Она улыбнулась, но в уголках крепко сжатых губ затаилась боль.