Глава 9 КОНЕЦ ЦАРСТВОВАНИЯ


Приехав в Петербург, Александр нашёл, что многие сферы в государстве весьма запущены. Особенно не нравилось ему положение дел в высшей гражданской администрации.

Правительство возглавлял прежний воспитатель Александра и Константина 80-летний граф и фельдмаршал Николай Иванович Салтыков, занимавший с марта 1812 года должности председателя Государственного совета и председателя Комитета министров. Однако из-за его преклонного возраста и большого объёма работы на двух важнейших административных постах многие конкретные вопросы решал статс-секретарь Молчанов. Причём, как показала скорая, но глубокая ревизия, решал небескорыстно и потворствовал коррупции и злоупотреблениям чиновников. Молчанов был отставлен от дел.

Вторым крупным администратором, уволенным от дел, был военный министр князь Алексей Иванович Горчаков — старший брат уже известного нам Андрея Ивановича Горчакова.

Алексей Горчаков занял этот пост после того, как с него в августе 1812 года ушёл Барклай-де-Толли. Братья Горчаковы доводились родными племянниками А. В. Суворову. Алексей Горчаков имел репутацию боевого генерала, но не смог опровергнуть обвинений в злоупотреблениях, допущенных в снабжении войск в 1812 году. Правда, своекорыстие самого Горчакова доказано не было, и его отставка мотивировалась недостаточным контролем за комиссариатскими чиновниками и интендантами. Военным министром стал герой Отечественной войны генерал-лейтенант Пётр Петрович Коновницын.

Тотчас же после его назначения, 12 декабря 1815 года, Александр издал указ, в котором говорилось: «Трёхлетний опыт благополучно оконченной последней войны, в продолжении коей лично присутствовал я при войсках, явил ощутительную пользу изданного в 1812 году учреждения об управлении Большой действующей армии. Находя необходимым сохранить тот же порядок и в мирное время по управлению всем вообще военным департаментом, признал я за полезное дать оному новое устройство, применённое в главных основаниях к упомянутому учреждению»[227].

Одновременно была осуществлена реформа в управлении сухопутными вооружёнными силами. Сделана она была не без учёта расследования по делу Горчакова.

Убедившись, что министерство военных сухопутных сил чрезмерно громоздко, Александр сузил его функции, оставив за ним лишь хозяйственные дела. Всё же прочие функции передавались в ведение Главного штаба. Его начальником был оставлен генерал-адъютант князь Пётр Михайлович Волконский — друг детства Александра, прошедший с ним всю войну 1812—1815 годов.

По важности вопросов, решаемых в Главном штабе, должность его начальника была выше должности военного министра. К тому же и над Коновницыным, и над Волконским по-прежнему возвышалась фигура председателя департамента военных дел Государственного совета — Аракчеева, который единолично докладывал царю о положении дел в армии.

Произошли серьёзные кадровые изменения и в руководстве военного ведомства. Генерал-квартирмейстером стал генерал-лейтенант К. Ф. Толь, дежурным генералом — любимец Александра генерал-адъютант А. А. Закревский. На прежних местах остались генерал-инспектор инженерных войск К. И. Опперман и генерал-инспектор артиллерии П. И. Меллер-Закомельский.

20 декабря 1815 года был издан высочайший указ о немедленной высылке из Петербурга всех иезуитов. Указ появился вследствие того, что за время отсутствия Александра в Петербурге активность членов ордена Иисуса сильно возросла и некоторые воспитанники иезуитского пансиона, а также несколько аристократок перешли в католицизм.

Братьев иезуитов погрузили в крытые возки и в сопровождении жандармов отправили в Полоцк, где находилась резиденция ордена в западных русских землях.

К этому же времени относится новый взлёт Аракчеева. Престарелый Салтыков не мог руководить Государственным советом и Комитетом министров, и почти сразу по возвращению в Петербург Аракчеева все нити правления сосредоточились в его руках. Кроме Госсовета и Комитета министров в ведении Аракчеева оказалась и собственная его императорского величества канцелярия, в которой собирались прошения на высочайшее имя. А среди них немало было жалоб на чиновников и сановников всех рангов, что давало Аракчееву возможность преследования тех, кто был ему неугоден.

Именно тогда начала складываться система, получившая в русской истории название «аракчеевщина». Аракчеев с начала 1816 года стал единственным человеком, докладывавшим Александру все дела по всем департаментам и министерствам.

Император фактически перестал принимать с докладами других высших должностных лиц государства, делая исключение лишь для петербургского военного губернатора и министра иностранных дел, полностью ему послушных.

16 мая 1816 года скончался фельдмаршал Н. И. Салтыков. На его место председателем Госсовета и Комитета министров был назначен светлейший князь Пётр Васильевич Лопухин. Опытнейший бюрократ и царедворец, он последовательно занимал должности генерал-прокурора Сената, министра юстиции и председателя ряда департаментов Государственного совета.

Лопухин был во всём солидарен с Аракчеевым, и даже такие близкие к царю лица, как Волконский, Закревский, Ермолов, Киселёв и другие, считавшие Аракчеева «вреднейшим человеком» и «проклятым змеем», были бессильны что-либо сделать.

Вскоре Ермолов был отправлен на Кавказ, где занял должности командира Отдельного Кавказского корпуса и губернатора Кавказской и Астраханской губерний. Одновременно, находясь в пределах Российской империи, Ермолов исполнял обязанности чрезвычайного посла России в Персии.

Последовал и ряд других административных перемен, ещё более усиливших фаворита. Особенно возросло его влияние на царя после того, как он занялся устройством военных поселений.

Идея их создания возникла ещё за два года до начала Отечественной войны. Её авторство принадлежало адмиралу Н. С. Мордвинову, предложившему в 1810 году «создать усадьбы для полков, дабы уменьшить расходы казны на их содержание».

В мозгу Александра I эта идея трансформировалась в военные поселения, где вместе с солдатами жили бы и их семьи, чтобы тем самым облегчить участь и тех и других. Дело их устройства он поручил Аракчееву.

Александр писал ему 28 июня 1810 года: «Чтобы не терять более времени, я приказал Лаврову ехать к тебе в Грузино для личного с тобою переговора. Я ему подробно весь план изъяснил. Военный министр извещён, что сию часть я исключительно поручаю твоему попечению и начальству. Теперь остаётся начать. Чертежи твои весьма мне понравились, и мне кажется лучше придумать мудрено. Лаврову покажи, пожалуй, всё твоё сельское устройство и, как скоро будешь свободен, приезжай в Петербург. За сим с помощью Божиею уже приступим к делу. При сём прилагаю все бумаги по сему предмету. Навек пребуду тебе искренно привязанным»[228].

Из этого письма следует, что с самого начала Аракчеев не только был посвящён в замысел создания военных поселений, но и собственноручно вычертил избы поселян, их расположение в посёлке и проч.

Во главе первого «поселённого» батальона Елецкого пехотного полка был поставлен генерал-майор Н. И. Лавров, в то время как в обычных линейных батальонах командирами были, как правило, полковники. Батальон был поселён на территории Бабылецкого староства Климовецкого повета Могилёвской губернии.

29 июня Аракчеев отвечал царю: «Я не имею столько ни разума, ни слов, чтобы изъяснить вам, батюшка ваше величество, всей моей благодарности, но Богу известно, сколько много я вас люблю и на каких правилах я вам предан, одно оное только меня и утешает. Доставляйте мне случай доказать всё сие на опытах, тогда вы меня более полюбите. Приказание ваше застало меня готового совсем ехать в С.-Петербург... но, получа фельдъегеря от вас, батюшка, я, увидя, что генерал Лавров должен ко мне, кажется, сегодня приехать, я остался здесь, дабы, не теряя времени, показать ему всё нужное, к его сведению, и с ним же вместе немедленно возвратиться в С.-Петербург, почему и прошу приказать ему скорее ко мне приехать, если паче чаяния он ещё не выехал»[229].

К февралю 1812 года устройство поселян в специально для них созданных усадьбах, выстроенных по чертежам Аракчеева, было завершено, но приближавшаяся война прервала начатый опыт.

В 1813 году батальон был возвращён на прежнее место. В нём была тогда тысяча солдат. Жён и детей в момент возвращения из похода у поселян не было. Однако к 1817 году в поселении жило уже 2337 человек, из них 796 жён и 540 детей.

Аракчеев докладывал царю, что все поселяне обеспечены хлебом и дома имеют его запас. В их распоряжении образовался капитал в 28 тысяч рублей, было организовано медицинское обслуживание поселян и обеспечение инвалидов. Устранены нищенство, пьянство и тунеядство. Было введено обязательное обучение детей (до 12 лет при родителях, а затем в «военном отделении» при батальоне).

Однако это было лишь видимое, показное благополучие, за которым скрывалась жесточайшая эксплуатация, принудительный труд и умопомрачительная регламентация. Жизнь поселян была расписана по минутам от подъёма до отбоя. Например, в «Правилах, как растить, кормить и обманывать младенца» было 36 параграфов. В одном из них предусматривалось, что «старшина во время хождения по избам осматривает колыбельки и рожки». «Правила сии, — говорилось далее, — должны быть хранимы у образной киоты, дабы всегда их можно было видеть».

Каждая замужняя баба должна была рожать ежегодно. Если происходил выкидыш или рождалась дочь, то родители платили штраф, а если в какой-либо из годов баба не беременела, то сдавала в склад десять лишних аршин холста.

Женихи и невесты — в один и тот же день — выстраивались в две шеренги и вытаскивали из шапок билетики с именами. И сей жребий был обязателен, ибо, как полагал граф Алексей Андреевич, «браки заключаются на небесах, и таковою была воля Божья».

К концу 1815 года идея военных поселений приобрела следующий вид: в полку трехбатальонного состава один из его батальонов состоял из поселян-солдат, в домах у которых на постое содержались два солдата из строевых батальонов. Эти два солдата назывались помощниками (и входили в семью) поселянина-хозяина.

Поселённые батальоны формировались из солдат, прослуживших в армии не менее шести лет, а также из местных государственных, так называемых казённых, крестьян, в том же возрасте, в каком были и солдаты, — от 16 до 45 лет.

Дети военных поселян с 7 лет зачислялись в кантонисты, учились в школах, а с 18 лет становились солдатами. Единственным послаблением для них было сокращение воинской службы с 25 до 20 лет.

Единообразие и муштра сопровождали военных поселян повсюду. Каждое военное поселение имело 70 домов и предназначалось для одной роты, насчитывающей по штату военного ведомства 228 человек. В домах жили по четыре семьи с единым нераздельным хозяйством.

Занимаясь военной учёбой и строевой подготовкой, поселяне основное время уделяли земледельческим работам, строительству и ремонту полковых помещений и сооружений, домов для офицеров. Они рубили лес, копали канавы, прокладывали дороги, осушали болота. Нередко командиры полков и батальонов отдавали их на сезонные работы соседним помещикам, получая мзду в собственный карман. За малейшее непослушание поселян наказывали розгами и шпицрутенами, нередко забивая до смерти.

5 августа 1816 года Александр направил новгородскому губернатору Муравьеву свой именной указ, которым обязывал его расквартировать батальон гренадерского имени графа Аракчеева полка в Высоцкой волости, в Новгородском уезде, на реке Волхов. Батальон должен был занять всю волость, и она, таким образом, изымалась из-под юрисдикции гражданских властей и передавалась под власть батальонного командира майора фон Фрикена.

Уже в октябре Аракчеев докладывал Александру, что он сам осматривал новые военные поселения и одобряет принятые майором меры.

В отличие от случая расселения батальона Елецкого полка в 1810 году, когда коренные жители были переселены в Новороссию, жители Высоцкой волости остались на своих местах и были зачислены в военные поселяне под именем «коренных жителей» с подчинением военному начальству и зачислением их малолетних сыновей в кантонисты, а взрослых — в солдаты.

К концу царствования Александра I третья часть русской армии перешла на положение военных поселян. 128 батальонов и 240 эскадронов представляли собой особое военное государство, главой которого был граф Аракчеев. Александр I настаивал на том, чтобы минимум 5 миллионов государственных крестьян было переведено на положение военных поселян. Широко известным стало его выражение: «Военные поселения будут, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова». А длина этой дороги превышала сто вёрст.

Александр искренне полагал, что совершает великое деяние, учреждая военные поселения. В этом своём заблуждении он не был одинок. Не только Аракчеев разделял его устремления и проводил их в жизнь. Сперанский сочинил книгу: «О выгодах и пользах военных поселений»; Карамзин полагал, что «оные суть одно из важнейших учреждений нынешнего славного для России царствования»; генерал Чернышов писал Аракчееву: «Все торжественно говорят, что совершенства поселений превосходят всякое воображение. Иностранцы не опомнятся от зрелища для них столь невиданного»[230].

Александр был гарантом того, что дело создания и развития системы военных поселений будет доведено до логического конца. Однако многие в его окружении резко осуждали идею военных поселений, хотя остерегались открыто высказывать её неприятие. Одним из тех, кто не побоялся это сделать, был Барклай-де-Толли. 4 апреля 1817 года Александр направил ему рескрипт, приложив к нему «Проект учреждения о военном поселении пехоты». В рескрипте предписывалось: «Представить на «Проект» свои замечания».

Барклай проанализировал «Проект» и представил Александру свои соображения. Прежде всего он изложил общие принципы, утверждая, что «хлебопашество, сельская экономика и сельская промышленность там только могут иметь хороший успех и желаемые последствия, где земледельцам дана совершенная свобода действовать в хозяйстве своём так, как сами они за лучшее для себя находят, где поселянин не подвержен никакому стеснению в распоряжении временем как для земледельческих работ, так и для других занятий и позволенных промыслов, где повинности, на него возлагаемые, не превышают сил и способов его...»[231].

Однако в военных поселениях Барклай не видел условий для свободного труда и откровенно констатировал, что «силою прав, предоставленных начальникам поселений, военные поселяне до того подвержены самовластью, что непосредственно от полкового и батальонного командиров зависит в самое удобнейшее для работ время отрывать их от оных и тем расстраивать все хозяйственные распоряжения и разрушать самое благосостояние военного поселянина»[232].

Далее Барклай обращал внимание Александра на то, что в России нет власти, которая могла бы предотвратить произвол начальников, и спрашивал: «Какими средствами можно предупредить и отвратить зло сие там, где всё управление оставляется непосредственно в руках самых тех начальников, от коих оно происходит, где действия их закрыты будут... и где самый умысел... может быть прикрываем исполнением службы по учреждению?..»[233]

Барклай акцентировал внимание царя на том параграфе, где говорилось, что с началом весенних земледельческих работ и до 16 сентября военные поселяне два дня в неделю занимаются военным учением, а четыре дня работают в поле. «Всякому известно, — писал он, — что при летних полевых работах, чтоб не упустить удобного или благоприятствующего времени, не токмо целым днём, но даже несколькими часами, паче при уборке хлеба и сена, зависит всё благосостояние поселянина-хлебопашца; но нередко и легко случиться может, что начальник, занимающийся более фронтовою службою, нежели сельским хозяйством, или малосведущий правила сельского домоводства, употребит на ученье то самое удобное для хозяйства время, которого свободный поселянин даже минутами дорожит.

Ученье кончится, но погода переменится, и хлеб или сено, не собранное, сгниёт на полях. Скажут, что господские крестьяне не в такое же время работают для своего господина (т. е. два дня в неделю. — Примеч. авт.). Впрочем, кому не известно, что и господские крестьяне под бичом барщины, не в цветущем положении»[234].

Отвергая хозяйственно-экономическую целесообразность военных поселений, Барклай ставил под сомнение и их военную необходимость, утверждая, что «военный в них (поселянах. — Примеч. авт.) дух совершенно исчезнет и они из хороших солдат превратятся в посредственных или даже дурных хлебопашцев»[235].

Не только судьба солдат, но и судьба тысяч крестьян, обращённых в разряд военных поселян, волновала Барклая. Он писал: «Не смею скрыть, что, по моему понятию, от сего расположения оба класса поселян, и коренных и военных, подвергаются крайней степени стеснения, недостаткам во всех необходимостях для своего существования и угрожаются впоследствии самою нищетою»[236].

Позиция Барклая, решительно отвергшего идею военных поселений, стала известна современникам и получила поддержку. Один из будущих декабристов, Н. И. Тургенев, писал по этому поводу: «Военные сумеют оценить заслуги Барклая, как генерала, а люди беспристрастные отдадут дань уважения его неподкупности и прямоте его характера. Барклаю-де-Толли не будет отдано должное, если я ограничу сказанным свою оценку этого замечательного человека.

Все русские, знающие, какой ужасный вред принесли родине военные поселения, должны быть признательны человеку, который один во всей империи осмелился порицать перед государем это бессмысленное и жестокое учреждение»[237].

И тем не менее военные поселения просуществовали до 1857 года...

После возвращения с Венского конгресса Александр ещё более увлёкся путешествиями, чем прежде. Только теперь эти путешествия проходили не по территории зарубежных стран, а по его собственной державе — России.

Как и прежде, в одной с ним коляске почти всегда ехал князь Волконский. Однако была и разница: когда Александр въезжал в какой-нибудь большой город, он просил Волконского пересесть в другой экипаж, а на освободившееся рядом с собой место приглашал Аракчеева и въезжал в город вместе с ним, показывая, кто на самом деле ему ближе всех.

10 августа 1816 года Александр выехал из Петербурга, намереваясь проехать по маршруту Тверь — Москва — Тула — Калуга — Рославль — Чернигов — Киев — Житомир — Варшава.

15 августа он приехал в Москву и пробыл здесь две недели. За время, проведённое в Москве, он отдал распоряжение, по которому Сперанский назначался пензенским гражданским губернатором[238], а Магницкий — вице-губернатором в Воронеже.

В этот же приезд Александр пригласил к себе московского купца Верещагина, отца убитого по наущению Ростопчина молодого его сына[239], несправедливо обвинённого в связи с Наполеоном. Александр велел выдать отцу один из самых больших своих бриллиантов и через московского главнокомандующего графа Тормасова передал Верещагину-отцу ещё и 20 тысяч рублей.

Биографы Александра, описывавшие впоследствии эту поездку, обращали особое внимание и на эпизод, происшедший в Киеве. Находясь там, Александр посетил схимника Вассиана, славившегося своим аскетизмом и святостью жизни.

Когда Вассиан захотел встать перед царём на колени, Александр не допустил этого и сказал, что он такой же простой и смертный человек, такой же христианин, как и другие. «Я пришёл в обитель искать путей спасения. Все дела мои и вся моя слава принадлежит не мне, а имени Божию, научившему меня познавать истинное величие», — сказал Александр.

В Варшаве цесаревич Константин Павлович по случаю приезда старшего брата провёл целую серию разводов, смотров и парадов, но Александр отнёсся ко всему этому гораздо сдержаннее, чем раньше.

13 октября 1816 года он возвратился в Царское Село, а следующей осенью отправился в новое путешествие. На сей раз его маршрут лежал через Витебск, Могилёв, Бобруйск, Киев, Белую Церковь, Кременчуг, Полтаву, Харьков, Курск, Орел, Калугу, Тарутино и Москву. Целью этого путешествия прежде всего был осмотр и инспекция армии.

Александр намеревался перезимовать в Москве и весной, в марте 1818 года, совершить ещё одно путешествие: сначала на Дон, затем в Одессу, оттуда в Варшаву и из Варшавы через Ригу возвратиться в июле в Петербург, а в августе отправиться на конгресс в Аахен.

Александр выехал из Царского Села 25 августа и 29-го прибыл в Могилёв на Днепре.

30 августа, в день своего тезоименитства, Александр был на смотре 11-й пехотной дивизии, а вечером — на балу в доме главнокомандующего 1-й армией Барклая-де-Толли.

Взяв с собой Барклая, Александр поехал дальше. Они проследовали через Бобруйск, село Дашково и прибыли в Полтаву, где Остен-Сакен устроил на полтавском поле потешный бой, воспроизведя знаменитое сражение русских со шведами.

Во время этой поездки, 8 сентября, в Киеве, за обедом возникла беседа, касавшаяся гражданских обязанностей людей различных сословий. Не обошли стороной и венценосцев. Когда речь зашла о монархах, Александр вдруг проговорил с несвойственной ему твёрдостью:

— Ежели кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, он должен в минуту опасности первым идти ей навстречу. Он должен оставаться на своём посту только до тех пор, пока физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срока он должен удалиться...

Что касается меня, я пока чувствую себя хорошо, но через десять или пятнадцать лет, когда мне будет пятьдесят...

Здесь присутствующие за обедом прервали Александра, уверяя его, что и в шестьдесят лет он будет здоров и свеж.

Бывший свидетелем этого разговора Михайловский-Данилевский писал потом: «Неужели, подумал я, государь питает в душе своей мысль об отречении от престола, приведённую в исполнение Диоклетианом и Карлом V[240]? Как бы то ни было, но сии слова Александра должны принадлежать истории»[241].

Михайловский-Данилевский отмечал, что в каждом новом городе Александр «редко входил в подробные разговоры о местностях края или нуждах жителей, а большею частью делал незначительные вопросы, преимущественно тем лицам, коих имена почему-либо были ему известны»[242].

А в Курске, когда императорский кортеж следовал через город, вдоль всей главной улицы города на коленях стояли тысячи курян, держа над головами сотни прошений на высочайшее имя.

«Зрелище ужасное!» — замечал в своих воспоминаниях Михайловский-Данилевский.

В деревне Леташевке — между Калугой и Тарутином — Александр и его спутники вошли в избу, где в 1812 году жил Кутузов. Они нашли в избе всё, что было там пять лет назад, в полном порядке. То же самое ждало их и в Тарутине: целой была изба Кутузова, в которой принимал он Лористона, целы были укрепления вокруг села и лагеря.

29 сентября две гренадерские дивизии воспроизвели перед Александром сражение, происходившее на том же самом месте 6 октября 1812 года.

Из Тарутина все участники путешествия поехали в Москву. Только Барклая Александр не счёл целесообразным брать с собой, полагая, что у москвичей Барклай вызовет печальные воспоминания, связанные с великим пожаром 1812 года.

Как Александр и намечал, осень и начало зимы 1817/18 года он провёл в Москве.

Месяц спустя Александр присутствовал при закладке грандиозного храма-памятника в честь победы России над Наполеоном на Воробьёвых горах, но храм построен не был[243].

Днём раньше Александр беседовал с победителем конкурса на лучший проект академиком архитектуры К. Л. Витбергом. Император осмотрел чертежи самого храма, спуска к Москве-реке, набережной, очень всем увиденным остался доволен, но не преминул сказать: «Конечно, я не могу надеяться что-либо видеть при себе».

21 февраля 1818 года царь уехал в Варшаву на первый конституционный Сейм. Открывая его, Александр не только подтвердил свою верность ранее высказанным принципам, но и подал надежду на то, что и в России будет введено конституционное правление. Речь Александра произвела сильное впечатление на многих россиян и разделила их на два лагеря — сторонников и противников конституции.

Для составления проекта конституции была создана комиссия, возглавленная Новосильцевым. Александр время от времени интересовался её работой, иногда и сам принимал участие в её деятельности, но каких-либо конкретных результатов достигнуто комиссией не было и дальше благих намерений дело не пошло.

Что же касается дальнейшей поездки, то задуманный Александром маршрут не во всём совпадал с первоначальным его планом.

Из Варшавы Александр ещё раз заехал в Пулавы к Чарторижским, а оттуда через Бессарабию и Кишинёв направился в Одессу.

Там к нему обратился главнокомандующий 2-й армией Л. Л. Беннигсен с просьбой об отставке. Нельзя сказать, что инициатива исходила от него самого, но он был осведомлён о недовольстве Александра положением дел во 2-й армии и потому решился на столь серьёзный шаг.

Отставка была принята, и семидесятитрёхлетний генерал получил разрешение покинуть Россию, сдав свои дела Витгенштейну. Остаток своих дней Беннигсен провёл в Ганновере. А 14 мая Александр получил известие о неожиданной смерти главнокомандующего 1-й армией Барклая-де-Толли. Он умер за день перед тем по дороге на лечение в Мариенбад, проезжая мызу Штилитцен в Восточной Пруссии.

Отправив вдове Барклая утешительное письмо, Александр назначил главнокомандующим 1-й армией Ф. В. Остен-Сакена.

По пути из Одессы на Дон Александр посетил один из крупных центров военных поселений город Вознесенск и остался доволен всем здесь увиденным, ещё более укрепившись в намерении развивать и далее начатое дело.

1 июня Александр приехал в Москву, где остановился на одиннадцать дней, после чего возвратился в Петербург.

Пробыв в столице два месяца, Александр отправился на конгресс в Аахен.

Этот конгресс, впервые собравшийся после Венского, проходил с 18 сентября по 10 ноября. На нём встретились главы государств и министры иностранных дел России, Австрии, Англии, Пруссии и Франции. Здесь, как и в Вене, присутствовали императоры Александр I и Франц I, король Фридрих-Вильгельм III и министры иностранных дел К. В. Меттерних, К. А. Гарденберг, Р. С. Кестльри, А. Э. Ришелье, К. В. Нессельроде.

Важнейшим решением Аахенского конгресса было постановление о выводе из Франции союзных войск не позднее 8 ноября 1818 года, то есть через неделю после подписания протокола об этом.

Франция была допущена в Священный союз, и на Европейском континенте установилось всевластие абсолютистских режимов.

Александр уехал из Аахена, когда окончательный протокол ещё не был подписан, но все вопросы были уже решены.

Наведавшись в провинцию Валансьен, где стоял русский экспедиционный корпус, Александр провёл ему смотр, затем на один день заехал в Париж и хотел было ехать в Брюссель, как вдруг получил известие о заговоре против него.

Александру сообщили, что сторонники Бонапарта решили напасть на его карету, когда он будет ехать из Парижа в Брюссель, арестовать его и заставить подписать обязательство об освобождении Наполеона и о передаче французского трона Жозефу Бонапарту, герцогу Рейхштадтскому, сыну Наполеона.

Александр не испугался угрозы, хотя и не был уверен, что всё это не более чем слухи. Он оставил в силе своё намерение поехать в Брюссель, не перенёс даже сроки поездки и ограничился лишь тем, что попросил Вильгельма Оранского иметь в виду такого рода информацию, полагаясь на те меры, которые тот сочтёт нужным предпринять.

Французская полиция и жандармерия приняли свои меры, бельгийская — свои, и 4 ноября Александр отправился в Брюссель. Желая обезопасить Александра, по всему пути его следования были расставлены отряды лёгкой кавалерии. Однако их разместили таким образом, что Александр не видел ни одного всадника. Кроме того, на незначительном расстоянии от его экипажа шли, сменяя друг друга, дополнительные кавалерийские отряды, но и они не попадались на глаза Александру.

Прожив несколько дней в Брюсселе и всюду появляясь без охраны, Александр вызывал восторженные чувства. Бесстрашие императора, его приветливость снискали ему симпатии горожан, поверивших слухам о возможном покушении.

Далее Александр через Аахен, Штутгарт и Веймар проехал в Вену, где остановился на десять дней, а затем двинулся дальше. В польских землях он посетил владения графа Потоцкого и встретился, впрочем, довольно холодно, с Адамом Чарторижским.

Наконец, через Брест и Минск, 22 декабря 1818 года он возвратился в Царское Село.

...Биографы Александра подсчитали, что только за 1818 год он проехал более 14 тысяч вёрст.

В Петербурге Александра ожидали лондонские квакеры Аллен и Грелле. Александр принял их, беседовал о Святом Духе, о его действии и влиянии на христиан, гости молились вместе с ним. Они утверждали потом, что в это время на них и на Александра, несомненно, снизошёл Святой Дух, ибо они все явственно чувствовали его присутствие.

1 марта Александр ещё раз встретился с квакерами и снова молился вместе с ними, а потом долго рассказывал им о своей жизни, о поисках Бога и о том, что, замыслив создать Священный союз, он решил тем самым положить конец войнам в Европе.

Вскоре по отъезде квакеров на родину, проведя смотр 2-й бригады 1-й Гвардейской дивизии, которой командовал великий князь Николай Павлович, Александр остался обедать у него. После обеда, беседуя с Николаем и его женой великой княгиней Александрой Фёдоровной, Александр вдруг стал очень серьёзным и сказал, что остался очень доволен смотром и вдвойне рад тому, что брат хорошо исполняет свои обязанности, так как видит в Николае своего преемника.

— И всё это должно случиться гораздо скорее, — сказал Александр, — чем можно было ожидать, так как ты заступишь моё место ещё при моей жизни, потому что цесаревич Константин отказывается от своих прав на престол.

Николай Павлович и Александра Фёдоровна онемели от изумления. Меж тем Александр продолжал:

— Вы удивлены, но знайте же, что мой брат Константин, который никогда не интересовался престолом, решился твёрже, чем когда-либо, отказаться от него и передать свои права Николаю и его потомству. Что же касается меня, то я решил сложить с себя мои обязанности и удалиться от мира...

Николай стал уверять старшего брата, что только он может править империей, что он ещё молод и крепок, но Александр стоял на своём.

В том же году, находясь в Варшаве, Александр имел беседу и с Константином и пытался убедить его не отказываться от престола.

— Я должен сказать тебе, брат, — проговорил Александр, — что я хочу абдикировать (отречься от престола. — Примеч. авт.). Я устал и не в силах сносить тягости правления. Я предупреждаю об этом тебя, для того чтобы ты подумал, что необходимо будет делать тебе в таком случае...

Жизнь внесла потом свои поправки в намерения Александра. Забегая чуть вперёд, скажем, что 20 марта 1820 года был издан манифест «О расторжении брака великого князя цесаревича Константина Павловича с великою княгинею Анною Фёдоровною и о дополнительном постановлении об императорской фамилии».

Манифест был вызван тем, что у Константина не было детей и он с 1801 года фактически разошёлся со своей женой. Находясь в Варшаве, Константин сблизился с польской дворянкой Иоанной Грудзинской, и Александр разрешил Константину вступить с ней в морганатический брак, если Константин передаст свои права на престол Николаю Павловичу. Решающим при этом было вовсе не то, что Александру понравилось серьёзное отношение Николая к военному делу и отличное состояние его гвардейской бригады, а то, что у Николая 17 апреля 1818 года родился сын, названный Александром.

Этот мальчик был единственным наследником по мужской линии, хотя у императора Павла и было десять человек детей. Сам Александр I оказался крайне несчастным в деле продолжения рода — у него от Елизаветы Алексеевны родились две дочери — Мария и Елизавета, но первая умерла в возрасте одного года и двух месяцев в 1800 году, а вторая — в возрасте полутора лет в 1808 году.

Из дел внутреннего управления одним из наиболее важных была отставка сибирского генерал-губернатора И. В. Пестеля — отца будущего декабриста П. И. Пестеля, одного из учредителей первого тайного общества Союза спасения, или же «Общества истинных и верных сынов отечества».

Сибирский генерал-губернатор почти безвыездно жил в Петербурге, ползшая, впрочем, весьма регулярно огромные взятки от трёх подведомственных ему губерний — Иркутской, Томской и Тобольской.

Подчинённые ему губернаторы: иркутский — Трескин и томский — Илличевский — среди сонма высокопоставленных взяточников, коим в России не было числа, занимали одно из первых мест. Что же касается тобольского губернатора — престарелого фон Брина, то он хотя сам взяток и не брал, но был окружён шайкой столь лихих мздоимцев, что ни один из них не уступал ни Трескину, ни Илличевскому.

После полного расследования все губернаторы и сам Пестель от дел были отстранены, а генерал-губернатором Сибири назначен окончательно избавившийся от монаршей опалы М. М. Сперанский.

Одновременно с назначением, в одном и том же письме, Александр сообщал Сперанскому, что он полностью оправдан и по «делу» 1812 года.

С наступлением лета 1819 года Александр вновь собрался в дорогу. 23 июля он уехал в Архангельск, а потом через Олонец проследовал в Финляндию, откуда вдоль берега моря возвратился в Петербург.

6 сентября началось второе его путешествие: из Петербурга в Польшу.

В Польше Александр обнаружил неудовольствие почти всех слоёв населения. Администрация Новосильцева и генералитет Константина Павловича с одной стороны и партия Чарторижского — с другой, противостояли друг другу. Александр попытался лавировать между ними. Его положение осложнялось тем, что и в России было неспокойно.

На Слободской Украине в центре военных поселений — городе Чугуев — началось крупное восстание военных поселян.

Слободская Украина была центром поселений, в которых размещались конные полки, где тяготы службы были ещё большими, чем в поселениях пехоты. Кавалеристам приходилось выращивать и заготавливать множество фуража для прокорма коней, в порядке содержать риги, конюшни, кузницы, тачать сбрую. К тому же Чугуевское начальство оказалось и более корыстолюбивым и жестоким, чем в других поселениях.

В июне 1819 года поселяне потребовали вернуть их всех в прежнее состояние. Коренные жители, превращённые из крестьян в военных поселян, захватывали отнятые у них земли, били и прогоняли офицеров.

Весь июль правительство выжидало, не принимая строгих централизованных мер, а в августе восстание перекинулось на Таганрогский округ и грозило захватить и Харьков. Только тогда начали принимать крутые меры, осуществляемые под общим руководством самого Аракчеева.

В район восстания было стянуто несколько полков, после чего последовали повальные аресты. Всего было взято под стражу более двух тысяч человек. После тщательной фильтрации было отдано под суд 313, из них более двухсот суд признал виновными в подстрекательстве к бунту и участии в нём. Всех их приговорили к прохождению сквозь строй и наказанию шпицрутенами по 12 тысяч ударов каждому. Это была мучительная казнь, после которой 25 человек скончались.

25 августа Аракчеев писал Александру: «Происшествия, здесь бывшие, меня очень расстроили; я не скрываю от вас, что несколько преступников, самых злых, после наказания, законами определённого, умерли, и я от всего оного начинаю очень уставать, в чём я откровенно признаюсь перед вами... Надзираю лично, надеясь всегда на благость Создателя»[244].

На это письмо Александр ответил Аракчееву 8 сентября. В нём были следующие строки: «Издавна тебе известно, любезный Алексей Андреевич, искренняя моя к тебе привязанность и дружба, и посему ты не поверишь тем чувствам, кои ощущал я при чтении всех твоих бумаг. С одной стороны, мог я в надлежащей силе ценить всё, что твоя чувствительная душа должна была претерпеть в тех обстоятельствах, в которых ты находился. С другой стороны, умею я также ценить благоразумие, с коим ты действовал в сих важных обстоятельствах. Благодарю тебя искренно и от чистого сердца за все твои труды. Происшествие, конечно, прискорбное, но уже когда по несчастью случилось оное, то не оставалось другого средства из оного выйти, как дав действовать силе и строгости законов»[245].

Обратим внимание, что не о двадцати пяти умерших скорбел тогда мятущийся христианин Александр I, а о тех «мучениях», кои претерпевала в этих обстоятельствах чувствительная душа его друга Аракчеева. Куда подевался Александр, ищущий Бога, взыскующий истины, стремившийся строить мир на евангельских началах? Куда исчез добросердечный спаситель раненых, милосердный филантроп, щедро одаривавший убогих и сирых? Что стало с ангелом во плоти, беседовавшим о душе и Боге с «богемскими братьями», с теософами, со священниками разных конфессий?

На смену человеку, почитавшему Священное писание единственным сводом жизненных правил и принципов, перед современниками внезапно появился совсем другой — жестокий, хладнокровный коронованный деспот, в котором только внешне порой угадывался прежний царь-ангел.

Исследователи жизни и деятельности Александра называют ряд факторов, повлиявших на характер Александра. В этом ряду — бегство Наполеона с острова Эльба; происки Меттерниха; коварство союзников, заключивших военно-дипломатический союз против России; открытая фронда польских аристократов, несмотря на дарованную конституцию; сильная усталость, приведшая Александра к мысли об отречении от престола; и наконец, восстание военных поселян, не понимавших собственного «счастья», дарованного им императором.

К этому времени относятся и события, произошедшие в Испании, где храбрый офицер Рафаэль Риего-и-Нуньес силами одного лишь батальона сумел восстановить отменённую в 1812 году конституцию и заставил присягнуть ей короля Фердинанда VII.

Наверное, этот случай стал последней каплей, подтолкнувшей Александра к решительному отказу от либеральных идей и насаждению в России самодержавного деспотизма.

В 1820 году Александр продолжал путешествовать по России, проехав из Петербурга в Москву, Воронеж, Курск, Харьков, Полтаву и Кременчуг. Затем он выехал в Варшаву, чтобы из Польши направиться в Австрию на очередной конгресс Священного союза в богемском городе Троппау.

1 сентября Александр открыл второй Польский сейм в Варшаве. Его речь разительно отличалась от произнесённой здесь же в 1818 году. Он открыто грозил прибегнуть к силе, давая понять полякам, что он не намерен терпеть малейшего непослушания.

Позиция, занятая Александром на Польском сейме, была логически продолжена им на конгрессе в Троппау, куда он прибыл 8 октября. Здесь Австрию представляли император Франц I и неизменный Меттерних, прусскую делегацию возглавлял наследный принц — будущий король Фридрих-Вильгельм IV, с ним были канцлер Гарденберг и министр иностранных дел фон Бернсторф. Англию и Францию представляли их послы при венском дворе.

Конгресс был созван по инициативе Меттерниха, который крайне опасался антигабсбургского движения в Венеции и Ломбардии и их отпадения от Австрийской империи. Ему хотелось заручиться поддержкой Александра и его согласием на подавление революционных выступлений в Неаполитанском королевстве силами австрийской армии. Александр встретился с Меттернихом как со старым товарищем по оружию. Об этой встрече Меттерних писал: «Император податлив. Он извиняется и доходит до того, что осуждает сам себя. Я нашёл в нём то же любезное обращение, которым я уже восхищался в 1813 году, но он стал гораздо рассудительнее, чем был в ту эпоху. Я просил его, чтобы он сам объяснил мне эту причину. Он отвечал мне с полной откровенностью: «Вы не понимаете, почему я теперь не тот, что прежде; я вам это объясню. Между 1813 и 1820-м протекло семь лет, и эти семь лет кажутся мне веком. В 1820 году я ни за что не сделаю того, что совершил в 1813-м. Не вы изменились, а я. Вам раскаиваться не в чем: не могу сказать того же про себя»[246].

Александра беспокоили те же проблемы, что и Меттерниха. Подтверждением тому стали известия о беспорядках, начавшихся в его любимом лейб-гвардии Семёновском полку.

Что же там случилось? Командиром полка был назначен полковник Шварц, ученик Аракчеева. Он начал наводить свои порядки: рвал у ветеранов усы, забивал солдат шпицрутенами, а на строевых занятиях ложился на плац, чтобы лучше видеть, насколько ровны носки сапог у марширующих.

Своими неистовствами и рвением он завоевал симпатии младшего брата Александра великого князя Михаила Павловича, командовавшего гвардейской бригадой, в которую входил Семёновский полк.

16 октября вечером первая рота полка, так называемая «государева», заявила жалобу своему ротному командиру. Тот никаких мер не принял, но о случившемся узнал весь полк, а скоро весть докатилась до столицы.

17 октября рота была арестована и отправлена в Петропавловскую крепость. Полк взбунтовался, но, поддавшись на уговоры, был окружён верными правительству войсками и покорно проследовал в ту же Петропавловскую крепость.

Не прозвучало ни одного выстрела, не было пролито ни капли крови, но последовавшее наказание было крайне суровым. Всех солдат и унтер-офицеров расписали по отдалённым гарнизонам: в Сибирь было выслано 172 человека, в Оренбург — 276, на Кавказ — около 400. Всех штаб- и обер-офицеров перевели в армейские полки. Девятерых «зачинщиков» прогнали сквозь строй.

На месте расформированного полка создали новый Семёновский полк, в котором не было ни одного бывшего семёновца. Решением военного суда полковник Шварц отстранялся от должности. Приказ о расформировании полка написал сам Александр 2 ноября 1820 года.

Через три дня он писал Аракчееву: «С тобою привыкнув говорить со всей откровенностью, скажу тебе, что никто на свете меня не убедит, чтобы сие происшествие было вымышлено солдатами или происходило единственно, как показывают, от жестокого обращения с оными полковника Шварца... тут кроются другие причины. Внушение, кажется, было не военное: ибо военный умел бы их заставить взяться за ружьё, чего никто из них не сделал, даже тесака не взял. Офицеры же все усердно старались пресечь неповиновение, но безуспешно. По всему вышеписанному заключаю я, что было тут внушение чуждое, но не военное. Вопрос возникает: какое же? Сие трудно решить; признаюсь, что я его приписываю тайным обществам, которые, по доказательствам, которые мы имеем, все в сообщениях между собою и коим весьма неприятно наше соединение и работа в Троппау. Цель возмущения, кажется, была испугать»[247].

18 ноября Аракчеев отвечал Александру: «Я совершенно согласен с мыслями вашими, что солдаты тут менее всего виноваты и что тут действовали с намерением, но кто и как, то нужно для общего блага найтить самое оного начало. Я могу ошибиться, но думаю так, что сия их работа есть пробная, и должно быть осторожным, дабы ещё не случилось чего подобного»[248].

Аналогичные этому соображения высказывали братья царя Константин и Михаил и другие крупные сановники.

Всё это происходило в то время, когда в Неаполитанском королевстве происходила антигабсбургская революция, начавшаяся 2 июля 1820 года под руководством карбонариев[249].

Уже на четвёртый день этой революции король Фердинанд вынужден был дать конституцию и сформировать правительство из сторонников бывшего неаполитанского короля маршала Франции Иоахима Мюрата, расстрелянного ещё пять лет назад. Однако дальше этого дело не пошло — Фердинанд остался на свободе, парламент подпал под влияние умеренных депутатов.

И всё же такая революция испугала участников конгресса в Троппау. 7 ноября был подписан австро-русский протокол, в котором императоры Австрии и России признавались правомочными на интервенцию в любую страну, где будет свергнут монархический режим. Было решено восстановить на престоле в Неаполе Фердинанда и оставить ему в помощь австрийскую оккупационную армию.

Короля Фердинанда пригласили в Лайбах (ныне Любляна), где предстояло продолжить заседания глав государств и полномочных представителей из стран, входящих в Священный союз. К ним присоединились делегации из итальянских государств и папских нунций.

Круг вопросов, вынесенных на повестку дня в Лайбахе, существенно расширился. Речь уже шла не только о Неаполитанском королевстве, но и о Пьемонте, Испании и Греции, ибо огонь восстаний перекинулся и туда.

Король Фердинанд не только с готовностью согласился на интервенцию австрийских и русских войск в Неаполитанское королевство, но и сам апеллировал к участникам конгресса, зачитав обращение с просьбой о помощи.

24 февраля 1821 года австрийская армия под командованием генерала Фримона перешла реку По и двинулась на юг Италии. Эта интервенция привела к тому, что в поддержку карбонариев-неаполитанцев выступил народ Пьемонта.

10 марта восставшие захватили главную крепость Пьемонта город Александрию и провозгласили конституцию — почти точную копию испанской конституции 1812 года. Вслед за тем Пьемонт объявил войну Австрии.

12 марта восстание охватило Турин, через короткое время — Геную и другие города Пьемонта. Король Виктор-Эммануил отрёкся от престола и бежал, оставив своим преемником принца Карла-Альберта.

Принцу удалось собрать пьемонтскую королевскую армию и 8 апреля нанести войскам повстанцев поражение в битве под Наваррой. После этого австрийские войска 9 апреля вошли в Александрию, а королевские войска в Турин.

Александр, получив известие о восстании в Пьемонте, предложил австрийцам свою помощь и приказал готовиться к выступлению стотысячной армии во главе с А. П. Ермоловым.

Однако, когда Ермолов прибыл в Лайбах, восстания в Пьемонте и Неаполе уже были подавлены.

В этих условиях выступившая в поход армия была остановлена и возвращена на свои квартиры. 1 мая Александр покинул Лайбах, а Ермолов уехал в Вену.

В своих «Записках» Ермолов писал: «Конечно, не было доселе примера, чтобы начальник, предназначенный к командованию армиею, был столько, как я, доволен, что война не имела места. Довольно сказать в доказательство сего, что я очень хорошо понимал невыгоды явиться в Италии вскоре после Суворова и Бонапарте, которым века удивляться будут. Русскому нельзя не знать, какие препятствия поставляемы были Суворову австрийским правительством, а из наших и лучших даже генералов не думаю, чтобы возмечтал кто-нибудь ему уподобиться»[250].

Только волею судьбы Александр I не стал непосредственным душителем революций в Италии, однако эти события сделали его сторонником абсолютизма, убеждённым в том, что конституции достоин далеко не каждый народ.

Свои новые взгляды он полно и откровенно изложил французскому послу при петербургском дворе графу Ла-Ферроне: «Чем я был, тем останусь теперь, и останусь навсегда. Я люблю конституционные учреждения и думаю, что всякий порядочный человек должен их любить; но можно ли вводить их безразлично у всех народов? Не все народы готовы в равной степени к их принятию. Австрия и Пруссия всегда хотели войны, так как Австрия в этом деле естественно призвана к такой роли, то я не мог отделиться от неё иначе, как разорвавши великий союз, что повело бы к переворотам в Италии, а может быть, и в Германии, и я счёл своею обязанностью скорее пожертвовать своим личным взглядом, чем допустить до подобных явлений. При том это верный способ, по крайней мере на некоторое время, сдержать революционеров и не дать свободы духу анархии и нечестия, представляемому тайными обществами, подрывающими основы общественного порядка»[251].

Новые взгляды Александра проявились и в отношении к другому событию — греческому национально-освободительному восстанию, которое возглавил сын господаря Молдовы и Валахии генерал-майор русской службы Александр Ипсиланти.

Ипсиланти в феврале 1820 года вступил в тайное греческое революционное общество «Филики Этерия» и вскоре стал его руководителем.

Во главе небольшого отряда он вступил в Молдову, которая была частью турецких владений, и призвал все балканские народы подняться на борьбу с османским игом. Призыв Ипсиланти был услышан и в Греции, угнетаемой Османской империей. На греческих островах также началось восстание.

Как только известия об этом дошли до Лайбаха, Меттерних мгновенно представил греческое национальное восстание делом всё тех же вездесущих карбонариев, добавив, что едва ли обошлось всё это без ведома графа Каподистрия[252] — второго человека в российском министерстве иностранных дел.

Как только Александр услышал об этом, он побелел как полотно. Ни единая с греками религия, ни традиционные симпатии к ним, ни политическая целесообразность ослабления Турции — давнего врага России, — ничто не могло остановить Александра I в желании помочь турецкому султану в борьбе с греческими республиканцами.

Александр I приказал немедленно сообщить султану Махмуду II о поддержке его Россией. Александра Ипсиланти исключили из русской службы и проинформировали о том, что он не может рассчитывать на поддержку России. Главнокомандующему 2-й армией Витгенштейну было предписано соблюдать строжайший нейтралитет в приграничных с Турцией районах.

А в это время по всей Турции началась волна погромов, первыми жертвами которых стали православные священники. Константинопольский патриарх Григорий, три митрополита, пять епископов были зверски убиты.

В России ждали от Александра I хоть какой-то помощи единоверцам-грекам, но он остался тем же, кем и был, — охранителем незыблемости монархических начал. Он не переменил своего решения, хотя сознавал, что он едва ли не единственный русский, который оказался на стороне мусульманского монарха вопреки всеобщему народному порыву спасти православных греков и славян.

24 мая 1821 года Александр возвратился в Царское Село. В тот же день командир Гвардейского корпуса генерал-адъютант И. В. Васильчиков доложил императору, что во вверенном ему корпусе действуют тайные политические общества, и представил ему имена их руководителей.

Списки заговорщиков были составлены начальником штаба Гвардейского корпуса генерал-адъютантом А. X. Бенкендорфом, мать которого была воспреемницей младенца Александра и возглавляла мамок и нянек, пестовавших его, когда он был совсем маленьким.

Теперь её сын выступил в роли спасителя, оберегающего царя от покушения на его престол и жизнь. Однако когда Васильчиков подал Александру список наиболее активных членов тайного общества, то царь сказал ему: «Дорогой Васильчиков, вы, который находитесь на моей службе с начала моего царствования, вы знаете, что я разделял и поощрял эти иллюзии и заблуждения. И не мне их карать»[253].

Ещё в феврале 1816 года молодой гвардейский офицер Никита Муравьёв, братья Сергей и Михаил Муравьёвы-Апостолы, князь Сергей Трубецкой и армейский поручик Иван Якушкин создали тайное общество Союз спасения. Позже в общество вступили полковник Павел Пестель и другие — всего около тридцати человек.

В начале 1817 года был принят устав тайного общества и произведено его переименование в «Общество истинных и верных сынов Отечества».

Целью общества было уничтожение крепостного права и установление конституционной монархии в момент смены императоров на престоле. Средством же для достижения этой цели была объявлена армия, предварительно распропагандированная и подготовленная членами тайного общества.

Осенью 1817 года часть гвардии была переведена в Москву, и в связи с этим здесь же оказались многие члены «Общества истинных и верных сынов Отечества». В Москве из-за разногласий общество было распущено, а в начале 1818 года возникло под новым названием Союз благоденствия.

В него входило около двухсот человек, среди которых были представители всех свободных сословий, однако, как и прежде, подавляющее большинство его членов были офицерами-дворянами.

Ареал деятельности Союза благоденствия расширился, и его управы кроме Петербурга и Москвы организовались в Кишинёве, Тульчине, других городах.

В январе 1820 года в Петербурге состоялось совещание всех управ Союза благоденствия. На совещании с докладом выступил П. И. Пестель, после чего большинство присутствовавших высказались не за конституционную монархию, а за республику.

В начале 1821 года в Москве был созван съезд Коренной управы тайного общества. К этому времени у руководителей Союза благоденствия появились серьёзные опасения, что организация раскрыта правительством, и, желая ввести в заблуждение своих противников, Коренная управа объявила Союз благоденствия распущенным. Кроме того, руководители общества хотели таким образом избавиться как от случайных, так и от наиболее радикальных членов.

В том же 1821 году в Петербурге Н. М. Муравьев, Н. И. Тургенев, М. С. Лунин, С. П. Трубецкой и Е. Н. Оболенский создали Северное общество, а на Украине на базе Тульчинской управы было создано Южное общество, во главе которого встали П. И. Пестель и А. П. Юшневский. Н. М. Муравьев был третьим членом правящей «директории», одновременно представляя Северное общество.

Именно в это время заговорщики и были раскрыты агентами Бенкендорфа. Следует заметить, что их сведения были настолько точны и правдивы, что потом почти полностью совпали с данными, полученными следственной комиссией после разгрома декабрьского восстания 1825 года.

Однако Александр все документы о тайных обществах положил в свой письменный стол, и они были обнаружены там только после его смерти. При жизни он никаких мер против заговорщиков не принимал и лишь накапливал информацию.

Историки высказывают на этот счёт разные догадки, однако существо дела от этого не меняется: зная о заговоре, Александр почти ничего не сделал для того, чтобы раскрыть его до конца и уничтожить, прежде чем государственные преступники выведут свои полки из казарм. Только в 1822 году, уезжая из России на очередной конгресс Священного союза в Вену, он предписал министру внутренних дел В. П. Кочубею взять на заметку все тайные общества и следить за их деятельностью.

Летом 1821 года Александр часто встречался со Сперанским, предоставившим ему большой и подробный проект преобразования Сибири. Суть его сводилась к тому, что вместо одного генерал-губернаторства в Сибири следовало создать два: Восточно-Сибирское и Западно-Сибирское с центрами в Иркутске и Тобольске.

Более детально с докладами и документами, привезёнными Сперанским из его поездки по Сибири, стал знакомиться созданный по указу Александра I Сибирский комитет. Его представителем был назначен граф В. П. Кочубей (затем А. А. Аракчеев). Этот комитет стал высшим административным и законосовещательным органом Российской империи по делам Сибири.

И хотя Сперанский был назначен членом Государственного совета, его влияние на Александра I, как это было прежде, не восстановилось. Время Сперанского кончилось в 1812 году. Теперь же единственным и абсолютным фаворитом царя оставался Аракчеев.

12 сентября 1821 года Александр поехал в Белоруссию, где располагались войска, так и не отправившиеся в Италию воевать с карбонариями.

19 сентября император присутствовал на манёврах гвардии и остался доволен увиденным. Однако сообщения о заговоре, а также воспоминания о волнениях, происшедших в Семёновском полку, заставили Александра ещё на год оставить гвардию в Белоруссии и Литве, не возвращая её в Петербург.

Лишь в мае 1822 года, после ещё одного смотра Гвардейского корпуса в окрестностях Вильно, Александр разрешил гвардии возвратиться в столицу. На всякий случай ей был создан сильный противовес: размещён в Петербурге штаб 1-й армии графа Остен-Сакена.

1 августа Александр I отдал распоряжение министру внутренних дел В. П. Кочубею закрыть все тайные общества, включая масонские ложи, а с их членов взять подписку, что впредь они в них состоять не будут. Через два дня после этого Александр уехал в Вену на новый конгресс Священного союза.

Однако в Вене состоялись лишь предварительные совещания, а сам конгресс решили проводить в Вероне.

Это был четвёртый, и последний, конгресс Священного союза. Он открылся 8 октября и продолжался до 2 декабря 1822 года. Состав и представительство на конгрессе в Вероне со стороны великих европейских держав было таким же, как в Троппау и Лайбахе, только вместо мелких германских государств в нём принимали участие представители итальянских государств.

Веронский конгресс подтвердил оккупацию Неаполитанского и Сардинского королевств австрийскими войсками. Его участники высказались за то, чтобы французские войска вторглись в Испанию, где с марта 1821 года продолжались крестьянские и городские восстания. Осенью года эта борьба приняла организованный характер, и революция поставила под угрозу само существование феодального строя. Священный союз вновь выступил в поддержку султанского режима в Турции и против освободительного движения на Балканах и в Греции.

Во время пребывания в Вероне Александр стал ещё более мрачен и замкнут. Он избегал балов и карнавалов, обедал почти всегда или с императором Францем, или с прусским королём, а досуг посвящал одиноким прогулкам в окрестностях города верхом или пешком.

Однажды в разговоре с императором Францем Александр признался, что его не покидает ощущение близкой кончины.

Александр вернулся в Царское Село 20 января года, проведя за границей более пяти месяцев.

Из государственных актов того времени наибольшую важность представлял манифест о назначении наследником престола третьего сына императора Павла — великого князя Николая Павловича. Однако после того как манифест был написан, он не публиковался и не предавался огласке. Более того, 25 августа 1823 года Александр сам привёз манифест в Москву и передал его митрополиту Филарету в запечатанном конверте.

На лицевой стороне конверта Александр собственноручно написал: «Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть московскому епархиальному архиерею и московскому генерал-губернатору в Успенском соборе прежде всякого другого действия».

29 августа Филарет при трёх свидетелях положил манифест в ризницу Успенского собора, взяв с них клятву о полном сохранении тайны.

Три копии с манифеста снял министр духовных дел и народного просвещения князь А. Н. Голицын, запечатал их в три конверта и отправил в Петербург в три адреса: в Государственный совет, Сенат и Синод. На всех трёх конвертах Александр написал своей рукой: «В случае моей кончины открыть прежде всякого другого действия».

Из Москвы Александр поехал в Черновицы, а оттуда в пограничное с Австрией местечко Новоселицы, где его ждал Франц. Оба императора долго, но безуспешно обсуждали греческий вопрос.

Далее Александр поехал в Тульчин на смотр 2-й армии, осмотрел военные поселения в Умани и через Брест, Сураж и Великие Луки 3 ноября вернулся в своё любимое с детства Царское Село.

«Бог даровал мне это место для моего успокоения, — говорил он, — здесь я удалён от шума столицы, неизбежного этикета фамильного, и здесь я успеваю в один день сделать столько, сколько мне не удаётся сделать в городе во всю неделю»[254].

12 января 1824 года, возвратившись с прогулки, Александр почувствовал, что заболел. Два его личных врача — Я. В. Виллие и Д. К. Тарасов — рекомендовали ему уехать в Зимний дворец и лечь в постель. Они пришли к единому мнению, что Александр заболел горячкой с рожистым воспалением левой ноги.

Общими симптомами этого заболевания являются острые воспалительные изменения в коже, лимфатических сосудах и слизистых оболочках. Начало болезни характеризуется внезапным повышением температуры до 41 градуса по Цельсию, ознобом, слабостью, сильной головной болью и рвотой. Всё это сопровождается жгучей болью в местах, поражённых воспалением, больной может терять сознание.

Болезнь продолжалась три недели, состояние здоровья императора стало возбуждать серьёзные опасения, поэтому со второй недели начали ежедневно публиковать бюллетень о здоровье Александра. Только с 1 февраля Александр начал сидеть в кресле.

7 февраля из Варшавы в Петербург приехал весьма обеспокоенный болезнью брата цесаревич Константин. Доктор Д. К. Тарасов так описал свидание Александра и Константина, произошедшее у него на глазах: «Цесаревич в полной форме своей, вбежав поспешно, упал на колени у дивана и, залившись слезами, целовал государя в губы, глаза и грудь и, наконец, склоняясь к ногам императора, лежавшим на диване, стал целовать больную ногу его величества. Эта сцена была столь трогательна, что я не мог удержаться от слёз и поспешил выйти из комнаты, оставив обоих августейших братьев во взаимных объятиях и слезах»[255].

Ещё через две недели Александр впервые выехал на санях на прогулку, а уже на Масленой неделе, за семь дней до Великого поста, начал выезжать верхом на развод, затем присутствовал на придворном маскараде.

Весной 1824 года произошла одна из важнейших перемен в правительстве. Под давлением Аракчеева и поддержавших его высших иерархов Православной Церкви в отставку с поста министра духовных дел и народного просвещения был удалён князь А. Н. Голицын — «обер-прокурор Синода, око царёво, главный государственный тюремщик, взявший в плен церковь властью мирской». Само министерство духовных дел было упразднено, а министром народного просвещения определён адмирал А. С. Шишков.

16 августа Александр отправился в очередное путешествие. Его путь лежал на восток — в Поволжье и на Урал. Сначала он поехал в Пензу, где провёл смотр 2-го пехотного корпуса.

Пензенский губернатор Ф. Н. Лубяновский, заметив на лице Александра глубокую усталость, осмелился заявить ему:

— Империя должна сетовать на вас, ваше величество.

— За что? — спросил Александр.

— Не изволите беречь себя.

И тогда Александр ответил:

— Хочешь сказать, что я устал. Нельзя смотреть на войска наши без удовольствия: люди добрые, верные и отлично образованны; немало и славы мы им добыли. Славы для России довольно: больше не нужно; ошибётся, кто больше пожелает. Но когда подумаю, как мало ещё сделано внутри государства, то эта мысль ложится мне на сердце как десятипудовая гиря»[256].

Его слова о десятипудовой гире, лежащей у него на сердце, не были преувеличением. В своих путешествиях по стране он видел плохие дороги, бедные деревни, заштатные деревянные города и всего по нескольку улиц в губернских городах, застроенных двух- и редко трёхэтажными кирпичными домами. Он мог мысленно сравнивать свои прежние западноевропейские вояжи с путешествиями по стране: увиденное оказывалось никак не в пользу его любезного отечества. Убогость, серость, бедность и казнокрадство не вселяли в него оптимизма.

24 октября Александр возвратился в Царское Село, а двумя неделями позже стал свидетелем страшного наводнения, случившегося 7 ноября 1824 года. Современники сравнивали его со Вселенским потопом. В тот раз ветер с залива остановил сток Невы и нагнал в её русло столько воды, что подъём уровня выше ординара составил более трёх с половиной метров.

Сорок рек и почти двадцать искусственных каналов общей длиной в сто пятьдесят вёрст вышли из берегов и превратили город в море. Ветер, сорвавший даже железную кровлю с царских дворцов, ливень и сильнейшая буря дополнили апокалипсическую картину этого наводнения.

Александр, видя всё случившееся, искренне поверил, что Бог воздаёт Петербургу не за прегрешения его жителей, а за грехи их императора. Он помнил, что в год, когда он родился, тоже случилось грандиозное наводнение, а потом появилось поверие, что когда случится ещё один потоп, то он умрёт.

Как только вода спала, Александр поехал по улицам в экипаже: открывшаяся перед ним картина разрушений потрясла и поразила его.

Выйдя из экипажа, он несколько минут стоял молча, и собравшиеся вокруг него люди видели, что по щекам императора бегут слёзы.

— За наши грехи покарал нас Господь! — кричали собравшиеся.

— Нет, за мои, — отвечал им Александр, отдавая распоряжения о помощи пострадавшим.

8 ноября Аракчеев в письме Александру предложил один миллион рублей из фонда военных поселений для помощи беднейшим из пострадавших, а также советовал создать для распределения помощи общественный комитет.

Председателем комитета был назначен князь А. Б. Куракин. Как это случалось и в иных экстраординарных ситуациях, Петербург был поделён на части и в каждую из них назначены временные военные губернаторы из числа императорских генерал-адъютантов.

На Петербургскую сторону был назначен граф Комаровский, на Выборгскую сторону — Депрерадович, на Васильевский остров — Бенкендорф.

Александр принял их всех, и они увидели на глазах его слёзы. Он сказал им: «Я уверен, что вы разделяете мои чувства сострадания. Вот вам инструкция, наскоро составленная, — сердца ваши её дополнят. Поезжайте отсюда прямо к министру финансов, который имеет повеление выдать каждому из вас по сто тысяч рублей на первый случай»[257].

В конце 1824 года умер главнокомандующий Гвардейским корпусом генерал-адъютант Ф. П. Уваров, стародавний друг Александра, тогда же заболела императрица Елизавета Алексеевна. Оба события повлияли на самочувствие, настроение и характер Александра — он стал мрачен, более обычного замкнулся и стал избегать людей.

К нему продолжали поступать сведения о тайных обществах. Мер против них он никаких не принимал, но мысли его невольно сосредотачивались на брожении в обществе. После смерти в его письменном столе нашли написанную им записку: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии. Ермолов, Раевский, Киселёв, Михаил Орлов, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковников, полковых командиров; сверх сего большая часть разных штаб- и обер-офицеров»[258].

Наступил 1825 год — последний год царствования Александра I. Было заметно, что он стал апатичен и с большим безразличием, не свойственным ему прежде, относился к государственным делам.

Более всего занимало теперь Александра здоровье его больной жены, и он подолгу просиживал в её покоях, беседовал с нею, с её врачами и строил разные планы насчёт её выздоровления.

Весной 1825 года в Петербург приехал король Нидерландов Вильгельм II Оранский. За время, прошедшее после свидания с Александром в 1814 году в Бельгии и Голландии, их отношения стали более близкими: в 1816 году самая младшая сестра Александра — великая княжна Анна Павловна — вышла замуж за Вильгельма Оранского.

Испытывая к Оранскому дружеские и родственные чувства, Александр признался, что давно уже хочет оставить престол и уйти в частную жизнь. Гость стал его отговаривать, но Александр никак не реагировал на доводы шурина.

После отъезда знатного гостя из Петербурга Александр I отправился в очередное путешествие в Варшаву, но уже через два месяца возвратился в Петербург, чтобы совершить ещё одно путешествие — в Таганрог, где, по мнению врачей, болезнь Елизаветы Алексеевны должна была пройти.

Императорская чета собиралась в дорогу, когда Аракчеев привёз на приём к Александру унтер-офицера 3-го украинского полка Шервуда, доложившего о существовании Южного общества. Теперь уже о заговоре знал Аракчеев, и Александр не мог делать вид, что ему ничего не известно. Он приказал Аракчееву проследить, чтобы Шервуду было оказано всяческое содействие в раскрытии заговора.

1 сентября 1825 года Александр отправился в Таганрог, куда Елизавета Алексеевна должна была выехать двумя днями позже.

Заметим, что перед любым отъездом из Петербурга Александр I всегда служил молебен в Казанском соборе. Однако перед последней в его жизни поездкой порядок этот был нарушен. И вот почему. 30 августа в Александро-Невской лавре служили литургию в честь перенесения мощей Александра Невского из Владимира в Санкт-Петербург. Отстояв литургию, Александр попросил митрополита отслужить послезавтра, 1 сентября, в 4 часа утра молебен в связи с его отъездом из Петербурга, однако пожелал, чтобы эта его просьба осталась в тайне.

Накануне Александр прислал множество свечей, ладана и масла, а митрополит приказал приготовить для него облачение малинового бархата на золотой основе, сказав, что, хотя посещение храма столь высокой особой и требует светлоторжественного облачения, но в этом случае он считает неподобающим одеться в светлые ризы, ибо после молебна предстоит разлука с государем.

Рано утром митрополит, архимандриты и лаврская братия вышли к воротам, чтобы встретить царя. В четверть пятого к воротам подкатила лёгкая коляска, запряжённая тройкой, и из неё вышел Александр, приехавший в лавру только с одним кучером.

Он был одет в вицмундир, на голове его была фуражка, а сверху накинут серый плащ. На государе не было даже шпаги.

Александр извинился за опоздание, приложился к кресту, приказал затворить за собой ворота и пошёл в собор.

Перед ракой Александра Невского царь остановился и начал слушать чин благословения в путешествие. Когда началось чтение Евангелия, Александр встал на колени и попросил митрополита положить Евангелие ему на голову. Так и стоял он с книгой на голове, пока митрополит не кончил чтение.

При этом присутствующие монахи пели тропарь «Спаси, Господи, люди твоя».

Примечательно, что известный русский историк М. И. Богданович в последнем томе своей шеститомной «Истории царствования императора Александра I и России в его время», изданной в Петербурге в 1869—1871 годах, утверждал, что в Александро-Невской лавре утром 1 сентября служили по просьбе Александра I не молебен о благополучном путешествии, а — панихиду. Подтверждением этой версии является то обстоятельство, что Александр приехал без свиты, а прежде, уезжая из Петербурга, он никогда не служил молебна без свиты и сопровождавших его лиц. Можно предполагать, что он не хотел свидетелей, кроме монахов и священников.

Сопровождавшие Александра начальник Главного штаба барон Дибич, лейб-медики Виллие и Тарасов, начальник обоза полковник Саломка, четыре офицера и немалое число прислуги отъехали кто раньше, кто позже Александра, а собрались вместе только по дороге на Чугуев. В Александро-Невской лавре не было ни их, ни даже царского кучера.

После того как служба кончилась, Александру дали поцеловать крест, окропили святой водой и благословили иконой. Александр попросил одного из дьяконов положить эту икону в его коляску.

Выйдя с царём из собора, митрополит спросил царя: не хочет ли он пожаловать к нему в келью?

— Очень хорошо, — ответил Александр, — только ненадолго. Я уже и так полчаса промешкал.

В гостиной, оставшись один на один с митрополитом, царь согласился принять одного из схимников, а потом прошёл и в его келью.

Мрачная картина предстала перед Александром. Пол кельи и стены были обиты чёрным сукном. Слева, у стены, стояло высокое распятие с Богоматерью и евангелистом Иоанном по бокам. У другой стены стояла длинная деревянная скамья. Тусклая лампада, висевшая в углу под иконами, скупо освещала келью.

— И это всё имущество схимника? — спросил царь у митрополита. — Где же он спит?

— Он спит на полу, — ответил митрополит.

— Нет, — возразил схимник, — у меня есть постель, идём, государь, я покажу её тебе. — С этими словами он шагнул за перегородку, которой Александр в полумраке не заметил.

За перегородкой царь увидел стол, на котором стоял чёрный гроб, в нём лежали схима, свечи и всё, что надлежало иметь при погребении.

— Смотри, государь, — сказал монах, — вот постель моя, и не моя только, но всех нас. В неё все мы, государь, ляжем и будем спать долго!

Несколько минут простоял Александр в глубокой задумчивости, а потом вышел из кельи, прошёл к коляске и, сев в неё, сказал сопровождающим его:

— Помолитесь обо мне и жене моей...

В Таганрог Александр приехал 14 сентября и ещё через неделю встретил Елизавету Алексеевну. Императрица, в Петербурге почти не покидавшая постели, вышла из кареты неожиданно довольно бодро и сама пошла в дом, который занял и приготовил к её встрече Александр.

О Таганроге и своих дорожных впечатлениях Александр рассказал в письме к Аракчееву 16 сентября: «Благодарю Бога, я достиг до моего назначения, любезный Алексей Андреевич, весьма благополучно и, могу сказать, даже приятно, ибо погода и дороги были весьма хороши. В Чугуеве я налюбовался успехами в построениях. Об фронтовой части не могу ничего сказать, ибо, кроме развода и пешего смотра поселённых и пеших эскадронов и кантонистов, я ничего не видел. Здесь моё помещение мне довольно нравится. Воздух прекрасный, вид на море, жильё довольно хорошее; впрочем, надеюсь, что сам увидишь»[259].

Из последней фразы очевидно, что Александр ждал, что Аракчеев вскоре к нему приедет, однако этого не случилось из-за того, что за шесть дней перед тем, как Александр написал это письмо, дворовые люди Аракчеева убили домоправительницу графа Настасью Минкину, бывшую невенчанной женой Алексея Андреевича.

Убийство это произошло из-за того, что Минкина была необычайно жестокой и злопамятной изуверкой и по её вине были забиты насмерть и замучены многие дворовые люди в имении Аракчеева селе Грузино.

На третий день после убийства едва пришедший в себя Аракчеев отправил своему благодетелю письмо, которое Александр получил в самый канун приезда Елизаветы Алексеевны. В письме Аракчеев писал: «Случившееся со мной несчастье, потерянием верного друга, жившего у меня в доме 25 лет, здоровье и рассудок мой так расстроило и ослабило, что я одной смерти себе желаю и ищу, а потому и делами никакими не имею сил и соображения заниматься. Прощай, батюшка, вспомни бывшего тебе слугу; друга моего зарезали ночью дворовые люди, и я не знаю ещё, куда осиротевшую свою голову преклоню; но отсюда уеду»[260].

Не теряя ни минуты, Александр тут же ответил своему верному другу: «Твоё положение, твоя печаль крайне меня поразили. Даже моё собственное здоровье сильно оное почувствовало... Приезжай ко мне: у тебя нет друга, который бы тебя искренне любил. Место здесь уединённое. Будешь ты жить, как ты сам расположишь. Беседа же с другом, разделяющим твою скорбь, несколько её смягчит. Но заклинаю тебя всем, что есть свято, вспомни отечество, сколь служба твоя ему полезна, могу сказать необходима, а с отечеством и я неразлучен. Ты мне необходим... Вспомни, сколь многое тобою произведено и сколь требует всё оное довершения»[261].

Пробыв возле выздоравливающей жены три недели, Александр решил нанести короткий визит в сравнительно недалёкую землю Войска Донского. За четыре дня он побывал в Новочеркасске, станице Аксакайской и Нахичевани и снова вернулся в Таганрог.

Здесь он принял генерала графа И. О. де Витта, рассказавшего о последних замыслах членов Южного общества, а также о новом составе этой организации.

Витт сообщил, что существует пять заговорщических «вент» (отраслей) тайного общества, что заговор зреет в тринадцати полках и пяти артиллерийских ротах.

Всё это не могло не повлиять на настроение Александра, и он, по-видимому, ещё раз ощутил всю тяжесть короны и утвердился в решении избавиться от неё. Витта же он попросил и далее следить за заговорщиками.

В Таганроге Александра навестил граф М. С. Воронцов — новороссийский генерал-губернатор и наместник Бессарабской области, имевший прекрасные имения на южном берегу Крыма. Он пригласил царя посетить свои владения.

Александр принял приглашение и с небольшой свитой 20 октября выехал из Таганрога в Крым.

Перед отъездом, как потом рассказывали, 19 октября в четыре часа дня сел он писать письмо своей матери, и вдруг нашла туча и стало темно.

Александр велел подать свечи, но камердинер ответил:

— На Руси со свечами днём писать нехорошо: люди на улице увидят свечи в доме и скажут, что здесь покойник.

— Ну хорошо, — согласился Александр, — переждём тучу, не станем зажигать свечи...

В пути, подъезжая к Гурзуфу, Александр вышел из экипажа, проскакав последние 25 вёрст верхом. Сопровождавшие царя экипажи остановились у Байдарских ворот, там же находились царские повара.

В дороге Александр питался хотя и хорошо приготовленной пищей, но совсем не той, к которой привык в Петербурге. Это, по мнению лейб-медика Виллие, и стало причиной его смертельной болезни. Лейб-медик отмечал, что вопреки обыкновению царь ел в эти дни намного больше фруктов, чем обычно.

На наш взгляд, для человека, проделавшего множество походов и часто довольствовавшегося самым малым, едва ли всё это могло стать причиной смертельной болезни.

25 октября царь приехал в Гурзуф. На следующий день поехал он в имение графа Воронцова — Алупку, осмотрел Никитский сад. В тот же день побывал он у графа Кушелева-Безбородко в Орианде, которую совсем недавно купил у него.

Н. К. Шильдер потом писал: «Там, по-видимому, Александр нашёл тот уголок в Европе, о котором некогда мечтал и где желал бы навсегда поселиться...

— Я скоро переселюсь в Крым, — сказал Александр, — я буду жить частным человеком. Я отслужил 25 лет, и солдату в этот срок дают отставку.

Князю Волконскому он говаривал:

— И ты выйдешь в отставку и будешь у меня библиотекарем»[262].

В тот же день Александр отправился к княжне Голицыной, однако из-за того, что в её имении болели лихорадкой, Александр заночевал у жившего по соседству с ней богатого татарина и вернулся в Алупку на следующий день к вечеру.

27 октября пошёл он из Алупки пешком, но потом сел верхом и проехал более сорока вёрст. В середине этого дня он впервые пожаловался на усталость и пересел в коляску.

Осмотрев стоявший неподалёку от Байдар греческий батальон, Александр проехал к монастырю Святого Георгия и уже при свете факелов прибыл в Севастополь, где поздно вечером устроил смотр морским полкам.

28 октября царь обошёл порт и крепость, присутствовал при спуске корабля и совершил на катере морскую прогулку за пять вёрст на Александровскую батарею.

На следующий день он отправился в Бахчисарай, а 30 октября посетил караимскую крепость Чуфут-кале и расположенный неподалёку скальный христианский монастырь.

Именно в этот день Виллие впервые заметил недомогание Александра и предложил ему лекарства, но царь отказался. Через Бахчисарай он направился в Евпаторию, где был объявлен противолихорадочный карантин.

В городе Александр обошёл церкви, мечети, синагоги и казармы. Он долго беседовал с одним турецким капитаном, а к концу дня почувствовал сильное недомогание.

На обратном пути в Таганрог, приехав в Мариуполь, Александр впервые признался Виллие, что заболел. Виллие увидел, что у царя посинели ногти, а тело его содрогалось то от озноба, то от жара. Скоро приступ лихорадки оставил Александра, но слабость и отсутствие аппетита не проходили.

5 ноября Александр вернулся в Таганрог и в разговоре с Волконским сказал, что в дороге перенёс приступ лихорадки, но теперь всё миновало.

Однако уже на следующий день болезнь повторилась с возрастающей силой: лицо царя пожелтело, его постоянно бросало в жар. Это состояние не оставляло его ещё несколько дней.

9 ноября он разрешил написать о болезни своей матери, а на следующий день случился с ним сильный обморок.

С этого времени и до самой его кончины, последовавшей в 10 часов 50 минут 19 ноября, болезнь всё усиливалась, и Александр то терял сознание, то снова приходил в себя.

Почти всё это время у его постели неотлучно сидели доктор Виллие и Елизавета Алексеевна.

Из-за того что умирающий Александр почти сутки был в очень тяжёлом состоянии и часто впадал в беспамятство, а потом и вовсе не приходил в сознание, присутствовавшие у его смертного одра не могли спросить у него, кто должен стать преемником престола.

Из трёх лиц, посвящённых в тайну престолонаследия — Аракчеева, Голицына и Филарета, — в Таганроге никого не было. Тайна же охранялась столь строго, что ни Елизавета Алексеевна, ни Волконский, ни Дибич не знали о манифесте.

Когда Александр потерял сознание, Волконский спросил у Елизаветы Алексеевны:

— К кому в случае несчастья следует обращаться?

— Разумеется, — ответила императрица, — что в случае несчастья надобно будет относиться к Константину Павловичу.

Когда Александр умер, жена подвязала ему подбородок платком и, тихо плача, ушла в свои комнаты.

А Дибич тут же написал о случившемся Константину Павловичу в Варшаву и матери Александра в Петербург.

В Варшаву письмо Дибича пришло 25 ноября. На следующий день Константин написал и отправил в Петербург два письма: одно — матери, второе — брату Николаю, подтверждая своё отречение от престола, произошедшее ещё 2 февраля 1822 года, и признавая Николая законным императором.

Письма Константина были ещё в самом начале пути, когда в Петербург 27 ноября пришли письма Дибича. Это случилось во время молебна во здравие Александра, умершего неделю назад, о чём в Петербурге ещё никто не знал.

Будучи уверенным, что по закону о престолонаследии трон перешёл к старшему брату Константину, Николай тут же принёс ему присягу и подписал присяжный лист.

С этого дня и до памятного 14 декабря между братьями велась интенсивная переписка, и её главным предметом была не борьба за царский скипетр, а желание передать власть другому.

На создавшейся ситуации и сыграли члены тайных обществ, отказываясь приносить присягу «незаконному» императору Николаю.

В этой книге нет смысла пересказывать хорошо известные события, завершившиеся восстанием на Сенатской площади 14 декабря 1825 года и вошедшие в историю под именем восстания декабристов.

В то время, когда мятежные полки стояли на Сенатской площади, тело Александра всё ещё находилось в Таганроге. 22 дня пролежало оно в его бывшем кабинете. Правда, забальзамировали его уже на третий день.

Свидетели отмечали, что бальзамирование не удалось, потому что не оказалось льда, а лицо императора сильно перенасытили спиртом, и оно весьма изменилось.

И декабря тело Александра перенесли в собор таганрогского Александровского монастыря и оставили на катафалке под балдахином, увенчанным императорской короной.

В соборе ежедневно совершалась архиерейская служба, а по утрам и вечерам служились панихиды.

В одном из писем князя Волконского секретарю вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны сообщалось, что «от здешнего сырого воздуха лицо всё почернело, и даже черты покойного совсем изменились... почему и думаю, что в Санкт-Петербурге вскрывать гроб не нужно, и в таком случае должно будет совсем отпеть...»[263].

С мнением Волконского согласились, и было велено гроб закрыть и более не открывать.

Лишь на сороковой день после кончины Александра I, 29 декабря, погребальная процессия, возглавляемая генерал-адъютантом графом Орловым-Денисовым, двинулась из Таганрога в Петербург.

К дороге, по которой везли гроб, сходились со всех сторон люди всяческих сословий и званий. 3 февраля 1826 года тело Александра I прибыло в Москву и было поставлено в Архангельском соборе, а на следующий день гроб повезли дальше.

6 марта траурная процессия пришла к Казанскому собору в Петербурге. Здесь закрытый гроб Александра стоял неделю, предоставленный для поклонения народа и прощания с покойным.

Особым императорским указом при дворе устанавливался годовой траур, и все члены двора получили подробное расписание его соблюдения. И лишь 13 марта — через два с половиной месяца после кончины — тело Александра было погребено в Петропавловском соборе.

Всё это время жена Александра Елизавета Алексеевна болела и оставалась в Таганроге, и лишь в конце апреля она решилась ехать в Петербург. Оттуда навстречу ей выехала мать Александра Мария Фёдоровна. Она доехала до Калуги и остановилась, ожидая там свою больную невестку.

А Елизавете Алексеевне в дороге становилось всё хуже и хуже. 4 мая 1826 года, остановившись в Белёве, в девяноста вёрстах от Калуги, она умерла, пережив своего мужа менее чем на полгода.

Весть о смерти Александра I была воспринята с искренней и глубокой скорбью. Чувства придворных выразила княгиня Зинаида Волконская в стихотворении, опубликованном тогда же в журнале «Московский телеграф»:


Где царь, где сын, супруг,

Несчастных щит и друг,

Могучий князь и христианин,

Герой, в порфире россиянин!..

Где ты? Но с юга звук унылый

До нас дошёл... Уж нет его!

Несёт народ монарха своего,

Несёт куда? — В гробницу.

О Боже! Но устав закона твоего

Велит хвалить разящую десницу.

Он там, где времени конец,

Где злобе бурь мирских предвечная препона.

На что ему здесь бренная корона?

Бессмертному бессмертный и венец!


Скорбела не только Россия. Не было европейской страны, где бы ни давались разноречивые оценки его личности и его царствования. Но, пожалуй, наиболее объективной была реакция французских газет, ибо они принадлежали великой нации, побеждённой Александром I, но не униженной им. Когда весть о смерти Александра достигла Франции, то подавляющее число газет и журналов дало самую высокую оценку его личности.

«Европа претерпела великую потерю», — писал «Журналь де Пари». «Газетт де Франс» констатировала: «Пётр I скончался в 1725 году. Александр I — в 1825-м: целое столетие разделяет их. Сколько событий, сколько благотворных и разрушительных чудес вмещает сей промежуток времени! Какой исполинский шаг сделала Россия в глазах благоговеющей Европы! Сколько приобрела она нравственного величия, которое стоит более могущества или есть само могущество!.. Александр жил 48 лет, царствовал 24 года. Половину жизни провёл в размышлении о счастье людей, другую — в устроении их счастья».

Столь же панегирически отозвались об Александре «Котидьен», «Журналь де Дебат» и другие[264].

А вот что писал, обозревая жизнь покойного, один из его ближайших друзей и сподвижников князь П. А. Вяземский: «Либеральные помыслы его и молодые сочувствия болезненно были затронуты грубой действительностью. Заграничные революционные движения, домашний бунт, неурядицы, строптивые замашки Варшавского сейма, на которые ещё так недавно он полагал лучшие свои упования, догадки и более чем догадки о том, что и в России замышлялось что-то недоброе, — все эти признаки, болезненные симптомы, совокупившиеся в одно целое, не могли не отразиться сильно на впечатлительном уме Александра... Он вынужден был сознаться, что добро не легко совершается, что в самих людях встречается какое-то необдуманное, тупое противодействие, парализующее лучшие помыслы, лучшие заботы о пользе и благоденствии их»[265].

Загрузка...