Адмирал Спиридов

X

Чесменский бой, несомненно, был кульминационным моментом жизни Спиридова. В этом бою в поведении лейтенанта Дмитрия Ильина, командира линейного корабля «Европа» Клокачева, командира линейного корабля «Ростислав» Лупандина, командира линейного корабля «Не тронь меня» Бешенцова, командира линейного корабля «Саратов» Поливанова, командира бомбардирского корабля «Гром» Перепечина, командира фрегата «Африка» Клеопина и многих других моряков, прошедших нелегкую школу морской практики, военной выучки, боевой практики под командованием Спиридова, старый адмирал увидел воплощение всего, чему посвятил пятьдесят лет своего служения флоту. Увидел это же в поведении нового поколения моряков еще накануне в бою у Хиоса, после чего подсказал Алексею Орлову приказ по эскадре, датированный 25 июня, в разгар споров на военном совете о том, что делать с турецким флотом, запертым в Чесменской бухте:

«...По представлению господина адмирала и кавалера Спиридова, господину контр-адмиралу Эльфинстону, имеющихся на своей эскадре Морского шляхетного кадетского корпуса капрала Володимира Ржевского, гардемарин Емельяна Толбузина, Андрея Арцыбашева, Александра Бардукова, Ивана Загоскина, да командующему кораблем Трех Святителей, имеющегося на оном гардемарина Ивана Растопчина объявить мичманами...»

И опытные командиры линейных кораблей, и молодые гардемарины, только начавшие свою морскую жизнь, были питомцами адмирала Спиридова. Их слава являлась достойным завершением его трудов, не говоря уже о том, что она принадлежала ему не в меньшей степени, чем каждому из них, ибо он руководил ими непосредственно в боях.

Все, что он воспитывал в них — на Балтике, в походах к Померании, в штурме Кольберга, в стенах Морского корпуса, в долгом и необычайно трудном совместном плавании вокруг Европы — целеустремленность, инициативу, стойкость, убежденность в безусловной возможности побеждать не числом, а умением, — принесло свои плоды, сначала у берегов Мореи, под стенами Наварина, затем сторицей оправдало себя в бою у Хиоса и увенчалось блистательной победой на внутреннем рейде Чесменской бухты. Решали не корабли, а люди. Пример с уничтожением турецкого флота, почти втрое превосходившего боевые силы объединенной эскадры, стал наилучшим доказательством правильности принципов, которым всю жизнь следовал Спиридов и внедрению которых в умы моряков, подготовленных им за долгие годы, безраздельно отдал себя.

В этом была одна сторона Чесменского боя. Другая была в перспективах, открытых им перед объединенной эскадрой. Разгром и уничтожение турецкого флота сделали русских моряков не только «на Архипелаге всем силой господствующей», как заявил в своем рапорте Спиридов. Отныне перед ними лежал прямой путь к сердцу «Блистательной Порты», через Дарданеллы и Мраморное море к Стамбулу.

Вид Дарданелл от Архипелага (старинная гравюра)

Сейчас одним прыжком можно было проникнуть в Босфор и оттуда выйти на черноморские просторы, пожав таким образом плоды Чесменской победы. Вдобавок теперь моряки могли уже сравнительно легко доказать никчемность хвастливых угроз Ресми-эфенди, официально утверждавшего на правах министра иностранных дел Оттоманской империи: «...Скорее султан начнет войну, чем допустит ходить русским кораблям по Черному морю». Теперь в самые ближайшие дни можно было ответить поспешившему с угрозами оттоманскому министру, что и война, начатая султаном, наверняка будет проиграна «Блистательной Портой», поскольку лишила ее всего флота, и русские корабли будут ходить по морю, которое еще в древности носило название Русского моря.

Обо всем этом тотчас после победы при Чесме советовал Орлову не один Спиридов. Мнения моряков полностью совладали с мнением первого флагмана флота.

Увы, стоило обстановке разрядиться, и фаворит отверг советы Спиридова, несмотря на то, что даже Грейг, обычно без лишних разговоров исполнявший волю Орлова, был за поход к Босфору. А ведь все подсказывало такой поход.

Весть об уничтожении турецкого флота, разнесенная беглецами из Чесмы, валом панического ужаса катилась по Оттоманской империи, сметая на своем пути стойкость гарнизонов противника, деморализуя их, расстраивая управление государством, заставив султана и его министров бежать из Стамбула, расчищая дорогу объединенной эскадре. Сопротивления на море неприятель пока что оказать не мог, а мимо его приморских крепостей, даже сильнейших, в тех же Дарданеллах, русские корабли прошли бы.

Своенравность Орлова, равная разве самомнению Гассан-паши, свела на нет наилучшую возможность закрепить результаты Чесменского боя и добиться быстрейшего окончания войны на самых выгодных условиях не только для России, но и для национального освобождения порабощенных «Блистательной Портой» народов. Фаворит по мелочам расстратил весь выигрыш победы, ограничив действия объединенной эскадры после Чесмы осадой отдельных островов Архипелага и штурмом отдельных приморских крепостей, дав противнику время прийти в себя и даже воссоздать, хотя и не в прежних размерах, боевой флот.

К тому же, вместо необходимого, ради пользы дела, единого командования объединенной эскадрой, которое должно было принадлежать Спиридову (тем более после Хиоса и Чесмы), по капризу фаворита, формально ссылавшегося на волю «матушки-государыни», а по существу не хотевшего делить с кем-либо власть и поэтому предпочитавшего дробить эскадру, в последней распоряжались на равных правах три флагмана: Спиридов, Эльфинстон и в качестве советника при «главнокомандующем» Грейг.

Закончилось такое троевластие печально. Не подлежит сомнению, что Орлов, наделенный правами главнокомандующего, вполне мог и подчинить Эльфинстона старшему флагману и даже отстранить от командования. Мог, но явно не хотел, пока Эльфинстон перечил всем, кроме фаворита. Это ясно из письма Орлова Екатерине. В том письме он отнюдь не испрашивал у нее позволения обуздать злонравного наемника: «...Ежели контр-адмирал Ельфинстон не переменит своего поведения, я принужденным найдуся, для пользы службы вашего величества, отнять у него команду...»

Собирался отнять, но вовремя не отнял, и тем самым способствовал преступлению, коего могло и не быть.

Эльфинстон, привыкнув своевольничать, поощряемый к этому подчеркнуто демонстративным невмешательством Орлова в споры между флагманами, не захотел участвовать в блокаде Дарданелл, увел линейный корабль «Святослав» (84-пушечный, самый мощный в эскадре) к острову Лемносу и там погубил его.

На полном ходу, под всеми парусами, корабль в свежую погоду наткнулся на риф у северной стороны Лемноса, затем оказался на мели. Непосредственным виновником аварии явился лоцман Гордон, английский подданный, нанятый Эльфинстоном, но главным виновником был сам Эльфинстон, не внявший предупреждениям моряков о некомпетентности лоцмана.

Шесть суток, днем и ночью, экипаж «Святослава», с помощью пришедших к месту аварии других судов, пытался спасти свой корабль, но безуспешно. Его пришлось разоружить и сжечь, чтобы он не достался противнику.

Преступление, совершенное Эльфинстоном, имело своим последствием не только гибель самого мощного линейного корабля объединенной эскадры. Пока русские суда, поспешившие на помощь «Святославу», находились возле него, выход из Дарданелл остался без присмотра. Неприятель немедленно воспользовался этим и вывел через пролив из Мраморного в Эгейское море несколько транспортных судов с подкреплениями гарнизону Лемноса. В итоге был погублен корабль, сорвана блокада Дарданелл, упрочено положение противника на одном из крупнейших островов Архипелага, снята осада крепости Пелари на Лемносе, хотя перед тем командование неприятельским гарнизоном уже соглашалось вести переговоры о сдаче крепости.

Получив подкрепления, турки, понятно, отказались от всяких переговоров, и успешные до тех пор действия отряда кораблей у Лемноса, которыми командовал Спиридов, свелись к напрасной трате времени.

Вина Эльфинстона была несомненна. Военно-морской суд признал его ответственным за самовольный уход от Дарданелл, за принятие неблагонадежного лоцмана и за аварию, приведшую к гибели корабля. Приговоренный к смертной казни лоцман, как ни странно, ухитрился бежать (скорее всего в расположение противника на острове), а Эльфинстон был доставлен в порт Мудрос на Лемносе, где в тот момент находился Орлов.

Фаворит был вне себя. Теперь-то он понял, что скрывалось за своеволием наемника...

«...Несчастный случай, потерянием корабля последовавший, по обстоятельствам нынешних наших предприятий столь чувствителен, что не могу я достаточно описать вам моего сожаления», — сетовал он в письме к Спиридову, сообщая, что отстранил Эльфинстона от командования и отправляет его с первой оказией в Кронштадт, а заодно прилагая свой приказ, адресованный всем командирам судов объединенной эскадры:

«Необходимые нужды для пользы службы ее императорского величества принудили меня отделенную эскадру господина контр-адмирала Ельфинстона соединить с эскадрой, под моим ведением находящейся, и препоручить обе в точную команду его высокопревосходительства господина адмирала и кавалера Григория Андреевича Спиридова, о чем господа начальники судов да будут известны...»

Вот так, с опозданием почти на полгода, ценой вопиющей ошибки, Орлов признал то, что был обязан в интересах дела (и при наличии ума государственного деятеля) учесть немедленно после первого же отказа Эльфинстона подчиниться адмиралу.

Могло ли запоздалое признание удовлетворить Спиридова? Вряд ли. Он достаточно изучил Алексея Орлова, его своенравие в условиях безопасности и благополучия, его нерешительность, когда речь шла об оправданном риске, его политическое легкомыслие, граничившее с авантюризмом, и хорошо знал, чем было вызвано это признание. В значительной степени намерением фаворита избавить себя от мало-мальской ответственности за случаи, подобные гибели «Святослава», и переложить ответственность на первого флагмана.

Чувство оскорбленного достоинства владело заслуженным моряком, когда он читал приказ, которого могло не быть и который вдруг подтверждал то, что считалось непреложным еще до отплытия из Кронштадта. Одну ошибку Орлов исправил, но за ней теснились другие, а их уже нельзя было исправить: ни потерю преимущества внезапности еще задолго до начала военных действий в Морее; ни потерю самого выгодного преимущества после Чесменской победы... Разве теперь Спиридов был в состоянии исправить непоправимое? Разве не робость Орлова помешала походу объединенной эскадры в Босфор, к стенам столицы Оттоманской империи? Разве не упрямство Орлова, допустившего ненормальные отношения между старшим и младшим флагманами, привело к преступному своеволию Эльфинстона, к упущениям еще у берегов Мореи, а впоследствии у Дарданелл, к непростительной катастрофе у Лемноса? Разве не Орлов прозевал момент, самый благоприятный для того, чтобы принудить неприятеля к быстрейшему заключению мира? Разве не тот же Орлов обманул свободолюбивые надежды народов, угнетенных «Блистательной Портой», доверившихся его посулам, в которых было куда больше авантюризма, чем желания помочь единоверцам, да еще оклеветал их, обвинив в трусости? Наконец, разве следовало тешить себя мыслью, будто фаворит образумился и действительно не станет совать нос в круг задач, возложенных на эскадру?..

Несмотря на печальный опыт взаимоотношений с фаворитом, Спиридов поступил, как флотоводец-патриот — принял эскадру и три года командовал ею, успев за это время осуществить все, что наметил в плане из четырех пунктов, привезенном Орловым в Петербург и утвержденном Екатериной:

«...До миру (до конца войны. — Е. Ю.) в подданстве одержать за главную надобность признаваю: во-первых, во славу... во-вторых, ежели при мире останутся (за Россией. — Е. Ю.)... или доставится вольность (т. е. освобождение от турецкого владычества. — Е. Ю.), то сие также увеличит славу... в-третьих же, когда оные до миру острова за нами останутся, то по близости к Негропонту и Мореи и к Малой Азии затворяют чрез наших крейсеров от Кандии и Египта к Смирно, Салонике и Константинополю, также и от оных мест в Средиземном море вход и выход неприятельских военных и с их турецкими грузами судов, так как бы обеими частьми Света в воротах... А четвертое, мы имеем теперь надежное военное сборное у себя место — остров Парос и порт Аузу... и весьма сие место нужно, чтоб до миру его отнюдь не оставить, а укрепиться елико возможно...»

Вдвое усиленная третьим и четвертым отрядами кораблей, пришедших из Кронштадта, объединенная эскадра под командованием Спиридова с помощью десантов, начало которым было положено еще у Кольберга, сумела в течение трех лет овладеть почти всеми островами Архипелага, обеспечить полную блокаду Дарданелл, дважды разгромить противника на море (в Патрасском заливе и у крепости Дамиетта), уничтожить восемь из девяти фрегатов и одиннадцать из девятнадцати шебек, построенных турками после катастрофы у Чесмы.

Сражение при Патрасе 26 октября 1772 года (старинная гравюра)

И все-таки ужиться с фаворитом Спиридову не удалось.

Разные они были люди, слишком по-разному смотрели на одно и то же: адмирал — глазами моряка, беззаветно преданного своему нелегкому, особенно в те времена, делу и честно выполнявшего свои обязанности воина; фаворит — глазами «баловня фортуны», вознесенного случаем, а не талантом, видевшего во всем, в том числе и во флоте, лишь средство для своих личных целей, в частности для того, чтобы удержаться возле трона Екатерины.

Не обольщался Спиридов даже в те минуты, когда Алексей Орлов познакомил его с письмом императрицы, в котором было сказано: «...Нашему адмиралу Спиридову вы имеете вручить приложенный при сем всемилостивейший наш рескрипт, в котором мы ему оказали наше удовольствие за похвальное и ревностное его поведение в сем случае, и жалуем ему Кавалерию Святого Апостола Андрея Первозванного. Сенату же нашему повелено будет, оному адмиралу, в вечное и потомственное владение отдать назначенные от нас деревни...»

Награды были наградами, а взаимоотношения оставались взаимоотношениями.

Теперь, когда положение объединенной эскадры на Средиземноморском театре было упрочено благодаря трехлетним стараниям моряков-патриотов, сумевших укрепиться в таких далеких от основных баз русского флота местах, Орлов не возражал против отставки Спиридова. Он получил из его рук даже то, на что не рассчитывал: лавры морских побед, боевую славу, громкий титул Чесменского.

Просьба Спиридова об отставке вполне устраивала фаворита, и он охотно поддержал ее, зная, что адмирал выпестовал надежную смену себе, того же Елманова. Кроме того, Орлов был убежден, что Екатерина, зачарованная его реляциями, не станет колебаться в своем выборе между ним и старым моряком, слишком честным, слишком независимым в суждениях, слишком принципиальным и щепетильным для своего времени.

И Спиридов был уволен «вчистую» по состоянию здоровья, позволившего ему благополучно здравствовать еще семнадцать лет: в Петербурге, в Москве и в Спиридовке — родовом поместье, расположенном на окраине Ярославской губернии.

Однако ни отставка, ни сухопутное захолустье, в котором он провел свои последние годы, не сумели оборвать ничего, чем уже навечно был связан он с флотом, с его боевой славой, с его будущим.

Это будущее становилось еще при жизни Спиридова настоящим. Адмирал ясно видел его за скупыми строками писем второго сына (Алексея Григорьевича) — продолжателя морского рода Спиридовых. Письма приходили отовсюду, незримыми нитями связывая ярославское захолустье, тихую Спиридовку, с Балтикой, с дальними зарубежными гаванями, с новыми, отвоеванными победой при Чесме черноморскими портами Херсоном и Ахтиаром (Севастополем).

Жизнь флота шла своим чередом, и новое поколение русских моряков продолжало неустанно трудиться над тем же, чему Григорий Андреевич Спиридов на протяжении полувека день за днем отдавал все свои помыслы и силы. Так следовало судить по многим признакам, и прежде всего по вестям с Черного моря.

Самой радостной из них для адмирала оказалась весть о победе над турецким флотом у острова Фидониси. И не столько сама весть, сколько подробности неравного боя, в котором бригадир Федор Федорович Ушаков, командовавший авангардом русской эскадры, преднамеренно повторил маневр, осуществленный в свое время Спиридовым у Хиоса в силу непредвиденных обстоятельств.

Значит, не только прошлому принадлежало прожитое. Значит, не зря была пронесена сквозь десятилетия верность новаторскому правилу, найденному еще Петром Первым для русского флота:

«Порядки писаны, а времен и случаев нет»...

Старому адмиралу не довелось узнать о второй победе черноморцев, подтвердившей вечную жизненность этого правила.

19 апреля 1790 года, за два месяца и восемнадцать дней до Керченской победы русской эскадры под командованием Ушакова, первый флагман возрожденного на петровских традициях отечественного флота закончил свой жизненный путь. Фамильный склеп в церкви глухого ярославского сельца Нагорья между Переславлем-Залесским и Калязиным стал последним причалом моряка дальнего плавания Григория Андреевича Спиридова. И мало кто знал уже тогда о настоящей роли адмирала в трудной борьбе за флот, в победных баталиях у Хиоса, Чесмы, Патраса и Дамиетты, принесших новую славу русскому морскому искусству. Для многих, кто с легким сердцем принял все, что сочинили придворные историографы, адмирал Спиридов был к тому времени всего лишь захудалым помещиком из отставных военных. Тем более что он и умер в тени своей славы, которая еще семнадцать лет назад незаслуженно досталась другому.

Что же, это была лишь одна из несправедливостей, какими всегда грешила история[7].