Александр Благословенный

Глава 1 ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ

Десятый российский император Александр I родился 12 декабря 1777 года. На календаре значился понедельник, а первый крик новорождённого раздался, когда часы показывали три четверти десятого утра.

О точном времени появления на свет Александра информирует достоверный источник — одно из писем Екатерины II к барону Фридриху Гримму.

Екатерина узнала Гримма заочно, задолго до рождения Александра, вскоре после её вступления на престол. Он оказывал русской императрице различные услуги, но более всего ценился ею как неисчерпаемый кладезь доверительной информации, к коей барон имел доступ вследствие своей близости со многими европейскими дворами и почти всеми выдающимися людьми середины и второй половины XVIII века.

Гримм издавал рукописную газету, где комментировал политические новости, а также события в мире литературы, искусства, науки и общественной жизни. Среди подписчиков газеты был шведский король Густав III, польский король Станислав-Август, Екатерина II и другие европейские монархи.

Новости, содержащиеся в газете, часто служили поводом для переписки Екатерины с издателем, и в результате образовался целый рукописный фонд, к которому обязательно прибегают историки, занимающиеся проблемами второй половины XVIII века.

Через два дня после рождения Александра Екатерина писала Гримму: «Итак, великая княгиня родила сына, который назван в честь святого Александра Невского и которого я называю господином Александром... Что ж такого особенного выйдет из этого мальчика? Хочу думать... что имя предмета имеет влияние на предмет, а наше имя знаменито»[14].

Выбор имени был отнюдь не случайным. Екатерина придавала этому обстоятельству весьма важное значение. И хотя она писала, что родился не Александр Великий, то есть Македонский, а Александр «маленький», всё же дача, построенная для внука на берегу Невы, называлась Пеллой, как и город, где родился Александр Македонский.

«С тех пор как он появился на свет, — писала Екатерина Гримму в начале марта 1778 года, — ни малейшего беспокойства... Вы говорите, что ему предстоит на выбор подражать либо герою, либо святому одного с ним имени; но вы, вероятно, не знаете, что этот святой был человек качествами героическими. Он отличался мужеством, настойчивостью и ловкостью, что возвышало его над современными ему удельными, как и он, князьями. Татары уважали его, новгородская вольница подчинялась ему, ценя его доблести. Он отлично колотил шведов, и слава его была так велика, что его почтили саном великого князя. Итак, моему Александру не придётся выбирать. Его собственные дарования направят его на стезю того или другого»[15].

Переписка Екатерины с Гриммом, продолжавшаяся до самой её смерти, содержит множество любопытнейших подробностей, которые позволяют увидеть немало своеобразного и неожиданного в воспитании и обучении Александра, в том, как проходило его младенчество, детство и юность.

Одолжения барона Фридриха своей высокопоставленной покровительнице были хотя и небескорыстны, но чистосердечны и весьма полезны.

Среди прочих услуг была, в частности, и та, что именно Гримм отыскал и рекомендовал Екатерине II молодого швейцарца Фредерика Сезара де Лагарпа, ставшего не только лучшим и любимейшим из воспитателей Александра, но и тем человеком, к которому его воспитанник испытывал, пожалуй, самые неподдельные и искренние чувства уважения и любви всю свою жизнь.

Через восемь дней после рождения состоялись крестины Александра. Его крёстными отцами стали император австрийский Иосиф II, с 1765 года бывший соправителем своей великой матери Марии-Терезии, и прусский король Фридрих II, вошедший в историю с приставкой «Великий».

Разумеется, рождению и крестинам было посвящено множество балов, фейерверков и маскарадов, но в отличие от Елизаветы Петровны Екатерина II, взяв дело воспитания внука в свои руки, повела его совершенно иначе, чем её покойная свекровь. Екатерина, как только Александр появился на свет, тут же отобрала его у врачей и передала в руки генеральши Софьи Ивановны Бенкендорф (урождённой Левенштерн) — образцовой матери, прекрасно воспитывавшей своих четырёх сыновей и этим хорошо известной императрице, а потому и назначенной главной воспитательницей Александра.

Императрица предусматривала, что Софья Ивановна будет состоять в этом качестве только до тех пор, пока Александру не исполнится шесть-семь лет, ибо после этого ему потребуется совсем иное воспитание — мужское.

Бенкендорфы издавна осели в Лифляндии и после её присоединения к России стали лояльно и честно служить новой родине. Софья Ивановна была женой генерал-лейтенанта Ивана Ивановича Бенкендорфа, отличавшегося в нескольких войнах и скончавшегося в 1775 году в должности обер-коменданта города Ревеля (Таллинн).

Когда Софья Ивановна овдовела, на руках у неё остались четыре сына, старшим из которых был Христофор Иванович — будущий генерал от инфантерии, а её внук от этого сына Александр Христофорович получил ещё большую известность, чем кто-либо другой из Бенкендорфов, став шефом корпуса жандармов и главным начальником Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии.

Камердинером к новорождённому великому князю приставлен был аккуратный и надёжный немец Гесслер, а его жена Прасковья Ивановна, по национальности англичанка, стала нянькой Александра и ухаживала за будущим императором до тех пор, пока он не был передан в мужские руки новых воспитателей.

Прасковья Ивановна была опрятна, отличалась любовью к порядку, проста в обращении и постаралась передать искренне любимому ею мальчику все эти качества.

Александр отвечал ей полной взаимностью и сохранял к няне лучшие чувства до конца своих дней. Много лет спустя Екатерина сказала своему секретарю Александру Васильевичу Храповицкому: «Если у него (Александра Павловича. — Примеч. авт.) родится сын и тою же англичанкою также семь лет воспитан будет, то наследие престола российского утверждено на сто лет. Какая разница между воспитанием его и отцовским!»[16]

О том, как заботились о наследнике, мы узнаем из письма Екатерины своему двоюродному брату шведскому королю Густаву III, написанному в сентябре 1778 года, когда младенцу шёл девятый месяц. Видимо, содержание письма обусловлено просьбой Густава III, у которого только что родился сын. Король хотел воспользоваться опытом воспитания Александра столь умной и многоопытной женщины, какой он почитал русскую императрицу.

«Александр родился 12 декабря 1777 года, — писала Екатерина II. — Тотчас же после рождения я взяла ребёнка на руки и, после того как его обмыли, понесла его в другую комнату, в которой положила на подушку, покрывая его слегка, не дозволяя при том пеленать, иначе как показано на приложенной при сём кукле[17]. Затем его положили в корзину, в которой находится кукла; это сделано, чтобы бабье не вздумало качать ребёнка.

Александра передали на попечение генеральши Бенкендорф и поместили в назначенных ему покоях.

Его кормилица — жена работника-садовника. Особенно заботились о чистом и свежем воздухе. Кровать Александра — он не знает ни люльки, ни качания — железная, без занавес; лежит он на кожаном матрасе, на который стелется одеяло; у него не более одной подушки и очень лёгкое английское покрывало.

В его комнате всегда говорят громко, даже тогда, когда он спит. Никакой шум над его комнатами или возле них не запрещён. Даже на бастионах Адмиралтейства напротив его окон стреляют из пушек, и вследствие всего того он не боится никакого шума. Особенное внимание обращается на то, чтобы температура в его покоях не превышала 14—15 градусов.

Каждое утро, зимою и летом, пока убирается его комната, ребёнка выносят в другую комнату, а между тем окна его спальни отворяются для обновления воздуха. Зимою, тотчас же после согревания комнаты, его вносят обратно в спальню.

Со времени его рождения его ежедневно купали. Сначала вода была едва тёплою; теперь же его моют комнатною водою.

Он до того любит купаться, что, как увидит воду, тотчас же кричит, желая погрузиться в неё. Его не приучили к тому, чтобы успокаивать не иначе как грудью, зато он привык к известному порядку: спать в назначенные часы, принимать грудь в известное время и т. п.

Как скоро только дозволила весенняя погода, Александра без чепчика вынесли на свежий воздух, мало-помалу он привык оставаться на воздухе и сидеть на траве или на песке, а в хорошую погоду и спать на воздухе в тени. Его положат на подушку, и он спит превосходно. Чулок он не знает и не терпел бы их, ему не надевают ничего, что могло бы быть лишнею тяжестью. Когда ему было четыре месяца, уже перестали постоянно носить его на руках и дали ему ковёр. Его клали на животик, и он с особенною радостью испытывал свои силы. Его одежда состоит из коротенькой рубашонки и вязаного широкого корсетика... Он не знает, что такое простуда, — большой, полный, свежий и весёлый; любит прыгать и почти никогда не кричит.

Недавно у него прорезался первый зубик; теперь ему без малого девять месяцев»[18].

Екатерина гордилась методами и приёмами воспитания своих внуков и позже, в 1784 году, составила специальную инструкцию, которую велела переписать в нескольких экземплярах и любила дарить придворным и знаменитым иностранцам, оказавшимся у неё в гостях.

7 сентября 1780 года, «за полночь», как значилось в письме, Екатерина писала Гримму о трёхлетием Александре: «Тут есть уже воля и нрав, и слышатся беспрестанно вопросы: «К чему?», «Почему?», «Зачем?». Мальчику хочется всё узнавать основательно, и Бог весть, чего-чего он не знает. Он не любит даже играть с тем, кто знает меньше его, потому что такой не может удовлетворить нашим запросам. Сказанное бабушкой всего нам дороже, и мы ей больше всего верим. При этом в нас любезность и врождённая весёлость не без насмешливости, но обворожительная. Ей-ей, коли он не удастся, то я не знаю, что может удаться на этом свете. Тут будет успех физический и душевный, или я ничего в этом не смыслю, или белое должно обратиться в чёрное»[19].

А ещё через девять месяцев, 24 мая 1781 года, Екатерина писала: «Надо сказать, что оба мальчишки (Александр и Константин. — Примеч. авт.) растут и отменно развиваются, и мои приёмы с ними чудесно как удаются. Один Бог знает, чего только старший из них не делает. Он складывает слова из букв, рисует, пишет, копает землю, фехтует, ездит верхом, из одной игрушки делает двадцать; у него чрезвычайное воображение, и нет конца его вопросов. Однажды захотелось ему узнать, отчего на свете люди и зачем сам он явился на свете или на земле. В голове этого мальчика признаки какой-то особенной глубины, и при этом он очень веселонравен. Вот отчего я особенно забочусь, чтобы не направлять его ни к чему. Он делает что хочет, и ему не дают только делать что-нибудь вредное себе и другим»[20].

Очевидно, что Екатерина осознавала недостатки воспитания, которое в первые годы жизни её сына Павла давала тому Елизавета Петровна. И, понимая это, Екатерина обращала самое пристальное внимание не только на умственное и нравственное воспитание своих внуков Александра и Константина, но и на их физическое развитие, при этом, что особенно интересно и поучительно, заботилась о трудовом воспитании мальчиков.

1 июля 1783 года Екатерина писала Гримму: «Если бы вы видели, как Александр копает землю, сеет горох, сажает капусту, ходит за плугом, боронует, потом весь в поту идёт мыться в ручье, после чего берёт свою сеть и с помощью Константина принимается за ловлю рыбы...

Чтобы отдохнуть, он отправляется к своему учителю чистописания или к тому, кто его учит рисовать. Тот и другой обучают его по методе образцовых училищ...

У Александра удивительная сила и гибкость. Однажды генерал Ланской принёс ему кольчугу, которую я едва могу поднять рукою; он схватил её и принялся с нею бегать так скоро и свободно, что насилу можно было его поймать»[21].

А 10 августа 1785 года Екатерина сообщила Гримму: «В эту минуту господа Александр и Константин очень заняты: они белят снаружи дом в Царском Селе под руководством шотландских штукатуров»[22].

Екатерина ещё на восьмом году жизни Александра обнаружила в нём немалые артистические задатки. 18 марта 1785 года она писала Гримму, что Александр, взяв со стола комедию «Обманщик», написанную самой Екатериной, стал играть сразу три роли, обнаружив юмор, и грацию, и искусство перевоплощения. И сама бабушка, и присутствующий при этом Салтыков были поражены увиденным.

Впоследствии артистическое дарование мальчика усовершенствовалось, и со временем Александр стал великим лицедеем, в исполнении которого ложь и правду невозможно было отделить друг от друга.

Эти же качества отмечал у юного Александра и один из самых честных и порядочных в его окружении людей, менее прочих склонный к его идеализации, старший из воспитателей великих князей генерал-поручик Александр Яковлевич Протасов, занимавший должность придворного кавалера-воспитателя.

Среди других воспитателей Александра и Константина Протасов, будучи убеждённым монархистом, более прочих противостоял попыткам Лагарпа привить своим питомцам радикальные республиканские идеи, хотя в молодости и сам не был им чужд. Вместе с тем был Протасов человеком большого и доброго сердца, необычайной порядочности и честности. Он не отказывал швейцарцу в искренности его убеждений и уважал их. Вместе они сходились в том, что им следует сделать всё для сохранения добрых отношений, любви и уважения между Александром и его отцом Павлом.

Теперь следует отметить и ещё одно обстоятельство, сыгравшее определённую роль в событиях русской истории последующего времени, — совместное воспитание «с малых ногтей» двух великих князей-братьев.

Константин родился 27 апреля 1779 года, разница в возрасте между братьями составляла чуть меньше полутора лет.

Константин, как и Александр, был сразу же отобран у родителей Екатериной, и она стала воспитывать своего второго внука в тех же правилах, что и первого. Братья были неразлучны, и бабушка делала всё возможное, чтобы они не просто дружили, но и любили друг друга.

Ближайшее окружение великих князей было подобрано столь искусно, что они с младенчества слышали вокруг себя русскую, французскую, немецкую, а потом и английскую речь. Кроме того, детям преподавали греческий и латынь. Это дало свои прекрасные плоды, и уже в детстве мальчики почти в равной мере свободно говорили на четырёх языках.

В описываемое время до семи лет дети должны были находиться под присмотром женщин. Затем они становились отроками и переходили в мужские руки, оставаясь в «чину учимых» до пятнадцати лет, после чего считались уже юношами.

Точно так же поступили с августейшими отроками, передав их от нянек и воспитательниц под руководство нескольких учителей и «кавалеров» — воспитателей.

Старшим из них, ответственным за совершенствование мальчиков в науках и нравственности, был назначен Николай Иванович Салтыков — выходец из старинного боярского рода, многоопытный царедворец. Однако опрометчиво было бы считать, что Николай Иванович ничего, кроме двора, не знал и всю жизнь ходил по паркету.

Он вступил в военную службу в двенадцать лет, но, в отличие от других своих сверстников, честно тянул солдатскую и унтер-офицерскую лямку в лейб-гвардии Семёновском полку.

С 1757 года, когда ему исполнилось двадцать лет, он принимал участие почти во всех сражениях Семилетней войны и в двадцать семь лет имел чин генерал-майора. Затем участвовал в польских кампаниях и в войне с Турцией, с 1773 года из-за расстройства здоровья стал служить в военной коллегии в должности вице-президента, получив одновременно и генерал-аншефа.

В ноябре 1773 года Салтыков получил новое назначение. Екатериной в письме к сыну Павлу определялось оно следующим образом: «При тебе будет лицо значительное, и не для того только, чтобы придать важности твоим выходам, но и для того, чтобы оно держало в порядке людей, назначенных к твоему двору... Через него к тебе будут представляться иностранцы и другие лица, он будет заведовать твоим столом и прислугой, смотреть за порядком и за необходимою внешностью твоего двора»[23].

Круг обязанностей Салтыкова соответствовал должности гофмаршала или же министра двора. Салтыков сначала был встречен Павлом с холодной подозрительностью, но вскоре сумел завоевать не только его доверие к себе, но и дружбу. Десять лет состоял он при гатчинском дворе цесаревича, ни разу не вызвав неудовольствия у своего более чем неуравновешенного воспитанника и поднадзорного.

Воспитателем Александра и Константина стал он с осени 1783 года, когда внезапно от апоплексического удара умерла Софья Ивановна Бенкендорф и женский присмотр за великими князьями решено было постепенно переменить на мужской.

Став главным воспитателем великих князей, Николай Иванович и в этом своём качестве продолжал прежнюю политику, смягчая неприязнь между сыном и матерью, оставаясь в добрых отношениях как с Павлом, так и с Марией Фёдоровной и самой императрицей.

Невзрачный, низкорослый, тщедушный, болезненный и большеголовый, Салтыков благодаря своему природному уму, осторожности и хитрости сумел обойти многих атлетов и красавцев, весьма высоко котировавшихся при дворе вдовы-императрицы, и занять одно из первых мест у российского трона.

Всегда помня о грозящих ему опасностях и никогда не преувеличивая своих возможностей, Салтыков отлично понимал, что главным воспитателем Александра и Константина на самом деле является Екатерина, а вот ответственность за организацию воспитания несёт он.

Та самая инструкция о воспитании Александра и Константина, которой так гордилась Екатерина, была написана одновременно с рескриптом о назначении Салтыкова «главным приставником».

13 марта 1784 года Екатерина вручила ему этот рескрипт, назвав Салтыкова человеком, который имеет добрый нрав, здравый рассудок, честность и умение обходиться с детьми приятно и ласково. Екатерина подчеркнула, что все эти качества Салтыков употребит «в служении, в котором по великой его важности будете руководимы единственно нами во всех случаях».

Последнее совершенно исключало какое бы то ни было влияние на детей со стороны их родителей и вообще кого бы то ни было ещё. Екатерина разделила воспитание внуков по времени, полагая, что младенчество, отрочество и юность имеют свои особенности и потому они должны учитываться воспитателями, однако же конечной целью должно быть достижение четырёх вещей: «добродетели, учтивости, доброго поведения и знания»[24].

Для того чтобы учение было детям не только полезно, но и приятно, Екатерина составила для внуков «Бабушкину азбуку» и включила в неё: «1) Российскую азбуку с гражданским начальным учением. 2) Китайские мысли о совести. 3) Сказку о царевиче Хлоре. 4) Разговор и рассказы. 5) Записки. 6) Выбранные российские пословицы. 7) Продолжение начального учения. 8) Сказку о царевиче Фивее».

«Гражданское начальное учение» и его «Продолжение» были написаны Екатериной немного раньше и стали основой преподавания грамоты в народных училищах России. Они состояли из 209 нравоучительных сентенций, вопросов и ответов такого же свойства. Например: «Сделав ближнему пользу, сам себе сделаешь пользу»; «Вопрос: кто есть ближний? Ответ: всякий человек»; «Не делай другому, чего не хочешь, чтоб тебе сделано было» и т. д.

Екатерина отобрала для внуков и избранные российские пословицы. Было их 126. Вот некоторые из них: «Беда — глупости сосед»; «Всуе законы писать, когда их не исполнять»; «Гневаться без вины не учися и гнушаться бедным стыдися»; «Гарду быть — глупым слыть»; «Красна пава перьем, а человек — ученьем»; «Кто открывает тайну, тот нарушает верность»; «Не так живи, как хочется, а так живи, как Бог велит»; «Посеянное — взойдёт»; «С людьми мирись, а с грехами бранись»; «Упрямство есть порок слабого ума»; «Чужой дурак — смех, а свой — стыд».

Затем следовали нравоучительные сказки о благонравных царевичах Фивее и Хлоре, где прославлялись настойчивость, смелость, доброта и многие прочие прекрасные качества.

«Вот уже два месяца, как я, продолжая законодательствовать, — писала Екатерина всё тому же Гримму, — начала составлять для забавы и на пользу господина Александра маленькую азбуку изречений, которая постоит за себя. Все, видевшие её, отзываются о ней очень хорошо и прибавляют, что это полезно не для одних детей, но и для взрослых. Сначала ему (Александру. — Примеч. авт.) говорится без обиняков, что он, малютка, родился на свет голый, как ладонь, что все так родятся, но потом познания и образование производят между людьми бесконечное различие, и затем, нанизывая одно правило за другим, как бисер, мы переходим от предмета к предмету. У меня только две цели впереди: одна — раскрыть ум для внешних впечатлений, другая — возвысить душу, образуя сердце. Моя азбука начинена картинками, но всё это наглядно ведёт к цели»[25].

В «Бабушкиной азбуке» Екатерина выступает не только как педагог, но и как историк. Ею же были написаны исторические очерки, адресованные внукам, которые можно назвать специальным курсом древней отечественной истории.

Первая часть курса — от сотворения мира до 862 года, года «начала Руси», — составляла 40 страниц. Вторая часть доходила до середины XII века.

Очерки, по оценке самой Екатерины, представляли «противоядие негодникам, уничижающим российскую историю, каковы Леклерк и лжеучитель Левек[26]; оба — скоты, и, не прогневайтесь, скоты скучные и гнусные»[27].

Приступая к систематическим занятиям историей, российской словесностью, математикой, физикой и прочими предметами, Александр и Константин уже обладали определённой суммой разнообразных сведений, полученных ещё в доотроческую, младенческую пору.

Среди воспитателей великих князей первую скрипку, несомненно, играл блистательный педагог и во многих отношениях высокоталантливый человек Фредерик Сезар де Лагарп.

Гражданин самой старой республики — Швейцарии, адвокат по специальности, стойкий республиканец и либерал по убеждениям, энциклопедист по образованию, Лагарп вскоре завоевал любовь Александра, хотя сначала занимал довольно скромную должность учителя французского языка.

Когда Лагарп появился в Петербурге, ему не было ещё тридцати. О Лагарпе сообщил Екатерине всё тот же вездесущий Гримм. В 1782 году в Италию поехал младший брат фаворита Екатерины Александра Дмитриевича Ланского. Сопровождал его Гримм, который по поручению Екатерины, избрал Лагарпа.

Вместе с Ланским Лагарп приехал в Петербург и здесь совершенно очаровал всех, кому был представлен; после знакомства с Екатериной его назначили «кавалером», а потом и преподавателем французского языка к великим князьям.

10 июня 1784 года Лагарп представил Екатерине объёмистую «записку», в коей изложил, какие предметы и каким образом надлежит преподавать его воспитанникам.

«Записка» Лагарпа дополняла и развивала идеи, изложенные Екатериной в недавно сочинённой ею инструкции, и потому была высоко оценена императрицей.

«Действительно, — написала Екатерина, прочитав «записку» Лагарпа, — кто составил подобный мемуар, тот способен преподавать не только один французский язык».

После этого Лагарп из «кавалеров» был произведён в наставники великих князей. Он оказал исключительно сильное положительное влияние на Александра и сохранил это воздействие на протяжении всей его жизни. Признавая это, Александр в 1814 году сказал в присутствии А. И. Михайловского-Данилевского: «Никто более Лагарпа не имел влияния на мой образ мыслей. Не было бы Лагарпа, не было бы Александра»[28].

Александр не однажды проявлял к своему воспитателю и старшему другу особое расположение. По их переписке мы можем судить о некоторых качествах духа и характере будущего императора.

Можно утверждать, что Александр был требователен к себе и серьёзен уже в юности. Сохранилось его письмо Лагарпу, которое было написано им в тринадцать лет. Его содержание свидетельствует, что Александру были присущи совестливость, недовольство собой, глубокий самоанализ.

«Вместо того чтобы поощрять и удваивать старания воспользоваться остающимися мне годами учения, я день ото дня становлюсь всё более нерадив, более неприлежен, более неспособен и с каждым днём всё более приближаюсь ко мне подобным, которые безумно считают себя совершенствами потому только, что они принцы. Полный самолюбия и лишённый соревнования, я чрезвычайно нечувствителен ко всему, что не задевает прямо самолюбия. Эгоист, лишь бы мне ни в чём не было недостатка, мне мало дела до других. Тщеславен, мне бы хотелось выказываться и блестеть за счёт ближнего, потому что я не чувствую в себе нужных сил для приобретения истинного достоинства. Тринадцати лет я такой же ребёнок, как в восемь, и, чем более я расту, тем более приближаюсь к нулю. Что из меня будет? Ничего, судя по наружности. Благоразумные люди, которые будут мне кланяться, станут из сострадания пожимать плечами, а может быть, будут приписывать своему отличному достоинству те внешние знаки уважения, которые будут оказывать моей особе. Так кадят идолу, смеясь над подобной комедией»[29].

Зная вольнолюбие Лагарпа, Екатерина II внимательно следила за его влиянием на своего старшего внука, который боготворил умного, доброго, знающего и красноречивого швейцарца.

При дворе и в кругах, близких к нему, по-разному относились к Лагарпу. Если одни видели в нём нового Аристотеля при новом Александре, то и другие остерегались его, по их мнению, разлагающего влияния на великих князей.

Известный монархист, двуличный и злоязыкий, Ф. Ф. Вигель вообще считал воспитание Александра Лагарпом одной из величайших ошибок Екатерины, ибо Лагарп «карманную республику свою поставил образцом будущему самодержцу величайшей империи в мире. Идеями, которые едва могут развиться и созреть в голове двадцатилетнего юноши, начинили мозг ребёнка. Но не разжевали их, можно сказать, не переваривши их, призвал он их себе на память в тот день, в который начал царствовать»[30].

В числе недоброжелателей Лагарпа оказался и входивший в моду баснописец И. А. Крылов, полагавший, что будущего самодержца должен воспитывать и обучать не иноземец, не знающий страны, где он случайно оказался, а только тот, кто здесь родился и кто прекрасно знает всё, что окружает и будет окружать монарха. Издержкам воспитания Александра он посвятил свою басню «Воспитание Льва».

Тем не менее Лагарп с успехом продолжал обучать Александра, и мечтательный мальчик предавался несбыточным фантазиям о том, как он уподобит Россию Швейцарии и заменит монархию республикой, а рабство — свободой.

Но не один Лагарп принимал участие в воспитании Александра. Среди наставников наследника престола по справедливости должен быть назван священноучитель и духовник великих князей Андрей Афанасьевич Самборский.

Происходя из бедного сельского украинского духовенства, «за отличие в науках и добронравии» послан он был по окончании Киевской духовной академии в Англию «смотрителем» за группой молодых людей, которым надлежало учиться разным наукам, а особенно агрономии.

Самборский прожил в Англии пятнадцать лет, исполняя должность священника в русской церкви в Лондоне, и в 1780 году по рекомендации русского посланника в Англии был отозван в Петербург, чтобы стать настоятелем церкви Святой Софии в Царском Селе. Затем его назначили духовником к цесаревичу Павлу и его жене Марии Фёдоровне, после чего он стал священноучителем и духовником Александра и Константина.

Следует заметить, что кроме знаний духовных наук отец Андрей хорошо разбирался в агрономии и успешно вёл своё хозяйство на подаренной ему мызе Белозёрке. Он часто водил туда своих воспитанников, рассказывая и показывая им поля и луга, огороды и скотные дворы, объяснял основы сельского хозяйства и земледелия, знакомил мальчиков с бытом крестьян.

Впоследствии, в 1804 году, Самборский, вспоминая об этих прогулках, писал Александру I: «Ваше величество могли весьма ясно познать мою прямую систему религии евангельской и религии сельской, из которых происходят благонравие и трудолюбие, которые суть твёрдое основание народного благоденствия»[31].

Екатерина была высокого мнения об отце Андрее и не переменила внукам священноучителя, когда он заболел и болезнь его продолжалась целых четыре года. Об этом просили и сами мальчики. Во время своей болезни отец Андрей переписывался с Александром и Константином, их письма свидетельствуют о чистоте помыслов и твёрдости духовника, искренней любви к нему братьев. Главное, чему учил протоиерей Андрей своих духовных детей, что все люди равны между собой. Долгое пребывание в Англии сделало его поклонником английских порядков, он прекрасно владел английским языком, до такой степени, что кроме Закона Божьего преподавал своим воспитанникам и английский.

Среди друзей Самборского был и его сосед по Петербургу Иван Матвеевич Муравьев-Апостол. Он справедливо почитался одним из самых образованных офицеров. Служил в лейб-гвардии Измайловском полку, но уже двадцати лет взят был в «кавалеры» к Александру и Константину, то есть воспитателем, соединявшим в одном лице и дядьку, и наставника, и учителя.

Муравьев-Апостол владел восемью иностранными языками — английским, французским, немецким, латынью, греческим, итальянским, испанским и португальским. Однако английский стоял в ряду особняком — увлекаясь российской изящной словесностью, Муравьев первым перевёл на русский язык «Школу злословия» Ричарда Бринсли Шеридана и пьесу Оливера Голдсмита «Ошибки, или Утро вечера мудренее».

На премьере «Школы злословия» присутствовала и Екатерина. Ей понравились перевод пьесы, её содержание, особенно высоконравственные рассуждения, осуждающие клевету, восхваляющие добропорядочность, утверждающие высокую мораль.

В Петербурге вскоре заговорили, что перевод лучше оригинала, однако виной тому не Муравьев-Апостол, а великий князь Александр, который был соавтором Муравьева. Иван Матвеевич не опровергал эти слухи, ибо был уже достаточно опытным царедворцем и, следуя советам главного наставника Салтыкова, сохранял добрые отношения и с Екатериной, и с Павлом. Сближению с опальным цесаревичем способствовал случай: как-то юный Константин Павлович, увидев шедший в строю конногвардейский полк, взял начальство над ним и произвёл полное учение. В это время при Константине был Муравьёв-Апостол, но он не остановил воспитанника и не помешал ему в этой его причуде. Екатерина выговорила Ивану Матвеевичу за его безучастность к проступку внука, а Павел, напротив, был так растроган тем же самым, что, встретив Ивана Матвеевича, трижды ему поклонился, сказав: «Благодарю, что вы не хотите сделать из моих сыновей пустых людей»[32].

То, что императрице-бабке казалось праздной забавой, наследником престола расценивалось одной из наиважнейших государственных задач в жизни сыновей.

Благодарный Павел, вступив на престол, сделал Ивана Матвеевича действительным статским советником, что соответствовало чину генерал-майора, и отправил его посланником в Гамбург. Было Муравьеву тогда двадцать шесть лет.

Кроме Муравьёва-Апостола, отца двух будущих декабристов — Сергея и Матвея, среди воспитателей великих князей был и двоюродный брат Ивана Матвеевича Михаил Никитович Муравьев, тоже весьма дружественно расположенный к отцу Андрею Самборскому.

Михаил Никитович был представлен Салтыкову и, согласия Екатерины, стал преподавать Александру и Константину русскую словесность, отечественную историю и, кроме того, беседовал с ними по вопросам «философии нравственной», что соответствует нынешнему пониманию этики и психологии.

Тогда ему самому было двадцать восемь лет, он был членом Вольного собрания любителей российского слова, в трудах которого опубликовал свои первые сочинения. Михаил Никитович получил хорошее образование, окончив Московский университет, и упрочил его самообразованием. Его первое стихотворение — «Эклога», чисто подражательное, весьма напоминающее стихи любимого им Вергилия, появилось, когда Муравьёву было четырнадцать, а в шестнадцать лет появились «Басни в стихах» и «Переводные стихотворения», обратившие на него благосклонное внимание Екатерины II.

Перу Муравьёва принадлежало сочинение «Опыты истории письмён и нравоучения», он обращал внимание своих воспитанников на права человека, его обязанности как перед обществом в целом, так и перед «частным или же партикулярным человеком».

М. Н. Муравьеву мы обязаны и тем, что сохранились две ученические тетради Александра и Константина. Одна из них, принадлежавшая Александру, досталась внучке Муравьева и потом стала достоянием редакции журнала «Русский архив».

Тетрадь эта относится к 1787 — 1789 годам, когда Александру было 10—12 лет и Муравьев занимался с ним русским языком и отечественной историей. В тетради находятся упражнения Александра в русской грамматике и правописании. Значительно большой интерес представляют записи по истории и некоторым вопросам обществоведческого и политологического характера.

Последовательно всё это выглядит так: сначала записан короткий рассказ о славянах и начале России. Затем идёт фрагмент «О свойстве трёх правлений» — общественного, единоначальственного и господственного. «Правление общественное, — читаем в тетради, — есть то, в котором один правит, но законами неподвижными и принятыми (два последних слова Муравьёв переправил на «постоянными и установленными») вместо того, что в господственном один без законов и без правила увлекает всё своею волею и прихотями».

В других отрывках речь идёт о начале единовластия в России, подробно пересказывается история Бориса Годунова, а также записываются переводы на русский язык из сочинений Руссо «Эмиль», Монтескьё «О вольности гражданской», из Гиббона, выкладки из российской статистики и географии.

Нередки и записи нравоучений и афоризмов, например, такого свойства: «Мы не живём только сами для себя, но каждый из нас есть часть целого; неизвестные добродетели частного человека распространяют благополучие на малый округ соседей и знакомых его».

За два года, исписав толстую тетрадь, двенадцатилетний мальчик стал писать гораздо лучше, нежели в самом начале, — улучшились правописание, слог и даже почерк.

Кроме Салтыкова, Лагарпа, Самборского и Муравьевых заметный след в воспитании Александра оставил академик Вольфганг Людовик Крафт, коего на российский манер звали Логином Юрьевичем. Он был сыном академика Петербургской Академии наук, физика, астронома и картографа Иоганна Вольфганга Крафта и занимался, как и его отец, этими науками. Логин Юрьевич в двадцать восемь лет стал ординарным академиком, а с 1782 года служил профессором математики в Сухопутном шляхетском корпусе, откуда и был взят учителем физики и математики к великим князьям.

Среди учителей был и полковник Карл Массон, так же, как и Лагарп, родившийся в Швейцарии. Двадцати четырёх лет он приехал в Россию, поступив преподавателем в Артиллерийский и инженерный кадетский корпус.

Позднее он стал воспитателем и учителем сыновей Николая Ивановича Салтыкова и в этом качестве, проявив себя лучшим образом, взят ко двору на ту же должность.

Много лет спустя он опубликовал воспоминания о своей службе при дворе Екатерины и рассказал немало интересного о воспитании Александра и Константина.

Наконец, не может быть не упомянут и академик Пётр Симон Паллас — ботаник, минералог, зоолог, географ и путешественник. Он родился в Берлине, учился в Германии, Голландии, Англии, стал членом Петербургской Академии наук в двадцать шесть лет и сразу же возглавил экспедицию в центральные области России, в Нижнее Поволжье, Прикаспийскую низменность и на Урал. Затем Паллас прошёл но Забайкалью и Алтаю, собрав огромные коллекции камней, гербариев, чучел и скелетов рыб и животных. Впоследствии был опубликован его фундаментальный труд «Путешествие по разным провинциям Российского государства».

Занимаясь с братьями, гуляя с ними в окрестностях Царского Села, Павловска и Петербурга, Паллас преподавал им ботанику, зоологию, природоведение, раскрывал перед мальчиками таинства взаимосвязей в природе живых существ и неживой натуры.

Для придания воспитания Александра «всеконечной гармонии» Екатерина приказала построить на границе меж Царским Селом и Павловском Александрову дачу — комплекс дворцовых построек и павильонов, которые напоминали бы её внуку многое из того, что слышал он от своих воспитателей и наставников и о чём читал в книгах.

Вокруг дачи был разбит большой тенистый сад, в аллеях которого Лагарп и Самборский, прогуливаясь, беседовали со своими воспитанниками. Дом Александра стоял на крутом берегу пруда рядом со сказочным златоверхим шатром. К дому вела обсаженная цветами аллея. Она отходила от моста, украшенного изображениями воинских доспехов и оружия; за мостом — поле и хижина, а напротив хижины — гранитный валун с выбитой на нём надписью: «Храни златые камни» — слова из «Наказа» Екатерины[33], смысл которых был в том, что незыблемым основанием процветания России может быть непрерывный труд на её благо. Павильоны и гроты как бы иллюстрировали древнюю историю и сказки, написанные Екатериной в «Бабушкиной азбуке». Венцом всего был храм «Розы без шипов», стоявший на вершине высокого холма.

Однако вся эта идиллистическая буколика была весьма далека от реальной жизни, хотя способствовала эстетическому развитию мальчиков.

Екатерина понимала все недостатки преимущественно книжного образования и обучения своих внуков и хотела, чтобы они как можно раньше увидели ту страну, которой им предстоит в дальнейшем править. Поэтому, собираясь в грандиозное путешествие из Петербурга в Крым, задуманное ею после присоединения Крыма к России и образования Новороссии, Екатерина решила взять с собой внуков. Однако из-за того что Константин накануне отъезда заболел корью, она не взяла и Александра, доселе никогда не разлучавшегося с братом.

В середине мая 1787 года, когда Екатерина уже возвращалась обратно, Александра и Константина велено было доставить в Москву, где предстояла их встреча с бабушкой.

Находясь в путешествии, Екатерина получала еженедельные отчёты о делах Александра и Константина от их матери Марии Фёдоровны, а также частые письма от Салтыкова.

22 мая братья выехали из Царского Села и отправились в своё первое путешествие по стране. Впоследствии Александр большую часть времени станет проводить в нескончаемых поездках по России и Европе и к концу жизни как-то скажет, что проехал более двухсот тысяч вёрст.

К пятнадцати годам Александр превратился в крепкого, стройного, красивого юношу. Он был со всеми ласков, приветлив, очарователен в обращении с дамами и девицами, ровен и дружествен в отношениях с мужчинами.

Вместе с тем почти во всём свойственна была ему какая-то двойственность, скрытость и осторожность. Знавшие Александра утверждали, что эти качества выработались у него вследствие того, что сама жизнь великого князя, проходившая при двух дворах — бабушки и отца, — заставляла его раздваиваться, быть постоянно двуличным и лицемерным, неискренним во многих из совершаемых им поступков.

Пожалуй, теперь приспела пора рассказать и о его отношениях с отцом и матерью — цесаревичем Павлом Петровичем и великой княгиней Марией Фёдоровной.

Павел и его жена имели свой двор и несколько дворцов — в Гатчине, Павловске и на Каменном острове в Петербурге, не считая отведённых им роскошных апартаментов в Зимнем и Царскосельском дворцах, где жили они рядом с Екатериной. Не были августейшие дети обделены ни деньгами, ни вниманием, ни подобающим их сану почётом.

Из своего Гатчинского дворца, расположенного в 24 вёрстах от Царского Села, Павел сделал маленькое государство, в Павловске же, в трёх вёрстах от Царского Села, жила со своим двором его жена Мария Фёдоровна. Наследник делил своё время между этими пунктами, предаваясь любезным сердцу забавам — парадам и обучению вверенных ему войск.

Если отец Павла предпочитал до самой своей смерти играть оловянными солдатиками, то сын счёл за лучшее превратить в оловянных солдатиков живых.

Начало этому маленькому войску было положено тогда, когда ещё ребёнком Павел получил из рук своей матери звание генерал-адмирала Российского флота и на этом основании попросил поселить в Гатчине батальон моряков.

Почти сразу же на гатчинских прудах появились небольшие парусные корабли и гребные лодки, на которых исполнялись учебные плавания и «морские» парады. Чуть позже Павел стал шефом Кирасирского полка — отборной тяжёлой кавалерии — и поселил в Гатчине ещё и эскадрон кирасир.

Моряки и кавалеристы были разделены на небольшие отряды, и каждый из этих отрядов играл роль какого-либо полка императорской лейб-гвардии, отличаясь от настоящих гвардейцев цветом и покроем мундиров, формой париков и даже обуви.

К тому моменту, когда Павел вступил на престол, гатчинская «армия» состояла из шести батальонов пехоты, егерской роты, из четырёх мини-полков кавалерии — драгунского, гусарского, казачьего и жандармского, а также из двух рот пешей и конной артиллерии.

И всё же это была игрушечная армия, так как всего служило в ней 2000 солдат, 250 унтер-офицеров и около 130 обер- и штаб-офицеров, а это было меньше одного полнокровного пехотного полка российской регулярной армии.

Главным и почти единственным занятием гатчинского «войска» были строевые учения, манёвры, разводы, смотры и парады. Идеалом Павла была не обученная бою масса людей, а бездушная, марширующая машина, производящая повороты и приёмы с оружием безукоризненно чётко и одномоментно.

Разумеется, командовать таким войском могли только те, кто ни на что большее не годился. Поэтому в Гатчине собрались люди, изгнанные с военной службы за нарушение дисциплины и бесчестные поступки, за пьянство и другие грехи. Причём было среди них немало иноземцев.

Павел одел гатчинцев — моряков, пехотинцев, кавалеристов, артиллеристов — в одинаковую тёмно-зелёную форму прусского образца, которой он был восхищен во время пребывания в Берлине у своего крёстного отца Фридриха II. Своих солдат Павел обучал по уставам прусской армии, даже внешний вид Гатчины с её будками, кордегардиями, гауптвахтой, плацами, шлагбаумами, форштадтом (предместье) напоминал не русский посёлок, а прусский городок. Причём это была скорее карикатура на уже отжившее свой век прусское общество, ибо Фридрих II скончался в 1786 году и в Берлине многое переменилось. А в Гатчине и Павловске и через десять лет после смерти «старого Фрица» сохранились его порядки, как, впрочем, и вечная любовь Павла Петровича к своему кумиру.

Поклонение Павла перед Фридрихом II было не меньшим, чем благоговение перед ним же Петра III. В Фридрихе нашёл Павел свой идеал солдата, человека и монарха. С юношеским пылом и бескомпромиссностью принял Павел почти всё — от походки и жестикуляции до одежды и манеры в обращении. Не принял лишь безбожия и вольнодумства «старого Фрица».

После встречи с Фридрихом во время своего путешествия по Европе под именем графа Северного Павел вознамерился превратить свой двор в Сан-Суси, а Гатчину — в маленький Берлин. И вскоре весьма в этом преуспел. Даже его сыновья, оказываясь в Павловске или в Гатчине, превращались в строевых офицеров, командуя сначала ротой, потом батальоном или эскадроном гатчинской «армии». Им не только не делалось никаких послаблений во фрунте и экзерцициях, но более того: отец требовал, чтобы оба сына были образцовыми офицерами в его «армии».

Фрунт, выправка, парадомания стали всё более и более вовлекать в свои тенёта великих князей. С 1795 года Александр должен был четыре раза в неделю к шести часам утра ездить в Павловск и быть там до часу дня, занимаясь учениями, манёврами и парадами.

Из-за того, что он слишком часто стоял рядом с батареями, ведущими учебные стрельбы, он оглох на левое ухо, и поправить его глухоту уже не смогли до конца дней.

Гатчинская закваска бродила в Александре и тогда, когда он стал императором. До конца жизни пронёс Александр неувядающую любовь к блеску парадов и показательных манёвров, к чётким, механическим передвижениям многочисленных колонн, которые мгновенно перестраиваются в каре, меняют фронт, образуя причудливые квадраты и линии по малейшему мановению его руки.

Так меж Царским Селом и Гатчиной завершилось его детство, принёсшее ему и многообразные прочные знания в ряде наук, и зародившееся умение лицедействовать и хитрить, скрывая свои подлинные чувства, симпатии, антипатии и мастерство компромисса и даже интриги.

А когда Александру пошёл пятнадцатый год, Екатерина решила, что пора подумать о его женитьбе, связывая её с далеко идущими планами. Матримониальные заботы с давних пор не оставляли Екатерину.

Поиски невесты для Александра начались с 1790 года. Этим занялся блестящий придворный и дипломат, сын фельдмаршала графа П. А. Румянцева Николай Петрович Румянцев, будущий министр иностранных дел России, основатель всемирно известного музея и библиотеки, получивших его имя.

Николай Петрович был в то время российским посланником при мелких германских дворах. В числе его резидентур находился и двор баденского маркграфа Карла-Фридриха.

Внимание Румянцева было обращено Екатериной на внучек маркграфа — дочерей наследного принца баденского Карла-Людвига — одиннадцатилетнюю Луизу-Августу и её девятилетнюю сестру Фридерику-Доротею. Семья Карла-Людвига и его добродетельной супруги Амалии славилась тем, что четыре их дочери воспитаны были самым лучшим образом, отличались хорошим нравом, красотой и здоровьем.

Румянцев должен был, не объявляя истинной причины своего визита в Карлсруэ, получить все необходимые сведения о потенциальной невесте и добиться согласия родителей на поездку сестёр в Петербург.

Сопровождавший Румянцева в его поездке в Карлсруэ граф Евграф Комаровский писал о принцессе Луизе: «Я ничего не видывал прелестнее и воздушнее её талии, ловкости и приятности в обращении»[34]. К тому же принцесса была необыкновенно красива и прекрасно воспитана.

За Луизой и её сестрой прибыли графиня Шувалова и статс-секретарь Екатерины сенатор Стрекалов.

Юному Александру, после того как сёстры 31 октября года прибыли в Петербург, оставалось лишь выбрать одну из них, и его выбор пал на старшую — Луизу, а младшая, пробыв в Петербурге десять месяцев, в августе 1793 года уехала обратно в Карлсруэ.

А. Я. Протасов записывал в своём дневнике, что «Александр Павлович обходился с принцессою старшею весьма стыдливо, но приметна была в нём большая тревога, и с того дня, полагаю я, начались первые его к ней чувства»[35].

В том же дневнике Протасова в записи от 15 ноября года есть описание принцессы Луизы: «Черты лица её очень хороши и соразмерны её летам... Физиономия пресчастливая, она имеет величественную приятность, рост большой, все её движения и привычки имеют нечто особо привлекательное... В ней виден разум, скромность и пристойность во всём её поведении, доброта души её написана в глазах, равно и честность. Все её движения доказывают великую осторожность и благонравие; она настолько умна, что нашлась со всеми, ибо всех женщин, которые ей представлялись, умела обласкать или, лучше сказать, всех обоего пола людей, её видевших, к себе привлекла»[36].

После свадьбы Александр и Елизавета окунулись в жизнь, наполненную праздниками и нескончаемыми удовольствиями. У них появился свой двор, придворный штат, начались сплетни, интриги и борьба сразу же образовавшихся при дворе враждебных друг другу партий.

Не обошлось и без скандалов, самым громким из которых стало ухаживание за молодой женой Александра последнего фаворита его бабушки Платона Зубова. Конец его ухаживаниям положило быстрое и решительное вмешательство Екатерины.

Свадьба многое переменила в жизни Александра. Во всяком случае, на первых порах почти ни о каких учителях и наставниках не могло идти и речи: женатый мужчина, отец семейства — и латинские штудии? Что могло быть нелепее? Лишь один Лагарп по-прежнему часто встречался и беседовал с ним, сохраняя силу своего прежнего влияния.

Александр оставил все свои юношеские занятия, переменил окружение, сохранив только старую привязанность — к плац-парадам, разводам, фрунту. А кроме того, прибавилось и множество новых дел, затей и развлечений, которые принесла ему женитьба.

Честный и прямодушный Протасов писал о первых месяцах после женитьбы Александра: «Он прилепился к детским мелочам, а паче военным, подражал брату, шалил непрестанно с прислужниками в своём кабинете весьма непристойно. Причина сему — ранняя женитьба и что уверили его высочество, будто уже можно располагать самому собою... Сколько ни твердил я до окончания сего года, что праздность есть источник всех злых дел, а между тем лень и нерадение совершенный делают ему вред. Вот так, к сожалению, окончился 16-й год и наступил 17-й»[37].

Очарованная своим старшим внуком, не замечая многих его несовершенств, Екатерина твёрдо решила передать именно Александру права на престол и начала действовать в этом направлении сразу же после его женитьбы. Причиной тому были не столько достоинства Александра, сколько её нелюбовь к цесаревичу Павлу.

Ещё в 1780 году, после одной из бесед со своим сыном, Екатерина заметила: «Вижу, в какие руки попадёт империя после моей смерти. Из нас сделают провинцию, зависящую от Пруссии. Жаль, если бы моя смерть, подобно смерти императрицы Елизаветы, сопровождалась бы изменением всей системы русской политики»[38].

Эта мысль с тех пор не оставляла Екатерину, и, как записал её секретарь Храповицкий, 20 августа 1787 года императрица подробно обсуждала с ним причину несчастья убитого царевича Алексея Петровича, полагая, что корень беды был в том, что царевич считал себя наследником престола, в то время как наследником мог быть любой человек, на ком бы остановился державный взгляд Петра Великого. Ещё до свадьбы внука, 14 августа 1792 года, Екатерина писала Гримму: «Сперва мы женим Александра, а там со временем и коронуем его со всеми церемониями, и будут при том всякие торжества и всевозможные народные празднества.

Всё будет блестяще, величественно, великолепно. О, как он сам будет счастлив и как с ним будут счастливы!»[39]

Таким образом, женитьба Александра связывалась с самого начала с последующей коронацией и передачей права наследования престола, минуя его отца Павла, к внуку царствующей императрицы по её воле.

Но прошло немало времени, прежде чем Екатерина перешла к делу. Сначала ей следовало заручиться согласием Александра, в получении которого она не была уверена. Активные действия она начала через три недели после свадьбы Александра и Елизаветы. Посредником она избрала Лагарпа, который всё ещё имел сильнейшее влияние на сердце и ум её внука.

18 октября 1793 года Екатерина два часа испытывала Лагарпа, не говоря прямо о своём намерении, но желая прежде узнать его отношение ко всей этой затее.

Лагарп, по его словам, испытывал величайшую нравственную муку, делая вид, что не понимает, к чему клонит императрица, ибо не желал быть орудием в её игре, тем более что манипуляция судьбами её сына и внука казалась ему бесчестной.

Рандеву убеждённого республиканца с не менее убеждённой монархисткой закончилось ничем. Более того, Лагарп, которого Павел очень не любил и при встречах не отвечал на вежливые поклоны швейцарца даже кивком головы, взял сторону Павла и решился рассказать последнему о разговоре с его августейшей матерью.

Он ещё не успел ничего предпринять, как вдруг поздней осенью 1794 года Салтыков вызвал Лагарпа с лекции, которую тот читал Александру, и объявил швейцарцу, что к концу года всяческие занятия с великими князьями прекращаются, так как Александр уже женат, а Константин определён в гвардию.

Последствия беседы не заставили себя долго ждать. Рескриптом Екатерины от 10 мая 1793 года Лагарпу, получившему перед тем чин подполковника, была пожалована пожизненная пенсия в 2000 рублей серебром в год. 31 января 1795 года последовало увольнение Лагарпа со службы с пожалованием ему чина полковника и выдачей на дорогу тысячи червонцев.

Однако Лагарп не мог уехать из России, не повидавшись с Павлом. Он хотел остаться в его глазах человеком порядочным и честным. А для этого Лагарпу необходимо было переговорить с Павлом лично и конфиденциально, но несколько месяцев Павел не принимал его. Наконец аудиенция состоялась, и Лагарп, не раскрывая сущности дела, стал убеждать Павла в необходимости ещё большего сближения его с сыновьями, которые, как он уверил Павла, любят его и желают этого сближения. Павел растрогался и решительно переменил своё отношение к Лагарпу.

9 мая 1795 года, в день отъезда Лагарпа, Александр прислал ему два портрета — свой и Елизаветы Алексеевны. Оба были украшены бриллиантами, а к портретам приложил он письмо следующего содержания: «Прощайте, любезный друг. Чего мне стоит сказать вам это слово. Помните, что вы оставляете здесь человека, который вам предай, который не в состоянии выразить вам свою привязанность, который обязан вам всем, кроме жизни... Будьте счастливы, любезный друг, — это желание человека, любящего вас, уважающего и почитающего выше всего. Я едва вижу, что пишу...»[40]

Прежде чем уехать, Лагарп открылся и Александру, стараясь сделать всё возможное, чтобы установить самые дружеские отношения между отцом и сыном. Он был убеждён, что замысел Екатерины безнравствен и потому не должен быть реализован, ибо порядочность в отношениях Лагарп почитал первейшей добродетелью. Кроме того, он знал, что Павел мечтает о троне, Александр же не желает царствовать, ибо ему по душе жизнь партикулярного человека, но не императора.

Наиболее определённо Александр высказал это Лагарпу в письме к нему от 21 февраля 1796 года, когда любимого наставника уже не было вместе с ним: «Как часто я вспоминаю о вас и обо всём, что вы мне говорили, когда мы были все вместе! Но это не могло изменить принятого мною решения отказаться со временем от занимаемого мною звания. Оно с каждым днём становится для меня всё более невыносимым по всему тому, что делается вокруг меня. Непостижимо, что происходит: все грабят, почти не встречаешь честного человека, это ужасно...» Он кончает это письмо словами: «Я же, хотя и военный, жажду мира и спокойствия и охотно уступлю своё звание за ферму подле вашей или, по крайней мере, в окрестностях. Жена разделяет мои чувства, и я в восхищении, что она держится моих правил»[41].

Через два с половиной месяца, 10 мая, в другом письме — Виктору Павловичу Кочубею, тоже одному из ближайших и наиболее доверенных друзей. — Александр писал: «В наших делах господствует неимоверный беспорядок, грабёж со всех сторон, все части управляются дурно, порядок, кажется, изгнан отовсюду, и империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нём злоупотребления. Это выше сил не только человека, одарённого, подобного мне, обыкновенными способностями, но даже и гения»[42].

Характеризуя приближённых Екатерины, Александр писал: «Придворная жизнь создана не для меня. Каждый день, когда должен являться на придворную сцену, я страдаю. И кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах и медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места»[43]. Всё это уже в девятнадцать лет привело Александра к мысли отречься от престола и, уехав на берега Рейна, жить там в качестве частного лица с женой и детьми. В течение жизни эта мысль не раз будет приходить к Александру, меняя обличье, но оставаясь неизменной по существу. Станут иными места задуманного пребывания, форма ухода от власти, поводы для оставления трона, однако стремление избежать предначертанной ему самим фактом его рождения участи никогда не оставит Александра.

И здесь, в самом начале его сознательной взрослой жизни, нежелание занимать трон, принадлежащий ему по праву рождения, Александр станет обосновывать всеми возможными способами — логическими, историческими, правовыми и нравственными.

Мысль о своём уклонении от царствования Александр развивал и в беседе с другим близким ему человеком — князем Адамом Чарторижским.

Князья Адам и Константин Чарторижские приехали в Петербург из Польши в 1795 году, были приняты при дворе и вскоре подружились с Александром. После отъезда Лагарпа Александр особенно сблизился с Адамом Чарторижским и как-то весной 1796 года высказал ему то, что прежде доверял лишь одному Лагарпу.

Александр сказал, что он порицает основные начала политики своей бабки как в России, так и в недавно расчленённой и покорённой Польше. Он сказал, что все его симпатии на стороне поляков и он оплакивал падение их государства, ибо любит свободу и ненавидит деспотизм во всех его проявлениях. Даже французская революция вызывала у него чувство симпатии и участия.

«Я возымел к нему безграничную привязанность, — писал впоследствии князь Адам, — и чувство, внушённое им мне в эту первую минуту, пережило даже постепенное разрушение возбуждённых им надежд; позже оно устояло против всех ударов, нанесённых ему самим же Александром, и никогда не погасло, несмотря на множество причин и на все печальные разочарования, которые могли бы разрушить его»[44].

Встречаясь с князем Адамом, Александр утверждал, что наследственность престола — нелепость и несправедливость, ибо верховную власть должен вручать народ самому способному из своих сыновей, а не тому, кого поставил над обществом случай рождения.

Когда же Александр узнал, что Екатерина не оставляет надежду предоставить престол ему, минуя его отца, он заявил, что сумеет уклониться от такой несправедливости, даже если для этого ему и Елизавете Алексеевне придётся спасаться в Америке, где он надеялся стать свободным и счастливым.

Меж тем произошло несколько событий, чуть отсрочивших осуществление идеи, столь занимавшей 67-летнюю императрицу.

15 февраля 1796 года состоялась свадьба Константина с пятнадцатилетней Саксен-Кобургской принцессой Юлианой, получившей при вступлении в православие имя Анны Фёдоровны.

Теперь не только Александр и Константин, но и их жёны стали постоянно навещать друг друга и составлять, по крайней мере сначала, как бы одну семью.

Немаловажным впоследствии обстоятельством оказалось и то, что в окружении двух великих княгинь — Елизаветы и Анны — появились новые придворные, которые стали весьма энергично влиять на течение дел. Одна из статс-дам Елизаветы Алексеевны, фон дер Пален, стала причиной того, что её муж был вызван в Петербург, стал командиром конной гвардии, заняв в последующем и более важные посты.

Отметим и ещё одно событие, происшедшее в том же году в семье Павла. 25 июня 1796 года Мария Фёдоровна родила третьего сына, которого нарекли Николаем. Это был будущий император Николай I.

Екатерина писала Гримму, что «мамаша родила огромнейшего мальчика. Голос у него — бас, и кричит он удивительно; длиною он аршин без двух вершков (62 см. — Примеч. авт.), а руки немного поменьше моих. В жизнь мою в первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом»[45].

И ещё на одном событии следует остановиться. 13 августа 1796 года в Петербург прибыл регент шведского престола герцог Карл Зюндерманландский вместе с семнадцатилетним королём, его племянником, Густавом IV Вазой. Карл скрывался под именем графа Вазы, а юный король — под именем графа Гаагского. Они приехали на смотрины: Екатерина хотела сосватать свою тринадцатилетнюю внучку — старшую дочь Павла и Марии Фёдоровны Александру Павловну — за шведского короля.

Перед тем Екатерина немалыми подкупами, неприкрытыми угрозами и откровенной демонстрацией военной силы на границах с соседней Швецией расстроила помолвку юного Густава IV с герцогиней Мекленбургской и буквально заставила шведского короля превратиться в соискателя руки очаровательной русской принцессы.

Густав и его дядя были приняты с превеликим почётом и пышностью. Не только императрица, но и первые вельможи государства — Строганов, Безбородко, Остерман — давали в их честь один бал за другим. Приём возымел своё действие: на специальной аудиенции Густав официально попросил руки Александры Павловны у её августейших родителей и бабушки.

10 сентября весь двор и дипломатический корпус прибыли в Зимний дворец, но церемония помолвки отчего-то всё не начиналась. Екатерина II сидела на троне в короне императрицы, рядом стояла ожидающая жениха невеста, а Густава всё не было.

За женихом были посланы граф Морков и брат фаворита Екатерины Валериан Зубов, но почти через час они прибыли с печальной и скандальной для императрицы вестью: Густав IV настаивает на переходе Александры Павловны в протестантскую веру, и если это не будет сделано, то он объявляет свою помолвку недействительной и от женитьбы отказывается.

Екатерина почувствовала себя дурно — с нею приключился апоплексический удар. Заболела и несчастная невеста. Оправившись, Екатерина вернулась к делу о передаче трона Александру. Она понимала, что удар может повториться, что возможна и близкая смерть, и потому решила поторопиться. 16 сентября она впервые прямо, откровенно и без обиняков высказала своё желание Александру. Через неделю, 24 сентября 1796 года, Александр ответил ей письмом, которое свидетельствует о том, что Екатерина передала ему все документы, необходимые для объявления его наследником престола.

Уже не только при дворе, но и среди жителей Петербурга распространились слухи о готовящейся «коронной перемене» и объявлении высочайшего манифеста о назначении великого князя Александра Павловича наследником престола. Называли даже возможные даты обнародования манифеста —24 ноября 1796 года — день тезоименитства Екатерины II и 1 января 1797 года.

Однако судьбе угодно было разрешить всё по-иному. В воскресенье, 2 ноября 1796 года, состоялся большой обед, на котором Александр и Константин в последний раз видели Екатерину живой, хотя и не совсем здоровой.

В следующие два дня она уже не выходила из своих покоев, а вечером 4 ноября императрица собрала у себя маленькое изысканное общество. Она была весела и попеняла своему шуту Льву Нарышкину на то, что он боится разговоров о смерти. И чтобы развлечь гостей, сама стала рассказывать в шутливом тоне о недавно приключившейся кончине короля Сардинии.

Государыня, проводив гостей, ушла в опочивальню. Шла она очень тяжело, так как ноги её в последнее время сильно распухли, но никто не мог подумать, что на следующее утро её постигнет ещё один, последний, апоплексический удар.

Утром 5 ноября Александр гулял по набережной, а потом прошёл к дому Чарторижских, где и остановился, беседуя со встретившимися ему хозяевами дома, как вдруг к Александру подбежал дворцовый скороход и сообщил, что генерал-аншеф Салтыков требует его к себе самым срочным образом. От Салтыкова он узнал, что Екатерина без сознания и следует ожидать самого худшего.

Александр тут же послал в Гатчину Ф. В. Ростопчина, приказав ему известить Павла о случившемся, но оказалось, что раньше Ростопчина туда уже отправился Николай Зубов, посланный своим братом Платоном, — фаворит очень боялся грядущего царствования и ещё до кончины своей высокой покровительницы начал заискивать перед новым императором, у которого было немало причин недолюбливать чванливого и не очень умного экс-фаворита.

Не один он захотел первым сообщить о случившемся наследнику. Среди нарочных, посланных в Гатчину, были вестоноши даже от дворцового повара и дворцового лакея.

Когда гонцы из Петербурга прибыли в Гатчину, Павел сначала подумал, что его должны арестовать, но, узнав о случившемся, оказался близок к припадку. Более всего объясняли это тем, что в тот же день перед обедом Павел, любивший всё таинственное и чудесное, рассказал своим приближённым, что накануне ночью просыпался несколько раз от одного и того же: ему казалось, что некая неведомая сила поднимает его и заставляет парить в небе. Когда он спросил у своей жены, почему не спит и она, то Мария Фёдоровна ответила, что и она испытывала всю ночь тревогу.

Павел, не медля ни минуты, помчался в Петербург, за ним ехал длинный хвост возков, карет и открытых экипажей.

В девятом часу вечера Павел и Мария Фёдоровна прибыли в Зимний дворец. На площади перед дворцом стояли тысячи петербуржцев.

Александр и Константин встретили Павла в гатчинских мундирах, желая с первого момента встречи символизировать свою сыновнюю покорность и желание следовать гатчинским установлениям и принципам.

Павел с женой и сыновьями быстро прошёл к Екатерине в опочивальню и застал её без сознания. Из беседы с медиками стало ясно, что часы императрицы сочтены.

Вслед за тем Павел удалился в одну из угловых комнат дворца и, собрав возле себя нужных людей, начал отдавать первые приказания. Сыновья в эти мгновения были при нём.

Одним из первых появился любимец Павла Алексей Андреевич Аракчеев. Он примчался из Гатчины в фельдъегерской тележке, без шинели, в одном мундире, и ехал так скоро, что даже рубашка его оказалась забрызганной грязным снегом.

Александр, увидев это, повёл Аракчеева к себе в покои и там дал ему свою чистую рубашку. (Потом Аракчеев всю жизнь будет хранить её и завещает похоронить его в этой рубашке). Так символично началась дружба Александра с Аракчеевым.

Отдав первые распоряжения, Павел направился в кабинет матери и сам стал собирать и запечатывать все находившиеся там бумаги, особенно ревностно отыскивая всё, что касалось престолонаследия.

6 ноября, без четверти десять утра, Екатерина умерла, не приходя в сознание. Павел стал императором, а его старший сын из великого князя превратился в цесаревича — наследника престола.