Адам и Ева

8 Когда в раю не было дождя

Не всякий день — божье благословенье. А нас погода не баловала уже третий год подряд. Одну весну солнце чуть ли не с середины апреля жарило как в июне. Деревья зацвели разом, но в конце месяца ночами мороз опускался до восьми градусов — и все спалил. Следующий год выдался холодный, дождливый, солнышко почти совсем не проглядывало. Зато нынче, вплоть до последней недели мая, природа, казалось, решила вознаградить нас за предыдущие невысокие урожаи. Буйно цвели вишни, яблони, персики, завязи набухали прямо на глазах, так стремительно и в таком изобилии, что сердце радовалось. Только абрикосовые деревья в этот раз отдыхали. А вскоре наступили засушливые дни.

Неделями на светло-голубом небе не появлялось ни облачка, оно раскалилось добела. Земля томилась от жажды. В дрожащем летнем мареве чахли зеленые всходы, листья дерев и кусты. Листва посерела от пыли; изнуренные зноем плоды засыхали. Молоденькие яблоньки, только-только высаженные на вновь заложенных участках, гибли.

С раннего утра мы исходили потом, в нос и рот лезла горячая пыль. Менее выносливые стволы, ослабленные засухой, мы, невзирая на изнурительный зной, спасали от вредителей опрыскиванием. Вокруг деревьев и кустов, суливших неплохой урожай, широкими кругами настилали сечку — толстый слой кормовой смеси, клевера и травы, все это должно было сохранить подземную влагу от испарения. Однако зелени было прискорбно мало — кормов в госхозе не хватало, скот едва не падал. Мы скосили травы, не дав им засохнуть на корню, обжали серпом межи, всю крапиву, росшую вдоль заборов.

Из вечера в вечер привозили в сад по нескольку бочек воды и с помощью насосов нагнетали воду к корням. А сверх того таскали ее ведрами. Ах, какой это изнурительный труд! У нас уже руки отваливались, а сад по-прежнему чах от жажды. Чем дальше, тем больше трескалась земля.

Каждый день мы ждали дождя и попеременно то чертыхались, то взывали ко всем святым или проклинали руководство госхоза. Еще в прошлом году нам была обещана оросительная система, но никто вовремя не озаботился ее доставить. Вот и в нынешнем году, уже с февраля месяца, мы каждую неделю настойчиво напоминали об этом, и все впустую. Не помогло даже вмешательство района. День ото дня таяли надежды на хороший урожай. Ко всему прочему наша новая, только что высаженная яблоневая шпалера (нам удалось-таки отвести под нее бывшие приусадебные участки) просто погибала без воды.

Был полдень. Истомленный жарой, я приплелся на обед. Разомлевшие Луцка с Томеком нежились в сенях — здесь, на облитых водой прохладных плитках пола, только и можно было спастись от непереносимого зноя.

— Неужто явился? — приветствовала меня Ева. — А я уже давно дома. Марш в ванну. Скоро обедать.

Сидя в лифчике и трусиках у затененного распахнутого окна, она дышала с трудом, а в кухне на плите кипела и шипела, выплескиваясь из кастрюли, вода.

— Я только что из-под душа. Господи, да когда же конец этой жаре?

— Никаких новостей нет? — спросил я просто так, по привычке.

— В этакую-то жарищу? — Она подняла брови. — Дышать и то нет мочи. Какие уж тут новости?

— О погоде ничего не сообщали?

— Как всегда, — вздохнула Ева. — Над всей Центральной Европой область высокого давления, 1028 миллибаров ртутного столба, +31° в тени. Теперь у них прогнозы верные. А я потом изошла.

— Черт подери! От такой жарищи свихнуться недолго, — подавленно вздыхаю я. — Из района не звонили?

Ева нахмурила брови, глаза блеснули гневно и насмешливо.

— Ты от них чего-то еще ждешь? Ко мне с такими вопросами лучше не суйся. У них заботы поважнее, чем наш сад!

Она со вздохом поднялась, пошла на кухню и, не переставая возмущаться, загромыхала крышками. Я особо не вслушивался. Вскоре она снова появилась в дверях, оперлась о косяк и, отирая со лба пот, напустилась на меня:

— Ты только погляди, на кого похож! Высох, как вобла. А все твоя работа. Штаны чуть не падают, а толку никакого. Никто, даже твой район, нам не поможет. А теперь давай-ка я намылю тебе холку.

Она ухватила меня за слипшиеся от пота волосы, пихнула в бок локтем, и не успел я опомниться, как оказался в ванне, до краев наполненной прохладной водой, и вот уже полощусь, фыркаю, захлебываюсь от наслаждения, а Ева наклоняется надо мною. Вот ведь — бранить бранила, а ванну приготовить успела.

Стоило повозиться с водой, и она вновь ожила.

И как тут упустить случай и не вывалить мне все, что на сердце. Она тут же и вывалила:

— Глянь-ка, Адам, волосы у тебя мало-помалу седеют, редеют, а голова никак мудрее не становится, нет, не становится! Эх, открутить бы ее да вычистить.

Схватив меня за чуб, она наклонила мою голову и решительно, чуть не с яростью начала втирать шампунь.

— Одержимый, сумасброд! Смотреть уже на это невмоготу. Замучился совсем! Изводишь себя работой, когда другие одними посулами отделываются. А какой толк? Всякий раз надеешься, что тебе помогут… Да спустись ты на землю-то. Очнись!

Она сердилась не на шутку. Снова на мою голову сыплются упреки — сами, дескать, должны были загодя все обдумать, прежде чем до упаду вкалывать на этой новой яблоневой плантации, которая теперь все равно погибнет от засухи.

Она права, хоть и не совсем. Перебарщивает, как всякая женщина, когда ей неймется доказать (еще бы!), что она умнее всех. Про себя я ей возражаю, однако только про себя, не вслух. Собственно, вслух мне и слова не вымолвить. Только отфыркиваюсь да брызжу пеной, которая лезет и в глаза, и в уши, и в рот. Чертовка Ева! Запустила мне пальцы в волосы и знай себе скребет да скребет!.. Да языком без остановки молотит. Пощады от нее ждать нечего. По счастью, мне залило уши. А приятно все-таки в воде поплескаться. Ухмыляюсь про себя. Пускай выговорится! Я ведь ее знаю. Время от времени ей требуется выпустить пар. Так почему бы ей этого не позволить?

Слушаю вполуха обрывки того-сего. А Ева все бранится, режет правду-матку, раздает всем сестрам по серьгам.

В потоке слов, которые я кое-как улавливаю и принимаю к сведению, различаю, что она снова клянет Олдржиха, а заодно с ним, разумеется, и меня. Припоминает сперва, как я позабыл заскочить в родительский комитет, где у нее было совещание с дирекцией, а потом — как я уже дважды обещал за ней заехать, когда она в городе делала покупки, и не заехал, и ей пришлось больше часа (со злости она чуток перехватила), как ослице, плестись с двумя набитыми сумками.

— Ты кончила? — пытаюсь я прервать поток ее красноречия.

— Молчи у меня! — Для пущей надежности она прикрыла мне рот мыльной ладонью. — Не думай, что с тобой сладко живется, баран ты этакий! Что себе в голову заберешь, то и долбишь, а остальное — гори синим пламенем. Ни о ком не думаешь, ни обо мне, ни о детях. Мы для тебя пустое место. Или не так? Ну, признавайся. Когда и где мы были в последний раз? Даже на речку и то не ходили. — Она перевела дух. — И тебе не стыдно? Ну, что молчишь?

Вот ведьма! Знает, как меня уесть.

— Каюсь, голубушка. — Я пробую задобрить и успокоить жену. Изогнувшись, обхватываю ее, притягиваю к себе; с меня течет, она вся вымокла, но ей хоть бы что.

— И не надейся, так просто ты от меня не отделаешься. Придется дать обещание!

Неожиданно она выливает мне на голову целый ушат воды.

Я снова пытаюсь изловить Еву. Подымаю обе руки и вслепую хватаю ее за плечи, но она ускользает, закрывает кран и, отхлестав меня полотенцем, набрасывает его мне на голову. Довольна. Торжествует.

И вдруг спохватывается:

— Ну вот! Из-за тебя про картошку забыла. Разварилась поди.

Сказала — и нет ее!

Я вылезаю из воды и сразу чувствую себя человеком. Через открытые двери слышу, как Ева бренчит тарелками и зовет Луцию и Томека обедать.

Садимся за стол. Молодая картошка и салат из огурцов, перед каждым — стакан холодной простокваши. Только такую еду еще и можно есть в эти невыносимо жаркие дни. Томек отхлебывает простоквашу. Луция вилочкой разминает картофелины и обмакивает в топленое масло, где плавают лодочки тмина. От картошки поднимается пар…

Пар этот невольно напоминает мне дрожащий, переливающийся на солнце душный воздух, который сейчас за стенами дома иссушает наш сад, терзает землю. Я не могу отделаться от этих мучительных видений; заботы вновь одолевают меня…

— Дети, мы с папой договорились, что сегодня вечером пойдем купаться, — раздается Евин голос. — Что вы на это скажете?

Ах, уж эта моя плутовка жена! Коли точно знает, чего ей хочется, — ничего не оставит на волю случая! Я в дураках, а ее прямо-таки подмывает порадоваться победе, добытой хитростью, но она сдерживается.

— Мама совершенно права. Давно пора прогуляться на речку, — давясь горячей картошкой, соглашаюсь я. А что еще остается? — На какое место пойдем, дети?

— К купальне! — кричит Луцка и хлопает в ладоши, хотя только что едва не засыпала над тарелкой.

— Там сейчас не искупаешься. Лучше пойти под Липу, а потом можно и порыбачить.

— Мне бы не хотелось идти туда с Луцкой, там глубоко, — возражает Ева.

— Да теперь воды везде по колено, — со знанием дела настаивает Томек.

— Ладно. — Я кладу конец переговорам. — Все успеем. И выкупаться, и рыбку поудить. А где ловить будем? Под запрудой или у омута? — Я взглянул на Еву. Она тоже любила посидеть с удочкой.

Пока Луцка в восторге верещала что-то насчет купальни, Томек, опередив Еву, воскликнул:

— У омута! В Лабе не клюет…

Как только речь заходит о рыбалке, Томек не знает никакого удержу. Он непоколебимо уверен, что стоит ему забросить лесу, как тут же на крючке забьется жирный карп.

— Разве что вонючая малявка попадется случайно, — продолжал Томек.

— Что верно, то верно, — согласилась Ева. — Когда в последний раз, в дождь, ты двух подлещиков принес, мне пришлось их выбросить.

— Видели бы вы усачей под плотиной, когда вода в реке была еще чистой, — вспомнил я. — А теперь что! Как-то смотрел я рыбацкие состязания. Набралось там человек сто, стояли чуть не впритык один к другому, весь берег заполонили. Разыгрывались три премии. Одна — за самую крупную рыбину, вторая — за самый большой улов, а третья, наоборот, — за самую маленькую рыбку.

— А ты что-нибудь выиграл? — влезла в разговор Луцка, слушавшая меня лишь краем уха. Все внимание ее было поглощено мороженым, которое Ева только что принесла из холодильника, и Луцка с помощью печенья заправляла его в рот.

— Вот глупая, — заметил Томек. — Ты что, ничего не слыхала?

— Все три премии получил один пенсионер.

— Так ему одному все три и отдали? — удивилась Луцка.

— Заслужил, — ответил я. — Сперва попался ему на крючок карп. Похоже, последний в тех местах и довольно крупный. Больше никто ничего не вытянул — так, парочку голавликов да несколько язей. Этой сорной рыбке ни грязь, ни смрад нипочем, лишь бы нажраться. Так вот и получилось, что все награды одному и достались.

— Но мы все равно пойдем к омуту, — повторил Томек. Он тоже за обе щеки уплетал мороженое.

— Луция! — окликнула дочку Ева. — Посмотри, сколько после тебя крошек. Как в хлеву.

Там, где сидела Луция, и впрямь все было усыпано крошками от печенья.

— Это все Томек, — отмахнулась Луция. — Он мне под руку глупости всякие болтал. — И вдруг, сверкнув на Еву блестящими глазками, добавила: — Вот стану большой и не буду крошки оставлять. У меня на груди такой же, как у тебя, балкончик вырастет, и там все будет застревать.

Мы расхохотались.

Пока Ева готовила кофе, я устроился в кресле и на минутку прикрыл глаза. Переваривал в уме все то, что Ева успела наговорить, пока мыла мне голову.

Земли, отведенные под яблоневые посадки, — это начало нашего нового обширного сада… Сколько хлопот, изнурительного труда вложено в него! Хотя район принял решение передать нам приусадебные участки, но на деле все оказалось иначе.

Кооперативщики взбунтовались. И не только они. Кто-то из соседей вдруг вспомнил, что здесь испокон веку пролегала самая короткая пешая дорога — через поля на Гостераз и в лес, куда по утрам наведывались грибники, а по вечерам удалялись влюбленные. Дескать, для пенсионеров там самое место дышать свежим воздухом или заниматься случкой собак, а пионерам больше негде выполнять обязательные школьные поставки лекарственных трав, кроме как обирая кусты шиповника, растущие по межам.

Все объединились против нас.

Даже безногим калекам, которые по этой пешей тропе и шагу не ступили, вдруг стало жаль ее. Общественный совет, во главе которого стоял брат одного из владельцев усадеб, заявил протест и разослал жалобы повсюду, куда только мог. Меня вызывали на заседания кооператива, я объяснял суть дела, но все напрасно. На собрании общественного совета, где разбирался наш спор с частниками, меня и Олдржиха (на сей раз он мне помогал, чем только мог) прямо-таки освистали.

Им сыграло на руку и то обстоятельство, что именно в этот момент район наш упразднили и все его органы и учреждения были переведены в Литомержице. Должностные лица сменились, на нас ни у кого не оставалось времени.

Первый секретарь, Ситарж, работал теперь в областном центре. Единственной радостью для меня был уход Паточки. Он дослуживал свой срок где-то в районном совете профсоюзов, в должности куда менее значительной, чем прежде.

Разумеется, мы не сидели без дела. Поскольку кооперативщики получили участки в другом месте и земля теперь принадлежала нам, мы тут же обнесли ее оградой и высадили первые саженцы.

Но противники не сдавались. Не проходило дня, чтоб где-нибудь не повалили забор. Один раз какие-то варвары за одну ночь вырвали из земли и сломали около восьми сотен яблонек сорта «Золотой Делиций», которые мы только-только высадили в землю. Эта выходка взбудоражила и возмутила общественное мнение настолько, что многие одумались.

Однако вражда не исчезла.

Наблюдая, как мы с раннего утра до глубокой ночи не разгибая спины таскаем ведрами воду, а едва укоренившиеся деревца все равно гибнут в пересохшей земле, кое-кто с нескрываемым злорадством потирал руки.

Отошли в прошлое дни тихого довольства и покойных умствований за чашечкой кофе. Вновь и вновь являлся моему воспаленному воображению огненный призрак сожженного засухой урожая. Проклятье! Когда же наконец соберется дождь! Сад, деревья, почва изнывают без влаги. Воды! И Еве это хорошо известно. Еще бы. Ей ли не знать, что такое хорошая почва, вода и солнце для новых посадок. Статистические данные и сведения об урожайности каждой плантации и отдельных сортов теперь составляет она. Ева рассчитывает и определяет, каких удобрений и сколько дать на тот или иной участок, под тот или иной сорт — смотря по качеству почвы. Она знает, каких примесей требует земля. Ей слишком хорошо известно, что такое вода для тех химических процессов, что обеспечивают правильное питание деревьев. Оттого-то год назад она особенно настаивала, чтобы некоторые сорта персиков подкармливать поливкой, и мы действительно научились подводить воду к корневой системе с помощью нагнетательных насосов. Результат превзошел все ожидания. Урожай с этих деревьев сняли в три раза больше, чем с остальных, а отдельные плоды весили около семисот граммов. Хоть сейчас на выставку!

Все это Еве известно. Ее расстраивает, что для оросительной системы ничего не делается, вот она и злится и со злости допекает меня. Это она умеет. Уж я ее знаю. Да оно и понятно — накопившемуся раздражению нужен выход. Хоть какая-то разрядка, лишь бы вырваться из заколдованного круга. Отсюда и внезапное предложение — хоть разок поплескаться в воде, хватит таскать ее для деревьев.

Я открываю глаза, мимо меня неслышно, как дух, проходит Ева; ложится на диван и кладет на лоб и глаза прохладное мокрое полотенце. Она теперь часто глотает болеутоляющие лекарства. Уже три года страдает от мигреней — с тех пор как вернулась из больницы.

— Сколько опять таблеток проглотила? — спрашиваю.

— На всякий случай две. Мне тоже еще работать. А лучше бы вырвало. После рвоты всегда легче. К вечеру оправлюсь.

Но вышло так, что купанье не состоялось и в этот день.

Мы уже собрались было уходить, как вдруг под окнами остановилась знакомая светлая «Волга». Из нее вылез директор нашего госхоза, а с ним какой-то незнакомый человек.

— Эй, Адам! Ты дома?

Я вышел.

Они ждали меня в тени под раскидистым кустом сирени. Голубое небо все еще полыхало зноем.

— Видать, купаться собрались, — заметил директор. — Не бойся, я тебя ненадолго задержу… Ну и жара… — Он вытер со лба пот. — Это инженер Штадлер. Земляк. Мы из одного села. Случайно встретились в Литомержицах. Работает референтом торготдела «Сигмы». Слыхал, а?.. — Он рассмеялся. — «Готовь насосы у Сигмы…», — переиначил он старое присловье. — Чего-нибудь прохладительного не найдется?

— Сейчас. — На меня словно дохнуло радостным предчувствием.

— По-моему, оросительная система уже на подходе, — вне себя от волнения бросил я Еве, доставая из холодильника две тотчас запотевшие бутылки пива.

— Да уж догадываюсь, — кивнула Ева. — Возьми другие стаканы.

— Вот чего просила моя душа! — воскликнул директор, потянувшись к бутылке. Он отхлебнул прямо из горлышка. — Представляешь, инженер Штадлер ни разу не бывал на Ржипе. Ну, поставили его машину на прикол ко мне в гараж, а на моей приехали. Сегодня у нас переночует. Есть о чем потолковать.

— Тащиться в гору нам не захотелось, остановились у подножья, — сказал инженер, протянув мне руку.

Это был мужчина лет сорока, стройный, высокий, спортивного вида. На нем была бежевая рубашка с короткими рукавами, светлые холщовые брюки и мокасины на белесоватой «манке». Худощавое, резко очерченное лицо с выраженьем, свойственным человеку, который не имеет обыкновения навязываться, зная, что при такой профессии он везде нужен.

— Значит, вы — специалист из той самой нужной нам конторы, — заметил я. — И сюда прямо как с неба свалились. А ведь мы уже с прошлого года ждем вас по поводу нашей заявки — и все впустую. Черт возьми! Надеюсь, теперь-то вы наконец договорились? — спросил я, обратившись к директору.

— Да нет, — ответил вместо него инженер и отхлебнул пивка. — Ничего пока не получается. В нынешнем году ничего не выйдет. — Он чеканил фразы, как диктор на радио.

— Хорошо тут гостей приветствуют, а? — усмехнулся директор.

— Да я уже привык. Что поделаешь? — Инженер взглянул на меня. — Сочувствую, конечно. Я уже объяснил Карелу…

— Объяснили, что нам сочувствуете? Вот спасибо так спасибо! Вот это помощь! А ведь оросительной системе давно пора здесь быть! — вскипел я.

— Знаешь, я уже нашего гостя как следует обработал. Но даже знакомство ничего не дает, — вздохнул директор, вытирая ладонью лоб, на котором после выпитого пива выступили крупные капли пота. — Если в ближайшие дни не пойдет дождь — сгорит весь урожай.

— Да будь это возможно, систему доставили бы вам уже завтра, — лениво процедил инженер.

— Проклятье! В чем же помеха? — Меня прямо-таки в жар бросило.

— У нас с вами все уже налаживалось, — невозмутимо пояснил инженер, — но случился прокол в загранотделе. Дырка в экспорте, а затыкать ее приходится нам. Вот и продаем системы только за твердую валюту.

— Это что еще за бессмыслица такая? — выругался я. — Хвост вытащишь — голова увязнет. Да ведь у нас все сгорит! Черт возьми… Ведь требуется всего-навсего одна поливальная установка.

— Всем нужна только одна установка. Но в такую погоду распродано все, что можно. — Инженер допил пиво. — А для внутреннего рынка не осталось ничегошеньки. Возможно, получите в третьем квартале. И ни днем раньше.

— В третьем квартале! А на кой черт она нам в третьем квартале, позвольте узнать? — возмутился я. — Мертвому припарки! Она и загранице тогда уже ни к чему.

— Полагаю, именно поэтому вы и получите, — вздохнул инженер. — В числе первых, это я вам могу обещать. Сам прослежу.

В этот момент по утрамбованной дороге, вздымая облака пыли, прогрохотал трактор с прицепом, груженным на удивление зеленой, все еще сочной травяной сечкой.

Ошеломленный, я взглянул на Шамала, который молча соскочил с трактора, подошел к водопроводному крану, набрал полное ведро и, наклонившись, припал к нему. Потом окатил себя водой и как был, в грязной мокрой рубахе, подошел к нам с широкой улыбкой.

— Где косил? — подозрительно спросил директор. — У нас скот кормить нечем…

— Это не наше. Да на корм скоту и не годится. Они этого и жрать не станут, — медленно проговорил довольный Шамал.

— Слушай, Шамал… где ты это взял? — Я машинально повторил вопрос директора.

— Теперь наше. А где взял — неважно. — Взгляд Шамала сиял самодовольством. — На болоте у Добржиньской рощи. Случайно наткнулся.

— А там еще что-нибудь осталось?

— Может, копешка наберется. Но за той лучше утречком пораньше съездить.

— Вряд ли она уже пригодится, — вздохнул директор. — Земля сухая, как трут.

Шамал, не говоря ни слова, окинул его презрительным взглядом.

— Мы землю водой поим, а потом сечкой прикрываем, — объяснил я.

— Накидаю еще ту копешку, а потом уже за водой прикачу. — Шамал повернулся к амбару, куда вразвалочку направлялись и Гонзик с Гоудеком.

— Готовьте водовозную бочку! — прогудел Шамал.

— В полдень наполнили обе, — с тоской ответил Гонзик.

Они с Гоудеком двинулись к водопроводному крану.

— Под какие кусты раскидать? — спросил Шамал.

— Я покажу, — вызвалась Ева, внезапно появившись среди нас. Она была в легкой, спортивного покроя блузке песочного цвета и в шортах — переоделась, собираясь на реку. — Поезжай наверх, к абрикосовым деревьям. — Голос у нее был расстроенный, сердитый.

— Насколько я понимаю, от пана инженера (она сказала «пан», а не «товарищ») зависит, будет ли у нас поливальная установка, а пока придется выдумывать разные хитрости. Просто тошнит от всего этого.

Рука инженера, зажигавшего сигарету, словно онемела. Неподвижное, бесстрастное лицо заиграло. Внешность и поведение Евы явно ему импонировали.

— Черт возьми! Да неужто вы и впрямь оттуда? — На какое-то мгновенье Шамал оторопел от мысли, что Штадлер приехал по поводу долгожданной установки. Ничем другим его присутствие здесь он не мог себе объяснить. — Где она? Давно бы пора ей на месте быть! — Он сплюнул. — Забастовка у вас, что ли?

— Пока лишь на валюту поставляем, — почти не раскрывая рта, процедил инженер. — Трудности у нас.

— Нет, держите меня, а то упаду! Вы слышали? — побагровев, вскричал Шамал. — Хотелось бы мне знать, сколько мы с них за наши поливалки получили и сколько сами отвалим валюты, когда придется у них те самые фрукты покупать, что они с помощью наших установок вырастят? Нет, где-нибудь еще вы такой сумасшедший дом видели? — Шамал посмотрел на меня. — Черт возьми, мы его отсюда просто так, подобру-поздорову, не выпустим.

— Ничем тут делу не поможешь, — сухо отозвался директор, — никакими коврижками. — Он чувствовал себя задетым и обиженным за гостя.

Инженер затянулся сигаретой и прищурился. Отвечать Шамалу он считал необязательным. «Пан» инженер не сводил глаз с Евы, и взгляд его словно бы вопрошал: «Ради всех святых, кто она?»

Директор, во всяком случае, оценил этот взгляд именно так, потому что вдруг спохватился:

— Позвольте представить — жена Адама. Инженера, как мне кажется, представлять уже нет надобности.

— Да, я все слышала, — ответила Ева.

Подойдя к Еве, инженер пожал ей руку. Потом вдруг, повернувшись к машине с травой, набрал горсть зеленой, слегка пожухлой сечки и вдохнул ее аромат.

— Так вы говорите, никакими коврижками? — ядовито рассмеялся Шамал. — Любопытствую поглядеть. Спорю: эти коврижки можно так расписать, что они им дорого встанут. — Шамал поскреб свою голую грудь — пуговиц у ворота не было.

Инженер не обращал на него никакого внимания. С горстью травы в руке подошел к Еве.

— Это называется мульчированием, да? — как-то придушенно спросил он. — Верхний слой высохнет, а нижний заплесневеет. Каторжная работа. И притом мало что дает, лишь несколько задерживает высыхание.

— Порой и это очень важно. А иногда решает все, — ответила Ева.

— Хотелось бы взглянуть. Не захватите меня с собою?

Она смерила его холодным взглядом немигающих глаз. Без улыбки кивнула:

— Отчего же не взять? По-моему, вам совсем не повредило бы хоть разок хлебнуть такой работенки. — Прозвучало это как «черт бы вас побрал совсем» или вроде того.

Ева оглянулась. В дверях веранды стояли насупившиеся Луцка и Томек. Луцка готова была зареветь. Томек, с удочками в руках, неприязненно хмурился.

— Подождите меня! — крикнула им Ева. — Я мигом. Только покажу дядям, где траву настилать… Ну, пошли.

Она двинулась вперед, а Шамал, вне себя от ярости, полез на трактор.

— Идиоты! И кто там только работает? — сплюнул он в сердцах.

— Но ведь и в самом деле… безвыходное положение, — расслышал я голос инженера. Пояснение это он адресовал не Шамалу.

Фыркнув, взревел мотор.

Ева со Штадлером поднимались по склону — в залитый солнцем, пышущий жаром сад.

Вернулись они спустя полчаса. Штадлер был сконфужен. На обратном пути он споткнулся о ящик, брошенный у склада, и ободрал о стену правую ладонь. Поскольку он себя очень ценил, неприятность эта, происшедшая к тому же на глазах у Евы, сильно его обескуражила. Ссадину он обмотал носовым платком.

Ева обработала рану перекисью водорода.

— Ну вот, готово, все в порядке.

Инженер с легким стоном замахал рукой, а Ева, едва заметно усмехнувшись, светло поглядела на детей, которые то с неприязнью, то с надеждой посматривали на гостей.

— Ну а теперь, детишки, в путь, — проговорила она. — Надо думать, не вся еще из Лабы вода утекла.

— Позволю себе внести другое предложение, — внезапно вмешался директор. — Что вы скажете, если я приглашу вас в наш погребок? Мы с инженером намеревались заглянуть туда. Все уже подготовлено, Боуша нас ждет.

Мы с Евой растерялись от неожиданности.

— Там приятно и прохладно, — продолжал директор, отирая пот со лба. — Лучше ничего не придумаешь.

Он был прав. «Погребок» — уютный ресторан, устроенный в каменном подвале бывшего лобковицкого замка; вино роудницких виноградников в огромных деревянных бочках выдерживается там уже восемь столетий. Летом в таком подвальчике особенно приятно посидеть.

— Просто не знаю, как и быть, — сказала Ева. — Заманчиво, ничего не скажешь.

— Всего на часок-другой. Кутнем немножко. Я велел приготовить чего-нибудь повкуснее. И отведаем, каков наш «Вавржинец» и «Мюллер-Тюргау». Решено — едем с нами в погребок. А обратно вас мой шофер доставит.

Директор подмигнул мне из-за инженеровой спины, давая понять, что за бокалом вина снова можно попытать счастья насчет этой проклятущей поливальной установки.

— Голова у тебя уже не болит? — спросил я Еву.

— Нет, прошла. — Глаза ее вдруг блеснули. — Но мы ведь обещали детям…

Одной рукой она погладила коротко остриженную головку Луции, а другой сжала плечо Томека.

— Послушайте, — неожиданно проговорил инженер. — Я вот все думаю об этом вашем деле. И надумал попробовать одну штуку, хоть это чертовски трудно, но может и получиться. Наперед я вам ничего, разумеется, не обещаю. Многое зависит не только от меня.

— Наконец-то речь не мальчика, но мужа! — воскликнул директор и приятельски шлепнул инженера по спине. — Это нужно отметить!

Было заметно, что предложение директора произвело на Еву должное впечатление.

— Ну как? Поедем? — спросил я.

Поколебавшись, она повернулась к детям и решительно заявила:

— Дети, купанье откладывается на завтра.

Луция, не пропускавшая ни одного слова из разговора, плаксиво затянула:

— А я хочу купаться…

— Что за манеры, Луция? В девять часов, не позже, мы будем дома. Томек останется с тобой.

Войдя в дом, она увлекла за собой Луцию и Томека, но в дверях еще раз оглянулась:

— Сейчас улажу отношения и вернусь. Заодно и сама марафет наведу.

Какое-то время из окна еще доносились жалобы и хныканье, потом все стихло.

— Ну вот, уговорила, — произнесла Ева, объявившись минут через двадцать. — Все, можем ехать.

Штадлер смотрел на нее в полном изумлении.

Ева переоделась в белое платье с едва приметным оттенком ванильной желти. Смуглое лицо, загорелые руки и плечи, густые черные волосы делали ее похожей чуть ли не на мулатку. Выглядела она свежо, успела подчернить ресницы, а губы подкрасила помадой тускловишневого цвета. На смуглой шее, прямо в глубоком вырезе платья, солнечным светом лучилось янтарное ожерелье.

— Ну как? Можно уже появляться на людях? — обратилась она ко мне.

В голосе ее совсем не чувствовалось усталости; в нем звенела жизнь.

— Мне иногда приходит в голову, что твои мигрени — просто выдумка, — ответил я.

Ева рассмеялась счастливым смехом. Улыбкой, которой она меня одарила, мне пришлось поделиться с директором и инженером.

— Очень красиво. Но не захватить ли еще и кофточку? — посоветовал директор. — В погребке холодок хоть и приятный, но сыровато.

— Не стоит, — без колебаний отвергла совет Ева. — Часок-другой приятного холодка не помешает. Зной прокалил меня уже насквозь.

Она обернулась ко мне:

— Я обещала Луции и Томеку вернуться не позже девяти. Поехали.

Усталость ее как рукой сняло. Быстрой пружинящей походкой она пошла к машине. И шла, словно оделяя всех дарами.

Инженер не сводил с нее глаз. Галантно подскочил к дверце, хотя обе они и без того были распахнуты настежь.

Машина прогрелась донельзя. Настоящее пекло.

Зато в погребке на нас повеяло освежающей прохладой. Боуша все приготовил. Лампа освещала простой продолговатый стол и лавки вокруг него. На столе — два холодных блюда, хлеб, бокалы и бутылки с белым и красным роудницким разных лет выдержки. Сбоку, в древней каменной стене, поросшей мягкой седой плесенью, мерцал камин. Стены, влажные от подвальной сырости, отливали матовым блеском; пламя камина отбрасывало красноватые блики и на гигантские деревянные бочки, выстроившиеся в длинный туннель; на некоторых были надписаны названия виноградников — «Совице», «Брзанки», «Бехлин».

Вступив в этот седой от старины, отдающий затхлостью склеп, я почувствовал, что расслабился. Словно попал в какой-то волшебный мир, чуждый суете и хаосу. После стольких дней изнурительного зноя, лишавшего сна даже по ночам, это было особенно приятно. Тем более что инженер хотя и не слишком определенно, но откликнулся на нашу просьбу. Меня даже не задевали его галантность и внимание, которые он оказывал Еве.

Инженер откровенно ухаживал за ней. А я похохатывал про себя. Мой милый, не ты первый и не ты последний, кто к ней подбирался, прельстясь призывной прелестью красивой женщины. Ведь она прямо-таки обдает жаром чувственности. И с тобою она расправится, как с другими, успокаивал я себя.

После двух-трех выпитых бокалов у инженера развязался язык. Приглушив голос, он с самоуверенной небрежностью рассказывал нам о своих поездках. И мы, с удобством расположившись за столом, потягивая винцо, посетили вместе с ним Париж, Франкфурт, Венецию и всякие прочие места, где он уже побывал. (Путешествия — наша с Евой страсть и слабость.) Без сомнения, под воздействием выпитого — а мы пили вперемежку красное и белое вино разных лет выдержки — нам особенно отчетливо представлялось, как наши поливальные установки помогают увлажнять земли разных стран, как брызжет из них живительная влага, дарующая жизнь всему растительному миру.

Сперва Ева слушала инженера рассеянно, а теперь внимала ему как зачарованная. Схватывала на лету всякое оброненное слово, согласно кивала, внимая рассказу о вынесенных им впечатлениях. Когда же Боуша — он сидел вместе с нами за столом, постоянно подливая вино, — принес из канцелярии магнитофон и включил музыку, Ева и вовсе ожила! Глаза засветились, как у кошки, она ерзала, вертелась на лавочке, кровь так и бурлила в ней. Вскоре она позвала меня танцевать.

Стол приставили поплотнее к стене, чтобы освободить у камина как можно больше места. Ева лучезарно улыбалась мне. Лицо ее разгорелось, она жарко стиснула мою руку. Оглянувшись, я убедился, что улыбка ее обращена и к Штадлеру! При каждом повороте взгляд Евы ласточкой перепархивал на инженера.

Потом он пригласил ее. Черт побери, танцевал он много лучше моего, куда более ловко и уверенно. Не знаю отчего, но в быстрых танцах я сбиваюсь с ритма.

Складывалось впечатление, что они вполне понимают друг друга. Инженер что-то нашептывал Еве, а она заразительно, весело смеялась. Потом подняла руки и сама положила ему на плечи. Ей так нравилось танцевать! А Штадлер — еще бы! — истолковал по-своему этот ее доверительный жест.

Танец окончился, но они не разошлись, уселись рядом. А дальше все продолжалось в том же духе. Меня Ева как бы совсем уж не замечала.

Прошло довольно много времени, мы выпили порядочно, и я напомнил Еве:

— Уже девять. Пора бы возвращаться.

— А чего ты спешишь? — удивилась она. — Когда в последний раз мы выбирались из дома? Мне тут хорошо, — безапелляционно добавила она.

От быстрого танца Ева запыхалась, грудь ее то вздымалась, то опускалась. Она перевела дух и, словно только сейчас вспомнив, попросила:

— Адам, пожалуйста, позвони детям и предупреди, что мы задержимся еще немного.

На лице Штадлера мелькнула самодовольная усмешка. Сердце у меня зашлось от гнева.

— А твоя мигрень совсем тебя отпустила? — прошептал я Еве на ухо таким елейно-ядовитым шепотом, что она оторопела. На мгновенье словно приросла к полу, поглядела на меня пристально и испытующе, а потом отрезала, сердито сверкнув глазами:

— Я ведь уже сказала — ничего у меня не болит! Двигаться мне полезно… А пан инженер отлично танцует, правда? Хорош парень!

Пожав плечами, она снова вовлекла Штадлера в танец.

С той минуты в Еву словно бес вселился. Она плясала без передыху. Перед моими глазами мелькали то ее прогнувшаяся в танце спина, то линия округлых бедер, то высокая грудь, то крепкие стройные ноги… А стоило увидеть ее поднятое к Штадлеру лицо, полураскрытые губы, и сразу казалось, что, танцуя, она льнет к нему, подставляет губы для поцелуя. Она вся была воплощенная чувственность.

Меня ослепила ярость.

Я и всегда-то не слишком приветствовал, когда вокруг Евы увивались разные фаты и щеголи, но мне было приятно, что она нравится, а главное — у меня не было сомнений, что любого слишком назойливого ухажера она приструнит сама… Но такого Ева мне еще не устраивала.

Мы оба закусили удила. Притворялись, будто не видим друг друга. Она плясала, а я веселился с директором и Боушей, без конца вспоминал всякие истории, только бы за столом не прекращался разговор, однако ни одно движение Евы не ускользало от моего внимания. Больше всего мне хотелось схватить этого инженеришку за шиворот и выкинуть вон.

Я предпочел бы с утра до ночи таскать ведра с водой и поливать сад, чем видеть Штадлера рядом с Евой.

Меня просто трясло от негодования. И если я держал себя в руках, то лишь ради того, чтобы не выдать, как я боюсь за Еву. (Чего, однако, стоила мне эта выдержка!)

Было около одиннадцати, когда мы с директором наконец поднялись из-за стола. С трудом — ведь под скамейкой валялась не одна опустошенная бутылка. Зато у меня от этого прибавилось решимости.

— Пора. Придется завтра с утра поливать сад, коли сегодня заливали себе глотки, — сказал я и подхватил Еву, крепко, до боли сжав ей руку.

Она вырвалась, хлестнув меня ненавидящим взглядом.

Директор, хотя язык у него ворочался с трудом, вспомнил, из-за чего мы тут собрались и за что должны были выпить, да запамятовали.

Он по-приятельски хлопнул Штадлера по плечу.

— Ну, так как же? Уверен, что все сладится… — тут он икнул, — …дружище.

— Заметано. — Инженер кивнул в знак согласия. Сейчас, в присутствии Евы, он готов был достать луну с неба. Так увлекся.

— Здорово. Слышал, Адам? Что ты на это скажешь?

— Покамест ничего, — отрезал я.

— Что-нибудь придумаем, — посулил инженер. — Я в скором времени объявлюсь, — добавил он, взглянув на Еву.

— Так по рукам, дружище! — все еще икая, проговорил директор. — Действуй, под лежачий камень вода не течет… Или… под сухой, а? — Он рассмеялся.

Их слова доносились до меня как сквозь вату, вскипевшая кровь оглушала меня гулом в ушах.

Ева отвернулась.

Как будто ей было противно все, что отвлекало ее от танца, музыки, мешало радоваться жизни. Казалось даже, что ее покоробило напоминание Штадлеру о его обещании, которое он дал перед тем, как отправиться в погребок.

Подойдя к столу, она взяла бутылку с вавржинецким и наполнила бокал…

При прощании инженер, склонившись над Евиной рукой для поцелуя, коснулся головой ее груди.

Я обмер. Щеки полыхали, словно в лихоманке. Я чертыхался, проклинал все на свете, но сделал вид, будто ничего не случилось. Директор чмокнул Еву в щечку.

— Прекрасный вечер! — сказала Ева, возвращая ему поцелуй. И, словно вдруг решившись, звонко воскликнула:

— Еще один танец! Напоследок!

Она сама положила руки на плечи ошеломленному Штадлеру — в эту минуту он обратился прямо в соляной столб, — обняла его и провальсировала с ним между огромными бочками, сделав несколько кругов. И вдруг бросила его. Подхваченная неудержимым ощущением счастья, она, тихонько напевая, будто лишь для себя, танцевала теперь одна. Прикрыв веки, расслабившись, словно освободившись от всяческих пут, кружила по влажной бетонированной площадке. Раскинула руки и — как нам почудилось — обнимала весь мир. Не видя никого вокруг, мечтательно улыбалась чему-то своему. Вдруг, вытянув руки, приникла к влажному, холодящему дереву бочки, прижалась к нему лбом, коснулась губами, словно оно было живым.

Мы затаили дыхание. Я до сих пор не уверен, что Ева проделала все это сознательно, а не в каком-то экстазе. По крайней мере это выглядело именно так.

Случись такое в другом месте и в другой раз, я восхищался бы Евой! Гордился бы, зная, что ее порыв вызван мною, что я привел ее в состояние счастливого самозабвения.

Штадлер стоял рядом и весь лоснился самодовольством. Он не сомневался, что все это — его заслуга, пережитым мгновеньем восторга Ева обязана только ему. Я готов был пристукнуть его на месте. Но разве один он тут виновен? А сама Ева?..

Добираясь домой в машине, мы не проронили ни слова. Лишь искоса посматривали друг на друга, стараясь не встречаться взглядами. Я был оскорблен до глубины души; напряжение, возникшее между нами, росло с каждой минутой…

Легли спать, и каждый замкнулся в себе. Я маялся. Молчание было нестерпимо, но мне представлялось унизительным первому начинать разговор. Ева, закинув руки за голову, смотрела в потолок; лежала сомкнув губы и, казалось, долго на что-то решалась; было невыносимо тяжело.

Наконец она заговорила.

— Ну что такое! Ты почему молчишь? — спросила она вроде бы спокойно и миролюбиво. Но под этим миролюбием таился с трудом сдерживаемый гнев.

— И ты еще спрашиваешь? — взорвался я. — И ты еще спрашиваешь? После всего, что произошло?

— Ты вел себя недопустимо! — выпалила Ева. — Как мальчишка. А я просто…

Она умолкла. Потом, будто махнув рукой, произнесла:

— Просто мне было хорошо. Весело. Тебе этого мало?

— Ты так себя вела… — кровь снова бросилась мне в голову, — с этим фраером инженером… Словно последняя девка, господи прости!

Я обрушил на нее свои обвинения — все до единого. Припомнил ей взгляды, улыбки, жесты, прикосновения к Штадлеру и шепот на ушко. Воспоминания вновь разбередили мою ярость, которая переполняла мою душу. Я был беспощаден к Еве, потому что она была беспощадна ко мне.

Ева села на постели. Оцепенело, затаив дыханье, наблюдала за мной.

— Что ты такое говоришь, Адам… Адам?! Да это же безумие, — прерывистым голосом произнесла она. — Ты понимаешь, что говоришь?

— Как последняя девка! — выпалил я.

Ее взгляд испепелял меня. Она молчала. Я-то ждал от нее извинений, объяснения, а она твердила только: «Мне было так хорошо!» С ним… с ним! Ревность не отпускала меня.

— Отправляйся к нему! Слышишь? Уходи!

Ева с пылающим от гнева лицом выскочила из постели и хлопнула дверьми. (Ах, что я натворил!)

Всю ночь я провел без сна, голова разламывалась. «Как последняя девка», — шепотом твердил я, чувствуя себя жертвой предательства. Сердце мое истекало кровью.

Утром, поднявшись, я увидел, что Ева лежит в комнате Луции. Она не спала. Смотрела прямо перед собой, глаза были красные от слез.

Стоило мне появиться, как взгляд ее вспыхнул. Словно две разъяренные жужжащие пчелы впились в меня.

Ева резко повернулась ко мне спиной.

Вот такие потянулись дни…

Годами я, самонадеянный глупец, вылезая из постели, благодушно говорил себе: сегодня понедельник, это счастливый день, Адам. Сегодня ничего плохого случиться не может. И так, по порядку, я славословил один за другим все семь дней очередной недели. Одним словом, бросал вызов! Иногда сам перед собой прикидываешься удальцом. Скажем, спросит тебя твой добрый приятель: «Черт возьми, Адам, что ты делаешь, когда у тебя разыграется ишиас, радикулит, мучит изжога и прочие недуги?» Я и отвечаю — жду, мол, когда пройдет, милок. А про себя сетую и вздыхаю, глотаю порошки, принимаю всякую гадость. Если в них толика спиртного — тем лучше, скорей подействуют. Но хочешь не хочешь, выпадают дни и впрямь отвратные. Вот один такой — пожалуйте. Тем более оценишь следующий — удачный. Лишь бы они не шли чередой. (Накануне невезучего дня мне, отъявленному атеисту, отвергающему всяческие суеверия, обыкновенно снятся грибы, мелкие монеты или детишки. А перед тем, как наступить дням счастливым, я вижу во сне нашу старую уборную во дворе, с выгребной ямой около навозной кучи, служившей не одной семье. Эти приметы сбываются с такой же вероятностью, с какой привидевшийся конь или поезд приносят неожиданное известие.)

Не помню уж, какие знамения предшествовали нашей ссоре, но и я и Ева намаялись порядком. Целый месяц, день за днем, мы как бы «сосуществовали».

Ева не возвращалась ко мне с тех пор, как впервые провела ночь у Луции в комнате. Спала вместе с нею. Мы почти не разговаривали. Если один бросит словцо, другой притворяется, что ничего не слышит. Что бы я ни делал, чего бы ни говорил — все невпопад. Ее обижал любой пустяк. Сущая фурия. Иногда она молча поднималась и уходила. Или, усмехаясь чему-то, устремляла взгляд в пустоту; или вызывающе громко напевала. Часто мыла голову, делала прически; стоя перед зеркалом, медленно, сосредоточенно красила оттопыренные губы своей несмываемой черешневой помадой. Вынула из шкафа свои лучшие наряды, о которых было известно, что они ей к лицу, а если уходила в правление госхоза по делам, то возвращалась позже обычного.

Фантазия (неизменная, верная моя советчица) на сей раз обратилась против меня. Чего только я не выдумывал! Если Ева отлучалась из дома, у меня закрадывалось подозрение, что она на свидании с инженером. Однако гордость не позволяла мне обнаруживать свои предположения (по крайней мере мне так казалось). И тем больше я терзал себя.

Однажды за ужином — уставший, весь в поту, я только-только вернулся домой — Ева как бы между прочим бросила:

— Штадлер велел тебе передать, что он все уладил. Через два дня установку погрузят в вагон.

Она произнесла это как нечто заурядное, даже глаз на меня не подняла.

— А тебе откуда известно? — спросил я после долгого молчания. (О том, что значит такая установка для сада, я в первый момент даже не вспомнил.)

— Он звонил.

— Ах, так, — пробормотал я.

Сомнений не оставалось. Они встречаются! Ева мне изменяет. И поэтому такую новость сообщает между прочим. На уме и сердце у нее заботы поважнее.

Больше мы не обмолвились ни словом.

Рогоносец! Обманутый, одураченный муж! Голова у меня пылала как в огне. Сердце готово было выскочить из груди. Я едва не задыхался.

Ночью — я ворочался в постели, как на раскаленных угольях, — меня вдруг обдало ветерком. Вихрь так резко налетел на распахнутые окна, что стекла задребезжали. И почти одновременно по листьям, стеклам, по земле забарабанил так давно, так страстно ожидаемый дождь! В комнате повеяло приятной, освежающей прохладой и ароматом облегченно вздохнувшей земли.

Я еще и теперь помню все, как сейчас, — стою у окна и прислушиваюсь. Звуки дождя звучат музыкой, она наполняет меня ликованьем. Слышу шлепанье падающих капель, шум листьев, сгибающихся под их тяжестью. Вода струится по желобу; по тропкам журча побежали ручьи. Какие чудные звуки! Чувство такое, будто освежающие, прохладные струйки катят по моей спине, по мне, обессилевшему от зноя. И я снова становлюсь мальчишкой… Стою босиком под проливным дождем по щиколотку в воде, лужа с каждой минутой разливается все шире. Потоки несутся, смывая грязь и образуя розоватую заводь из тысяч сорванных ветром и дождем цветов каштана. Лужа вся в пузырях, они лопаются, разлетаясь грязновато-коричневыми брызгами.

Прислушиваюсь… Разверзшиеся хляби очистили воздух, а заодно смыли одурь и с меня самого. Горечь и восторг переполняют меня, и в этой сумятице чувств, всколыхнувших душу, я удовлетворенно и с облегчением произношу вслух:

— Может, в этом году нам уже и не понадобится оросительное устройство!

Каким глупцом становишься в ослеплении ревности или самолюбия!

И все-таки я оказался прав.

Дождь лил целых два дня и две ночи. Земля была напоена досыта, даже с избытком. И снова возродилась, вновь заблагоухала. Омытые дождем деревья, освободившись от пыли, ожили. Ливнем сорвало засохшие, увядшие плоды, зато те, что уцелели, получали теперь из корней, стволов и листьев добавочное питание. В последние минуты! Ведь к первому сбору ранних персиков можно было приступать уже через две недели. Именно в эту пору дождь и солнце творят подлинные чудеса; плоды резко прибавляют в весе, объеме, становятся более сочными. И того и другого, влаги и солнца, теперь хватало вполне…

А Ева?

Все это она сознавала так же хорошо, как и я. И все-таки, встретив меня на кухне утром после тропического ночного ливня, не вымолвила ни словечка. Словно ее это не касалось.

Выйдя на веранду, я увидел Шамала; напялив на себя непромокаемый плащ с капюшоном и сапоги, он решительно шлепал по грязи к складу.

— Дьявол! — ругался он на дождь. — Сколько же мы его ждали! Если бы наверху навели порядок, — Шамал мотнул головой, указывая на небо, — никакой бы оросительной системы не понадобилось, без нее бы обошлись. — Он прокашлялся. — И все-таки чудно, что у «Сигмы» дело наконец сдвинулось с мертвой точки. Небось район здорово нажал, а?

Мне словно ножом саданули в самое сердце. Почудилось, будто он надо мной измывается.

Отношения наши с Евой становились чем дальше, тем хуже. Напряжение в доме только возросло с тех пор, как мы остались одни. Томек уехал в пионерский лагерь на Махово озеро, а Луцку Ева на машине отвезла к бабушке в Писек. Луцка радовалась — она из года в год проводила у бабушки две-три недели. Ева пробыла у матери целых три дня… Неужели все это время торчала в Писеке?

Червь неуверенности и сомнений точил мою душу. Перед глазами неотступно стояла картина: Ева со Штадлером, они танцуют, и он обнимает ее. Она приникла к нему, будто вверяя ему душу и тело. Неужели это возможно, как она могла вести себя так после всего, что было между нами? Припоминались наши счастливые минуты. Переживая эти мгновенья снова и снова, я начинал думать, что все мои подозрения — чистая бессмыслица, мне ли не знать, что Ева обожает танцы, забывая при этом все на свете! Ты оскорбил ее, внушал я себе. Был измотан и раздражен, видя, что засуха губит плоды наших трудов, сознавая свою беспомощность и неспособность добыть оросительную систему, необходимую для сада. Всякое соображение растерял в этакой жаре, и куда только весь ум подевался, куда? Уже три недели не могу выбраться из трясины недоразумений, как муха, угодившая в молоко. А к тому же я тогда выпил. Если бы не проклятый алкоголь, мне бы и не вздумалось накричать на нее! Я был несправедлив, обидел ее!..

Но тут перед глазами снова всплывало, как тщательно она прихорашивается в последнее время перед зеркалом, пропадает бог знает где, задерживается в госхозе, передает сообщения от Штадлера…

Словом, я ел себя поедом; после всех этих неприятностей нервы стали ни к черту, словно обнажились.

А Ева сияла, вернувшись из Писека. О том, как добралась, обронила несколько словечек, а уйдя в кухню, замурлыкала песенку.

Вечером посидела у телевизора, а потом молчком ушла в ванную. Вымывшись, легла спать у Луции в комнате. Осторожно приоткрыв дверь, я заглянул к ней, но она притворилась спящей.

Между тем убрали вишни, началась выборочная съемка персиковых плодов. Пора, прежде доставлявшая мне ни с чем не сравнимое удовольствие.

Нашим ранним сортам вишен засуха нанесла очень большой урон. Вишенки получились худосочные; едва прикрывала косточку плоть, в иные времена сочная и мясистая. Теперь к этой напасти, которая постоянно мозолила мне глаза, добавились неприятности с закупочными организациями. Урожай плодов и овощей был невелик, и районная организация «Пло-доовощ» оказалась под угрозой срыва заготовок, а это означало, что работникам не заплатят положенных премий. Поэтому торговцы старались даже и поздние, более сочные, вызревшие в отличных условиях плоды закупить по самым низким ценам, а в магазинах — продавать по цене высших сортов. Их система подтасовки и мошенничества мне уже давно осточертела, а теперь, когда на душе скребли кошки, видеть их ухищрения и вовсе было невмоготу. Короче говоря, мы с заготовителем вцепились друг другу в патлы. Я стоял на своем — помнится, спор шел о первосортных зрелых вишнях, собранных с поливных участков. Я не сдержался (крик стоял — хоть святых выноси) и сгреб его за грудки. Все присутствовавшие при сем окаменели, испуганно вытаращив на меня глаза.

Нужно было на какое-то время выкинуть все это из головы, побыть одному, успокоиться.

Обходя две длинные яблоневые шпалеры, я рассматривал деревья, небо, птиц, слушал кузнечиков, стрекотавших в траве. Солнце уже клонилось к закату, когда я по тропке добрался до западного края персиковых посадок. Там, где мы настилали сечку, сохраняя прикорневую влагу, ветви дерев были усыпаны набухающими плодами. Солнечные лучи, просвечивая сквозь листву, играли на коре стволов, светлыми бликами ложились на землю. Не умолкая распевали птицы.

И вдруг совсем близко я услышал веселый смех, возгласы и щебетанье девичьих голосов. Проходя междурядьями, на меня двигалась группа молодых сборщиков. Их было около дюжины — почти одни девушки, только два парня; одних от других не отличишь. Все в джинсах, все длинноволосые, лишь майки разных цветов. Семнадцати-восемнадцатилетние ученики гимназий, которые отрабатывали свой трудовой семестр, снимая урожай вишни и персиков. Покуда не наступило время массового сбора, пока «не горело», они собирали плоды чаще всего спозаранку и вечером, чтобы на следующий день уже к шести утра все было готово к отправке. Почти все прекрасно загорели — в полдень, когда жарче всего палило солнце, они предавались безделью, проводя время у реки. Обрывки их разговоров, смех и шутки не переставая звенели в воздухе… Приятно было их слушать. Да и глядеть.

Останавливаясь, девушки поднимались на цыпочки и протягивали руки к персикам — на солнечной стороне на плодовых ветках приземистых крон они уже вполне вызрели; девичьи блузы и маечки напоминали крылья разноцветных мотыльков, порхающих вокруг деревьев. Странные это были мотыльки: верхние их крылья переливались веселыми, кричащими расцветками — канареечной желтью, лазурной синевой, черно-белыми полосами или шоколадно-коричневой окраской с оранжевыми колечками, напоминающими павлиний глаз, а два сомкнутых нижних «крыла» были у всех одинаковы. Джинсы, почти у всех основательно потертые, делали их похожими на каких-то странных бабочек-голубянок.

С неожиданным для себя удовольствием я любовался красотой дозревающих на солнце желто-розовых персиков (в густой листве плоды были еще зеленоваты) и прелестью девичьих форм, прикрытых — правда, весьма небрежно — кофточками и майками. Как тут не потешить взгляда пластичностью фигур и разнообразием красок?

К одной из девушек подошел длинноволосый паренек, готовивший вместе с Гонзиком ящики для отправки фруктов. Сборщицы, уставив ящики рядком, шли дальше, а Гонзик с кем-то из юношей, надписав имена укладчиц, переносил ящики на волокушу, стоявшую на краю участка. Держа в одной руке мягкий круглый персик, пальцем другой паренек показывал на глубокий плодовый шов, тянувшийся от ямки черенка.

— Погляди, Алиса, — воскликнул он, — точь-в-точь как задница у нашей Шарки! — И, желая подкрепить шутку, плотоядно впился в мякоть персика зубами, так что сок заструился у него по подбородку.

Вокруг все прыснули.

И только кто-то один упрекнул:

— Нехорошо так, Роберт!

Но одинокий голос потонул в одобрительном гуле. Неподалеку, у соседнего куста, стояла девушка; трудясь над ее фигурой, природа не поскупилась. Кофточка, расшитая гвоздиками и розами, туго облегала ее грудь, а джинсы сзади чуть не лопались. Чистое, свежее девичье лицо вспыхнуло жарким румянцем.

Жестокая шутка! Но — увы! — молодость беспощадна, дерзка и невоздержна. Этот долговязый юнец, у которого еще молоко на губах не обсохло, считал себя героем. И очень собой гордился. Гонзик тоже ржал как помешанный, не сводя глаз со стройной свеженькой красотки, белокурой, с выразительными голубыми глазами на смуглом лице. Полураскрыв рот, он прямо-таки готов был ее проглотить.

— Ну довольно. И шевелись, время не терпит, — поторопил я его, чтобы покончить с этим спектаклем.

Осматривая вызревающие плоды сорта «Майский цвет», я заметил среди ветвей ловкую, гибкую девушку, которая снимала персики в стороне от подруг. Довольно рослая, стройная фигура, грива длинных русых волос, а под прозрачной майкой небесно-голубого цвета с черной надписью «Grand Prix» — прекрасной формы крепкая грудь. Одной рукой девушка придерживала высокие ветви, а другой срывала зрелые плоды.

Очарованный, я не мог отвести глаз от молодой упругой груди, просвеченной солнцем, как рентгеновскими лучами. Девушка была прямо ангельской красоты, но отнюдь не ангельской скромности. Злодейка прекрасно сознавала свою привлекательность. Уже одна майка с надписью «Grand Prix» свидетельствовала о том, как она уверена в себе.

Я невольно вспомнил, как недавно на моих глазах из автобуса вышла старушка, иссохшая и изможденная, но в блузке с надписью «The Old Dairy». Бедняга! Она наверняка не имела представления, что за реклама отпечатана на ней. «Старая молочная ферма».

Белокурая девушка наклонялась, высыпая собранные плоды в ящики, и искоса поглядывала на меня. Знала, что я за ней наблюдаю. Выпрямившись, потянулась, словно сгоняя усталость, потянулась соблазнительно и призывно. И вдруг рассмеялась.

Обернувшись, я застыл как вкопанный (а ноги чуть не подломились в коленях).

Ева.

Она стояла чуть поодаль и наблюдала за мной.

Кровь прихлынула к моим щекам.

— Ах вот ты где, — с холодным презрением бросила она. — Что, ворон считаешь?

— Я? — У меня перехватило дух. — Ты меня ищешь?

— Зачем же мне еще здесь быть? Слышала, как ты кричал у склада, на другом конце, в вишневом саду. А теперь мне сказали, что ты едва не придушил заготовителя. Что за глупости ты вытворяешь? Одну за другой!..

— Да я его лишь тряхнул маленько. Иногда помогает…

— Но теперь-то перебесился? Или желаешь продолжать в том же духе? Жаждешь еще на ком-нибудь досаду сорвать?

— Мне и впрямь полегчало — малость успокоился (а у самого сердце бьется как колокол). Вот видишь, смотрю, каков урожай. Прекрасные плоды.

— Это я тоже заметила. Все глаза проглядел, из орбит чуть не выскочили. Облизывался, как кот на сметану, а в душе уже меня предал.

Я слушал ее с опаской, в некоторой растерянности. Что это вдруг? Она ли это? Но по тону, по решимости чувствую — ее проняло. Это меня вдохновило.

— И в мыслях не было! — шутовски ужасаюсь я. — Тебе — и изменять?

Она сверкнула взглядом.

— Приятно полюбоваться молодой крепенькой яблонькой, правда? Вполне тебя понимаю.

Хотела меня подловить: знал я ее.

— А что, уж и полюбоваться нельзя?

— С любованья, Адам, все и начинается. Хотя что это за мужик, если его даже полюбоваться не тянет. Невелика честь для меня такого выбрать. — Она огляделась вокруг. И, словно отмахнувшись от чего-то, произнесла:

— Ну, довольно. Пойдем, мне с тобою поговорить надо.

В тоне звучала решимость. Да и по выражению лица было видно, что пощады ждать нечего.

Мы пришли к берегу и уселись в густой траве.

— Теперь слушай, — начала она. — Тебе не кажется, что хватит уже с нас твоих безумств и подозрений? И не стыдно такое вытворять? Ревнивец несчастный! Сам себя растравляешь, да еще и упорствуешь. А мне это уже надоело.

Она застигла меня врасплох.

— Как будто я один упорствую. А сама?

— Похоже, ты так и не образумишься, не сумеешь взять себя в руки. Вон и сейчас — я же вижу — у переносицы морщинка, а брови насуплены, как у чернокнижника. — Она помолчала. — Ну как ты можешь подозревать, что у меня шашни с этим шутом Штадлером? Это же оскорбительно! Держишься, будто я тебе изменяю. Вот так бы и влепила тебе подзатыльник, чтоб опомнился. Какого счастья мне искать и где? Благодарю покорно. Того, что выпало на мою долю до встречи с тобой, мне до могилы хватит.

— Утешать ты умеешь, что правда, то правда, — заметил я.

— Неужто тебе все еще мало? Я по твоим глазам вижу, ты вот уже месяц ни о чем другом не думаешь, кроме как о том, затеяла я с ним роман или нет… А я просто веселилась. Знаешь ведь, как я танцы люблю. И чувствовала себя прекрасно. Вот и все.

— Вот и все?! Льнула к нему, волчком вертелась — лишь бы его раззадорить. Он с тебя глаз не сводил, сразу можно понять, что к чему. Впился как клещ.

— Что правда, то правда, — самоуверенно подтвердила она, рассмеявшись. — Летел как оса на мед… Уже по пути наверх, когда пошли нашу сечку смотреть, все в любезностях рассыпался. И сулил, когда снова на международную ярмарку поедет, все привезти, что моей душе угодно. На обратном пути попытался даже меня обнять. Я его отпихнула, вот он и налетел на стену да ободрал себе руку.

— Ах так? — У меня перехватило дыхание. — Что же ты мне ничего не сказала?

— А когда я могла это сделать? Я и собиралась. Да разве ты слушал?.. А тот прямо огнем полыхал. Надутый, чванный, самонадеянный. Как мой первый супруг — просто копия. Когда-то, девчонкой, я считала это достоинством. Но стоит один раз обжечься… Вот и решила: погоди, я тебя проучу… Нарочно поддразнивала — чтоб знал!

Во взгляде ее сквозила насмешка. К кому она относилась — к Штадлеру или ко мне?

— С вами, мужиками, обращение очень простое! Улыбнешься обещающе, коснешься бедром, не застегнешь пуговичку на воротничке платья — и все. А если еще с интересом всякие глупости слушать, от удивления вздыхать да глаза закатывать — вот павлин уже и вовсе в клетке. Уже и готов. Но тебя на него променять… Это мне даже во сне не снилось; это мне уже и совсем ни к чему. А ты словно с ума спятил.

Сорвав былинку, она вертела ее в пальцах. Задумалась.

— Как будто ты меня не знаешь, Адам. Словно мы и не прожили вместе столько лет. И после всего пережитого говорить мне — ступай к нему… В эту минуту я тебя убить была готова или, взбесившись, и впрямь рога бы наставила… Все ждала, проспишься — наутро помудреешь… А ты меня подозревать начал. За каждым шагом следишь. Не веришь. Ты даже не представляешь, как это меня оскорбляет и выводит из себя. Я тебя нарочно допекать стала. Раз ты меня терзаешь и мучаешь, ну так и сам терзайся, если уж такой недотепа. Ешь себя поедом, это уж твоя вина. Но поиграли — и будет.

Взглянув на меня, она вдруг выпалила:

— За кого ты меня принимаешь, скажи, пожалуйста? За глупую гусыню, которой можно голову сладкой улыбкой вскружить, а она и рада первому встречному в объятья кинуться? Самое себя на гроши разменять. Нет, Адам. У меня хватит уважения к себе — да и к тебе тоже. Если наша с тобой жизнь — да и жизнь вообще — чего-нибудь стоит, мы должны остаться неразменным золотым. Грошового тебя я бы тоже не приняла. Но как ты посмел обо мне такое подумать?

Она схватила меня за руку.

Я молчал. Молчал все время, пока она говорила. Горечь исчезла, тяжесть спадала, волна облегчения залила душу. Жег стыд. (Пропесочила она меня изрядно, всыпала как следует. И — что хуже всего — поделом. Господи, как же иногда глупеешь!)

— Прости! — вырвалось у меня. — Я безумец. — От ее руки ко мне шло тепло, сердце смягчилось. Но от смущения и стыда было не по себе, меня будто сковало.

— А что он? — спросил я.

— Он сюда больше не сунется! — Ева счастливо и победно рассмеялась. — Кретин! Но чего я хотела, того добилась. Оросительная система уже здесь. Ну куда вы годитесь со всеми вашими совещаниями, планами, конференциями? Со всеми вашими пленумами — районными и областными? О нашем руководстве я уж и не говорю. Видишь, Адам, как сложна жизнь. Какова цена всяческих решений и предписаний. Обыкновенная простая баба достигнет не в пример больше!

Она была права. Именно это меня и бесило. Высмеяла нас (есть за что!).

— Так-то вот. Ты доволен? — Она одарила меня глубоким лучистым взглядом. — Или все еще бастуешь? Как видишь, я тебя великодушно прощаю. И ты меня не поцелуешь?

Душа моя давно уже рвалась к ней. Но великодушие женщины чем-то унижало, сковывало меня.

Раскрыв объятья, она прильнула ко мне и поцеловала влажными заждавшимися губами.

Я словно только теперь впервые увидел Еву всю целиком. Черная, выцветшая на солнце маечка, мягко облегавшая высокую крепкую грудь; прекрасно загоревшие руки и плечи, тонкая талия, крутые бедра, стянутые узкими потрепанными джинсами, — все в ней оставляло впечатление ладной подтянутости и гибкости. Она словно вырастала у меня на глазах и вместе с тем — срасталась со мной, более того, заполняла собою не только всю мою душу, но и весь сад. Она точно родилась в нем, переросла его и теперь заслоняла своей тенью.

День клонился к закату. Приближались золотые сумерки. Трактор с прицепом, наполненным персиками, уехал; сборщики тоже ушли. Воцарилась полная тишина. Гомонили лишь птицы в поднебесье да кузнечики среди ромашек, колокольчиков и клевера.

— Да, помучили мы друг друга, — вздохнула Ева. — Оба хороши, да хватит уж. — С облегчением рассмеявшись, она откинулась на траву, утонув в ромашках и устремив взгляд в небо.

Трудно определить, что больше переполняло мое сердце. Радость, грусть или необычное смятение. Скорее всего — сознание вины перед человеком, которого любишь и которому нанес обиду… Вот что пуще всего связывало мне руки.

Когда-то давным-давно мы брели такими же вот лугами, усыпанными цветущими ромашками. (Это мой цветок, а Евины — подсолнух и мак.) Луг от них просто светился. А мы шли, держась за руки. И вдруг Ева сказала: «Глянь… вот твоя ромашка, раньше она ничего не говорила моему сердцу. А теперь я ее понимаю. Вслушаешься — и она расскажет обо всем, что ты хочешь услышать…» Когда же она сказала это? Слова ее по сей день звучат у меня в ушах (а иногда я обнаруживаю ромашки в вазочке на своем рабочем столе).

И еще одно воспоминание: чудный миг нашего сближенья в фруктовом питомнике еще там, в Мельнике…

И тут я не удержался — сорвал цветок и смущаясь, чуть ли не растерянно, просунул Еве в ложбинку, разделявшую круглые груди, обтянутые мягким черным трикотажем.

— Помнишь?

Она помолчала.

— Только теперь ты уже сам приладил цветок, — не спеша ответила она. Под прикрытыми веками играла лукавая улыбка.

— Неважно. Очень хорошо, что теперь могу и сам.

— Глупышка, — вздохнула она. Прижала мою голову к своей груди. Мы обнялись.

— А сейчас полежи спокойно.

От ее руки и дыхания, от всего тела веяло доверчивостью и теплом.

Прижавшись друг к другу, мы оба наслаждались прежней близостью. Июльский вечер благоухал травой и горьким орехом; веяло медвяным ароматом клевера, ласковым, как нежное прикосновение.