Афганистан: война глазами комбата

Война есть война

Меня часто обжигает обида, когда я слышу разговоры о том, что якобы многие из отслуживших в Афганистане парней вернулись наркоманами, с надломленной психикой и разными другими отрицательными качествами. Были ли там у нас эти проблемы? Если однозначно сказать «нет» — значит погрешить перед совестью. Если же сказать категоричное «да» — значит незаслуженно обидеть своих боевых товарищей.

Дело в том, что вопросы, связанные с употреблением «чарза», неуставными взаимоотношениями, время от времени ставились на повестку дня. Но, подчеркиваю, время от времени. Не систематически.

Попробую коротко пояснить. Кто знаком с обычаями этой страны, тот знает, что мужчины-афганцы спиртных напитков, как правило, не употребляет. Во всяком случае, та их часть, которая верит в Аллаха и соблюдает все обычаи. На торжествах мужчины собираются в отдельной комнате, едят приготовленную пищу и курят. Но курят не простой табак, а такой, в который добавлен «чарз» — наркотик, туманящий сознание, облегчающий мысли и уводящий от проблем.

Но этой причине «чарз» распространен в Афганистане. И в таком случае у кого-нибудь да возникает соблазн его попробовать. Из личных бесед со многими военнослужащими, как во время службы, так и, главное, после их увольнения, я для себя сделал вывод, что по одному разу «чарз» пробовали около половины курящих. А курящими в моем батальоне были далеко не все. Не курили, например, те, кто ходил в горы на боевые действия. Вместо сигарет они получали сахар.

Пробовали «чарз» от 5 до 10 раз процента три из числа курящих. А систематически курили наркотик единицы, причем не в каждом подразделении. И при хорошей постановке разъяснительной работы, как правило, получались соответствующие результаты.

Следующей проблемой, которая отнимала много времени, была проблема формирования коллективов, создания в них доброжелательной обстановки и исключения неуставных взаимоотношений. Последние для нас представляли особую опасность. Стоит только представить замкнутую среду сторожевой заставы, отрезанной от внешнего мира, с многочисленными ежедневными проблемами, с большим количеством оружия у всех, с постоянными обстрелами и нападениями, чтобы понять — почему.

Одной из провоцирующих неуставные взаимоотношения была проблема приготовления пищи па заставе. Занимался этим повар, а вот мыть посуду нужно было всем по графику. Так вот, нарушение этого графика и становилось проявлением неуставных отношений.

Другим проявлением было умышленное изменение времени несения службы на посту. Стоять в карауле с 7 до 9 часов утра — это одно, ас 11 до 15 часов — это уже другое. В это время жара доходила до плюс 58 градусов, и понятно, что желающих стоять па посту при таком пекле было значительно меньше, чем с утра, по холодку. Часто ли эти нарушения были? Скажу честно: с проблемой мытья посуды мне приходилось разбираться в батальоне что-то около пяти раз за два года. Но, учитывая то, что я не всегда обо всем знал, возможно, это было чуть почаще. С подменой графика дежурства сталкивался дважды, причем на очень серьезном уровне, с привлечением комсомольской и партийной организаций, с неприятными последствиями для всех виновных.

Расскажу еще об одной типичной ситуации. После года службы я приехал в отпуск в маленький районный центр Сибири. Буквально на второй день слух о моем приезде уже дошел до родителей ребят, служивших в Афганистане. И пошли ко мне ходоки. Спрашивали, уточняли, рассказывали каждый о своем единственном и самом дорогом сыночке. Родители есть родители. Один из отцов, ведя разговор о своем сыне, с гордостью подчеркивал, что он уже старшина. Двое из сыновей приехавших ко мне родителей служили в десантной части Востротина, и я пообещал найти их и передать им небольшие посылочки.

По приезде в Баграм я в тот же день поехал разыскивать своих земляков. Но, несмотря на все мои усилия, одного из них я найти не сумел. А когда начал спрашивать о нем второго своего земляка, Андрея Шатуло, то выяснил, что никакой он не старшина, а работает на банно-прачечном комбинате и поэтому прячется от меня, стесняясь подойти. А в горы его не берут потому, что он через несколько километров «умирает» — силенок нет. Теперь мне стало все понятно: почему он не захотел со мной встретиться.

Вероятно, самым страшным наказанием в Афганистане в боевых частях было то, что солдата по разным причинам не брали на боевые действия. А чаще всего такими причинами являлись физическая слабость и безволие. И тогда таких солдат окружала степа холодного отчуждения. Это и могло породить самые настоящие неуставные взаимоотношения: «Эй, ты, на боевые не ходишь, сбегай-ка за сигаретками, принеси водички, зашей гимнастерку…»

Вариантов множество. Подобные ситуации требовали большого внимания от командования и правильно поставленной воспитательной работы. И подавляющее большинство солдат выполняли свой воинский долг честно. Так в итоге получилось и с моим земляком. Когда я уезжал по замене в Союз, то заехал к нему проститься. Но в полку его не оказалось: он был на боевых действиях.

В моей повседневной работе нередко возникала еще одна очень острая проблема, которую приходилось решать вместе с подчиненными офицерами и прапорщиками всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Ибо столкнулся я с ней только в Афганистане и никакими теоретическими, а тем более практическими знаниями для ее решения не располагал.

В самом начале я упоминал о том, что у большинства молодых людей, попавших в Афганистан, напрочь отсутствовало чувство страха. Прослужив там всего лишь месяц, я сделал для себя вывод, который и записал в дневнике:

«29 июня 1986 г. Люди гибнут — это не может быть нормой. Притупляется чувство опасности, и люди гибнут. Нужен постоянный психологический допинг. Стиль работы должен быть таким, чтобы любым способом заставить чувствовать опасность. Самое страшное, что к мысли о возможной смерти как-то привыкаешь. И это расхолаживает».

Так вот, проблема, о которой я хочу поговорить, это проблема психологического привыкания человека к мысли о возможности своей смерти. В общем, если смотреть на эту проблему с позиции просто военного специалиста, ведущего войну, то факт психологического привыкания к мысли о возможной смерти вполне логичный. Но с позиции командира, отвечающего за каждого своего подчиненного, это совершенно ненормально.

Министр обороны, обращаясь ко всем офицерам в приказах, специальном письме, по телефону через командующего, требовал, просил, убеждал: воевать без потерь! Да и глупо даже подумать, что кто-то хотел чьей-то смерти или кто-то сам хотел умереть. Личный состав армии был полностью обеспечен всей необходимой техникой, боеприпасами, бронежилетами и другими материальными средствами. Конечно, на войне потери неизбежны.

Но их было бы значительно меньше, если бы каждый воин ежеминутно стремился сохранить свою жизнь.

Запомнился мне один разговор со своим замполитом. Случилось следующее. До меня докатилась информация, что в район расположения моих 2-й и 3-й застав пришла какая-то воинствующая группа, которая не собирается выполнять наше джентльменское соглашение с командиром дислоцирующейся в этом районе группы мятежников о взаимном неведении огня друг по другу. Утром на построении я объявил всему личному составу, что категорически запрещаю проезд на эти заставы на автомобилях без прикрытия БТР. Даже завоз продуктов потребовал осуществлять только на бронированной технике. Не выполнив моего приказа, один начальник поехал на заставу на КамАЗе. Туда добрались благополучно, а, возвращаясь обратно, попали под огонь засады. Водитель КамАЗа был убит сразу, пули попали в голову. На водителе был падет бронежилет, а каска лежала на сиденье. И что самое обидное: парень-то был боевой, во многих переделках побывавший, и ведь знал он прекрасно, для чего предназначена каска. Такова на войне цена беспечности.

Так вот, тяжелый разговор с замполитом состоялся по той причине, что он на всех заставах одновременно с рассказом о данном случае показывал личному составу простреленную и окровавленную пилотку с кусочком кости от черепа убитого, найденную в кабине автомобиля. С соответствующим комментарием. Я был против этого, считая такой показ кощунством по отношению к убитому. Замполит был другого мнения. Вероятно, мы были правы, каждый по-своему.

Правилом стали рассказы всем прибывающим о погибших, с анализом ситуации, при которой они погибли. Зачитывались письма, полученные от родителей. Мама одного моего сержанта в ответ на мое письмо писала: «Делайте с моим сыном все, что считаете нужным. Вы даже можете его побить. Но прошу Вас, умоляю — сделайте так, чтобы он вернулся домой живым!» Такие письма никого не оставляли равнодушными. Кстати, о письмах.

Когда получаешь письмо от родителей своего подчиненного, в ответ на отправленное тобой, потом в разговоре с ребятами делаешь ссылки на какие-то моменты, изложенные в родительских письмах, обращаешься к их напутствиям и задаешь вопрос: а как бы они оценили тот пли иной поступок своего сына, то не только получаешь неплохой результат в укреплении дисциплины, но и препятствуешь этому самому психологическому привыканию к мысли о возможности смерти. По собственному опыту скажу, что чувство страха оставить своих родных и близких без себя заставляет лишний раз подумать о своей безопасности.

Массу различных мероприятий проводили мы с целью сохранения жизней своих подчиненных. Это и строжайшее соблюдение боевой формы одежды. И в этой связи не могу согласиться с авторами некоторых публикаций, повествующих об «удобствах кроссовок», носимых на боевые действия личным составом, и о нерадивых командирах, не способных обеспечить своих подчиненных этой обувью. Я сам испробовал различную обувь в походах по «зеленке» и горам и убедился, что самая удобная — форменные ботинки. И всякое появление личного состава в иной обуви расценивал как отсутствие дисциплины в подразделении.

И многое еще в нашей работе было направлено против этого психологического привыкания. Но все делалось исключительно на основе наших эмпирических знаний и страстного желания сохранить всем жизнь. И если в боевой обстановке у наших ученых-психологов не хватила времени для изучения этой проблемы и выработки конкретных рекомендаций, то, может быть, сейчас, посла окончания афганской войны, на всякий случай на будущее стоит ею заняться.

Подробнее хочу остановиться на вопросах употребления личным составом, офицерами и прапорщиками спиртных напитков. Почему-то бытует мнение, что на войне — и Афганистан не исключение — пьют или пили все и что это якобы является нормой: дескать, после перенесенных эмоциональных и физических нагрузок алкоголь способствует восстановлению духовных и физических сил. Формированию подобного мнения способствовали, с одной стороны, рассказы ребят, отслуживших в Афганистане, о том, как они порой проводили свободное время, а с другой стороны, однобокое освещение этой проблемы в наших средствах массовой информации.

Какие же масштабы носила проблема употребления спиртных напитков и была ли она вообще? Не рискну говорить за все части и соединения 40-й армии. Постараюсь сделать выводы только из виденного мною лично, а в качестве примеров приводить только те ситуации, участником или свидетелем которых был сам.

Итак, с 1985 года в нашей стране началась активная борьба с «зеленым змием». Воздержусь от спора насчет целесообразности этого решения и методов его реализации. Скажу только, что в Вооруженных Силах СССР был издан соответствующий приказ министра обороны и проводилось много мероприятий по его исполнению. Главная идея этого приказа заключалась в том, чтобы исключить случаи употребления спиртного в служебное время и жестко ограничить в неслужебное.

Не могу сказать, что я был ярым сторонником и пунктуальным исполнителем этого приказа. Но тем не менее общую политику в государстве, и в армии в частности, я поддерживал искренне и старался делать все для решения этого вопроса. До прибытия в Афганистан я тоже слышал байки о поголовном употреблении спиртных напитков в неограниченном количестве. И меня этот факт несколько тревожил. Но все по порядку.

В июне 1986 года, принимая дела и должность командира отдельного батальона, я прежде всего решил ознакомиться с личными делами офицеров и прапорщиков, чтобы иметь какое-то представление о людях, с которыми предстоит работать. Комбат В.П. Лопаткин, которого я сменял, коротко характеризовал каждого человека, чье личное дело я внимательно изучал.

Взяв в руки личное дело командира 3-й роты, я обратил внимание на тот факт, что капитан Валерий П. по возрасту старше меня, командира батальона, на три года, а в должности командира роты уже девять лет. На мой вопросительный взгляд Вячеслав Павлович невозмутимо ответил: «Алкоголик». Все что угодно я ожидал услышать в порядке объяснения, но такой характеристики, которая укладывалась бы в одно единственное слово, я и предположить пе мог. На вопрос, как он оказался в Афганистане, вразумительного ответа я не получил. Потому что мой предшественник и сам толком ничего не знал, но был твердо уверен, что человек этот пропащий и верить ему, а тем более доверять людей, нельзя.

Продолжая разговор об этом командире роты, Вячеслав Павлович убеждал меня, что попытки перевоспитать его бесполезны и, мол, самое лучшее — в кратчайшие сроки уволить его из Вооруженных Сил. Правда, Слава заметил, что сам он уже дважды оформлял документы на предмет увольнения капитана П. и даже отправлял его лечиться от алкоголизма (и это в условиях войны), но по каким-то неведомым причинам документы каждый раз возвращались обратно.

Капитан Валерий П., крупного телосложения, с круглым и несколько одутловатым лицом, с прической явно не армейского образца, давно не знавшей расчески, в не совсем опрятной форме, в стоптанном правом ботинке, после получасовой беседы производил впечатление, может, несколько неряшливого, но отнюдь не глупого человека. Закончил военное училище с красным дипломом, как специалист был подготовлен неплохо, умел работать с людьми, быстро находил контакт с подчиненными. И они ему помогали или, вернее сказать, старались не подводить.

При нашем первом знакомстве я его прямо спросил: как так получилось, что без спиртного он обходиться не может? На что он, не отводя в сторону глаз, ответил, что знает свои ошибки и недостатки, но они в прошлом, а сейчас все будет по-другому. Все это было сказано с такой подкупающей искренностью, что невольно в душе возникла надежда: а может, не совсем пропащий человек, может, найдет силу воли исправиться? Ведь столько людей, собрав силы и волю, излечивались от этой страшной болезни. Нельзя сказать, что я безоговорочно поверил П., но надежда на то, что он бросит пить, у меня появилась.

Собираясь домой по замене, мой предшественник спросил, как я отнесусь к тому, что свой прощальный ужин в коллективе он проведет со спиртным. Несколько поколебавшись, но успокоив свою совесть тем, что это он организовывает, я дал свое согласие. На ужине присутствовали все управление батальона и несколько товарищей со стороны. Прошел он без каких-либо эксцессов. Но, проходя после ужина по территории батальона, я слышал, как играет гитара в офицерском домике, доносятся возбужденные голоса и громкий хохот по поводу очередной шутки. И понимал, что слышу это не только я, но и часовые, стоящие на постах, и дежурная смена радистов, и весь резервный взвод, чья палатка находилась неподалеку от домика офицеров и прапорщиков. И представлял себе, о чем все они могут думать по этому поводу. Ведь если что-то запрещено, то это должно касаться всех.

Сам по себе подобный факт, может быть, и не заслужил бы такого пристального внимания в обычных условиях, но здесь-то условия были не обычные. В любую минуту все могло измениться, и в считанные минуты мирная жизнь могла превратиться в грохотавший разрывами реактивных снарядов ад. А значит, здесь не может быть служебного и неслужебного времени. Тем более что вокруг звучали автоматные очереди и темное небо разрывалось светящимися линиями трассирующих пуль. И вела огонь ствольная и реактивная артиллерия. А невидимые снаряды, пролетая с каким-то треском-шелестом, рождали в душе непонятную тревогу.

Утром на построении, отведя офицеров и прапорщиков в сторону, я объявил свое решение о том, что впредь все торжества в батальоне мы будем проводить без употребления «горячительных» напитков, чем вызвал недоверчиво-скептические улыбки и сомнение в возможности выполнить это решение хотя бы самому.

Время на войне идет по-разному. Иногда не заметишь, как пролетел месяц — вроде только начался, а вот уже и двадцатое число. А иногда один день тянется так долго, что к вечеру кажется, что прошла неделя и переспрашиваешь, какое же сегодня все-таки число.

Приняв дела и должность, включившись в работу, я закрутился в повседневных заботах, и задача контроля за употреблением спиртных напитков сама собой отошла на задний план. Да и не попадался явно никто. Но всякое тайное рано или поздно становится явным. Так, возвращаясь однажды со сторожевой заставы управления 1-й роты, я решил проехать в управление 3-й роты. Разогнав свой БТР, насколько это было возможно, мы проскочили наиболее опасный участок и через несколько минут оказались на дороге в 150 метрах от управления роты. И хотя основная часть личного состава находилась за стенами заставы, я все же обратил внимание на какую-то суету среди ее обитателей. Доложить с рапортом ко мне выбежал старшина роты. На мой вопрос, где командир, он ответил, что командиру нездоровится и он уехал в санчасть батальона. Что-то в его ответе меня насторожило, да и выехать из роты куда-либо командир мог только с моего личного разрешения. Внимательно осматривая заставу, я зашел в небольшой садик на заднем дворе. Среди низко опущенных веток айвы, привязанный к широкой афганской деревянной кровати, запрокинув голову, весь облепленный мухами, спал пьяный командир роты Валерий П. Человек, который должен вести за собой людей, обучать и воспитывать, которого уже одна его должность обязывала быть примером, сейчас выглядел так гадко и отвратительно, что более мерзкой картины, чем эта, мне видеть не приходилось.

А произошло следующее. Напившись, капитан П. приказал ротному технику заводить БТР и везти его в батальон. Тот, конечно, отказался это делать. Тогда II. схватил автомат и стал кричать, что застрелит техника как «бешеную собаку». Подчиненные разоружили своего командира и, желая избежать дальнейших неприятностей, привязали его к кровати. Увидев же мой БТР, они перенесли его вместе с кроватью в садик, где я его и нашел. Я приказал загрузить капитана П. в грузовую машину и доставил его на гарнизонную гауптвахту. После этого случая все мои надежды на чудо-выздоровление алкоголика ушли раз и навсегда. А люди, склонные к употреблению или употреблявшие спиртное, стали объектом моего пристального внимания. Что касается капитана П., то я в очередной раз отправил документы на снятие его с должности и досрочное откомандирование в Союз с последующим увольнением из рядов Вооруженных Сил СССР.

Решением начальника штаба армии капитан П. был отстранен от исполнения обязанностей командира роты и находился в управлении батальона под моим личным контролем. И тем не менее умудрялся еще несколько раз напиваться. За что был практически постояльцем гарнизонной гауптвахты. А в ноябре пришел приказ откомандировать его в Союз.

История с пьянством капитана П. была еще логически не завершена, как у меня появился повод снова убедиться в том, что в условиях, когда у каждого человека имеется оружие, с «зеленым змием» необходимо не только бороться, а вырывать его с корнем. Однажды вечером, около 20 часов, мне потребовалось собрать офицеров управления для решения текущих вопросов. Быстро пришли все, за исключением двоих. И хотя территория батальона была небольшой, но в течение 40 минут найти их не могли. Вскоре они появились сами, и все стало понятно: оба были слегка навеселе.

К этому времени работа, проводимая с капитаном П., приобрела широкую гласность. Мое отношение к пьющим было однозначно. Для изоляции от личного состава и дабы чего не случилось, эти офицеры отправились на ночь в то самое заведение, где был «прописан» капитан П.

Я внимательно начал разбираться, что и как, а главное — где? Прямо за территорией батальона стояла радиостанция средней мощности, которая использовалась как ретранслятор. Начальник станции прапорщик Белов и с ним еще четыре человека жили рядом с машиной в самодельном небольшом домике-землянке. Особых хлопот у меня с ними не было. Они сделали на нашу территорию калитку, через которую ходили в баню и за хлебом.

И вот в процессе моего «частного расследования» я узнал, что корень зла там. На следующий день вместе с заместителем по тылу и замполитом я пошел «в гости» к соседу. На месте его не оказалось. Поговорив с людьми, я без особых усилий обнаружил 40-литровый бак с виноградным вином. Долго не размышляя, приказал вылить вино на землю, а бак передать зампотылу, что и было сделано.

Где-то через час, выходя из столовой в окружении офицеров, мы увидели бегущего по дорожке в нашу сторону пьяного прапорщика с перекошенным от ярости лицом. Он выдавал такие «словосочетания», что мы остолбенели. Не добежав до меня несколько метров, прапорщик сорвал с плеча автомат и полоснул длинной очередью у нас над головой. Было от чего удивиться. Он сделал еще две-три очереди в воздух, сопровождая их не особо лестными выражениями в мой адрес. Затем потребовал, чтобы все стоявшие рядом отошли от меня, ибо он будет «делать решето». Потому как, по его мнению, какой-то щенок, только что приехавший и не успевший еще пороху понюхать, посмел связываться с ним, ветераном Афганистана, который дослуживает уже второй срок.

Из офицерского домика выбежали офицеры и, пытаясь убедить прапорщика отдать оружие, начали подходить к нему. Но Белов произвел длинную очередь в двух шагах от них и закричал, чтобы никто не делал ни шагу ближе. Из караульного помещения выбежала смена караула и бросилась на помощь. Именно это, вероятно, и отвлекло на несколько секунд Белова: он повернулся в сторону бегущих и стал что-то кричать, переложив автомат в левую руку. Командир взвода лейтенант Алиев броском достал Белова, выбил автомат у него из рук. После этого вызвали коменданта, и тот забрал Белова на гауптвахту.

На следующий день ко мне приехал представитель части, в которой служил Белов, решать его дальнейшую судьбу.

Эти два эпизода укрепили мою уверенность в том, что спиртное в условиях войны может стать причиной трагедии. Поэтому я не только наказывал за пьянство, но и стремился предотвратить разовые случаи употребления спиртного. Каких-либо других ситуаций, связанных с пьянством офицеров и прапорщиков нашей части пли соседних, не случалось.

Что же касается солдат и сержантов, то здесь что-либо однозначно трудно сказать. Но, судя по документам, приказам командующего, заседаниям военного совета, политическим мероприятиям на уровне армии, постоянному общению с личным составом других частей, проблемы такой не возникало.

В моей же части был один очень запомнившийся и поучительный случай, наглядно показывающий, к чему может привести пьянство на войне. Участниками событий стали люди, которые служили все в той же 3-й роте. И хотя капитана П. уже давно не было в нашем коллективе, но корни «зеленого змия» все же остались.

Мы проводили боевые действия по обеспечению 26-й сторожевой заставы 3-й роты. Она была самая дальняя и очень сложная. На заставе командира роты, расположенной неподалеку от летного городка, осталось минимальное количество людей. Столько, чтобы обеспечить выполнение задач сторожевой заставы. Около 22 часов меня вызвал на связь дежурный по управлению батальона и доложил, что в летном городке на гауптвахте находятся три военнослужащих 3-й роты в пьяном состоянии и при них один автомат. Произошло это так. Около 18 часов вечера друзья, собравшись в курилке, решили попробовать одеколон. Взяв по флакону, разлили по кружкам и выпили. Около 19 часов (в это время уже темно) один из них вспомнил, что в летном городке у него служит земляк и что, возможно, там они разживутся спиртиком. Всем троим до увольнения оставалось по полтора месяца.

Пригрозив дежурному по заставе, чтобы тот не вздумал доложить, они взяли один автомат и пошли. Дорога в летный городок пролегала через мусорную свалку, где валялись сгоревшие корпуса БТР, разбитые автомобили и просто разный ненужный хлам. Не дойдя до забора авиагородка метров сто, они услышали окрик часового, который через несколько секунд выпустил в их сторону длинную автоматную очередь. Наши «герои», онемев от страха, быстренько спрятались за бронированный корпус БТР. Па помощь часовому прибежал караул, который сделал пару очередей да бросил на всякий случай гранату. Тут наконец к моим «орлам» вернулся дар речи и они начали кричать, что они — свои. Их разоружили, отобрали брючные и поясные ремни и водворили на гауптвахту. Где я их и застал, к счастью, живыми и здоровыми.

Возможно, читая это, многие, побывавшие в Афганистане, кто выпивал, но ни разу не был пойман, скажут: «Давай, давай — пой песню. А сколько ты не узнал, а сколько не видел?!»

Так ведь я пе спорю! И согласен с этими рассуждениями. Тем более что бутылку русской водки любому желающему за 20–30 чеков мог принести каждый «бача». А в Афганистане, так же как и в Союзе, у людей бывали дни рождения, получали награды, да и праздники встречали. И смешно будет утверждать, что все эти мероприятия везде проходили без употребления спиртного.

Но тем не менее хочу в этой связи выразить две основные мысли. Во-первых, распространенные слухи о том, что три дня пьянства после боевых действий были нормой — неправда. Не существовало в Афганистане поголовного пьянства. Во-вторых, человек даже при легкой степени опьянения способен совершить много неоправданных поступков, ошибок и глупостей, расплатой за которые порой становится своя или чужая жизнь. В боевых условиях это почти правило.

Для подтверждения своих слов я расскажу одну историю, в которой безответственность командиров и личная безответственность офицера, усугубленная употреблением спиртного, привели к тяжелым, трагическим последствиям. Но об этом чуть позже.

А пока, продолжая данную тему, коснусь вкратце еще одного деликатного вопроса. Это мой ответ той части обывателей, которые уверены, что из Афганистана все офицеры вернулись обязательно очень обогащенными.

Однажды, будучи в отпуске, я разговорился на рыбалке с одним молодым человеком, который оказался со мной по соседству. При разговоре выяснилось, что он служил в Афганистане, в Шинданте. Заметив мой неподдельный интерес, молодой человек разговорился и поведал, что прошел «огонь, воды и медные трубы», бывал в таких переделках, что в страшном сне не приснится. Потом перечислил, что он привез из Афганистана: магнитофон, джинсы, часы, косметику и кое-что по мелочи. Когда я его спросил: «Наверно, в спецназе служил?» Он ответил: «Нет. Я был водителем в агитотряде». Из его дальнейшего рассказа выяснилось, что именно агитотряды в 40-й армии несли основную тяжесть войны.

Отслужив год в Афганистане, я ехал домой в отпуск. Был конец июня, в Кабуле и Ташкенте стояла страшная жара. В Кабульском аэропорту мое внимание привлек один человек. Несмотря на такую жару, он был одет в кожаный плащ, из-под которого выглядывал джинсовый костюм, а на голове красовалась зимняя меховая шапка. Я все понял, когда снова увидел его возле самолета на летном поле. Он стоял у целой горы коробок с сервизами, магнитофонами, еще с чем-то. Я стал за ним наблюдать, очень было интересно, как же он со всем этим справится. Но, видно, своя ноша и впрямь не тянет. Он краснел, пыхтел, обливаясь потом, пытался шутить и вроде шутя просил помощи, но всюду встречал отчуждение и холодные улыбки. Так он и «тягал» свое барахло сам в самолет и из самолета. И кто же это был? Лейтенант или подполковник? Не угадаете. Это был водитель автолавки!

Тут же, на таможне, до глубины души потряс другой эпизод. Впереди меня в очереди на таможенный контроль стояли два старших лейтенанта-десантника. Подойдя к сотруднику таможни, один из них раскрыл свою зеленую парашютную сумку, предъявляя для досмотра содержимое. Контролер, мельком взглянув в нее, спросил: «И это все?» «Нет, — ответил старший лейтенант, — еще есть!» Вытащил из кармана зажатый кулак, раскрыл его. На ладони лежали два ордена Красной Звезды. И всем вдруг захотелось склонить голову перед этим офицером.

У меня в дневнике есть одна запись, сделанная в самом начале моей службы в Афганистане. Приведу ее полностью:

«9 августа 1986 г. Сегодня отступил от своего правила и выпил рюмку водки. Мой начальник штаба Семен Михайлович Селютин, старший лейтенант, получил орден Красной Звезды. Для него этот орден все: деньги, счастье, моральное удовлетворение, для него он — жизнь. Я рад за него. Это кристальной честности человек. У него, кроме ордена, ни денег, ни чемоданов с добром. Он приехал сюда лейтенантом, командиром взвода, сейчас он старший лейтенант, начальник штаба батальона. У него пет отца. Очень любил солдат и службу. Где он взял силы воспитать себя таким? А ведь у него болит все, что только может болеть. При росте 196 см и весе 110 кг каждый день пичкает себя таблетками. Трудно представить, что за два года службы можно так подорвать свое здоровье.

Родом Селютин из Курской области. Закончил Московское ВОКУ, До этого служил срочную. Сильна же наша Россия, если есть у нее такие люди! Как я рад за него, за то, что он заменяется, за его орден!

Я сегодня получил от жены. сразу четыре письма. Он мне говорит: «Товарищ капитан, как я вам завидую! Вам так часто пишет жена, наверно, два раза в день». Он так искренен и бескорыстен, что его просто нужно беречь. Пусть ему повезет!»

Я мог бы рассказать о многих и многих своих и чужих знакомых мне боевых офицерах, и все мои рассказы были бы похожи один на другой. Но, к моему стыду, был у меня и такой случай.

Однажды представитель комитета госбезопасности спросил меня: «Михаил Михайлович, у вас оружие все на месте?» Люди этой профессии просто так подобные вопросы не задают. И хотя у меня не было сомнений в правильности хранения оружия и его наличии, я все же, как говорится, для страховки решил еще раз все перепроверить.

Создал комиссию, провел ее приказом, обеспечил работу. Проверили 1-ю роту, 2-ю. Оружие все на месте. Осталась 3-я рота. Но там только что поменялся командир, и акты приема должности утверждал я сам. Все было в порядке. Но тем не менее стали кропотливо проверять. И в результате одного автомата в наличии не оказалось. Лейтенант К., за которым он был закреплен, сказал, что отдал его командиру роты царандоя, застава которого стояла неподалеку. А забрать, дескать, не успел в связи с тем, что тот куда-то ушел. Но обязательно заберет. Было возбуждено уголовное дело. У лейтенанта К. изъяли невесть откуда взявшийся магнитофон «Шарп». В ходе следствия выяснилось, что он поменял автомат на магнитофон. Бренный трибунал приговорил К. к длительному сроку лишения свободы.

За два года службы в Афганистане у меня такой случай был один-единственный.

Приводя эти примеры, я хотел подчеркнуть, что офицерам, прапорщикам и военнослужащим срочной службы, постоянно участвовавшим в боевых действиях и несшим службу на сторожевых заставах, некогда было думать о личном обогащении, а тем более заниматься им. Людей, находящихся на войне, одолевали куда более серьезные проблемы. Ну а если и встречались такие, как лейтенант К., то это было скорее исключение, чем правило. Кроме того, в Афганистане мы воевали почти 10 лет. За это время были отстроены военные городки, создано коммунальное хозяйство, налажена широкая сеть торговых организаций, медсанбатов, госпиталей, различных складов и прочее, прочее. Все это необходимо было обслуживать. Кто этим занимался? Гражданские люди, вольнонаемные, военнообязанные. Может, кто-то скажет, что все они ехали в Афганистан из чувства патриотизма. Я не хочу никого из них обидеть, но все, с кем я разговаривал, поехали туда, чтобы поправить свое материальное положение. А в таком случае все способы приемлемы. Это им нужно было обеспечить себя материально, а для кого-то главным было — вернуться живым. И поэтому не нужно всех нас стричь под одну гребенку. Мы все слишком разные…

Наша военная педагогика имеет богатый опыт методов и способов воспитания. Выступая однажды перед слушателями Военной академии имени М.В. Фрунзе и отвечая на вопрос, была ли во время Великой Отечественной войны партийно-политическая работа, один из генералов ответил: «Мы делали все возможное для повышения боевого духа наших солдат, но о том, что это партийно-политическая работа, я узнал только после войны, когда сам стал слушателем академии».

Мой опыт работы подтверждает, что это не кампания или отдельные мероприятия. Главный принцип политической работы на войне — «делай, как я». Пьет командир — не удержишь и подчиненных, неисполнительный сам — такие и люди у него. Одет-обут солдат и офицер, накормлен в любых условиях, получает письма, газеты, не забыт его день рождения — это и есть политическая работа. И очень важно, как работают комсомольская и партийная организации. Только послужив в Афганистане, я до конца поверил, что комсомол и армейская партийная организации — это могучая сила! Нужно только не бояться доверять комсомолу решать сложные и серьезные задачи.

Когда на отчетно-выборном комсомольском собрании батальона секретарем выбрали старшего лейтенанта Валерия Шамановского, тогда именно у нас стала формироваться комсомольская организация как сила, способная решать любые проблемы. Это и воинская дисциплина, и боевая и политическая подготовка, и организация жизни и быта людей, и многое многое другое. И решали не так, как порой бывает: приказал командир и замполит «разобрать и наказать» — разобрали и наказали, не приказывал — все тихо. Бывало, такого наслушаешься про себя на комсомольском собрании заставы, что стыдно солдатам в глаза глядеть.

Мне иной вопрос покажется мелким, а для них он важен! Вот так послушаешь и спешишь исправиться. И в результате польза для всех. Когда комсомол становится равным участником в решении всех вопросов, тогда и командиру тяжесть забот нести легче. Нужно только сделать так, чтобы он таким участником стал.

С особой теплотой и благодарностью я до сих пор вспоминаю нашу боевую партийную организацию, возглавляемую сначала Кожиным А.А., а после его замены — Борисенко А.А. Еще большее уважение испытывал я к воинам-коммунистам срочной службы, которые стали коммунистами не ради выгоды и привилегий, а исключительно по убеждению. Это сержант Малахов, Вобищевич И., Загайкевич В., младший сержант Кызым С., Гык И., Шведов С., Анищенко В.

У этих людей было обостренное чувство ответственности за жизнь своих товарищей, они пользовались огромным авторитетом, им доверялись самые сложные задачи. Особо хочется отметить Ивана Вобищевича. Так получается, что по-настоящему добрые и честные люди в глаза сразу не бросаются. И Иван ничем особым не выделялся. После прибытия в батальон его направили на заставу №19. За полгода эта точка не дала ни одного раненого, не говоря уже об убитых, хотя подвергалась обстрелам не меньше других и выполняла все возложенные на нее задачи.

На одном из сеансов радиосвязи командир заставы старший лейтенант Юра Холодов доложил мне, что Иван Вобищевич хочет вступить в партию. Спрашиваю: «Какой еще Иван?» Отвечает: «Мой замполит».

— Что за чертовщина?! Никакого замполита на заставе штатом не предусмотрено!

— А я, — говорит, — от вашего имени назначил Ивана Вобищевича замполитом заставы.

Этот случай натолкнул меня на идею узаконить должность замполита заставы из числа сержантов и солдат-коммунистов приказом командира батальона. Никаких привилегий эта должность не давала, а забот прибавляла много, и назначались на нее самые достойные. И работа их, ежедневная и трудная, в основном по принципу «делай, как я», давала большой положительный эффект. К концу службы Иван Вобищевич стал живым талисманом сторожевых застав 1-й роты. Я был твердо уверен: там, где находится Иван, будет полный порядок.

Вот так, работая вместе с партийной организацией, комсомолом, нам удавалось решать большинство задач, главной из которых было сохранение жизни воинов.