Афродита у власти: Царствование Елизаветы Петровны

Глава 6 Бестужевские капли для «Ирода»

Как мы помним, главной внешнеполитической проблемой, с которой столкнулась вступившая на престол Елизавета, была русско-шведская война. Покончить с ней миром сразу не удалось. Эта война была тягостна для новой императрицы, ибо она понимала, что стоит на пороге событий гораздо более важных, чем спор со Швецией за пустынную Финляндию. Действительно, в дипломатической жизни Европы того времени происходили головокружительные перемены. В конце 1730 — начале 1740-х годов разом сменились правители нескольких стран — умерли государи в Австрии, России, Пруссии и Швеции. Октябрьской ночью 1740 года в Летнем дворце императрицы Анны Иоанновны были замечены странные явления, которые повергли современников в страх. Дежурный гвардейский офицер, несший караул, вдруг увидел в темноте тронного зала фигуру в белом, чрезвычайно похожую на императрицу. Она бродила по залу и не откликалась на обращенные к ней слова. Бдительному стражу это показалось подозрительным — он знал, что императрица давно уже ушла почивать. Это подтвердил и поднятый офицером герцог Бирон. Фигура между тем не исчезала, несмотря на поднятый шум. Наконец, разбудили Анну, которая вышла посмотреть на своего двойника. «Это моя смерть», — сказала государыня императрица и ушла к себе. И смерть действительно вскоре пришла за ней. 17 октября 1740 года, прожив сорок семь лет, Анна умерла.

Примерно в те же дни призрак белой дамы появился и в резиденции императоров Священной Римской империи германской нации, в венском дворце Хофбург. Его видели многие из придворных императора Карла VI, который, откушав шампиньонов, умер 20 октября. Неизвестно, появлялась ли белая дама в Потсдаме, но и там вскоре был объявлен глубокий траур — Пруссия лишилась своего короля Фридриха-Вильгельма I.

Смерти австрийского императора и прусского короля резко накалили обстановку в Европе. Дело в том, что правивший с 1713 года Карл VI не имел потомка мужского пола, а между тем германская традиция предполагала, что императором может быть только мужчина. Это означало, что знаменитая железная корона Карла Великого будет увезена, и, возможно, навсегда, из Вены и окажется на голове одного из германских правителей. Такого поворота событий Габсбурги допустить не могли. Поэтому в 1724 году Карл VI издал так называемую Прагматическую санкцию — императорский указ о неделимости владений империи Габсбургов и о наследовании короны, при отсутствии мужского наследника, женщиной — своей дочерью Марией-Терезией.

Ценой значительных уступок и подкупов Австрии удалось добиться признания Прагматической санкции сначала германскими государствами на традиционном Регенсбургском сейме, а затем великими державами — Францией, Россией, Пруссией, Англией, Голландией, Испанией. Подписались под обязательствами не нарушать завещание императора и правители других государств. Платой за российское утверждение Прагматической санкции стало, к примеру, признание германским императором титула российского императора, чего Петербург от других держав добивался многие десятилетия. Впрочем, все гарантии Прагматической санкции были весьма ненадежны, и потому выдающийся австрийский полководец и политик Евгений Савойский, мало веривший в силу подписанных бумаг, говорил, что настоящей гарантией Прагматической санкции может быть только полностью отмобилизованная двухсоттысячная армия, которой у Австрии в 1740 году не было, а та, что была, с трудом закончила войну с турками, потеряв при этом Белград.

Весь труд семейственного императора Карла VI оказался напрасным уже в тот день, когда новый прусский король Фридрих II узнал о его кончине. Как признался шесть лет спустя сам Фридрих, получив известие о смерти Карла VI, он «немедленно решился поддержать неоспоримые права своего дома (Гогенцоллернов. — Е.А.) на Силезское княжество, хотя бы с оружием в руках». Обсуждать проблему «неоспоримых прав» Пруссии на одну из богатейших провинций Австрийской империи нет никакого смысла — их никогда не существовало. Зато была уверенность молодого короля, что никто не помешает ему, воспользовавшись всеобщим замешательством, захватить Силезию одним ударом. Потому-то, узнав во время маскарада, что австрийский император скончался, Фридрих и сказал своим адъютантам: «Мажьте сапоги! Мы выступаем!» Да, он опасался гарантов Прагматической санкции — Англии и России, но полагал, что Англии не даст вмешаться в дело враждовавшая с ней и дружественная Пруссии Франция. Только в случае с Россией могли возникнуть сложности. Фридрих тогда писал, что Англия, Франция и Голландия не смогут помешать его планам и только «одна Россия способна причинить мне беспокойство. Но чтобы сдержать ее, можно пролить на главнейших сановников, заседающих в совете императрицы, дождь Данаи, что заставит их думать, как мне угодно. Если императрица умрет, то русские будут так поглощены своими внутренними делами, что у них не хватит досуга заниматься внешней политикой, во всяком случае было бы уместно ввести в Петербург нагруженного золотом осла». И тут помогла вышеупомянутая белая дама — русскому двору стало действительно не до Прагматической санкции. Сообщение из Петербурга о смерти Анны Иоанновны и решило дело: Фридрих потом писал, что «обстоятельством, побудившим окончательно решиться на это предприятие (захват Силезии. — Е.А.), стала смерть российской императрицы Анны. По всему казалось, что во время несовершеннолетия молодого императора (Ивана Антоновича. — Е.А.) Россия будет более занята поддержанием спокойствия внутри империи, чем охраною Прагматической санкции».

Расчеты прусского короля блестяще оправдались. В декабре 1740 года прусская армия, без объявления войны, грубо нарушив все прежние соглашения Пруссии с Австрией, вторглась в ее пределы и быстро, не встречая сопротивления гарнизонов слабых австрийских крепостей, оккупировала всю Силезию. Официально Фридрих заявил, что он совершил агрессию, опасаясь, как бы в начавшееся в империи междуцарствие кто-нибудь не посягнул на эту область. Сам же король тайно обратился к Марии-Терезии и предложил ей продать ему Нижнюю Силезию за шесть миллионов талеров. Это была гигантская сумма, она составляла несколько годовых бюджетов Пруссии. Но Фридрих не волновался — его родитель скопил в своей казне 8,7 миллиона талеров и при этом совершенно не имел долгов. Оскорбленная бесцеремонным вторжением пруссаков в Силезию и непристойным для памяти отца торгом Мария-Терезия отвергла предложение наглеца, и Первая Силезская война началась.

Это вооруженное столкновение ознаменовало начало длительной общеевропейской Войны за австрийское наследство (1740–1748). Так как на дворе стояла зима, решение австро-прусского спора на поле битвы было перенесено на весну. 10 апреля 1741 года произошла печальная для австрийцев битва при Мольвице, недалеко от столицы Силезии Бреславля. Победа в ней стала боевым крещением не только короля — великого полководца — и его армии, но и собственно Пруссии. После нее Фридриха II стали уважать в Версале и Вестминстере. Впрочем, Силезская война знаменательна и тем, что впервые в XVIII веке одно немецкое государство напало на другое немецкое государство.

Битва при Мольвице оказалась переломной для международной обстановки в Европе. Победа пруссаков прозвучала сигналом для других гарантов Прагматической санкции. Они дружно напали на владения Габсбургов, намереваясь оторвать от них куски пожирнее. Франция открыто вступила в союз с Испанией и Баварией (Нимфенбургский договор, май 1741 года), и к нему присоединились Саксония, Неаполь, Пьемонт и Модена. Все эти государства предъявили территориальные претензии к Австрии, но для Вены опаснее всех, как и раньше, была Франция. Она вообще вынашивала планы раздела Германии и уничтожения могущества династии Габсбургов. В Версале считали, что Марии-Терезии будет достаточно Венгрии, Нижней Австрии и Бельгии, которую Франция как провинцию, оторванную от основных владений Марии-Терезии, могла бы потом легко присовокупить к своим владениям. Настораживала и подозрительная возня противников Австрии вокруг претензий баварского курфюрста Карла-Альбрехта на германскую императорскую корону. Его, больного и немощного, Фридрих II, вместе с другими противниками Австрии, подталкивал, подсаживал на опустевший после Карла VI трон императора Священной Римской империи германской нации. Претенденту на престол была обещана Прага, которую осенью 1741 года союзники и заняли. После этого курфюрст Карл-Альбрехт был провозглашен императором под именем Карла VII. Прагматическая санкция оказалась ничего не значащей бумажкой.

После Мольвица прусская армия могла бы двинуться вместе с французами на Вену, но Фридрих этого не сделал и тайно от союзников вступил в переговоры с австрийцами. Оказавшаяся в безвыходном положении Мария-Терезия пошла на заключение перемирия и согласилась уступить Пруссии Нижнюю Силезию. Так король реализовал свой излюбленный принцип — «сначала взять, а потом вести переговоры». Соглашение подписали в сентябре 1741 года в Клейн-Шнеллендорфе. Но тогда Мария-Терезия еще не окончательно осознала, с кем приходится иметь дело. Как только Фридрих узнал о взятии французами Праги, он нарушил только что заключенное с австрийцами перемирие и двинулся в сторону Моравии. Вскоре выяснилось, что движение армии Фридриха преследует лишь одну цель — вынудить Марию-Терезию на еще большие уступки, заставить ее уступить Пруссии не только Нижнюю, но и Верхнюю Силезию.

Одновременно с военными действиями Фридрих предпринял массированное дипломатическое наступление. Ведя войну, он уже думал о мире, точнее, о признании своих новых приобретений не участвовавшими в прусско-австро-французском столкновении державами (Англией и Россией), которые могли бы стать посредниками в мирных переговорах Пруссии с Австрией. По поводу позиции Бурбонов, извечно враждовавших с Габсбургами, он не сомневался — в Версале будут рады всякой неприятности для австрийцев. Но и здесь имелась своя тонкость: дружбой с Францией кичиться было нельзя — это вызвало бы недовольство Лондона, который соперничал с Версалем в Европе, а особенно в Северной Америке и в Азии. А к позиции Англии, сидевшей на мешке с золотом, Фридрих был всегда чуток. Вот поэтому король писал своему министру иностранных дел Подевильсу: «Имея возможность опереться на Россию и Англию, мы не имеем причины торопиться с соглашением с Тюильрийским двором, следовательно, нужно водить его за нос, пока не станет ясен вопрос о посредничестве».

Когда же оказалось, что добиться посредничества России и Англии в этом конфликте нереально, король резко изменил политику и вошел в тесные отношения с Францией, добиваясь того, чтобы Версаль сумел натравить Швецию на Россию и тем самым отвлечь русских от среднеевропейских дел. Французским дипломатам, хозяйничавшим в Стокгольме, оказалось нетрудно подтолкнуть шведов к войне — как уже сказано выше, воинственные «шляпы» давно рвались в бой с русскими. С началом русско-шведской войны Россия уже никак не могла помочь Австрии реализовать Прагматическую санкцию и тем более вернуть Силезию. Фридрих был абсолютно уверен в успехе своего тонко просчитанного дела и довольно грубо заявил французскому посланнику в Берлине Валори: «Предупреждаю [вас], что трактат наш рассыплется в прах, если вы не одержите полного успеха в Стокгольме, ни на каких других условиях я не соглашусь быть союзником вашего короля». Французы, заинтересованные в союзе с сильной Пруссией против Австрии, сделали всё, как требовал Фридрих, — летом 1741 года Швеция напала на Россию и, несмотря на поражение при Вильманстранде, продолжила войну в следующем 1742 году. Теперь в Версале ожидали решительных действий своего союзника против австрийцев.

И тут, вместо победных реляций с поля боя, французы получили текст Бреславского мирного договора от 11 июня 1742 года, по которому Австрия уступала Силезию в вечное владение Пруссии. Договор был подписан пруссаками втайне от их союзников по антиавстрийской коалиции. Когда тот же посланник Валори узнал от Фридриха потрясающую новость о заключении Бреславского мира, он сказал королю, что это обман! Нет, возразил в ответ прусский король, «это значит не обманывать, а только выпутаться из дела».

В Версале также были шокированы поступком Фридриха. Умудренный опытом многих десятилетий дипломатической службы кардинал Флери, глава внешнеполитического ведомства Франции, писал Фридриху с детской наивностью: «Я питал столь безграничное доверие к неоднократно повторявшимся обещаниям Вашего величества не предпринимать ничего иначе, как по соглашению с нами, и мы, со своей стороны, так верно соблюдали заключенный трактат, что не могу выразить изумления, с которым я узнал о неожиданной перемене в вашем образе действий». Но Фридрих уже не церемонился со своим союзником и отвечал невежливо: «Справедливо ли укорять меня за то, что я не намерен еще двадцать раз драться за французов? Это было бы работой Пенелопы, ибо маршал Брольи (французский главнокомандующий. — Е.А.) поставил себе правилом разрушать то, что создавали другие. Следует ли сердиться на меня за то, что для собственной безопасности я заключил мир и постарался высвободиться из союза?» Да и вообще, о какой верности слову могла идти речь, когда дело касалось интересов Пруссии? «Скоропостижный мироломный король» (так его называли в России) всегда считал, что лучшие его союзники — собственные доблестные войска.

Так ловко выйдя из войны, Фридрих внимательно наблюдал за тем, как другие расхлебывают заваренную им кашу. Бреславский мир 1742 года явно пошел на пользу Австрии. Освободившись от такого опасного противника, каким была Пруссия, Мария-Терезия начала успешно бороться с баварцами и французами, и вскоре ее войска вытеснили противника из Праги и Богемии. Затем австрийская армия заняла Эльзас, вторглась в Неаполитанское королевство. На сторону Австрии перешли Саксония и Пьемонт, союзником Марии-Терезии объявил себя и английский король Георг II. Франция оказалась в затруднительном положении и нуждалась в помощи. И в этот момент Фридрих опять протянул ей «руку дружбы»: в мае 1744 года он подписал с французами союзный Версальский трактат.

После этого король начал Вторую Силезскую войну с Австрией. Нарушив условия Бреславского мира, он напал на Богемию и занял Прагу, хотя вскоре ее оставил. Зато в Саксонии, на которую Фридрих напал следом, его ждали блестящие победы.

Прусские войска полностью оккупировали соседнее с Пруссией немецкое государство, выгнали саксонского курфюрста из его страны. При этом Фридрих был явно не прочь, при удобном случае, присоединить Саксонию к своему королевству. Однако такой большой кусок все же оказался ему не по зубам — Саксония занимала прочное место в системе тогдашних международных отношений и являлась важным партнером России и других держав в политической игре в Польше, ведь ее курфюрст являлся одновременно и польским королем Августом III.

Но все же не судьба Саксонии волновала тогда прусского короля: вдоволь пограбив ее жителей, он был готов очистить территорию государства от своих войск. Успехами в борьбе со слабой Саксонией и угрозами Праге он хотел воспользоваться для того, чтобы шантажировать Марию-Терезию и вынудить ее на новые территориальные уступки. При этом он сумел ловко вывернуться из крайне неприятной ситуации и обратить свои неудачи в успехи. Дело в том, что в 1745 году неожиданно умер ставленник Пруссии и Франции император Карл VII. Это была серьезная неудача союзников — подобрать нового кандидата на это место при явных успехах австрийских войск было трудно. Самого императора, о котором Фридрих цинично говорил: «Et Caesar et nihil» («И Цезарь, и никто»), королю было нисколько не жаль, обидно же то, как писал Фридрих Людовику XV, что «император не мог умереть в более неудачную минуту для наших интересов». И тогда Фридрих снова решил бросить французов и превратить новый договор с Францией в клочок бумаги. Он совершил очередной кульбит: без согласования с Версалем, за его спиной, Фридрих предложил Марии-Терезии признать императором ее мужа, Франца-Стефана Лотарингского… в обмен на всю Силезию и графство Глац в придачу. Так успешно и дорого он продал корону, которая ему не принадлежала. И опять Марии-Терезии пришлось пойти на сделку с коварным противником — у нее не было иного выхода. Дрезденский мир 25 декабря 1745 года завершил Вторую Силезскую войну. Франц-Стефан стал императором Францем I, корона империи вернулась в Вену, Пруссия округлила свои владения и утвердила их полноценным международным договором.

Так что же за человек был этот «мироломный» прусский король Фридрих II и откуда он вдруг появился на международной арене?

Фридрих родился в 1712 году в семье будущего прусского короля Фридриха-Вильгельма I и Софии-Доротеи Ганноверской. С раннего детства мальчик оказался в очень тяжелой обстановке. Его отец, получивший прозвище Коронованного Сержанта или Фельдфебеля на троне, отличался отвратительной грубостью, бешеным нравом и совершенной бессердечностью. Он был беспощаден не только к своим подданным, которых нередко избивал палкой на улицах Берлина, но и к собственным детям, жестоко наказывая их за малейшую провинность, а порой и без всякого повода. Есть предположение, что король болел редкой тяжелой болезнью порфирией — нарушением обмена веществ, причинявшим мучительные страдания. С годами несчастный страшно растолстел, глаза выкатились из орбит, туго натянутая кожа блестела как полированная. Все это не улучшало его характера. Король-скряга, экономивший каждую марку, Фридрих-Вильгельм имел только одну любовь, одну страсть. Ею была его армия, совершенствовать которую он не уставал никогда.

Вообще, армия имела колоссальное значение для истории Пруссии. Трудно представить в Европе более беззащитное государство, чем Пруссия. Королевство представляло собой конгломерат земель, разбросанных по всей Германии, не имеющих общих границ. Не было и естественных рубежей, на которых можно бы остановить противника, вторгшегося на территорию королевства. От любой из границ Бранденбурга — сердца государственного образования королевства Пруссия — неприятелю требовалось только двое-трое суток похода, чтобы подойти к ее столице Берлину и занять город. Сделать это было нетрудно — в начале XVIII века Берлин представлял собой малопривлекательный, похожий на большую деревню город, не имевший даже крепостных сооружений. Забегая вперед, скажем, что австрийские и русские легкие отряды дважды без труда захватывали прусскую столицу. Прусское королевство складывалось постепенно, работу по собиранию земель курфюрсты Бранденбурга (именно из этой земли пошло расти королевство) вели долго и упорно. Как экономные бюргеры, у которых в хозяйстве ничто не пропадает, бранденбургские курфюрсты вели свое скромное государственное хозяйство (за бедность ее почв Пруссию называли «песочницей» империи). Они пользовались любой возможностью, чтобы купить, обменять, приобрести каждое выморочное, пусть даже крошечное германское владение. Для этого они годами, десятилетиями выжидали, когда пресечется одна из трехсот германских династий, когда легкомысленные мелкие немецкие владетели увязнут в долгах и с радостью отдадутся под руку бранденбургского курфюрста. Так же некогда скромный московский князь Иван Калита собирал под своей рукой Московское государство.

Начало роста Пруссии как государства относится к 1618 году, когда бранденбургскому курфюрсту Иоанну-Сигизмунду удалось присоединить к Бранденбургу герцогство Пруссию — бывшую территорию распавшегося под ударами поляков и литовцев Тевтонского ордена (позже эта территория называлась Восточной Пруссией, теперь это Калининградская область России и ряд воеводств Польши). Потом бранденбургские курфюрсты присоединили к своим владениям Восточную Померанию и некоторые другие прибалтийские земли и города. В 1701 году бранденбургский курфюрст Фридрих III, дед Фридриха Великого, сумел добиться у германского императора титула короля и стал называться Фридрихом I. Но стать королем Бранденбурга ему не удалось, и королевством было объявлено герцогство Пруссия.

В итоге название «Пруссия» закрепилось за всем королевством со столицей в Берлине, а собственно Пруссия стала с тех пор Восточной Пруссией. Всего же прусский король был владетелем множества территорий. В его титуле упоминалось, что король Прусский является курфюрстом (1 раз), герцогом (6 раз), принцем (5 раз), графом (10 раз) и бароном (без счета). Охранять такую лоскутную страну, отдельные части которой были разбросаны от границ Курляндии (потом России) на востоке и до Голландии на западе, мог только страх соседей, а его могла внушить могучая прусская армия, численность которой была чрезмерна в сопоставлении с числом подданных прусского короля. Но даже не числом пугала соседей прусская армия, а своим умением. Создавать ее начал курфюрст Бранденбургский Фридрих-Вильгельм Великий, правивший почти полвека и заложивший основы прусского могущества. К 1656 году он сформировал армию в 18 тысяч человек, а через тридцать лет в ней числилось 29 тысяч солдат, и, как писал военный историк Ганс Дельбрюк, «история отныне развивающейся бранденбургско-прусской армии является в то же время историей Прусского государства». В 1740 году у Пруссии была уже сто-тысячная армия. Это составляло 4,4 % общей численности населения королевства (2,24 млн чел.), в то время как во Франции и других странах армия не превышала 1 или 2 % от числа подданных.

Естественно, что отец Фридриха II король Фридрих-Вильгельм I очень хотел, чтобы кронпринц, его наследник, вырос таким же мужественным воином, как он, «солдатский король», или как легендарный Фридрих-Вильгельм Великий. Быть королем Пруссии — значит быть удалым воином, славным полководцем. Но Фриц рос робким заморышем, бледным и хилым. Он постоянно болел, но главное — он жил в каком-то своем, далеком от интересов отца и Пруссии мире грез и фантазий. Такой наследник, по мнению «солдатского короля», несомненно, погубит все дело! Не успеет отец закрыть глаза, как кронпринц, ставший королем, начнет транжирить собранные с таким трудом деньги — к 1740 году Пруссия, как уже сказано выше, имела превосходный бюджет, в котором накопления равнялись нескольким годовым доходам королевства. Он заразит двор и страну французской роскошью, натащит из Парижа разной дорогой дряни, посадит за стол французских проходимцев и развеет по ветру всё, что скопили предки — бранденбургские курфюрсты!

Отметим, что подобные мысли правящего монарха о своем наследнике обычны в династической истории XVIII века. Вспомним драму Петра Великого и царевича Алексея Петровича, натянутые отношения императрицы Елизаветы Петровны с великим князем Петром Федоровичем (будущим Петром III), Екатерины II с сыном цесаревичем Павлом Петровичем. Такой же конфликт сложился во Франции у короля Людовика XV с дофином Людовиком. На ножах были английский король Георг II с принцем Уэльским, который, став Георгом III, в свою очередь терпеть не мог своего сына-наследника. Мария-Терезия страдала оттого, что ее сын, наследник и соправитель Иосиф II думал обо всем не так, как нужно, даже как будто назло матери. В этом-то и состояла суть дела — дети всегда делают не так, как нужно родителям. Перевоспитать наследников в правильном духе иначе, нежели сойдя в могилу, как правило, не удается. «Измени свой нрав!» — грозно, но бессильно призывал Петр Великий своего сына и наследника царевича Алексея. Но все напрасно: новые поколения всегда идут своим путем, и с этим старикам ничего не поделать.

Впрочем, король Фридрих-Вильгельм думал иначе. Он считал, что дубинка — универсальное средство воспитания, которое всё поправит. Как только король видел сына, рука его тянулась к этому педагогическому приспособлению. С годами побои наследника стали нормой еще и потому, что, кроме презренной вялости и субтильности, кронпринц оказался заражен ненавистным для короля французским духом. С ранних лет и до самой смерти французская культура, литература и искусство, язык Франции бесконечно нравились Фридриху. Он с отвращением говорил по-немецки, родной язык ассоциировался у него с той дубинкой, которой его регулярно «учил» отец. Мальчик с трудом выносил муштру, которой стал подвергать его король с пятилетнего возраста. Фридрих-Вильгельм сформировал для этого особый корпус ровесников сына — «кадетов кронпринца». Среди сверстников их «командир» — кронпринц — выглядел самым хилым, захудалым и тупым рекрутом. И тогда ярость Фридриха-Вильгельма была беспредельна: он больно порол сына и отправлял его спать без ужина.

Ребенок не находил тепла и у матери: королева София-Доротея была несчастлива в браке, страдала от убожества берлинского двора и к тому же была постоянно занята, ведь за свою жизнь она родила четырнадцать детей (которых ей случалось прятать у себя в комнатах от отцовской дубины). Словом, она не могла окружить детей лаской и заботой, а робкий Фриц так нуждался в этом. Мир литературных героев и музыки с годами заменил Фридриху семью. Юноша сторонился грубых охотничьих развлечений отца, морщился от его солдатских шуток и был плохим собутыльником в попойках «настоящих прусских солдат». Не было места кронпринцу и на традиционных Табачных ассамблеях, где в густом облаке дыма король и его сподвижники пили пиво и разговаривали об охоте. Фридрих не курил — вещь немыслимая для подлинного воина!

Кронпринц был во всем полным антиподом отца. В свободное от плаца время он тайно изучал латынь, увлеченно читал французские книги. От фельдфебеля, приставленного к нему, Фридрих научился играть на флейте, и вместе с волшебными звуками Глюка его душа улетала подальше от ужаса пошлой и грубой жизни при дворе отца. Настоящим райским убежищем для кронпринца стало подаренное ему в 1733 году имение Райнсберг. Здесь Фридрих построил изящный, во французском вкусе, дом. Он стоял на берегу тихого озера, был окружен парком. В уютной библиотеке дворца кронпринц запоем читал книги по философии и эстетике, инженерному делу и артиллерии, физике и астрономии. Он сочинял пьесы для флейты, готовил сборник стихов, написанных, естественно, по-французски.

Около эстета-кронпринца образовался кружок людей, близких ему по духу и интересам. Они беседовали о предметах возвышенных, вместе играли на музыкальных инструментах. Эти люди могли по достоинству оценить тонкий ум, находчивость и невероятно язвительную иронию Фридриха: с юности кронпринц имел острый, как бритва, язык и не щадил никого. С 1736 года у него появился достойный, хотя и заочный, собеседник — началась переписка Фридриха с Вольтером. Разнообразие в жизнь Фридриха вносило и участие в масонской ложе, в которую он вступил в 1738 году.

Вместе с тем кронпринц не был сибаритом и бездельником. Его отличало необыкновенное честолюбие, и он, углубленный в геополитические мечты, часами просиживал над картами. Умный, проницательный, циничный Фридрих, вынужденный при дворе отца годами лгать, скрытничать, выдавать белое за черное и наоборот, отлично подготовился к будущей дипломатической карьере. Он знал и любил внешнюю политику, легко постигал тонкие законы дипломатической интриги, рано сделал для себя вывод, что миром правят сила и деньги. Моральные сомнения были совершенно чужды ему. Никогда он не мечтал об объединении германских земель под своей рукой — он оставался реалистом и знал, что это невозможно. У него отсутствовало «общегерманское чувство», хотя судьбой ему было уготовлено посмертно стать символом единой Германии. Он вообще был против империй, которые волокут на своей шее жернова заморских владений. Он лишь мечтал о том времени, когда песчаная и лесистая Пруссия станет великой державой, выйдет из ряда посредственных германских государств, вроде Баварии, Саксонии или Ганновера, и заставит себя уважать.

Интеллект нового короля был по достоинству оценен в Европе. К нему как к просвещенному монарху потянулись образованные люди. Король владел пером, писал стихи и пьесы, отдавал дань, по-современному говоря, политологии (его первая книга называлась «Размышления о политическом состоянии Европы») и истории. Он был, как сказано выше, страстным поклонником французской литературы и искусства. Построенный им дворец Сан-Суси — реплика Версаля. Там висели картины любимых художников короля — Ватто и Ланкре. Здесь он говорил и писал по-французски, избегал пользоваться немецким языком, который считал грубым языком неотесанных «пивохлебов и пожирателей кислой капусты», потешался над перспективами развития немецкой литературы. Парадокс истории состоит как раз в том, что этот человек, презиравший все немецкое, в эпоху подъема германского национализма стал идолом германских патриотов. Историк Фридриха Ф.-Е.Вилл подметил, что превратности людского суда выражены и в позднейшем отношении к Фридриху как главной опоре протестантизма в Европе, хотя трудно найти другого (кроме Вольтера) человека в тогдашней Европе, который бы так безжалостно потешался над религией и который нашел полупрозрачное прикрытие своему атеизму в форме так называемого деизма, отводящего Богу роль первоначального толчка в развитии мира. Точно так же Фридрих стал идолом прусских милитаристов, хотя всегда ненавидел муштру.

В его дворце порой собиралось лучшее общество тогдашней Европы и велись утонченные философские беседы, которых мир не слышал со времен Академии Платона и Аристотеля. За столом «философа из Сан-Суси» сходились люди незаурядные — Леонард Эйлер, гениальный математик, любимец Петербургской Академии наук, Ламетри, естествоиспытатель и материалист. Заметим, кстати, что одна из причин неприятия Фридриха Марией-Терезией и Елизаветой состояла именно в его демонстративном вольтерьянстве, тем более что за его столом сиживал и сам Вольтер, некоторое время живший при дворе Фридриха. Жил при дворе и итальянский ученый и путешественник Альгаротти. Предметом постоянных шуток короля был президент Прусской Академии наук француз Мопертюи. Король-поэт посвящал ему свои стихи, в том числе произведение «Доктор Акакия», в котором потешался над его педантичной и бесплодной ученостью. Благодаря этому, кстати, Мопертюи вошел и в русскую литературу. Молодой Гаврила Державин был покорен стихами Фридриха и переводил их для себя. Французское Maupertuis он прочитал по-латыни, да еще случайно переставил t и р, получилось Mauterpuis, а порусски — Мовтерпий. Как писал Владислав Ходасевич, автор блестящей биографии Державина, «этому легендарному лицу суждено было на многие годы стать спутником самых мрачных раздумий Державина».

С годами кровь предков-воинов, которая текла в жилах Фридриха, несмотря на его галломанию, утонченность и эстетизм, дала о себе знать — армия с ее четкой ясностью, надежностью, внутренней разумной жизнью стала важной частью его существования. Фридрих любил войну, он испытывал упоение в бою, кровь великого полководца вскипала при виде идущей в атаку кавалерии. Гром литавр и барабанов стал для него волнующей музыкой с раннего детства, когда в пять лет он с наслаждением бил в подаренный ему маленький барабанчик. Напрасно отец-король боялся, что сын, став королем, натащит в Берлин изнеженных бездельников и петиметров (щеголей) из Парижа. Этого не произошло. Фридрих стал настоящим аскетом, он не вылезал из потертого, выгоревшего мундира и позеленевших от времени ботфорт. Он оставался равнодушен к лишениям, голоду, холоду. Эти же качества он воспитывал и у своих подчиненных. Однажды внезапно он навестил генерала Зейдлица и, увидав в прихожей роскошную меховую муфту, тотчас бросил ее в камин. Каково же было его изумление через минуту, когда выяснилось, что муфта принадлежит испанскому послу, сидевшему в гостях у знаменитого кавалерийского генерала и спасавшего этой муфтой свои руки от холодного берлинского ветра.

Ко дню смерти отца Фридрих уже сформировался как политик и полководец, он знал свои способности и только ждал часа, чтобы испытать силы в гуще сражений и головоломках дипломатических интриг. В марте 1741 года он писал о причинах своего необыкновенного дебюта на международной арене: «Молодость, огонь страстей, желание славы, да, честно говоря, любопытство, наконец, некий тайный инстинкт оторвали меня от удовольствий спокойной жизни. Меня соблазнило видеть свое имя в газетах, а потом в истории».

Но час этот долго не наступал. Бремя деспотичной власти отца было порой невыносимо для молодого человека. В 1730 году он задумал бежать с двумя друзьями из солдатского государства отца во Францию, но был разоблачен и посажен в крепость Кюстрин. Отец-король лично допрашивал сына, обвинил его в дезертирстве и, вернувшись в Берлин, сказал жене, что ее недостойный сын уже мертв. Фридриха ждала участь царевича Алексея. Кронпринц не без оснований считал, что его казнят. Только вмешательство иностранных дипломатов спасло ему жизнь. По приказу короля два капитана насильно подтащили восемнадцатилетнего юношу к открытому окну камеры и заставили смотреть на смертную казнь его друга Катте, с которым он хотел бежать во Францию. С тех пор умение притворяться, хитрить, обманывать стало главным оружием Фридриха, что не могло не отразиться на его характере и судьбе.

И все же вожделенный час испытания судьбы наступил. Утром 10 апреля 1741 года армия молодого прусского короля Фридриха II впервые вышла перед австрийской армией фельдмаршала Нейпперга на поле боя при Мольвице. Нервная дрожь била Фридриха. Риск был огромен, а успех не очевиден — ведь прусская армия не воевала больше тридцати лет! Накануне сражения Фридрих распорядился в случае его гибели сжечь тело по древнеримскому обычаю — известно, что король был атеист и богохульник. Но больше всего он боялся плена и поэтому предписал министру иностранных дел Подельвейсу не слушать его приказов из плена, ибо «я — король, пока я свободен». Началось сражение. Увидев, как погибла под огнем неприятеля почти вся его кавалерия, Фридрих не выдержал, испугался и покинул поле боя. И хотя победу принесли на штыках пехотинцы под командой старого фельдмаршала Шверина, король-полководец не любил вспоминать тот день под Мольвицем — он стыдился своей трусости. Но потом все наладилось, свист пуль стал привычным для него. Фридрих не раз играл со смертью, поражая всех хладнокровием и отчаянной храбростью. Однажды, после победной битвы при Лейтене в 1757 году, распаленный преследованием неприятеля король почти в одиночестве ворвался в занятую австрийцами деревню Лисе по дороге на Бреслау и вошел в дом, где стояли на постое австрийские офицеры. В этот момент они как раз поспешно собирали свои пожитки, чтобы обратиться в бегство. Столкнувшись лицом к лицу с ними, король не растерялся и вежливо попросил, чтобы его отвели в лучший из покоев. Думая, что деревня уже занята пруссаками, австрийцы проводили Фридриха в его комнату, а сами через черный ход поспешно бежали из дома, безмерно радуясь тому, как они ловко провели великого короля. А уже потом в деревню въехали прусские гусары.

Этот необыкновенный человек с первых своих шагов на международном поприще привлек всеобщее внимание. Как он и мечтал, о нем заговорили повсюду, имя его не сходило с газетных страниц и вошло в историю. Во внешности Фридриха не было ничего героического. Сутулый и худой, неказисто одетый, он не блистал образцовой красотой Людовика XV, хотя, как писал французский посланник Валори, «внешность его приятна, он невысок и исполнен достоинства, сложен неправильно — слишком длинные ноги. У него красивые голубые глаза, несколько навыкате, в них отражаются все его чувства, и выражение этих глаз часто меняется. Когда он недоволен, взгляд его свиреп. Когда он хочет нравиться, нельзя найти более ласковых, мягких и очаровательных глаз… Улыбка дружелюбная и умная, хотя часто бывает насмешливой и горькой».

Валори и другие современники, знавшие короля, писали также о главной отличительной черте Фридриха — он глубоко презирал человечество вообще. Он считал, что люди созданы для того, чтобы беспрекословно ему подчиняться, и не терпел ничьих возражений. Как известно, прусские подданные встретили известие о смерти его отца, сурового Фридриха-Вильгельма, не совсем обычно. Екатерина II вспоминает: «Никогда, кажется, народ не выражал большей радости, чем та, которую выказали его подданные, узнав эту новость, прохожие на улицах целовались и поздравляли друг друга со смертью короля, которому они давали всякого рода прозвища, одним словом, его ненавидели и не терпели все, от мала до велика». Однако довольно скоро после вступления на престол его наследника обыватели притихли: новый повелитель, несмотря на переписку с Вольтером и любовь к флейте и всему изящному, оказался настоящим деспотом. Как писал Валори, «при ближайшем рассмотрении его характер совершенно такой же, как у короля — его батюшки». С полным основанием новый король мог повторить знаменитые слова старого «фельдфебеля на троне»: «Вечное блаженство — в руце Божией, все же остальное — в моих руках». Герой прусской армии, бесстрашный кавалерийский генерал фон Зейдлиц как-то сказал человеку, просившему замолвить перед королем словечко по делу, уже закрытому Фридрихом: «Поверьте же мне, что ни я, ни кто другой моего звания и чина никогда не может быть совершенно уверен в том, чтоб не быть отправлену из королевского кабинета в Шпандау», то есть в берлинскую тюрьму.

О цинизме Фридриха и его презрении к общепринятым нормам человеческого и международного поведения сказано немало. Это уже в конце XX века низости Фридриха кажутся обыкновенными приемами внешней политики, но тогда, в XVIII веке, люди воевали не с врагами, а с неприятелями. Рыцарство, верность данному слову дворянина и государя не были пустым звуком, нарушение обязательств было в диковинку. Все это создавало Фридриху немало врагов. Редкий государь получал так много проклятий в свой адрес. «Злодей», «ирод», «дьявол», «бесчестный человек», «прусский надир», «обманщик» — и это самые мягкие характеристики прусского короля, которые давали ему в монархической семье Европы.

Но все-таки никто не был так сердит на Фридриха, как Мария-Терезия. Это она, дочь императора Карла VI, намеревалась унаследовать германскую императорскую корону после смерти отца в 1740 году. Ничто, казалось, не могло этому воспрепятствовать, а утвержденная великими державами Прагматическая санкция гарантировала Марии-Терезии корону. Но не тут-то было: выскочивший, как черт из табакерки, Фридрих II растоптал Прагматическую санкцию, украл у эрцгерцогини Марии-Терезии и династии Габсбургов императорскую корону, ограбил молодую государыню, отхватив от ее владений самую богатую область, Силезию. Прусский король поступил с соседкой как разбойник с большой дороги — нагло, жестоко и цинично. Это была неслыханная дерзость, но вместе с тем и серьезнейшее испытание для Марии-Терезии. Казалось, что ни одна женщина не выдержит такого натиска объединившихся вокруг Фридриха врагов ее государства, что империя Габсбургов вот-вот рухнет. Но нет, вопреки ожиданиям двадцатитрехлетняя прелестная женщина выдержала посланное Богом испытание.

Трудно представить себе более разных людей, чем Фридрих и Мария-Терезия. Мария-Терезия оказалась упорным и опасным противником Фридриха. Ее ум, воля, чутье не уступали уму, воле и чутью Фридриха, и их необыкновенная дуэль продолжалась долгие годы с переменным успехом. Родившаяся в тот год, когда пятилетнему Фридриху подарили барабанчик, Мария-Терезия росла в благополучной семье императора Карла VI и Елизаветы-Христины Вольфенбюттельской, сестры кронпринцессы Шарлотты-Христины-Софии, выданной замуж за русского наследника престола царевича Алексея Петровича. Иначе говоря, их сын, российский император Петр II (1727–1730), приходился кузеном Марии-Терезии. С ранних лет, за отсутствием мальчиков в императорской семье, Резль, так звали дома Марию-Терезию, стала наследницей престола с титулом эрцгерцогини Австрийской. И это решило ее судьбу раз и навсегда: она выросла с сознанием своей огромной ответственности перед будущими поколениями Габсбургов. Резль знала, что только она может поддержать почти угасшую династию и опровергнуть то, что с радостью говорили в Версале: «Габсбургов больше нет!» Великое династическое призвание воодушевляло ее в самые трудные времена борьбы с Фридрихом, которого она, женщина по характеру добрая, так люто ненавидела и презирала. Для управления великой империей у Резль было все необходимое: способности и желание править, ум, логика, интуиция, здравый смысл, воля, трудолюбие, умение работать с людьми.

При этом Резль не была ограниченной педанткой, погруженной только в государственные дела. Кроме долга перед империей и династией она находила опору в семье и любви. Редко можно встретить среди женщин с короной на голове такую счастливую жену. Уже в шесть лет она без ума влюбилась в пятнадцатилетнего мальчика — сына и наследника Лотарингского герцога, которого привезли в 1723 году в Вену. Его звали Франц-Стефан. Судьбой и политическим расчетом им было предопределено стать мужем и женой. В феврале 1736 года Резль и ее суженого обвенчали в Вене. Изящная, с тонкой талией девятнадцатилетняя невеста цвела, как юная роза. Под стать ей был жених — высокий, красивый и мужественный принц.

Счастье сразу же поселилось в их доме. Резль и Франц стали родителями шестнадцати детей. Выжили из них тринадцать. Им не выпало в жизни такого счастья, как их родителям, — вспомним ужасную судьбу их дочери Антонии, известной как Мария-Антуанетта, королева Франции. Кажется, что Резль и Франц «стянули» к себе все счастье, которое было отпущено Габсбургам на XVIII век. Эту чудесную пару — прекрасного рыцаря и изящную амазонку — поселяне часто видели в окрестностях Вены. На быстрых конях они мчались среди виноградников и были безмерно счастливы оттого, что удалось удрать от надоедливой церемонной свиты, которая в ужасе разыскивала пропавшую императорскую чету.

Однажды, во время такой веселой прогулки, Резль захотела пить, и Франц, не раздумывая, прыгнул через забор в чей-то виноградник и срезал там для обожаемой подруги три огромных грозди винограда. Тут-то, на месте преступления, его и схватил за руку разъяренный хозяин виноградника и грозно потребовал уплатить штраф в пять гульденов. Но, как всегда, у богатых нет в кармане ни гроша. Тогда невежливый хозяин запер хохочущую пару в погребе, откуда их выпустили подоспевшие придворные. Мария-Терезия заплатила виноградарю десять гульденов штрафа и приказала поставить стелу со словами: «В этом месте Его Величество Император Священной Римской империи германской нации Франц I вторгся в частные владения и похитил виноград при соучастии, а возможно, и при подстрекательстве Ее Величества Королевы Богемской и Венгерской Марии-Терезии».

Нет сомнений, что жизненную стойкость и оптимизм придавала Резль и ее родная Вена. Этот несравненный город на голубом Дунае уже тогда слыл таким же веселым, жизнерадостным, каким мы знаем его во времена Штрауса. Резль, несмотря на ее багрянородное происхождение, на утомительнейшую церемонность (по испанскому образцу) жизни императорского двора, была настоящей венкой, то есть горожанкой самого веселого города в мире, на улицах которого музыка звучала на каждом шагу. Казалось, что в Вене все без исключения, от императора до последней прачки, танцуют и поют с утра до вечера. Музыка звучала всегда и при дворе. Мария-Терезия прекрасно пела, а подросшие дети составляли целый ансамбль. Страстная любовь Резль к опере привела к тому, что в Вене возник первый Национальный оперный театр, который возглавил Глюк, чьи произведения звучали и в императорской семье, и в Потсдаме, где их играл на своей флейте Фридрих II. Даже став великой государыней, Резль покидала дворец в карнавальном костюме, чтобы смешаться с веселой толпой своих земляков на уютных улицах Вены. И ее было трудно выделить среди прекрасных венских женщин, тем более что Резль говорила по-немецки с неистребимым венским акцентом.

А как дышали покоем, музыкой прелестные зеленые окрестности Вены! Здесь Мария-Терезия построила замок Шенбрунн, где проводила всё лето. Как-то раз она надрала уши белокурому мальчишке из церковного хора, который, вопреки запретам взрослых, возглавил шайку таких же, как он, сорванцов, лазавших по крышам. Позже сорванец превратился в великого Йозефа Гайдна. Сюда 13 октября 1762 года из Зальцбурга привезли маленького головастого мальчика в сиреневом костюмчике. Мальчик, войдя во дворец, сразу растянулся на скользком паркете. Ему помогла встать на ноги маленькая девочка, на которой, в благодарность за помощь, он сразу же пообещал жениться. Это были Вольфганг Амадей Моцарт и Мария-Антуанетта, почти ровесники.

Жизнерадостный гений Вены в трудные минуты не раз спасал от уныния и слабости свою повелительницу. Как справедливо писал один из биографов императрицы Марии-Терезии, мир Вены разительно отличался от мира Берлина. Австрийская столица вдыхала воздух непривычного для Берлина гуманизма, там не требовали от людей беспрекословной и унизительной покорности, там не подавляли человека, и благие склонности личности получали полную свободу для своего развития.

И все же можно удивляться, что Резль и Франц оказались такой удивительно гармоничной парой. Как и в каждой супружеской чете, у них был свой секрет. Супруги прошли бок о бок всю жизнь, их объединяли официальные почести, любовь, постель, семья, вкусы, музыка, но только в одном между ними никогда не было равенства: государственная власть, вся без исключения, принадлежала Марии-Терезии. Верная принципам абсолютного монарха, она не делилась властью ни с кем, даже с любимым человеком. А власть эта была тяжела и неудобоносна. Трудно представить худшую ситуацию, чем та, в которую попала Мария-Терезия в начале 1740-х годов: поражения в войне с Пруссией, появление коалиции враждебных Австрии держав, выборы в декабре 1740 года германским императором баварского курфюрста и многие другие катастрофические неприятности, от которых, наверное, могли перевернуться в гробу ее великие предки. Да и кем она сама была для своего народа в 1740 году: очаровательной молодой голубоглазой женщиной с прекрасным цветом лица, чуть выдвинутой «габсбургской» нижней губой, рыжеватыми волосами и белыми зубками, да с иностранным мужем, во владении которого был только титул герцога? И это все! «Разве может женщина править такой империей?» — сомневались скептики.

Довольно быстро Мария-Терезия показала себя целеустремленным и энергичным государственным деятелем. Те, кто услышал ее твердую и ясную речь 11 ноября 1741 года на присяге в Вене, с трудом могли узнать веселую добродушную Резль в суровой властительнице, воительнице, вставшей на защиту родины. Воительницей она предстала и в Буде, в церкви Святого Мартина, когда ей на голову возложили корону Святого Стефана — основателя Венгерского государства, — а потом на вершине Королевской горы. Здесь, на глазах тысяч венгров, по обычаю венгерской коронационной церемонии, верхом на коне, она чертила кресты в небе сверкающей на солнце саблей Святого Стефана, обращаясь во все четыре стороны света.

Венгрия заняла особое место в жизни и судьбе Марии-Терезии. Венгрия была ее первой победой. По недоразумению Марию-Терезию часто называют императрицей. По существу это правильно, но формально она ею никогда не была — напомню, что после смерти Карла VII (баварского курфюрста) в 1745 году императором стал муж Резль Франц I. Когда же он, к величайшему горю своей супруги, неожиданно умер в 1765 году, императором стал Иосиф II, их сын. Сама же подлинная властительница империи Мария-Терезия имела титул королевы Венгрии, точнее, короля Венгрии. Так мужским титулом называли ее венгры. Признав в 1741 году ее своим королем, они сделали ее легитимным правителем. Помогли они Марии-Терезии и осенью того же года, когда империя оказалась в безвыходном положении после поражений в войне с Пруссией. Тогда Марии-Терезии срочно требовались сто тысяч гульденов на восстановление обороноспособности государства. Престиж Австрии упал как никогда. Из Петербурга, из Коллегии иностранных дел, писали русскому посланнику в Вене Людвигу Ланчинскому: «Целый свет не может довольно надивиться слабому оборонительному состоянию венского двора, надобно было ожидать, что в таком крайнем случае употребятся и крайние меры». Вот и наступил час этих крайних мер, немыслимый ранее для гордых Габсбургов.

Мария-Терезия приехала в Буду как просительница. 11 октября, в черном одеянии, с короной Святого Стефана на голове и с его саблей на боку, она взошла к трону и так, стоя, обратилась по-латыни (официальный язык Венгерского королевства) к собранию магнатов и муниципалитета. Она сказала, что в этот страшный час испытаний для империи ей не к кому более прибегнуть за помощью, кроме верных и доблестных венгров. И она верит, что они не бросят ее в беде. Она покорила в тот день сердца своих венгерских подданных, которые дали деньги и оказали военную помощь в борьбе с Пруссией. Через десять дней, во время присяги Франца-Стефана, она вошла в собрание с полугодовалым, «живым, как бельчонок», эрцгерцогом Иосифом на руках, и, увидев ее, венгры дружно крикнули: «Да здравствует король Мария-Терезия!» И эта первая, но такая важная победа удивила всю Европу — на политической сцене появился новый сильный лидер.

В 1743 году Мария-Терезия вступила в освобожденную от французов Прагу, где ей возложили на голову корону Святого Вацлава. Так она стала королевой Чехии и Богемии. Но при этом Мария-Терезия ни за что не хотела короноваться императорской короной. Она считала, что это невозможно до тех пор, пока Силезия не будет освобождена от «злого человека» — Фридриха II. Ненависть к нему никогда не утихала в ее душе и даже наоборот — возрастала, о чем будет сказано ниже. Долгие годы борьба за возврат Силезии была главной, определяющей целью политики правительства Марии-Терезии, основой ее отношений со многими державами, в том числе и с Россией, к которой мы и вернемся.

В начале царствования Елизавета Петровна долго не могла определить своего места в этом смертельном споре отважной женщины с прусским королем. С одной стороны, Россия подписала Прагматическую санкцию Карла VI, с Австрией Россию связывали международные договоры, но самым главным была общность интересов русских и австрийцев на юге (против Османской империи) и в Речи Посполитой. С другой стороны, ориентация на Австрию была характерна для свергнутого Елизаветой правительства Брауншвейгской фамилии. Более того, в 1743 году австрийский посланник в Петербурге маркиз Ботта д’Адорно оказался замешан в деле Лопухиных, обвиненных в государственном преступлении — заговоре против императрицы Елизаветы Петровны. Елизавета была оскорблена и требовала от Марии-Терезии сурово наказать посланника, вовремя уехавшего из России. И хотя никаких доказательств вины маркиза не нашлось, Мария-Терезия, идя навстречу пожеланиям Елизаветы, приказала посадить незадачливого дипломата в тюрьму. Всё это, как и русско-шведская война 1740–1743 годов, мало способствовало намерению русских встать на защиту Прагматической санкции. Да и неприятельские отношения с прусским королем Фридрихом II у Елизаветы Петровны сложились не сразу.

Читатель помнит, что именно Фридрих дал Елизавете совет не отпускать опального императора Ивана Антоновича и его родных в Германию, а заслать их куда-нибудь в глубь России, чтобы о них никто и не ведал. Совет для начинающей государыни оказался дельным. Фридрих всегда был весьма циничен. Русское Брауншвейгское семейство состояло в родстве с его семьей — жена Фридриха II королева Елизавета-Христина приходилась теткой принцу Антону-Ульриху, сидевшему в Холмогорской тюрьме со своим сыном Иваном Антоновичем. Впрочем, для Фридриха родство ровным счетом ничего не значило. О брауншвейгских родственниках он говорил так: «Я признаю между владетельными особами родственниками только тех, которые мне друзья».

Проявлял король и другие знаки внимания к дочери Петра Великого. Как только стало известно о деле Лопухиных, Фридрих, воспылавший праведным гневом, тотчас выслал из Берлина как персону нон грата упомянутого выше маркиза Ботта, переведенного к тому времени из Петербурга в Берлин. Так суетливо он стремился угодить русской царице. И вообще, Фридрих был связан с Россией теснее, чем можно поначалу подумать. Известно, что в 1730-е годы он попросту находился на содержании русского правительства. Как уже сказано выше, король Фридрих-Вильгельм I держал своего сына-кронпринца в черном теле, ограничивая его во всем и, конечно, в деньгах. А они были так нужны молодому человеку! И вот через саксонского посланника в Петербурге Зума кронпринц установил связь с русским правительством, точнее, с герцогом Бироном, который и посылал ему деньги. Речь, конечно, не идет о некой вербовке русской разведкой прусского кронпринца. Бирон посылал ему деньги на всякий случай, в расчете на будущее — «прикормить» наследника престола такого сильного государства, каким была Пруссия, никогда не было лишним.

Но русских денег молодому Фридриху все равно не хватало, и он с отчаянием писал Зуму: «Вы не поверите, с каким ожесточением некоторые господа требуют от меня книг. Есть люди, которые такие требования доводят до безрассудства. Однажды по долгу справедливости я снабдил их книгами, и теперь [от них] нет отбою». Пусть читатель не думает, что в письме идет речь о библиомании Фридриха. Под «книгами» подразумеваются деньги, а безрассудные люди, которые очень хотят вернуть свои книги от кронпринца, — кредиторы, мучившие его своими претензиями. Во многих письмах за 1738–1739 годы Фридрих с волнением писал об успехах «книгопечатания» в России, хлопотал, чтобы «императорская книгопечатня» немедленно слала ему все новинки, потому что он «прочел все свои старые книги и ему нечего читать».

«Русская литература» так волновала душу Фридриха, что он умолял Зума присылать даже «по два экземпляра, подобно тем, которые вы мне присылали в первый год вашего пребывания в России, ибо я нашел такое чтение весьма поучительным, а истины, в них заключающиеся, имеют удивительное приложение к практике». Иногда кронпринцу удавалось писать прямым текстом: «Король болен. Пусть это вам послужит аргументом, чтобы мне к лету поверили порядочную сумму, ибо если хотят меня обязать, то пусть торопятся». Письмо датировано серединой 1739 года, когда король-отец, к несчастью для заботливого сына, поправился. И снова Фридрих хлопочет о своей библиотеке: «Что бы вам ни говорили, но мои книги весьма немногочисленны, и у меня нет даже для обыкновенного употребления, чтобы можно было хоть что-нибудь делать. Поэтому вы видите, как мне необходимо иметь книги, которые я у вас просил. Без них планы моих занятий разлетаются как дым».

Как только Фридрих вступил на престол, он начал добиваться заключения с Россией оборонительного союза, который и был подписан в начале 1741 года. Этот договор полностью нейтрализовал подобное же соглашение, заключенное Россией ранее с Австрией. Фридрих теперь мог не опасаться вмешательства России в спор за Силезию. Приход осенью к власти Елизаветы заставил «мироломного» короля удвоить свои усилия по нейтрализации России. Он дал прямое указание своему посланнику в Петербурге Арвиду Акселю Мардефельду не жалеть денег на подкуп сановников и влиятельных лиц правительства новой императрицы. Незримый осел с реальным золотом был введен в Петербург. «Раздувайте огонь против врагов или ложных друзей, — писал король Мардефельду, — куйте железо, пока оно горячо!»

Иной читатель спросит, зачем прусский король так суетится, хлопоча о своих интересах в Петербурге, — ведь границы России далеки от прусских и мало что может поссорить Берлин и Петербург. Но Фридрих II думал иначе, и не зря! Россия всегда пугала его своей величиной, своими неисчерпаемыми ресурсами, своими имперскими аппетитами и непредсказуемостью политической жизни. Король не ставил высоко русскую армию (как и любую другую, кроме прусской), но ценил русского солдата еще до того, как столкнулся с ним на поле боя. В 1737 году он писал упомянутому выше Зуму: «В оборонительной войне я считаю это государство непобедимым, в этом отношении это — гидра. Армии в ней родятся, как в других странах отдельные люди… Русский тотчас становится солдатом, как только его вооружают. Его с уверенностью можно вести на всякое дело, ибо его повиновение слепо и вне всякого сравнения. Он довольствуется плохою пищею. Он кажется нарочито рожден для громадных военных предприятий». Россия нужна была ему как огромная гиря, которая на весах спора за Силезию перетянет чашу в его пользу, позволит гарантировать это ценное приобретение. Поэтому понятны титанические усилия Фридриха по плетению золотой паутины, которой он хотел опутать двор этого «крещеного медведя» (так в Европе называли Россию).

Эта подрывная работа началась с первых дней царствования Елизаветы, и многое благоприятствовало прусскому королю. Основу «прусской партии» при дворе составляли личности, уже известные читателю: влиятельный сановник и личный хирург императрицы Лесток, французский посланник Шетарди, инструкции которому предписывали (повторяя общую политическую линию Версаля на сближение с Берлином) тесно сотрудничать с Мардефельдом и другими агентами Пруссии при дворе Елизаветы. К этой партии вскоре присоединился воспитатель и гофмаршал наследника престола, великого князя Петра Федоровича, влиятельный граф О.Ф.Брюммер. В 1744 году в Петербург приехала еще одна ярая сторонница прусского короля, мать невесты Петра Федоровича, будущей Екатерины II, княгиня Иоганна-Елизавета. В итоге образовалось мощное политическое лобби, победа которого в борьбе за влияние на столь легкомысленную с виду Елизавету казалась неминуемой.

Особые надежды Фридрих возлагал на Лестока. Он писал Мардефельду: «Я имею сведения [о нем] как о большом интригане… уверяют, будто бы он пользуется расположением новой императрицы. Важные дела подготавливаются нередко с помощью ничтожных людей, а потому [если это справедливо] государыня доверяет этому человеку, и если не удастся сделать его нашим орудием, вам нужно учредить за ним бдительный надзор, чтобы не быть застигнутым врасплох». Король напрасно перестраховывался — Лесток был продажен, как уличная девка. Он уже с января 1741 года получал пенсион от французов в 15 тысяч ливров. Шетарди предупредил Лестока, что деньги даются совсем не за обворожительную улыбку лейб-медика и что ему предстоит «позаботиться о соглашении интересов короля [Франции] и вашей государыни».

С тех пор Лесток ревностно отрабатывал свои гонорары. Из перехваченных и расшифрованных депеш Шетарди за 1744 год вице-канцлеру Бестужеву-Рюмину стало ясно, что Лесток, как и подкупленный французами Брюммер, является важнейшим, говоря по-современному, агентом влияния и, пользуясь доступом к государыне, советует ей поступать так, чтобы действия России незаметно для нее «согласовывались» с интересами христианнейшего короля. Кроме того, он поставлял французам и различную информацию, действуя как обыкновенный платный агент. Перлюстрация показала, что Лесток (кличка «ami intr épide» — «отважный друг») поддерживал прямую связь с командующим русским экспедиционным корпусом в Швеции генералом Д.Кейтом, а его письма к генералу редактировал французский посланник.

Когда Лесток получил предложение продаться и Фридриху, то согласился с удовольствием — его «французская работа» нисколько не противоречила «прусской». В марте 1744 года Фридрих, как об обычном деле, писал Мардефельду: «Я только что приказал господину Шплиттенгерберу передать вам 1000 рублей в уплату второй части пенсиона господина Лестока, который вы не замедлите выплатить, присовокупив множество выражений внимания, преданности и дружбы, которые я к нему питаю».

То, что Лесток состоял в «прусско-французской партии», было очень важно, но еще важнее считалось привлечь к ней руководителей внешней политики России. Коллегию иностранных дел возглавлял старый и больной князь Алексей Черкасский — фигура «в разработку» совершенно непригодная, а вице-канцлером назначили Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, который после смерти Черкасского в 1744 году занял его место. Уже с первых дней его назначения вице-канцлером в Берлине, Лондоне, Версале и Вене поняли, что именно этот человек — ключевая фигура русской внешней политики и от него зависит внешнеполитический курс России. Он один может перевесить всю компанию Лестока и его приятелей.

Бестужев принадлежал к «птенцам гнезда Петрова» — младшим современникам Петра Великого, уже пропитанным духом великих преобразований и европейской культуры. Он родился в 1693 году в Москве в семье известного русского дипломата Петра Михайловича Бестужева-Рюмина — резидента при дворе герцогини Курляндской Анны Иоанновны. С юных лет Алексей Петрович жил в России наездами, он учился вместе со старшим братом Михаилом (ставшим также дипломатом) в Берлине, причем весьма преуспел в науках, особенно — в иностранных языках.

В 1712 году Бестужев-Рюмин оказался в составе русской дипломатической делегации на переговорах в Утрехте, которыми закончилась Война за испанское наследство, а потом, с согласия Петра I, поступил на службу при дворе ганноверского курфюрста, ставшего в 1714 году английским королем Георгом II. Молодой русский дворянин, прекрасно воспитанный и образованный, очень понравился королю, и тот отправил Бестужева-Рюмина в качестве главы посольства в Санкт-Петербург — известить дружественную ему Россию о своем вступлении на престол. Приезд Бестужева-Рюмина в такой роли страшно обрадовал русского царя, ибо появление русского подданного во главе английского посольства было свидетельством очевидных успехов молодой России в ее сближении с Западом.

С этого момента и начинается дипломатическая карьера Бестужева-Рюмина, который в 1718 году становится русским резидентом в Дании. Задатки дипломата были заметны в его характере с ранних лет: он был умен, хладнокровен и расчетлив, хорошо разбирался в европейской политике. Но пребывание в Копенгагене раскрыло еще одну черту Бестужева-Рюмина — он оказался и прирожденным царедворцем, готовым на чрезмерную лесть и предательство. Как только Бестужеву в 1716 году стало известно о побеге за границу в Австрию наследника Петра царевича Алексея Петровича, этот молодой преуспевающий дипломат написал царственному беглецу подобострастное письмо, в котором давал царевичу знать, что готов услужить ему в любой момент. По тем временам это было страшное государственное преступление — измена, участие в заговоре, но чудо (как это бывало в карьере Бестужева не раз) спасло его: во время кровавого розыска по делу царевича Алексея Петровича в 1718 году письмо не попало в руки Петра Великого, сам царевич, выдававший своих приближенных и сочувствовавших налево и направо, о Бестужеве не упомянул. Да и потом письмо так и не всплыло на поверхность.

Можно представить себе, как дрожал Бестужев в течение нескольких лет, распечатывая каждое пришедшее из Петербурга письмо — ведь в любой момент его могли вызвать в Россию или внезапно схватить на улице, арестовать в посольстве, посадить на русский корабль, подвергнуть страшным пыткам в Петропавловской крепости или сгноить в Сибири. Но все обошлось, и Бестужев продолжал усердно служить императору. После заключения Ништадтского мира 1721 года русская миссия в Копенгагене закатила такой роскошный праздник в честь русских побед и гения первого российского императора, что слава о нем дошла до Петра I, который в это время был в Персидском походе. На радостях император подарил Бестужеву-Рюмину свой портрет, усыпанный бриллиантами, и вскоре сделал камергером.

После смерти Петра в 1725 году карьера Бестужева приостановилась — Меншиков, правивший Россией при императрице Екатерине I, плохо относился к Бестужевым-Рюминым, особенно к старшему, Петру. Мало изменилось положение Алексея Бестужева и при Анне Иоанновне: он оставался за границей, но не на первых ролях, а все больше занимал должности посланников во второстепенных государствах. Однако к середине 30-х годов ему все же удалось найти путь к сердцу тогдашнего негласного правителя России Эрнста Иоганна Бирона, и тот стал покровительствовать Бестужеву-Рюмину. После скандального происшествия с кабинет-министром Артемием Волынским, в лице которого Бирон надеялся найти своего клеврета в правительстве, а нашел врага, Бестужев-Рюмин занял место казненного Волынского в этом высшем органе управления империей. Произошло это в марте 1740 года. За преданность Бестужева-Рюмина Бирон мог не беспокоиться — тот всегда ставил на сильнейших, а Бирон и был таковым.

В октябре 1740 года, когда умирала императрица Анна Иоанновна, Бестужев-Рюмин усердно содействовал возведению Бирона в статус регента империи при малолетнем императоре Иване Антоновиче, но вскоре вместе с самим Бироном был арестован заговорщиками во главе с Минихом, решившим захватить власть. В итоге Бестужев-Рюмин оказался в каземате Шлиссельбургской крепости, был допрошен, дал показания на Бирона, но затем, при первом удобном случае, отказался от всех обвинений в адрес временщика, сославшись на угрозы и плохое содержание в тюрьме. Приход к власти Елизаветы Петровны изменил судьбу многих людей, и Алексея Петровича в том числе. После того как в Сибирь отправился А.И.Остерман, бессменно руководивший внешней политикой в течение пятнадцати лет, а за ним и влиятельный М.Г.Головкин, дипломатические таланты Бестужева были востребованы новым режимом, и он, как уже сказано выше, стал вице-канцлером, а потом и канцлером России.

На высшем посту чиновной иерархии Бестужев-Рюмин пробыл четырнадцати лет, фактически самостоятельно определяя внешнеполитический курс России. При этом между Елизаветой и канцлером никогда не было близости. По своему происхождению, связям и карьере Бестужев был далек от тесного кружка зрителей Театра мечты цесаревны Елизаветы Петровны. Самое большее, чего он мог добиться, — это называть себя другом фаворита, Алексея Разумовского. С новым же фаворитом императрицы Иваном Шуваловым, как и вообще с семейством Шуваловых, отношения Бестужева-Рюмина были очень непростыми. И тем не менее Бестужев сумел добиться безусловного доверия государыни, хотя Елизавета Петровна с трудом переносила его общество. Уже при одном взгляде на него у нее, как и у других людей, возникало неприятное ощущение. Впоследствии Е.Р.Дашкова вспоминала: «Я видела его всего один раз, да и то издали. Меня поразило фальшивое выражение его умного лица и, спросив, кто это такой, я впервые услыхала его имя». Императрицу утомляли скучная речь и сам вид заикающегося старика с шамкающим ртом, из которого торчали черные обломки зубов. Она брезгливо принюхивалась к своему канцлеру: все знали, что он был горьким пьяницей. Известно, что Бестужев изобрел знаменитые и популярные в течение нескольких столетий «бестужевские капли» — средство от возбуждения и головной боли. А она, эта боль, так часто мучила Бестужева-Рюмина, который поразительным образом сочетал колоссальную работоспособность со склонностью к весьма сомнительным развлечениям типичного русского грешника. Как и многие выдающиеся люди, Бестужев имел тяжелый и вздорный характер, а честолюбие его ограничивалось только боязнью потерять свое и так высокое место.

Резкий, порой необузданный и крутой, в отношениях с людьми он был деспотом и хамом, нередко пускавшим в ход кулаки. Кляузник и доносчик, он не останавливался ни перед чем, чтобы опорочить своих врагов. В 1749 году Бестужев-Рюмин донес на Григория Теплова за то, что тот, будучи в гостях, не хотел пить за здравие А.Г.Разумовского, но «в помянутой покал только ложки с полторы налил». Бестужев якобы «принуждал его оной полон выпить, говоря, что он должен полон выпить за здоровье такого человека, который Ее императорского величества верен и в Ее высочайшей милости находится». В этом же доносе императрице он вспоминает и недавний безнравственный поступок обер-церемониймейстера Веселовского, который «на прощательном обеде у посла лорда Гиндфорта, как посол, наливши полный покал, пил здоровье, чтоб благополучное Ее императорского величества государствование более лет продолжалось, нежели в том покале капель, то и все оный пили, а один Веселовский полон пить не хотел, но ложки с полторы, и то с водою токмо, налил, и в том упрямо пред всеми стоял, хотя канцлер из ревности к Ее величеству и из стыда пред послами ему по-русски и говорил, что он должен сие здравие полным покалом пить, как верный раб, так и потому, что ему от Ее императорского величества много милости показано пожалованием его из малого чина в толь знатный».

Бестужев много ссорился с родственниками, особенно со своим братом Михаилом, который также служил в посольствах России за рубежом. В 1745 году Михаил жаловался из-за границы на брата Петру Шувалову. Он писал, что Алексей весьма сурово поступил с их сестрой, вышедшей замуж не за того, за кого хотел канцлер. Поведение Алексея, писал Михаил, бросает тень на семью, скажется во мнениях иностранцев о России и русских; нужно убедить канцлера, «дабы он беспристрастно и совестно рефлектовал и подумал бы, как в здешних краях о таком гонении к сестре родной толковать станут… Сестра наша ниже от меня, ниже от него не депендует (зависит. — Е.А.), она сама собою живет и за кого хочет, за того замуж идет… она здумала лучше замуж, нежели блядовать и мне кажется, вина ее не велика, что для содержания своих деревень за курляндца замуж вышла». Но Алексей Петрович закусил удила и слышать ничего не хотел — сестра поступила не так, как ему было угодно.

Могущество этого неопрятного старика объяснялось несколькими причинами. Он сочетал качества блестящего дипломата и ловкого царедворца. С одной стороны, Бестужев был самым опытным и образованным из русских дипломатов, он прекрасно знал европейскую конъюнктуру, был знаком со многими деятелями европейского дипломатического мира. Он много и усердно работал, уверенной рукой руководил всею довольно разветвленной сетью дипломатических представителей и агентов России во многих странах. Бестужев был подлинным начальником Коллегии иностранных дел. Длительное время вести дела ему помогал Карл Бреверн — член коллегии, тайный советник, незаменимый и знающий клерк. После же его смерти Бестужев никого, в том числе вице-канцлера М.И.Воронцова, не подпускал к наиболее важным делам.

С другой стороны, Бестужев-Рюмин показал себя как опытный, прожженный царедворец, который никому не доверял, никого не любил и в совершенстве владел искусством интриги. В итоге канцлер добивался победы над своими недругами тонкими, продуманными действиями. Как писала Екатерина II, Бестужев был искусен в применении «отвратительного правила — разделять, чтобы повелевать. Ему отлично удавалось смущать все умы, никогда не было меньше согласия и в городе, и при дворе как во время его министерства». На многих сановников он собирал досье, куда складывал компрометирующий их материал. Никто так широко, как Бестужев, не использовал во внешней политике и придворной борьбе перлюстрацию и шпионаж. Бестужев был подлинным мастером этого грязного дела.

Он хорошо знал нравы, вкусы и пристрастия императрицы, умел ее наблюдать, как астроном наблюдает яркую комету, — недаром один из современников писал, что канцлер изучал Елизавету Петровну как науку. Действительно, в «елизаветоведении» он стал настоящим академиком. Он точно знал, когда лучше подойти к государыне с докладом, что сказать ей, а о чем промолчать. Ему было известно, в какой момент, пренебрегая поднимающимся гневным нетерпением государыни, говорить и говорить, заставляя ее слушать, когда оборвать речь, обратить внимание на важную для нее деталь, мелочь, а потом вновь и вновь напомнить о скучном для императрицы, но нужном для него, России, империи деле. Ему иногда удавалось, несмотря на пугливость императрицы, тонко манипулировать Елизаветой: сначала канцлер внушал ей некоторые идеи, а потом в представленных канцлером «объективных» выписках из иностранной прессы, особенно в экстрактах перлюстраций депеш иностранных дипломатов она как бы самостоятельно находила подтверждение идей, внушенных ей Бестужевым. Чтобы пакет с перлюстрациями государыня случайно не пропустила, он приписывал на нем: «Ея императорскому величеству не токмо наисекретнейшаго и важнейшаго, но и весьма ужаснаго содержания». Он знал, что уж такой пакет любопытная Елизавета вскроет непременно!

В личности Бестужева было поражавшее людей «отрицательное обаяние». Как вспоминал Станислав Август Понятовский, «пока он не оживлялся, он не умел сказать четырех слов подряд и казался заикающимся. Коль скоро разговор его интересовал, он находил и слова, и фразы, хотя очень неправильные, но полные силы и огня, которые извлекал рот, снабженный четырьмя обломками зубов, и которые сопровождались сверкающим взглядом его маленьких глаз. Выступившие у него багровые пятна на синеватом лице придавали ему еще более страшный вид, когда он приходил в гнев, что случалось с ним часто, а когда он смеялся, то это был смех сатаны. Он понимал отлично по-французски, но предпочитал говорить по-немецки с иностранцами, которые владели этим языком… Иногда он был способен на благородные поступки именно потому, что он по чутью понимал красоту всякого рода, но ему казалось столь естественным устранять все, что мешало его намерениям, что он не останавливался ни перед какими средствами».

Так получалось, что, несмотря на неприязнь и даже нелюбовь Елизаветы к Бестужеву, он был ей нужен, она искренне верила в его политическую мудрость — крупнейший «елизаветовед» сумел внушить императрице и это. И все же главным, что связывало императрицу и Бестужева, было принципиальное, общее в их понимании политической линии, главного направления внешней политики России.

У Бестужева-Рюмина было множество врагов и в России, и за границей. Они возникли почти сразу же после того, как он в конце 1741 года стал вице-канцлером. Война с Бестужевым продолжалась несколько лет и закончилась полным разгромом партии его противников и даже разрывом России с неприятными канцлеру державами — Францией и Пруссией. Враги Бестужева были в основном врагами идейными. Они ставили цель либо заставить Бестужева действовать по планам Версаля или Берлина, либо добиться у Елизаветы отстранения и ссылки этого, столь ненавистного им, пронырливого, хитрого и вредного старика. Самым опасным внешним врагом Бестужева-Рюмина был прусский король Фридрих II. В изображении прусского короля — как мы видели, не самого большого праведника — русский канцлер предстает исчадием ада, безнравственным и порочным. «Главное условие — условие непременное в нашем деле, — писал Фридрих своему посланнику в Петербурге А. Мардефельду, — это погубить Бестужева, ибо иначе ничего не будет достигнуто. Нам нужно иметь такого министра при русском дворе, который заставлял бы императрицу делать то, что мы хотим». Не будет Бестужева, считал Фридрих, не будет союза России и Австрии, Мария-Терезия окажется в изоляции. Поэтому речь шла не просто об интриге против одного из сановников двора императрицы Елизаветы, а о будущем Пруссии.

Фридрих без устали интриговал против Бестужева, не оставляя при этом надежды его подкупить. Он давал указание Мардефельду: «Вы должны будете изменить политику и, не переставая поддерживать тесные сношения с прежними друзьями, употребите все старания, чтобы Бестужев изменил свои чувства и свой образ действий относительно меня. Для приобретения его доверия и дружбы придется израсходовать значительную сумму денег. С этой целью уполномочиваю вас предложить ему от 100 тысяч до 120 тысяч и даже до 150 тысяч червонцев, которые будут доставлены вам тотчас, как окажется в том нужда». Но даже такая огромная сумма не соблазнила Бестужева.

Много раз прусско-французским «партизанам» казалось, что вот-вот Бестужев рухнет. Особенно тревожен был для него 1743 год, когда дело Лопухиных привело к ухудшению русско-австрийских отношений. Тогда враги Бестужева были готовы уже пить шампанское за победу над непотопляемым канцлером. Далион сообщал в Париж в августе 1743 года: «Хотя б паче всякого чаяния ничего не нашлося, чем бы Бестужевых судным порядком погубить можно было, то однако уже власно как решено, что по меньшей мере они в какой-нибудь угол деревень своих сошлются» и позже: «Господа Брюмер и Лесток меня твердо обнадежили, что сие дело несовершенным оставлено не будет». Но нет! Канцлер опять удержался на плаву.

Интриги прусских дипломатов были так же тщетны, как и интриги их французских коллег. Особенно неудачно действовал против Бестужева-Рюмина французский посланник маркиз де ла Шетарди. Досада маркиза была особенно острой, ибо в немалой степени благодаря именно ему Бестужев-Рюмин, сподвижник сосланного в ссылку Бирона, занял пост вице-канцлера: любезный Алексей Петрович внушил доверие влиятельному при дворе Елизаветы французу, и тот понадеялся, что Бестужев-Рюмин будет «ручным». Шетарди даже уговаривал Елизавету прогнать от себя ленивого канцлера князя Черкасского и поставить на его место Бестужева — так понравился услужливый опальный вельможа французскому посланнику. Но вскоре началась полоса разочарований — Бестужев-Рюмин оказался неблагодарным.

Поначалу он отказался от пенсиона в 15 тысяч ливров — столько получал Лесток. Шетарди думал, что вице-канцлер набивает себе цену. Но и это оказалось ошибкой. Уже первая попытка Шетарди, защищавшего интересы шведского союзника, прибегнуть к помощи вице-канцлера для заключения мира на выгодных для Швеции условиях потерпела неудачу — Бестужев-Рюмин не слушался Версаля и не смотрел в сторону Стокгольма. Он жестко стоял на сохранении принципов Ништадтского мира 1721 года и был против всяких территориальных уступок шведам. В этом его поддержала императрица Елизавета, и Шетарди понял, что Бестужев — враг. Выше уже говорилось, как с помощью перлюстрации переписки французского посла Бестужев сумел собрать против своего бывшего благодетеля такой разоблачительный материал, что императрица с позором изгнала Шетарди из России. И это было только начало разгрома франко-прусской партии при русском дворе.

Сначала с большим трудом Бестужеву удалось убрать из России Брюммера, который поддерживал прусские симпатии в «молодом дворе» наследника престола Петра Федоровича. Вообще, «молодой двор» на какое-то время стал центром борьбы с Бестужевым. Как писала потом Екатерина II, враги Бестужева «все собирались у нас». Бороться с ними, не нанося удара по наследнику престола, Бестужеву было непросто. И тем не менее после Брюммера со скандалом была отправлена за границу мать великой княгини и жены наследника, Екатерины Алексеевны, княгиня Иоганна-Елизавета, которая активно интриговала в пользу Фридриха при русском дворе. Бестужеву пришлось много поработать для этого успеха. Но все же самой большой победой Бестужева было свержение всемогущего Лестока. Это произошло в 1748 году. Как опытный охотник, Бестужев годами выслеживал свою дичь, умело расставлял капканы и рыл глубокие волчьи ямы, пока его жертва не попалась в одну из них.

Лесток был опасен своей близостью к государыне, он знал ее интимные тайны, в любой момент входил в императорские апартаменты и, как свой человек, мог повлиять на взгляды императрицы. Досье на Лестока собиралось годами, и Бестужев сумел незаметно разбудить у Елизаветы подозрения о вредных намерениях некоторых ее подданных лишить ее власти посредством сговора с иностранными державами (ведь она же сама прошла этим путем!), а заодно и нанести ущерб интересам империи. Лесток действительно поддерживал отношения с прусскими посланниками, о чем Бестужев узнавал из перлюстраций. В апреле 1749 года была перехвачена депеша прусского посланника Финкельштейна, в которой, с помощью дешифратора, прочитали: «Вчера граф Лесток, находящийся в деревне с императрицею, дал знать мне, что государыня была разгневана против морских держав, она говорила об них раздражительно… Сообразно этим изъявлениям великий канцлер настаивает, чтобы до весны войска оставались в Богемии». Чтобы настроить государыню против Лестока, Бестужев приписал на выписке из этой перлюстрации следующий комментарий: «Ее императорскому величеству лучше известно, изволила ль такие разговоры при Лестоке держать, но преступление его в том равно, лгал ли он или верный рапорт делал министру короля Прусского. Ее императорское величество из прежних писем уже усмотреть изволила, что Лесток советовал, чтоб ни министра Ее императорского величества на конгрес не допускать, ниже Россию в мирный трактат не включать».

Бестужев искусно раздувал опасения Елизаветы за ее жизнь и здоровье. Начитавшись докладных записок Бестужева и специально подобранных экстрактов из перлюстраций дипломатов об их постоянных контактах с Лестоком, императрица нашла в них подтверждение опасности таких встреч своего лейб-хирурга с дипломатическими представителями недружественных России держав. Зная мелочность императрицы, Бестужев особенно выпячивал, в сущности, маловажные эпизоды, которые Елизавете, наоборот, казались очень важными и оскорбительными для нее. Так, она была взбешена полученными из перлюстрации сведениями о том, что как-то раз Шетарди отдал Лестоку для передачи ей табакерку и писал при этом: «чтоб Геро отдать» (т. е. Героине). Почему-то эта кличка страшно возмутила Елизавету. Гневом дышит и ее записка, обращенная к Лестоку: «Возможно ли подумать верному рабу, не токмо учинить, как ты столь дерзостно учинил. Ведая ж совершенно во всем свете запрещенное (а здесь наипаче в самодержавном государстве. — Е.А.) что кому не поручены дела с (иностранными. — Е.А.) министрами видеться тайно, сиречь к ним ездить и их по выбору к себе звать, а наипаче, которые государству и государю противные и интересу, с такими как шведской и прусской. А ты отважился всегдашнюю компанию у себя водить!». Переделав эту филиппику в допросный пункт, который был подан императрице, Бестужев добавил еще один: «Не искал ли он лекарством или ядовитым ланцетом или чем другим ее императорского величества священную особу живота лишить?» И неважно, что подозрения эти были ложными, неважно даже, что ответит на это Лесток, важно было заронить в душу государыни страх и сомнения! А далее, как справедливо вспомнил пословицу Фридрих, — куй железо, пока горячо!

Лесток был арестован, пытан в застенке Петропавловской крепости и затем сослан в Устюг Великий. Во время этого разбирательства прусский посланник Финкельштейн поспешно вручил заранее заготовленные отъездные грамоты и покинул Петербург. Бестужев выразил посланнику свои сожаления по поводу столь внезапного отъезда «давнего друга России». Сожаления были действительно искренними — какая крупная рыба сорвалась! Столько материалов набралось против Финкельштейна, что он вполне мог бы угодить и за решетку! Как бы то ни было, отношения с Пруссией были разорваны, а это Бестужев считал для России большим благом.

И все же он не был уверен, что разбил всех своих врагов. Дело Лестока готовилось им как дело Лестока — Воронцова. Михаил Илларионович Воронцов был бельмом на глазу канцлера. Занимая пост вице-канцлера, он принадлежал к кругу ближайших сподвижников Елизаветы — ведь это он стоял ночью 25 ноября 1741 года на запятках саней, на которых цесаревна мчалась навстречу своей судьбе по улицам столицы. Такое долго не забывается. Поэтому Бестужеву было невыносимо видеть, как его подчиненный на правах старого приятеля оказывается ближе к государыне, чем он сам.

В сложной борьбе за власть Воронцов не был самым проворным и хитрым. Он оставил у современников хорошую память о себе. Француз Фавье писал о нем так: «Этот человек хороших нравов, трезвый, воздержанный, ласковый, приветливый, вежливый, гуманный, холодной наружности, но простой и скромный… Его вообще мало расположены считать умным, — продолжает Фавье, — но ему нельзя отказать в природном рассудке. Без малейшего или даже без всякого научения и чтения, он имеет весьма хорошее понятие о дворах, которые он видел, и также хорошо знает дела, которые он вел. И когда он имеет точное понятие о деле, то судит о нем вполне здраво».

Впрочем, Фавье справедливо замечает то, что видно по письмам Воронцова, — отсутствие страстности канцлера к делу, его склонность к меланхолии, вялость. Сталкиваясь с ним по делам, Фавье отмечал, что занятия тяготят Воронцова, что продолжительные беседы о политике ему утомительны, а «всякий спор, всякое противоречие даже и с его стороны, когда надо настаивать на чем-нибудь с жаром, отзывается в нем болезненно. Выходя из этих совещаний, он имеет вид усталого, еле дышащего человека, с которым как будто только что был нервный припадок».

Прекрасные характеристики Воронцова, данные Фавье, подтверждаются другими современниками. Никто из них не писал о нем плохо — Воронцов не был ни беспощадным карьеристом, ни «пожирателем печени своего врага», ни страстным интриганом и честолюбцем, как его начальник. Бестужеву было трудно собирать компромат на своего заместителя. Никаких особых страстей и страстишек за Воронцовым не замечалось — разве что общая для двора Елизаветы любовь к театру, карточная игра «по маленькой» да пристрастие к постройкам. Его огромный дворец на Садовой поражал гостей роскошью; «его прислуга многочисленна, ливреи богаты, стол изобилен, но не отличается изысканностью и тонкостью блюд; приглашенных у него бывает много, но без особого выбора; расходы его громадны и производятся с видом небрежности, в которой нет ничего напускного. Его обкрадывают, его разоряют, между тем как он не удостаивает обращать ни малейшего на то внимания». Поэтому опытный интриган Бестужев стремился незаметно вредить Воронцову, вливая яд в душу Елизаветы постепенно, так, чтобы не вызывать подозрения.

Хороший случай избавиться от Воронцова представился Бестужеву в 1745 году, когда граф с женой отправился за границу. Елизавета Петровна рассталась с супругами очень тепло, желала хорошо отдохнуть и подлечиться в Европе. Затем, обеспокоенная известиями о появлении у границ отрядов бошняков (боснийских мусульман. — Е.А.), известных своими разбойными нападениями на путников, императрица срочно послала к Воронцовым охрану.

Обласканный государыней, Воронцов пустился в путь и тут допустил грубейшую ошибку, которой тотчас воспользовался его тайный враг. Как уже говорилось выше, Воронцов заехал в Берлин, был тепло принят Фридрихом, который подарил ему украшенную бриллиантами шпагу и вообще обласкал. Об этом Воронцов с восторгом написал в Петербург посланнику Пруссии Мардефельду. Бестужев же перехватил на почте письмо, скопировал его, как и другие материалы, говорившие с ясностью, что Воронцов ездил в Берлин не зря, что он получает деньги от пруссаков и что в нем Фридрих видит главного борца с Бестужевым. А как же иначе можно было понять строчки письма Фридриха секретарю прусского посольства в Петербурге Варендорфу? Король писал секретарю, чтобы тот тщательно «наблюдал, каким образом граф Воронцов, только что возвратившийся из Берлина, возьмется за дело и сможет опрокинуть своего противника» канцлера Бестужева.

Все эти письма в виде препарированных Бестужевым экстрактов попали к Елизавете, и вернувшийся в Россию Воронцов сразу же почувствовал, что холодом повеяло от вчера еще такой доброй к нему императрицы. А он так нуждался в ее ласке и особенно подарках: разоренный роскошью, он все время испытывал нужду в деньгах. Поэтому-то и пришлось ему по-прежнему брать у пруссаков пенсион. Переписка о том, как ami important («важный друг» — псевдоним Воронцова в переписке Фридриха II) получает деньги и снабжает прусского посланника сведениями о делах при дворе — все это в виде копий расшифрованных писем исправно попадало в досье Бестужева. Когда же началось дело Лестока, Бестужев представил государыне сведения о неблаговидной деятельности Воронцова, приятеля Лестока, прибавив сюда еще и несколько старых дел о связях Воронцова с высланной некогда матерью великой княгини Екатерины Алексеевны. Видя, как проваливается в бездну Лесток, он ожидал, что за лейбхирургом последует и вице-канцлер. Но не тут-то было! Воронцов, к неудовольствию Бестужева, удержался.

В чем же причина этого? Вряд ли Елизавету остановили воспоминания юности, в которых Воронцов занимал такое важное место. И тем не менее, имея бесспорные свидетельства связей Воронцова с пруссаками, государыня его не тронула. Возможно, она не была уверена в безусловной виновности своего доброго простодушного сподвижника, который был всегда ей предан и неопасен. В очередной раз она ускользнула от тех, кто расставлял на нее сети. Допускаю, что она не хотела полной победы Бестужева над его противниками — чужая душа потемки! Да ведь и сам канцлер тоже брал взятки!

Было бы ошибкой думать, что Елизавета ничего не понимала в дипломатии и только зевала, слушая шамканье Бестужева. Во-первых, она всегда помнила, чья она дочь. Престиж империи, утверждаемый как раз за границей, не был для нее пустым звуком. В 1753 году императрица с гневом писала в Главный магистрат, что ей «известно учинилось коим образом российские купцы для торга своего в чужестранные государства, а особливо в Швецию, приезжают и там так гнусно и подло пребывание свое имеют, что не токмо великое презрение и посмеяние на себя самих, но и на все всероссийское купечество немалое предосуждение и поношение там наносят; а именно многие в серых кафтанах и с небритыми бородами приезжают, надлежащего пристойного обращения с чужестранными купцами не имеют, притом же некоторые и нетрезво себя содержат, также и другие, весьма непристойные поступки делают».

Императрица предписала, чтобы отныне «не токмо поведение свое и платье совершенно переменили, но и всякое честное поведение и пристойное обхождение и знакомство тамо заводить старались, ибо тем они, как себе самим, так и всему российскому купечеству честь, почтение и лучший кредит у всех чужестранных наций приобрести могут». Не доверяя русскому купеческому слову, государыня приказала отобрать у купцов подписки «с крепким подтверждением о честном и пристойном поведении под опасением за неисполнение высочайшего Ее императорского величества гнева и жестокого наказания». Есть и другие свидетельства крайне щепетильного отношения императрицы к вопросам международного престижа России.

Во-вторых, говоря об отстраненности Елизаветы Петровны от государственного управления, сделаем одну поправку: существовали дела, которые ни при каких обстоятельствах без нее решить было невозможно. До тех пор, пока она оставалась самодержицей и не хотела утратить этой власти, она была вынуждена подписывать именные указы, вести переписку. И среди бумаг, к которым прикоснулось перо Елизаветы, есть такие, которые отражают самое пристальное внимание императрицы к определенному виду дел. Это были дела по внешней политике, требовавшие как раз того, чем, казалось бы, вовсе не обладала императрица: внимания, трудолюбия, таланта. И тем не менее в непрерывной череде празднеств и развлечений Елизавета находила «окна», чтобы выслушивать доклады канцлера А.П.Бестужева-Рюмина или Ивана Шувалова, читать донесения русских посланников из-за границы, выписки из иностранных газет и перлюстрации. На таких бумагах остались пометы, сделанные ее рукой. Чем же объяснить такое исключение из правил царицы, далекой от всякого труда?

Ларчик открывается просто: внешняя политика была интересна императрице. Дипломатия тогда была «ремеслом королей»; вся Европа была монархической (за исключением Венеции, да и то там сидел дож, который воспринимался в России как государь), и всюду правили людьми императоры, короли, князья, ландграфы, герцоги. Это была большая недружная семья властителей, хотя и связанная родством, но раздираемая противоречиями и враждой. Члены коронованного семейства постоянно интриговали друг против друга, стремились расстроить чьи-то союзы, заполучить для себя новых союзников. Дипломатическая история переворота Елизаветы была весьма характерна для нравов тех времен. И еще важное обстоятельство: дипломатия была всегда персонифицирована, и часто, имея в виду страны, говорили «Мария-Терезия», «король Фридрих», «король Людовик».

Это был мир, в котором жили и интриговали мадам Помпадур и кардинал Флери, Уолпол, Бестужев, Юлленборг и десятки других известных личностей, между которыми с годами устанавливались довольно сложные отношения симпатии и антипатии, равнодушия, дружбы, вражды. У каждого из членов этого сообщества были свой имидж и своя кличка. Елизавета называла Фридриха «Иродом», он в ответ находил для нее, как и для Помпадур, весьма непристойные клички, самой мягкой из которых была «шлюха». Резкие высказывания, шутки друг о друге, слухи тотчас сообщались публике, обсуждались в салонах Парижа, на биржах Амстердама, становились достоянием гамбургских газет, которые читали по всей Европе.

Многие из боровшихся или друживших между собой государей никогда не видели друг друга, но тем не менее тонко ощущали свое родство по власти и свою борьбу. Императрица Елизавета в полной мере осознавала себя членом этой семьи и явно симпатизировала Марии-Терезии, с которой возмутительно вызывающе вел себя прусский король. Елизавете нравилось читать донесения посланников, особенно тех, которые подробно и живо описывали перипетии придворных интриг при дворе своего аккредитования. В мае 1745 года Бестужев поощрял русского посланника в Копенгагене барона Иоганна Альбрехта Корфа: «Все от вас присылаемые частные известия не только что Ее императорское величество сама читать изволит, но… реляции ваши имеют еще более преимущества пред другими, ибо оные для некоторых необходимых причин наперед докладываемы бывают Ее императорскому величеству, нежели частные дела и будьте уверены, что оными всегда Ее величество бывает довольна. Ваше высокоблагородие можете свободно продолжать ваши рассуждения и известия, а особливо из Швеции приходящие и касающиеся до Ее императорского величества высочайшего дома и интереса, также и княжеской Гольстинской фамилии».

Крайне любопытное чтение для императрицы представляли зарубежные газеты. Выписки из них делались с таким расчетом, чтобы императрица могла сразу узнать все важнейшие зарубежные слухи и скандалы. И Елизавета полностью отдавалась этому столь любезному ей миру интриг и сплетен. Этот мир представлялся ей огромным дворцом, где можно было внезапно отворить дверь одной из комнат и застать там камер-юнкера, тискающего в потемках камер-фрейлину. Все это, конечно, в европейском масштабе.

Вместе с тем Елизавета проявляла качества хорошего дипломата. В ее характере и поведении было много черт, тому благоприятствующих. Не без оснований француз Лефермиер писал в 1761 году, что «из великого искусства управлять народом она усвоила себе только два качества: умение держать себя с достоинством и скрытность». Последнее качество, как мы знаем, для дипломата первейшее, после ума, конечно. И оно не раз выручало Елизавету, спасало от опрометчивых поступков.

Бестужев все эти особенности личности своей повелительницы знал и, не добившись своего в деле Воронцова, в отставку тем не менее не подал. Вести корабль «Россия» по прочерченному им курсу было для него важнее всего. Что же это был за курс?

По мнению раздосадованных неудачами в борьбе с канцлером пруссаков и французов, ошибка их состояла в том, что англичане и австрийцы купили Бестужева раньше них и дали ему больше. Но это было неверно, впрочем, как и утверждение, что Бестужев-Рюмин славился неподкупностью. Он ничем не отличался от своих противников, так же как они, был нечист на руку, брал взятки, много взяток и пенсионов, даже жил за счет взяткодателей. В документах английских дипломатов он имел кличку My friend («Мой друг»). В 1746 году Бестужев получил от английского правительства гигантскую взятку в 10 тысяч фунтов, оформленных как долг без процентов на десять лет под залог дворца канцлера.

При этом Бестужев умело вымогал деньги. Когда осенью 1752 года саксонский курфюрст и польский король Август III испугался приготовлений Фридриха II к нападению на Саксонию, то его посланник в Петербурге устремился к русскому канцлеру за помощью. Тот, безусловно, обещал оказать содействие дружественному государю и при этом «признался» посланнику, что растратил на собственные нужды более 20 тысяч дукатов из денег Коллегии иностранных дел и что при первой же ревизии его, искреннего друга саксонцев, лишат должности. И тогда он не сможет помочь Саксонии. При этом он просил саксонского дипломата известить об этой печальной новости своих австрийского и английского коллег. Все три посланника сели обсуждать создавшееся положение — Бестужев явно вымогал деньги. Английский резидент Вульф, на карман которого особенно рассчитывали саксонец и австриец, возмутился и отказался спасать «своего друга». С бумагами в руках он доказал коллегам, что за последний год передал канцлеру свыше 62 тысяч рублей. С трудом удалось «выбить» из английского резидента восемь тысяч рублей, остальные прислали от Марии-Терезии.

Секрет, казалось бы, странного поведения Бестужева, который брал деньги у одних и не брал у других, отгадывается довольно просто. Подкуп иностранных государственных деятелей в те времена был делом обычным. За деньги просили предоставить нужную информацию, надеялись, что деньги помогут изменить курс данного государства в нужную коронованному взяткодателю сторону. В 1749 году граф Гуровский, посланец графа Морица Саксонского, ставшего во Франции маршалом Саксом, предложил Бестужеву 25 тысяч червонцев, чтобы тот добился от императрицы Елизаветы обещания никогда не выпускать из ссылки герцога Бирона и его сыновей. Морицу, который еще в 1726–1727 годах неудачно претендовал на курляндский трон, все-таки хотелось его занять, а для этого было крайне важно, чтобы герцог Бирон с сыновьями подольше посидел в своей ярославской ссылке.

Бестужев написал об этом разговоре с Гуровским Алексею Разумовскому и просил передать всё это государыне. Канцлер сообщал, что он недавно «вкратце, за недостатком времени» (известно, что у Елизаветы времени для дел было очень мало) просил выпустить Бирона и отправить его в Курляндию и тем самым покончить с так называемым Курляндским вопросом — ведь свободный «курляндский стул» не давал покоя многим честолюбцам и тем создавал проблемы для России. Однако, как пишет Бестужев, государыня «сказать изволила, что его (Бирона. — Е.А.) не освободит». Поэтому Бестужев просит Разумовского передать императрице, что «граф Сакс ничего более и не требует, как такого со стороны Ее императорского величества изъяснения, что Бирон свободен быть не может; следственно мне легко было б 25 тысяч червонных принять. Но я весьма верной Ее императорского величества раб и сын Отечества, чтоб я помыслить мог и против будущих интересов Ее и государства малейше поступить».

Документ этот интересен не тем, что Бестужев демонстрирует свою неподкупность, а тем, как работает механизм подкупа и поведения сановника, которого покупают. Смысл документа в том, что Бестужев мог бы взять деньги за содействие Морицу Саксонскому и при этом совсем не заниматься хлопотами о том, чтобы Бирон попрежнему сидел в ссылке, — ведь государыня и так не намеревалась его выпускать. Зато потом можно было заявить Гуровскому о «проделанной» канцлером работе. Но Бестужев по каким-то причинам на сделку с Морицем не пошел, но представил все это дело в выигрышном для себя, как он думал, свете.

История с Бироном и Морицем позволяет понять философию продажности канцлера. Он не брал деньги от французов и пруссаков не потому, что очень не любил Людовика XV или Фридриха II и был без ума от Марии-Терезии или Георга II. Суть в том, что Бестужев не брал денег у противников своей политической линии и с охотой брал их у тех государей, политика которых не противоречила этой линии. Это было так же удобно и безопасно, как в описанном деле Морица. Взяткодатели думали, что политика России направляется ими благодаря деньгам, которые они дают Бестужеву. На самом же деле канцлеру не требовалось в этой политике ничего менять — эта политика отвечала его целям, намерениям, она одобрялась государыней. Польский король Станислав Август Понятовский писал о Бестужеве-Рюмине: «Как во всем, он был настойчив в том, чего хотел. Он всю свою жизнь был приверженцем Австрии, до ярости отъявленным врагом Пруссии. Вследствие этого он отказался от миллионов, которые ему предлагал прусский король. Но он не совестился принять подношения и даже просить о нем, когда он говорил с министрами Австрии или Англии, или Саксонии, или другого какого-либо двора, которому он считал нужным благодетельствовать для пользы своего собственного отечества. Принять подачку от государя, связанного дружбой с Россией, было по его понятиям не только в порядке вещей, но своего рода признанием могущества России, славы которой он по-своему желал».

В чем же суть политики, во имя которой канцлер брал и даже требовал от одних пенсионы и грубо отвергал взятки от других иностранцев? В многочисленных докладах, записках, письмах Бестужева-Рюмина не раз излагалась концепция внешней политики России, называемая им «системой Петра Великого». В основе ее лежало, во-первых, признание важности для России, как великой державы, собственных имперских задач. Вовторых, опорой международных отношений России считались союзы: с морскими державами — Англией и Голландией, а также Саксонией и Австрией. Называя союз с Англией «древнейшим», Бестужев считал, что Россию и Англию связывают торговые отношения, которые приносят огромные барыши купечеству и казне, и за этот союз, имеющий экономическую подкладку, России нужно держаться двумя руками. Союз с Саксонией важен тем, что саксонский курфюрст — польский король, а Польша — один из тех районов Европы, куда с особой силой распространяются русские имперские интересы. Заметим, что к этому времени будущие разделы Речи Посполитой были во многом подготовлены активной русской политикой по разложению польской государственности, и отказываться от этого магистрального интереса ради эфемерного союза с Пруссией Россия никак не могла.

Но более всего общность долговременных интересов связывала Россию с Австрией. Это было продиктовано и «польской проблемой», и борьбой с Пруссией за влияние над Германией, и так называемыми турецкими делами. Борьба России с сильной Османской империей была невозможна без союзника, а таким единственным естественным союзником, кроме ослабевшей Венеции, выступала Австрия, имевшая, как и Россия, давние претензии к Турции и мечтавшая, как и Россия, о расширении своих владений и влияния за ее счет.

Эту-то концепцию внешней политики Бестужев и называл «системой Петра Великого», и дочь царя-реформатора ее горячо поддерживала, ибо она свято верила в то, что сохранение важнейших начал политики ее отца есть гарантия могущества России и одновременно незыблемости ее личной власти над страной. В конечном счете именно в этом и заключалась причина столь прочного положения Бестужева-Рюмина при дворе. В глазах Елизаветы престарелый канцлер, при всех его недостатках и пороках, был носителем столь уважаемой и комфортной для государыни идеи.

Отражала ли «система Петра Великого» взгляды и идеи самого Петра? В стратегическом смысле преемственность политики Петра I по укреплению империи сохранялась с того момента, как первый император умер в январе 1725 года. И правительство Елизаветы, вслед за правительством всех ее предшественниц на троне, эту общую идею всецело поддерживало. Ни один правитель России, ни до Елизаветы, ни после нее, не намеревался отказаться от завоеваний времен Северной войны, от влияния России в Прибалтике, Польше, Германии, на международной арене. Бестужев справедливо писал, что Петр Великий особо следил за Саксонией, «неотменно желал саксонский двор, колико возможно, наивяще себе присвоять, дабы польские короли сего дома совокупно с ним Речь Посполитую польскую в узде держали». Никто из русского руководства не хотел, чтобы Россия вернулась к положению 1680-х годов, когда Россия — великая страна — считалась второстепенным государством. Поэтому Бестужев продолжал «систему Петра Великого», которую до него развивали Меншиков и Бирон, Остерман и Левенвольде.

В тактическом же смысле (выбор союзов, характер соглашений) «система Петра Великого» — мистификация Бестужева-Рюмина. Как объяснял государыне канцлер, безопасность России требует, «чтоб своих союзников не покидать для соблюдения себе взаимно во всяком случае… таких приятелей, на которых положиться можно было, а оные суть морские державы, которых Петр Первый всегда соблюдать старался, король Польский как курфюрст Саксонский и королева Венгерская по положению их земель, которые натурально с сею империею (то есть Россией. — Е.А.) интерес имеют. Сия [система] с самого начала славнейшего державствования Ее императорского величества… родителя состояла».

На самом же деле политический курс Петра Великого в конце его царствования был иным. Отношения с польским королем и саксонским курфюрстом Августом II после его измены в 1705 году были далеки от дружественных и союзнических. Очень активно русская дипломатия действовала в Швеции и на севере Германии. Это вызывало острое недовольство как раз морских держав, которые с русским царем дружить не хотели и даже несколько раз посылали в Балтийское море свои эскадры, блокировавшие русский флот на базе в Ревеле. Не было у Петра и союзнических отношений с Австрией. Они сложились у России благодаря А.И.Остерману уже после смерти первого императора, который в конце своей жизни все свои усилия устремлял на Восток — в Персию, на завоевание Индии. Умирая, Петр не оставил никакого политического завещания, которое бы позволило сверить достижения его преемников с тем, что задумывал великий государь.

Это не означает, что курс, который избрал Бестужев и назвал «системой Петра Великого», противоречил имперским интересам России. Так, перспективный союз с Австрией и контроль над Польшей вполне отвечали этим интересам. Более проблематична была форма отношений с Англией и особое ожесточение в отношениях с Пруссией. Русско-английские отношения сводились не столько к торговле, как писал Бестужев, сколько к так называемым субсидным конвенциям. Дело в том, что английский король Георг II был одновременно курфюрстом северогерманского владения Ганновер. О безопасности Ганновера его владетель весьма беспокоился. С одной стороны, Ганноверу могли угрожать явные захватнические аппетиты Пруссии, а с другой — Франции, которая постоянно тянула руки к Германии. Тем более для Ганновера был опасен союз Франции и Пруссии в ходе Войны за австрийское наследство 1740–1748 годов. Угрозу вторжения в Ганновер можно было отвести только с помощью большой группировки войск, которая по первому сигналу двинется в Германию и живым щитом прикроет отчину английского государя. Для этого лучше всего подходили, по мнению английских политиков, русские войска — их у русской государыни было много, солдаты славились неприхотливостью, а в Петербурге денег все время не хватало. В 1746 и 1747 годах такие субсидные англо-русские конвенции были заключены.

Согласно их условиям Россия должна была предоставить за крупную сумму денег в полное распоряжение англичан, точнее, ганноверцев, армию в 30 тысяч солдат. Сразу же отметим, что никакого отношения к защите российских национальных или имперских интересов субсидные трактаты не имели. Это была просто аренда пушечного мяса за деньги. Весной 1748 года русская армия под командованием генерала князя В.А.Репнина, во исполнение конвенции 1747 года, двинулась через Германию на Рейн, где хозяйничали французы, воевавшие с Австрией и угрожавшие немецким владениям, в том числе и Ганноверу. Движение корпуса Репнина серьезно повлияло на ход переговоров в Аахене, и в итоге Война за австрийское наследство закончилась. Одновременно, раздраженный русским вмешательством в войну, Версаль порвал отношения с Россией. В декабре 1747 года Россию покинули посланник Далион, а затем и консул Совер.

Прусский посланник уехал из Петербурга, как сказано выше, в следующем, 1748 году в самый разгар дела Лестока. К этому времени отчетливо определилась проавстрийская и антипрусская политика России. До 1743 года, который увенчался успехом пруссаков, заключивших с Россией договор о взаимопомощи, дела Фридриха в России, обеспеченные действием сильной «партии» Лестока и других, шли неплохо. Даже когда началась Первая Силезская война, Елизавета колебалась, на чью сторону встать. Екатерина II писала в записках, что «императрица имела одинаковые поводы к неудовольствию против Австрийского дома и против Франции, к которой тяготел прусский король». Наблюдения мемуаристки подтверждаются многочисленными дипломатическими документами.

Но потом русско-прусские отношения становились все хуже и хуже. Напрасно в 1746 году Фридрих II обвинял вернувшегося из Петербурга Мардефельда в том, что тот пожалел и не дал Бестужеву взятку в 100 тысяч рублей для предотвращения русско-австрийского сближения. Да, роль Бестужева в изменении курса русского правительства была велика, «партия» короля при русском дворе была подавлена, но все же самой важной причиной поворота России к Австрии стала политика самого Фридриха II в ходе Первой и Второй Силезских войн, рост территории его королевства. Блестящие победы прусской армии стали представлять угрозу общей системе международных отношений и той роли, которую привыкла играть в Европе Россия. Сильное беспокойство вызывали непредсказуемые, нарушающие все принятые нормы поведения поступки «мироломного» короля, его неприкрытая агрессивность и несомненная возрастающая сила.

Все империи «подворовывали», не стеснялись прихватить чужие территории, расширяя зону своего влияния, ведя упорную закулисную борьбу в «спорных» зонах. Но никто не действовал столь решительно и грубо, как Фридрих. России, например, потребовались многие десятилетия, чтобы незаметно втянуть в себя и «проглотить», как удав кролика, Курляндию, затем точными, выверенными шагами низвести до ничтожества государственность Речи Посполитой, приучить общественное мнение, усыпить бдительность врагов России, отвлечь их от «жирного гуся» (так называл Курляндию Бирон). А тут неожиданно и дерзко появляется король-разбойник, на глазах у всех нападает на почтенную даму и грабит ее раз, потом другой! Доверять такому господину нельзя. По этому поводу Бестужев писал: «Коль более сила короля Прусского умножится, толь более для нас опасности будет, и мы предвидеть не можем, что от такого сильного, легкомысленного соседа [нашей] империи приключиться может». Речь, конечно, шла не о территории России, а о ее интересах в Европе.

Фридрих, несмотря на все свои старания усыпить «северную медведицу», достичь этого так и не смог — слишком тесна Европа, слишком перепутаны в ней различные интересы. В итоге, если во время Первой Силезской войны (1740–1742) Елизавета, при дворе которой была сильна прусско-французская партия Шетарди — Лестока, прохладно относилась к отчаянным призывам Марии-Терезии о помощи, которую Россия была обязана предоставить согласно договору, то все изменилось с началом в 1744 году Второй Силезской войны, когда Фридрих напал на Саксонию. Это был тревожный звонок для Петербурга. Вторжение рассматривалось как вмешательство в сферу русских интересов: ведь саксонский курфюрст — наш польский король! Саксония обратилась за содействием к России. Елизавета, как всегда, долго колебалась, но потом ее убедили слова канцлера: «Интерес и безопасность… империи всемерно требуют такие поступки (Фридриха. — Е.А.), которые изо дня в день опаснее для нас становятся, индифферентными не поставлять, и ежели соседа моего дом горит, то я натурально принужден ему помогать тот огонь для собственной безопасности гасить, хотя бы он наизлейший мой неприятель был, к чему я еще вдвое обязан, ежели то мой приятель есть». С позором изгнанный из Дрездена Август III как раз и был приятель России.

Бестужев в специальной записке, поданной императрице в сентябре 1745 года, настаивал на выработке конкретного плана помощи Саксонии, ибо, по его мнению, оставшись в стороне, «дружбу и почтение всех держав и союзников потерять можно». Елизавета Петровна вняла требованиям Бестужева и 8 октября 1745 года предписала фельдмаршалу Петру Ласси сосредоточить в Лифляндии и Эстляндии войска размером около 60 тысяч, чтобы весной начать наступление против Фридриха II. Это обстоятельство ускорило заключение мира между Пруссией и Саксонией. Не будем забывать, что ахиллесова пята Прусского королевства — Восточная Пруссия — находилась прямо под носом Российской империи и, как показали события Семилетней войны, защитить Кенигсберг основными силами прусской армии оказалось невозможно.

Уже после этого отношения России и Пруссии стали подчеркнуто недружественными. Но это была победа Бестужева, и он, не без удовольствия, писал императрице, подводя итог всему происшедшему: «Король прусский не вполне преуспел в своих домогательствах и что достигнутое им от России не совсем соответствовало его надеждам». Так оформилась доктрина сдерживания Фридриха с помощью угрозы захвата Восточной Пруссии и намерения войти в Германию с экспедиционным корпусом. Важным элементом этой доктрины стали и дружественные отношения России с Австрией. С начала 1746 года в Петербурге велись напряженные переговоры с австрийскими дипломатами о заключении оборонительного союза. Договор был подписан в конце мая 1746 года и оказался очень важен для Австрии. Союзники обязались поддерживать друг друга в действиях против Турции и Пруссии, причем Мария-Терезия очень рассчитывала найти поддержку у России в осуществлении своей заветной мечты — возвращении Силезии в состав империи. История с подготовкой корпуса Ласси в 1745 году показалась удачной, и Россия с тех пор держала в Лифляндии крупную группировку войск, готовую в любой момент двинуться на Кенигсберг.

Напряженные отношения с Пруссией ужесточало начавшееся острое соперничество русских и прусских дипломатов в третьих странах. В конце 1740-х годов Петербург был особенно раздражен попытками Пруссии вмешаться в шведские дела и добиться усиления шведского короля. Это как раз шло вразрез с интересами России, которая хотела ослабления шведской государственности и всячески поощряла борьбу политических группировок в среде шведского дворянства и в рикстаге. Наконец, к прочему прибавилось яростное неприятие императрицей Елизаветой персоны Фридриха, которого она, подобно Марии-Терезии и мадам Помпадур, люто возненавидела. Чем же Фридрих вызвал такую ярость трех прекрасных дам, будет рассказано в главе о Семилетней войне.