На площадке перед домом Адам и господин Ангьяль сложили ветви, сучья и палки. Адам попросил у Михаэля зажигалку и разжег костер при помощи смоченной в спирте тряпки. Вокруг на стульях сидели Ангьяли и их гости.
— Для него это победа, хотя он терпеть не может Дьюлу Хорна, для него это почти так же важно, как похороны Имре Надя в июне, — переводила Пепи.
— В пятьдесят шестом ему было девятнадцать, он во всем участвовал, — сказала госпожа Ангьяль, — во всем участвовал.
— И что, он с тех пор правда ни разу не ездил в Будапешт? — спросила Катя.
— Нет. Мы два раза были в аэропорту. Но теперь, теперь обязательно поедем, теперь ему нужно съездить.
— В Будапеште, куда ни посмотри, почти на каждом доме следы от пуль. Или они просто заштукатурены, — сказала Пепи.
— За героев пятьдесят шестого! — сказал Михаэль, поднял свой бокал и кивнул господину Ангьялю.
— Если бы я здесь жил, — сказал Адам, который держал над костром картофелину на прутике, — меня бы тоже силком было в Будапешт не затащить.
— Не говорите так, господин Адам. Для него Будапешт был всем: там были друзья, семья, девушки, кафе, театры, кинотеатры, купальни. Отказаться от всего этого… Будапешт был самым красивым городом на свете.
— Я восхищаюсь папой, его принципиальностью, он хотел поступать в вуз, но не пошел учиться.
— А почему он не уехал на Запад? Это ведь было возможно, разве нет? — спросила Катя.
— Этого, к сожалению, никто не понимает. Конечно, когда это говорю я, его жена, это звучит странно, ведь в конце концов иначе я бы Андраша не встретила. Разве обратил бы он в Будапеште внимание на такую женщину, как я?
— Ах, мама, вы бы везде друг друга нашли. Не надо так говорить.
— В Будапеште были совсем, совсем другие женщины.
— Папиного лучшего друга так тяжело ранили, что ему ампутировали обе ноги. Он после этого застрелился. Поэтому меня зовут Йозефа, то есть Жозефина, — сказала Пепи.
— Он пугал меня своей принципиальностью. Я с этим раньше не сталкивалась. Мне было семнадцать, когда родилась Пепи. Чему он здесь научился — пальцами щелкать да вино пить, вот чему он научился!
— Папа говорит, что их все предали, все предали.
Господин Ангьяль продолжал говорить. Его голос звучал так нетвердо, что казалось, он вот-вот закашляется.
— Они думали, хотя бы американцы, хоть они помогут. А они даже оружия не прислали. Один его друг — он в Швейцарии учился, в интернате, там сплошь дети дипломатов были — с самого начала говорил, что никто не решится помогать венграм.
Господин Ангьяль встал и нетвердым шагом зашел за дом.
— Пусть, мама, оставь его.
— С ним так тяжело. Не надо было об этом заговаривать.
— Он сам об этом заговорил. Не делай такое лицо, он почти ничего не пил.
— Простите, пожалуйста, мы никогда не говорим на эту тему. Мой муж до сих пор считает, что свобода Европы невозможна без освобождения Венгрии.
— Это не папины слова, это сказал Лайош Кошут.
— Как там, в стихотворении? — спросила госпожа Ангьяль. — «Оставили венгерца, оставили…»
— «И одного оставили, бежав, венгерца, — трусы, все ослабли»[1]. Папа даже был членом Клуба Петефи.
— Какого клуба? — спросила Катя.
Все обернулись на господина Ангьяля. Левой рукой он что-то прижимал к себе, а в правой держал журнал. Он передал его Эвелин. С обложки январского выпуска журнала «Тайм» за 1957 год пристально смотрел молодой мужчина интеллектуального вида, со слегка наклоненной головой, с карабином в руке, не столько обхватывающий ствол, сколько едва касающийся его пальцами. «Венгерский борец за свободу», — было написано под рисунком, в правом верхнем углу была нарисована ленточка с надписью «Человек года».
Господин Ангьяль остановился. Он развернул кусок материи и двумя руками держал его перед собой. Один угол был подпален.
— Это флаг? — спросил Михаэль.
— Папа его спас. Если бы они его у нас нашли…
— Как начнешь вспоминать… — Госпожа Ангьяль махнула рукой. — Это был обыск, настоящий обыск!
— Что? Мне вы об этом никогда не рассказывали!
— Ты тогда только родилась. Он был в подвале, ох, как подумаешь, но они не заметили люка в подвал, они все время ходили взад-вперед, взад-вперед. Он поджег флаг, тот не загорелся. Он облил его спиртом, но в тот момент они уже ушли. Я стирала флаг, стирала, но запах не уходит, ничего не поделаешь. Двадцать лет прошло, а он все еще пахнет.
— А если бы у него нашли этот флаг?
— Тюрьма как минимум.
— Он хотел сжечь его, чтобы спасти, — сказал Адам.
— То есть? — удивился Михаэль.
— Ну уж лучше сжечь, чем он попал бы в чужие руки. Нет лучшего доказательства любви.
— Это что? — спросила Эвелин. — Какие это реки?
— Это наш герб Кошута, — тихо прошептала госпожа Ангьяль. — Четыре реки и три горы.
Еще тише она сказала что-то своему мужу. Но он не удостоил ее даже взгляда. Когда Пепи попыталась ласково заговорить с ним, он ответил коротко и резко. При этом очки его сползли со лба на нос.
— Папа хочет водрузить этот флаг, когда-нибудь он его поднимет, чтобы все видели.
— Да кто его здесь увидит? Соседи? Он выпил, опять много выпил.
— Мой отец родился в тридцать третьем, — сказал Адам. — В сорок пятом они были еще слишком молоды для того, чтобы принимать во всем участие, но уже достаточно большими, чтобы понимать, что происходит. Из них никто не уехал на Запад и никто не вступил в партию. Этого тоже никто никогда не понимал.
Господин Ангьяль сложил флаг, подержал его в руках и затем поцеловал. Он сел на свой стул, положив флаг на колени, вновь поднял очки на лоб и потянулся к бокалу.
— Я их все больше и больше понимаю, — сказал Адам. — Они не верили ничьим обещаниям. Те из них, у кого был сильный характер, сохраняли дистанцию по отношению ко всем. — Он потрогал картофелину и попытался счистить с нее черную кожуру.
— Я, может быть, потому этого не понимаю, что это звучит так грустно, так безнадежно, будто жизнь кончилась, не успев начаться. Надо же хотя бы попробовать, — сказала Катя.
— Что ты собираешься пробовать, ты вообще о чем? — спросил Адам.
После небольшой паузы, во время которой все посмотрели на Катю, она сказала:
— Ну, быть счастливой, уехать куда-нибудь, где все получится, где можно будет жить нормальной жизнью. Я бы постоянно пыталась, все время, или выбросилась бы из окна.
— Не бывает только «или — или», — сказал Адам, не отводя взгляда от картофелины. — Ты же не будешь говорить, что вот это все здесь ничего не значит. И к тому же достаточно уже того, что такие люди, как Андраш или как мои родители, не продались, что их невозможно было ничем подкупить. Об этом нужно знать и помнить.
— Настоящий философ наш Адам! — сказала госпожа Ангьяль.
— Я же не против этого, Адам. Кто я такая, — сказала Катя. — Просто я чувствую, что как раз этого я не хочу. Мне еще никогда так сильно не хотелось уехать, как сейчас. Я бы с удовольствием взяла бы и побежала прямо сейчас.
— Для вас это наверняка самое правильное, — сказала Пепи.
— По крайней мере, для Кати это лучше всего, — констатировал Адам.
— Папа, а можешь щелкнуть, пожалуйста!
Пепи повторила свою просьбу по-венгерски.
Госпожа Ангьяль покачала головой. Вдруг господин Ангьяль поднял руку, и раздался треск, такой сухой и громкий, словно у него были деревянные пальцы.
— Еще раз, — воскликнула Пепи и вжала голову в плечи.
Но господин Ангьяль уже опять потянулся к своему бокалу.
— Счастливого пути, — сказал он по-немецки и чокнулся с Эвелин, а затем с Катей.
Все, кроме Адама, который перекидывал горячую картофелину с ладони на ладонь, подняли бокалы. У Эвелин опять не оказалось вина. Но она все равно поднесла бокал ко рту и сделала вид, что пьет.