Александр I

Глава X Русские в Париже

Гром приближающейся канонады не слишком тревожит парижан. Никто из жителей столицы ни на миг не может вообразить, что осажденный Париж подвергнется участи Москвы. На улицы предместья, где идет бой, стекаются группы зевак, пробравшихся через выставленные повсюду заслоны национальной гвардии. Те, кто посмелее, добираются до позиций стрелков и слушают свист пуль. Нарядные парижане прогуливаются по бульварам, заполняют террасы кафе, час за часом обсуждая ход событий. Известие о капитуляции французы, одолеваемые страхом и любопытством, встречают со вздохом облегчения.

Солдаты русской армии не питают ненависти к врагу. С того дня, как они воюют на чужой земле, они не помышляют о мести за унижение родного края. Большинство офицеров воспитаны французскими гувернерами, и Париж притягивает их, как светоч мира. Они лихорадочно готовятся вступить в этот «современный Вавилон». Ординарцы наглаживают парадные мундиры, начищают пуговицы, наводят глянец на сапоги. Под знаменами царя немало французских эмигрантов: Полиньяк, Рошешуар, Монпеза, Рапатель, Ламбер, Дама, Бутч… Этим не меньше, чем их русским товарищам, не терпится войти в Париж и снова оказаться «дома». «Мы чувствовали, что малейший наш жест войдет в историю, – пишет русский генерал Левенстерн. – Всю нашу последующую жизнь мы будем слыть особыми людьми: на нас будут смотреть с удивлением, слушать с любопытством и восхищением. Нет большего счастья, как повторять до конца своих дней: „Я был с армией в Париже“».

Такие же мысли владеют Александром, когда он солнечным утром 31 марта 1814 года едет верхом по дороге, ведущей в столицу покоренной страны. Торжественное шествие открывает легкая конно-гвардейская дивизия во главе с казачьим полком, за ней идут кирасиры и гусары прусской королевской гвардии, затем – драгуны и гусары русской императорской гвардии. На некотором расстоянии от них едет Александр, по его левую руку – король Пруссии, по правую – князь Шварценберг, представляющий императора Франца. За ними, держа дистанцию, следует блестящая свита из тысячи генералов разных наций; среди них старшие по званию Блюхер и Барклай де Толли, возведенный накануне в звание фельдмаршала. Замыкают шествие австрийский и русский гренадерские корпуса, пехота русской императорской гвардии и три дивизиона русских кирасир.

На Александре мундир кавалергардского полка. Голубая лента ордена Святого Андрея пересекает грудь. Черный пояс стягивает стан. Тяжелые золотые эполеты расширяют плечи. Жесткий, шитый золотом воротник обрамляет лицо, кажущееся бледным под большой зеленой треуголкой, украшенной султаном из белых перьев. Он едет верхом на Эклипсе, когда-то подаренной ему Наполеоном, окидывая взглядом высыпавший на улицы народ. Жители предместий ведут себя сдержанно, боязливо, почти враждебно. Но когда минуют ворота Сен-Дени, атмосфера становится более дружелюбной. По условиям перемирия французская регулярная армия ночью покинула город, в котором осталась только национальная гвардия. Национальные гвардейцы в голубых с красными эполетами мундирах построены шпалерами на пути тех, с кем вчера сражались. Их ряды сдерживают толпы парижан. Все окна заполнены людьми. Самые любопытные забрались на деревья, крыши экипажей, кровли домов. При приближении царя одни снимают шляпы, другие рукоплещут. Александр отвечает на приветствия, подняв руку и ласково улыбаясь. Женщины машут платками. Там и тут в окнах вывешены белые скатерти, символизирующие роялистские симпатии домовладельцев. В армии союзников столько разных национальностей и такая пестрая смесь мундиров, что, во избежание столкновений между защитниками общего дела, приказано всем, от генерала до солдата, носить знак отличия – белые повязки на рукавах. Легитимисты, а их немало среди встречающих, истолковывают белый цвет этих шарфов как проявление благосклонности к Бурбонам. Во время остановок кортежа царь беспрестанно повторяет: «Я пришел не как враг. Я несу вам мир и торговлю». Его слова тонут в рукоплесканиях. Какой-то буржуа, оттеснив национальных гвардейцев, выступает вперед и обращается к царю: «Мы уже давно ждем Ваше Величество!» Александр отвечает: «Храбрость ваших солдат помешала мне прийти раньше». В ответ раздаются возгласы: «Да здравствует Александр! Да здравствуют русские! Да здравствуют союзники!»

В эти мгновения Александр чувствует, что он прекрасен и душой, и всем своим обликом. Люди одобряют его. Бог к нему милостив. «На лице его отражалось умиление, смешанное с безмерной радость», – замечает мадам де Шастеней. По мере того как войска продвигаются вперед по бульварам, ликование парижан возрастает. Можно подумать, что французы обрели вторую родину, и эта родина – Россия. На улицах и площадях Сен-Жерменского предместья дамы раздают прохожим белые кокарды с возгласами: «Долой тирана! Да здравствуют Бурбоны!» Но их призывы почти никто не подхватывает.

Достигнув Елисейских Полей, царь и его свита останавливаются на главной аллее и пропускают войска союзников, проходящие перед ними церемониальным маршем. Особенно рьяные роялистки карабкаются на лошадей офицеров из эскорта императора, чтобы получше рассмотреть «Агамемнона всех народов». Царь с улыбкой показывает на них стоящим рядом. Шварценберг отвечает: «Как бы это не кончилось похищением сабинянок».

В течение пяти часов – с десяти утра до трех часов пополудни – жители французской столицы наблюдают за прохождением русских и прусских войск. Появление двадцати тысяч казаков и калмыков вызывает шепот изумления: сама Азия переселилась на Елисейские Поля! За ними проезжают четыреста пушек, оглушая зрителей грохотом колес. Денщики, объединенные в отдельные отряды и одетые у старьевщиков, увеличивают численность войска. Теперь-то парижанам ясно: имея в столице такую военную силу, союзники не испугаются Наполеона.

Еще до окончания смотра Александр выбирает резиденцию. Поначалу он предполагал остановиться в Елисейском дворце, но неожиданно его предупредили, что в погребе здания заложен порох. Ненадежен и Тюильри. Александр соглашается поселиться в особняке Талейрана на улице Сен-Флорантен и, когда последние шеренги солдат скрываются из глаз, отправляется туда пешком.

В особняке Талейрана в гостиной первого этажа – «Салоне орла», окна которого выходят на угол улиц Сен-Флорантен и Риволи, начинается прием, на котором присутствуют государи России и Пруссии, Шварценберг, Талейран, герцог Дальберг, Нессельроде и Поццо ди Борго. Чуть позже приглашают к столу переговоров барона Луи, генерала Дессоля и аббата Прадта. Верный своим заявлениям, Александр готов выслушать и обсудить любое предложение о политическом будущем Франции, будь то регентство Марии Луизы, реставрация Бурбонов, возведение на трон Бернадотта или провозглашение республики. Барон Луи, имея в виду Наполеона, восклицает: «Этот человек уже труп, только он еще не смердит». Талейран, поддерживая, хотя и с оговорками, эту точку зрения, менторским тоном объясняет, что исключает мир с Наполеоном, что «республика невозможна, регентство Марии Луизы или Бернадотт на престоле – всего лишь случайности, одни только Бурбоны олицетворяют определенный принцип». Это удачное выражение поражает Александра: ему кажется, он слышит голос самой Франции, говорящей устами князя Беневентского. Однако у него есть и возражение: на реставрацию необходимо «согласие всех французов». Талейран берется добиться поддержки Сената. Действительно, на следующий день, 1 апреля, наскоро созванные шестьдесят четыре сенатора учреждают временное правительство во главе с Талейраном. Генеральный и муниципальный советы, собравшиеся в ратуше, вотируют низложение династии Наполеона и призвание на французский трон Людовика XVIII. Курс пятипроцентной ренты, упавший до сорока пяти франков, резко подскакивает.

Вечером Александр присутствует в Опере на представлении «Весталки» и видит из ложи у своих ног великолепно украшенный и пестрящий белыми кокардами зал. В перерыве актер Лаис выходит на просцениум, кланяется царю и на мелодию популярной песенки о короле Генрихе IV поет сочиненный им куплет:

Гремят аплодисменты, роялисты обнимаются, взволнованный Александр слегка склоняется в величественном поклоне. Вспоминает ли он в эти мгновения другой театр – в Эрфурте, где шесть лет назад он вызвал такую же бурю оваций, на глазах у всех пожав руку Наполеону?

В Комеди Франсез публика заставляет Тальма прочесть поэму в честь Людовика XVIII. На следующий день на улицах разносчики раздают прохожим гравюру, выполненную Ж. Л. Бенуа, с такой подписью:

На улицах мальчишки пристают к русским офицерам и, протягивая руку за милостыней, напевают:

В моду входят посредственные стишки, прославляющие оккупантов. Их читают, завидев в каком-нибудь общественном месте офицера или солдата в иностранном мундире:

Сам Руже де Лилль, автор «Марсельезы», опускается до угодничества перед царем, превознося его в высокопарной и неуклюжей поэме:

Эта лавина славословий едва не заставляет Александра поверить, что народ Франции соединяет Романовых и Бурбонов, с равной нежностью называя эти имена. Но что замышляет Наполеон, статую которого тщетно пытался сбросить с Вандомской колонны рьяный роялист Состен де Ларошфуко? Роялиста сменил какой-то наглый субъект. Этот забрался на вершину колонны и бил бронзовую статую по лицу, поощряемый криками собравшейся внизу черни. Побежденный и запертый в Фонтенбло император готовит, несомненно, ответный удар. Сенат, чтобы опередить его, объявляет его низложенным, вменив в вину «нарушение присяги, попрание прав народов, утрату богатств и населения страны…».

Александр, принимая сенаторов, пришедших объявить о низвержении бывшего властелина, требует образовать французское правительство на принципах «прочных и либеральных». Он не испытывает к Бурбонам ни малейшей симпатии, но склоняется перед тем, что принимает за волю народа. Сразу после ухода сенаторов он принимает Коленкура, приехавшего из Фонтенбло с предложением вступить в переговоры лично с Наполеоном. Это предложение категорически отвергнуто. Пока Наполеон не подпишет отречение от престола, Александр не станет его слушать. И по обыкновению, просвещенный Провидением, повторяет, что не питает никакой личной ненависти к Наполеону, что от всего сердца жалеет его и прощает ему зло, причиненное России. Он предоставляет свергнутому суверену самому выбрать место ссылки при условии, что оно будет не во Франции и не в Италии. Более того, он предлагает ему приют в своих владениях. «Если он поедет в Россию, он будет принят, как подобает государю, – обещает он Коленкуру. – Если бы он доверился мне, то в России, а не в какой-нибудь другой стране, понял бы, какие права имеют надо мной несчастья и личность великого человека. Он неправильно судит обо мне: он сам погубил себя, против него обратилось все то зло, которое он принес Европе. Заботясь о благе наших народов, мы вынуждены принять предосторожности… но в тот день, когда все это утрясется, во мне не останется и следа злопамятства. Я открываю вам двери, выбор за вами». На деле он, увлекшись своим красноречием и предлагая Наполеону убежище в России, в мыслях держит совсем другое место ссылки – остров Эльба.

Наполеон, узнав о новом отказе вести переговоры лично с ним, решает идти ва-банк. В Фонтенбло у него 60 тысяч штыков – его гренадеры и старая гвардия, несгибаемые воины, поклявшиеся лечь костьми под стенами Парижа. Политическую поддержку он рассчитывает найти у Австрии, которая поддержит его при условии регентства Марии Луизы. Он делает попытку привлечь в свою свиту прежних соратников, но маршалам опротивела война, они не верят в победу и не желают вновь подвергать себя опасностям. 4 апреля под давлением Нея, Удино, Лефевра Наполеон пишет акт отречения в пользу сына при регентстве императрицы Марии Луизы и поручает Коленкуру, Нею и Макдональду передать Александру о своем отречении на этих условиях.

Ночью, под проливным дождем, они прибывают в Париж. Александр сразу их принимает и внимательно выслушивает предложения Наполеона. На его взгляд, преимущество регентства в том, что оно позволит, не прибегая к кровопролитию, устранить Наполеона и не оставит шанса роялистам, несмотря ни на какие их усилия, навязать ему Людовика XVIII. Здесь, в самом сердце Франции, раздираемой противоречиями, Александр снова во власти сомнений. Сколько партий в этой погрязшей в политических интригах стране: бонапартисты, легитимисты, республиканцы! Как спокойна, как едина и целостна Россия по сравнению с кипящим политическими страстями французским котлом! «Я не держусь за Бурбонов, я их не знаю, – отвечает царь посланцам. – Я передам ваши предложения союзникам и я их поддержу. Мне не терпится со всем этим покончить». И отпускает своих собеседников, которые удаляются с ощущением, что дело выиграно. Новая встреча назначена на следующий день, 5 апреля. Между тем корпус Мармона под командованием генерала Суама перешел австрийские аванпосты и построился на позициях союзников. Царь еще не уведомлен об этом, когда снова принимает Нея, Макдональда и Коленкура, уже оповещенных об измене Мармона. Переговоры возобновляются. Александр держится очень любезно. Вдруг в салон проскальзывает адъютант и что-то тихо говорит Его Величеству. Царь едва заметно вздрагивает. Новость меняет его планы. Как будто бы опять в момент, когда он колеблется и медлит принять решение, перст Божий указывает ему правильный путь. Покинув своего властелина, Суам и Мармон доказали, что вовсе не вся французская армия верна Наполеону. В таких обстоятельствах абсурдно было бы идти на уступки. «Это решает дело», – как бы про себя произносит Александр и обращается к Поццо ди Борго: «Вы видите, так угодно Провидению, – оно явило свою волю. Нет больше сомнений, нет колебаний!» Тем не менее он откладывает окончательное решение до завтра: пора посоветоваться с Фридрихом-Вильгельмом III и Шварценбергом. Их вердикт предельно ясен: союзники «не вступят в переговоры ни с Наполеоном, ни с членами его семьи», – это требование отречения без всяких условий.

Наполеон, оставшийся в полном одиночестве, покоряется и 6 апреля подписывает акт безоговорочного отречения: «Поскольку союзные державы заявили, что император Наполеон – единственное препятствие к восстановлению мира в Европе, император Наполеон, верный своей присяге, объявляет, что от своего имени и от имени своих наследников отказывается от престолов Франции и Италии, ибо нет такой жертвы, вплоть до жертвы собственной жизнью, которую бы он ни принес ради интересов Франции».

В тот же день на совместном заседании Сената и законодательного собрания принято решение: «Французский народ свободно призывает на трон Людовика-Станислава-Ксавье Французского, брата последнего короля». О новом монархе, после революции бежавшем в Англию, народ знает одно – он тучный добродушный подагрик. Важно другое: Людовик XVIII – это конец войне, а для большинства французов главное – мир. Что до Наполеона, то Александр проявляет глубокое сострадание к судьбе побежденного и предлагает ему в пожизненное владение остров Эльба и два миллиона франков содержания, которое обязан выплачивать Людовик XVIII.

Пока длятся переговоры, царь постоянно ощущает присутствие Господа. В том, что столь знаменательные события происходят на Страстной неделе, он усматривает новое подтверждение божественного вмешательства в его судьбу, а совпадение в тот год дня православной и католической Пасхи[53] воспринимает как знак божественной милости к примирившимся народам. Глубоко взволнованный, он строго соблюдает пост и ежедневно молится в устроенной специально для него часовне. Стоит ему появиться на улице, как парижане обступают его, дотрагиваются до него, выкрикивают приветствия. В конце концов он спрашивает сам себя: не его ли хотели бы видеть своим королем французы. Для присмотра за своими дорогими парижанами он назначает генерала Остен-Сакена генерал-губернатором города и дает ему трех помощников, один из них – граф Рошешуар, французский эмигрант на русской службе. Александр хочет, чтобы русские войска прониклись таким же религиозным настроением, как и их повелитель, и приказывает Остен-Сакену отдать от его имени следующее распоряжение: «Государь император надеется и уверен, что ни один из русских офицеров, в противность церковного постановления, во все время продолжения Страстной недели спектаклями пользоваться не будет, о чем даю знать войскам. А кто явится из русских в спектакль, о том будет известно Его Императорскому Величеству».

На Пасху, 10 апреля, к изумлению парижан Александр велит отправлять православную службу на площади Людовика XVI.[54] Алтарь установлен на помосте, сооруженном на месте эшафота, где скатилась под ножом гильотины голова Людовика XVI. Проведя смотр войск, царь и прусский король поднимаются по ступеням на возвышение, где уже собрались православные священники. Вокруг площади выстроены войска. Пехотинцы обнажают головы и преклоняют колени, кавалеристы остаются верхом, но обнажают головы и опускают сабли острием вниз. На протяжении всей церемонии Александр упивается диковинным зрелищем: в самом сердце Парижа, в двух шагах от Сены, бородатые священники, облаченные в расшитые золотом ризы, с митрами на головах, держа в руках хоругви, иконы, кадильницы, совершают торжественное богослужение, и под небом Парижа звучат русское пение и молитвы на церковно-славянском языке. Огромное стечение народа, привлеченного невиданным зрелищем, убеждает Александра, что Франции приятно все, что он предпринимает. Вспоминая этот Te Deum,[55] он пишет Голицыну: «Торжественной была эта минута для моего сердца; умилителен, но и страшен был для меня момент этот. Вот, думал я, по неисповедимой воле Провидения из холодной отчизны Севера привел я православное мое русское воинство для того, чтобы в земле иноплеменников, столь недавно еще нагло наступавших на Россию, в их знаменитой столице, на том самом месте, где пала царственная жертва от буйства народного, принести соборную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу. Сыны Севера совершали как бы тризну по королю французском Людовику XVI. Русский царь по ритуалу православному всенародно молился вместе со своим народом и тем как бы очищал окровавленное место растерзанной царственной жертвы. Духовное наше торжество в полноте достигло своей цели… Мне даже было забавно тогда видеть, как французские маршалы, как многочисленная фаланга генералов французских теснилась возле русского православного креста и друг друга толкала, чтобы иметь возможность скорее к нему приложиться».

Однако Меттерних, прибывший в Париж в тот же день, не замечает в Александре никаких признаков религиозной экзальтации. «Я нахожу, что русский император настроен весьма благоразумно, – докладывает он императору Францу. – Он фантазирует гораздо менее, чем я предполагал… Впрочем, он с трудом скрывает свою радость от того оборота, который приняли события, но, надо признать, и успех превзошел все ожидания». Единственный пункт в соглашении с Наполеоном вызывает возражение Меттерниха – предоставление Наполеону во владение острова Эльба. Вряд ли тиран будет там смирно сидеть. Александр клянется, что будет. Он верит, что Наполеон никогда не нарушит обязательств, взятых им на себя перед лицом всего мира. «Сомневаться в слове солдата и государя, – вступается он за Наполеона, – значит нанести ему оскорбление!» Меттерних уступает, но, подписывая договор, говорит с иронической улыбкой наблюдающему за ним Александру: «Не пройдет и двух лет, как этот договор снова приведет союзников на поле битвы».

20 апреля в Фонтенбло происходит душераздирающее прощание Наполеона со старой гвардией; после этого он отправляется в ссылку. Великая княгиня Екатерина пишет брату из Лондона: «Примите, мой друг, поздравления по случаю великой новости – отречения Наполеона. Воображение с трудом осваивается с такой переменой. В истории нет примера столь внезапного перехода от ужасной и кровавой войны ко всеобщему миру. Здесь радость доходит до исступления, ваше имя благословляют, как оно того заслуживает: иллюминация города в вашу честь длилась три дня». Александру льстит, что его слава дошла до берегов Англии. Он отвечает любимой сестре, в 1812 году потерявшей мужа, герцога Ольденбургского, и разъезжавшей по Европе, светской суетой заглушая свое горе: «Будь благословен Всевышний за все бесчисленные благодеяния, которые Ему угодно было излить на нас. Они превзошли самые смелые расчеты. Наконец-то великая цель достигнута, и Наполеон не тиранствует больше ни в Европе, ни во Франции. Он на пути на остров Эльба».

Тем временем жизнь русских в Париже налаживается. В тенистых аллеях Елисейских Полей казаки разбивают свой лагерь, и парижане целыми семьями ходят поглазеть на этих «азиатских дикарей», толпятся вокруг бивуачных огней, разглядывают шалаши, сооруженные из связок соломы, закрепленных на воткнутых в землю копьях. Пришельцы сушат свои пожитки на веревках, протянутых между ветвями деревьев, а их привязанные к стволам малорослые лошади глодают древесную кору. От стоянки исходит запах шерсти, сала и лошадиного навоза. Не обращая внимания на гуляющих, мужчины вычесывают вшей, играют в карты или спят, подложив под голову седло. У них бородатые, смуглые и обветренные лица с высокими скулами. Прилети они с Луны, они не возбудили бы большего любопытства. После отречения Наполеона Елисейские Поля пустеют. Отборные русские полки, оставшиеся в Париже, размещены по казармам на улицах Бабилон, Рюэйль, Гренель… Остальные расквартированы в близлежащих предместьях. Для солдат начинается суровая и однообразная жизнь. Александр, опасаясь, как бы его войска не предались бесчинствам в городе, полном разного рода соблазнов, вводит жесткую дисциплину. Большую часть времени солдаты проводят в казармах, словно победители стали пленниками побежденных. Их плохо кормят (да и как готовить в Париже привычную русскую еду?), заставляют приводить в порядок обмундирование и изнуряют смотрами, дабы произвести впечатление на парижан. «Государь, – пишет генерал Н. Муравьев, – был пристрастен к французам и до такой степени, что приказал Парижской национальной гвардии брать наших солдат под арест, когда их на улицах встречали, от чего происходило много драк, в которых большею частью наши оставались победителями. Но такое обращение с солдатами отчасти склонило их к побегам».

Солдаты ограждены от контактов с парижанами. Иное дело офицеры. Большинство из них имеют билеты на постой и приняты на пансион в частные дома. Поначалу их встречают прохладно, но вскоре настороженность сменяется взаимной симпатией. Завязываются дружбы, намечаются любовные интрижки. Русский мундир пользуется успехом у дам высшего общества, и двери салонов Сен-Жерменского предместья широко распахиваются перед русской знатью. На одном из приемов, устроенном графом Рошешуар, хор охотников императорской гвардии исполняет народные песни, приводя в восторг гостей-французов. Они, не вставая со стульев и не прилагая к тому никаких усилий, на мгновение словно перенеслись в чужую страну. В конце ужина хозяин дома произносит тост за возвращение Людовика XVIII. Расходятся в четыре часа утра, и великий князь Константин, присутствовавший на празднике, заявляет, что ни на одном придворном балу в России так не веселился.

Офицеры поскромнее, которым недоступны аристократические гостиные, развлекаются на свой лад: фланируют по бульварам, посещают театры, где какой-нибудь забавник смешит публику грубоватыми шутками, обедают в модных ресторанах, глазеют по сторонам, сидя в кафе за чашкой кофе, или же слоняются по Пале-Роялю в поисках галантных приключений. Самые серьезные осматривают музеи, замирают в экстазе перед витражами собора Парижской Богоматери, наведываются к инвалидам, где завязывают беседы с подозрительно посматривающими на них ветеранами, поднимаются на Монмартрский холм, чтобы полюбоваться заходом солнца, совершают поездки в Сен-Дени, Версаль, Сен-Клу, добираются даже до Эрменонвилля, где те, чье сердце чувствительно, с благоговением вызывают в памяти образ Жан-Жака Руссо. Иные наэлектризованы разного рода идеями, бурлящими во французской столице. Подхватив «французскую заразу», они вдруг загораются желанием обсудить проблемы дня с великими умами Парижа. Политические и литературные круги привлекают их больше, чем светские. Сыны самодержавного государства, они поддаются столь же опьяняющему, сколь и опасному увлечению: порассуждать о свободе с сыновьями Революции, невзирая на то, что Франция вновь стала монархией. Князь Волконский встречается с Бенжаменом Констаном и мадам де Сталь; Никита Муравьев знакомится с Сийесом и аббатом Грегуаром; Лунин наносит визит Сен-Симону. Наконец, немало офицеров царя введены во французские масонские ложи. Терпимость и свободомыслие, которые они там находят, ошеломляют их. Члены этих тайных обществ, будь они роялистами, бонапартистами или республиканцами, воодушевлены общими идеалами – человеколюбием и уважением к личности. Масоны вызывают у русских сложные чувства. Русские гордятся своим государем, но стыдятся своего государства. Они пылко любят свою родину, но краснеют за ее отсталость. Они пришли «дать урок», но оказалось, что сами в нем нуждаются.

«В отличие от русских французы не смотрят на своего монарха как на олицетворение Провидения на земле», – замечает Михайловский-Данилевский. И клянется председателю масонской ложи в «ненависти к тиранам». Николай Тургенев, секретарь барона Штейна, на собрании масонской ложи произносит тост за освобождение крестьян в России. «Где, как не на собрании истинных масонов, – восклицает он – можно открыто высказать подобное желание? Разве идеи масонов не совпадают с идеями космополитизма и всеобщего братства?» И записывает в дневнике: «Теперь возвратятся в Россию много таких русских, которые видели, что без рабства может существовать гражданский порядок и могут процветать царства».

Русские офицеры охотно продлили бы свое пребывание в Париже, но Александр торопится покончить с французскими делами. Однако ни один документ не может быть подписан, пока Людовик XVIII не вернется в столицу. А он заставляет себя ждать. 13 апреля в Париж въезжает его посланец и брат граф д'Артуа, одетый в мундир национальной гвардии. Затем прибывает император Франц. Помпа, с которой его встречают, раздражает парижан. Они считают, что отцу Марии Луизы не подобает так явно выказывать свое торжество.

Наконец 29 апреля Людовик XVIII приезжает в Компьен. Покидая Англию, он обратился к принцу-регенту с письмом, воспроизведенном в лондонской «Таймс»: «Восстановлением моей королевской династии на троне моих предков я, после воли Божественного Провидения, более всего обязан советам Вашего королевского Высочества, Вашей славной стране и доверию ее народа». Ни единым словом он не упомянул ни русского гостеприимства, которым, будучи графом Прованским, пользовался в России, ни о потоках русской крови, пролитых в борьбе с Наполеоном. Ничему не научившийся в изгнании, Людовик XVIII словно считает все усилия союзников, предпринятые для его возвращения, само собой разумеющимися. Опасаясь, как бы он не возбудил недовольство народа своим вызывающим поведением, Александр через своего адъютанта Поццо ди Борго передает ему письмо, в котором советует щадить чувства французской армии и даровать стране либеральный режим. «Существует воля нации, – пишет царь, – есть несколько оппозиционных партий и еще не определившиеся мнения – все их можно примирить лишь умеренностью, если только не желать новых потрясений в момент, когда общая задача – умиротворение и объединение, и честь выполнить эту задачу выпала Вашему Величеству. Ваше Величество покорит сердца всех своих подданных, если провозгласит либеральные идеи и постарается поддержать и укрепить органичные для Франции институты».

Людовик XVIII отвечает на это послание так уклончиво, что обеспокоенный Александр велит Фуше составить ноту, в которой призывает уважать двадцать пять лет славы и сохранить трехцветное знамя. Эту ноту он сам везет в Компьен. Его принимают с оскорбительной холодностью. Не вставая с кресла, наследник трона Людовика Святого, лопаясь от жира и спеси, указывает на стул главе дома Романовых. Он слушает царя рассеянно и вдруг, оставив свою сдержанность, произносит несколько слов о том, какое благо для Франции возвращение законного государя. Позже, направляясь в отведенные ему покои, Александр проходит через великолепно убранные апартаменты, приготовленные для графа д'Артуа, герцога Ангулемского и герцога Беррийского, и по темным коридорам и узким лестницам добирается до скромных комнат управляющего дворцом, предназначенных для императора всея Руси. Александр, намеревавшийся переночевать в Компьене, приказывает подать экипаж, как только он встанет из-за стола. В столовую Людовик XVIII входит первым и, когда слуга подносит блюдо царю, пронзительно кричит: «Мне первому!» Александру ясен урок: ему умышленно дают почувствовать, насколько «наихристианнейший король», легитимный монарх династии Бурбонов выше и его самого, и его побед. «Людовик XIV, – заметит позже Александр, – не принял бы меня так в Версале даже в год своего высшего могущества. Можно подумать, что не я ему, а он мне вернул корону. Его прием был точно ушат холодной воды на голову… Мы, северные варвары, учтивее принимаем гостей у себя дома». И на другой день одному из собеседников, выразившему надежду, что Бурбоны вернулись во Францию, «исправившись от своих ошибок», отвечает: «Неисправившиеся и неисправимые, – и добавляет: —Эти люди здесь не удержатся».

Тем не менее он вынужден против воли привыкать к этой величественной туше. При одном условии: перед вступлением в Париж Людовик XVIII должен принять конституцию, одобренную Сенатом и устанавливающую нечто вроде парламентской монархии по английскому образцу. Но король, опираясь на принцип легитимизма, 2 мая в Сент-Уане оглашает манифест, в котором отвергает выработанную Сенатом конституцию и обещает от своего имени даровать народу представительное правление и основные гражданские права. Это устраняет любую форму абсолютизма, но уничтожает идею народного суверенитета, несовместимого с династической идеей. Манифест будет подкреплен не конституцией, а Хартией, пожалованной подданным от имени короля и датированной девятнадцатым годом его правления (начиная со смерти в Тампле Людовика XVII). Александр удовлетворяется этим решением, раз оно устраивает и трон, и улицу.

3 мая, на следующий день после провозглашения Сент-Уанского манифеста, Людовик XVIII въезжает в Париж, украшенный белыми знаменами и картонными эмблемами с изображением белых лилий. Толпа приветствует сидящего в коляске грузного старца, который время от времени слегка приподнимает свою огромную треуголку. Военный губернатор города Остен-Сакен из деликатности приказал, чтобы в этот день ни один солдат или офицер не появлялись на улицах в мундирах союзных армий. Роялисты встречают короля манифестациями, но Людовик XVIII отнюдь не возбуждает народного восторга, которым наслаждается во французской столице Александр. Водворившись во дворце Тюильри, король, к своему неудовольствию, со всех сторон слышит хвалы русскому государю и в насмешку называет его «королек Парижа». Александру, переселившемуся в Елисейский дворец, противен новый французский монарх, внушающий ему одно лишь презрение. Он почти сожалеет о падении Наполеона, которого ненавидел, но которым и восхищался. Когда поднимается вопрос – в весьма осторожной форме – о возможности брака между его сестрой, великой княжной Анной (именно ее хотел взять в супруги французский император) и герцогом Беррийским, он возражает, не желая связывать дом Романовых с семьей Людовика XVIII, ибо не находит его трон достаточно прочным.

Наоборот, он подчеркнуто внимателен к близким Наполеона. Словно разум повелевает ему способствовать реставрации Бурбонов, в то время как чувство привязывает к памяти павшего врага. Он наносит визит вежливости в Рамбуйе, временную резиденцию Марии Луизы, но особую предупредительность проявляет к Жозефине. Каждый день он навешает в Мальмезоне первую супругу Наполеона. Желание понравиться женщине, обворожившей «великого человека», воспламеняет его воображение, подогревает тщеславие, и он пускает в ход все свое обаяние. Он также настойчиво ухаживает за дочерью Жозефины королевой Гортензией, чьи голубые глаза, прелестные ножки и прошлое, овеянное любовными победами, ценит весьма высоко. В приливе любезности он, вздыхая, признается: «Я ехал в Париж с враждебным чувством к вашей семье, но, оказавшись в ее кругу, обрел радость жизни», – и добивается для нее у Людовика XVIII титула герцогини де Сен-Лье. К Жозефине он относится нежно, но почтительно. Однажды вечером, когда он прогуливался вместе с ней по парку Мальмезона, ее охватывает лихорадка. В бальном туалете, разгоряченная танцами, она вышла подышать свежим воздухом и простудилась. 29 мая она умирает. Царь бодрствует всю ночь в соседней комнате во время ее агонии. Он присутствует на ее похоронах в сопровождении многочисленной свиты и приказывает отряду русской гвардии салютовать в честь покойной.

Поскольку Франция сама выбрала в государи Бурбона, он считает необходимым объединить вокруг нового монарха и тех, кто служил прежнему режиму, иначе, полагает он, в стране воцарится хаос, а равновесие в Европе нарушится. Несмотря на личную неприязнь к Людовику XVIII, он старается сплотить вокруг нового короля сторонников бывшего императора. Он не скупится на похвалы побежденным маршалам и танцует с их супругами на светских приемах. Его личный авторитет чрезвычайно возрастает. Легитимисты прославляют его за помощь в реставрации Бурбонов, бонапартисты – за уважение к памяти поверженного кумира. В то время как старый король безвыходно сидит в Тюильри, Александр почти каждый день прогуливается верхом, без эскорта, отвечает на приветствия гуляющих, посещает общественные учреждения, справляется о положении больных в госпиталях, объезжает Елисейские Поля и осматривает поврежденные казаками лужайки и деревья, дабы возместить причиненный ущерб, произносит глубокомысленные речи, но умеет и отпустить острое словцо, которое тотчас подхватывают парижские газеты. Какому-то прохожему, обратившемуся к нему со словами благодарности за приветливость, с которой русский самодержец относится к любому человеку, царь отвечает: «Разве не в этом долг государей?» Рассматривая статую Наполеона на вершине Вандомской колонны, он произносит: «Если бы я стоял так высоко, то боялся бы, как бы у меня не закружилась голова». Когда ему предлагают переименовать Аустерлицкий мост, он возражает: «Нет, хватит и того, что я перешел этот мост с моей армией».

Он в высшей степени милостиво принимает депутацию Института. В салоне мадам де Сталь, только что вернувшейся из эмиграции в Париж и с головой погрузившейся в политику, он открыто высказывается в защиту мира и свободы. Он снисходительно рассуждает о низкопоклонничестве французской прессы и к величайшему изумлению соотечественников заявляет, что уж русская-то печать совершенно свободна. И своим мелодичным голосом обещает мадам де Сталь: «С Божьей помощью крепостное право будет уничтожено еще в мое царствование». А в разговоре с Лафайетом решительно высказывается против работорговли. Мадам де Сталь, до слез взволнованная, пишет: «Я от всего сердца желаю осуществления всего того, что дано свершить человеку, который представляется мне чудом, ниспосланным Провидением для спасения свободы, со всех сторон подвергающейся опасности». Канцлер Паскье в свою очередь отмечает: «Император Александр становится очень популярным. Все исходит от него, все вертится вокруг него. Его союзника, короля Пруссии почти не замечают; его мало видят, он редко показывается в публичных местах и держится робко, предпочитая оставаться в тени». Сам Шатобриан, так уязвленный в своем патриотизме при вступлении в Париж союзников, теперь хочет встретиться с Александром. Позже он напишет: «Ошеломленный и униженный, как если бы меня лишили имени француза и заменили его номером сибирского каторжника, я чувствовал, как душа моя наполняется яростью против человека, который ради собственной славы довел нас до такого позора». Эту свою неистовую ярость он излил в памфлете «О Буонапарте и Бурбонах», который, полагает он, дает ему право быть с почетом принятым Александром. Запамятовав, что уже видел себя «каторжником в сибирских рудниках», он возлагает огромные надежды на личную встречу самого великого писателя и самого великого монарха. Но Александр не оправдывает его надежд, выказав крайнюю сдержанность. Вместо ожидаемых восхвалений Шатобриан слышит от него назидательные речи о том, что литераторы не должны вмешиваться в политику. Верный избранной им линии великодушного отношения к павшему врагу, царь не прощает французскому автору того, что он обрушил свои филиппики на самого знаменитого из побежденных монархов, чем вновь ублажает сердца бонапартистов.

Тем временем статуя Наполеона снята наконец с Вандомской колонны и заменена белым знаменем, которое будет развеваться там до тех пор, пока туда не водрузят статую Мира. Дипломаты, вырабатывая принципы этого мира, трудятся уже несколько недель. 30 мая 1814 года подписан мирный договор с Францией, согласно которому она возвращается в границы 1792 года. Национальная гордость французов жестоко уязвлена. Уступки Талейрана союзникам расцениваются как скандальные. Поговаривают, что Людовик XVIII «вернулся в обозе союзников». Однако, с точки зрения дипломатов, Франция нисколько не ущемлена победителями. Благодаря энергичному заступничеству Александра, она освобождалась от выплаты контрибуций и возмещения ущерба. Кроме того, вопреки желанию Штейна, царь не согласился передать Пруссии Эльзас и крепости на Рейне, и они сохранились за Францией. Наконец, проявляя благородное бескорыстие, Александр решил, что художественные ценности, захваченные в военных походах как трофеи, должны остаться у побежденных. По его мнению, на берегах Сены все эти шедевры более доступны обозрению европейцев, чем в любом другом месте. Приближенные Александра находят его благожелательность к Франции чрезмерной, а территориальные приобретения России в обмен на страдания народа и пролитую кровь ничтожными. В действительности же Александр широко вознагражден за счет Польши и рассчитывает осенью, на конгрессе в Вене, добиться от союзников официального признания присоединенных им ранее новых территорий. Пока что он остерегается раскрыть свои карты и обольщает поляков разнообразными проявлениями дружбы и цветистыми речами. Прибыв в Париж, Чарторыйский встречает у царя братский прием, напомнивший дни их юности. Александр разрешает польским полкам, оставшимся до самого конца верными Наполеону, возвратиться в Польшу «под бой барабанов», «с оружием и всеми знаменами». В главнокомандующие прочат великого князя Константина. На вопрос генерала Сокольницкого, позволено ли будет польским войскам сохранить национальную кокарду, Александр отвечает: «Да, и, надеюсь, вы будете носить ее с уверенностью, что сохраните ее навсегда. Правда, мне еще предстоит преодолеть немало трудностей, но я принимаю вас, здесь в Париже, и этого довольно. Я предаю забвению прошлое и, хотя имею право жаловаться на многих лиц вашей нации, хочу все забыть. Я знаю: вы храбры, и честно несли вашу службу». А депутации польских офицеров он говорит: «Две соседние нации, близкие по своему языку и обычаям, объединившись, должны полюбить друг друга навсегда». На обеде у генерала Крассинского он поднимает тост за здоровье «храброй польской нации». На балу у княгини Яблоновской он спрашивает у Костюшко, бежавшего во Францию после раздела Польши, не хочет ли он вернуться на родину. Старый бунтарь отвечает, что вернется на родину только тогда, когда она будет свободной. При этих словах царь ангельски улыбается и говорит громко, чтобы его слышали стоящие вокруг офицеры: «Господа, надо урегулировать дела так, чтобы этот благородный человек мог вернуться на родину». А свои истинные мысли высказывает Лагарпу: «Как порядочный человек может отказываться вернуться на родину? Если бы я был поляком, я бы поддался искушению, перед которым они устояли. Мое намерение состоит в том, чтобы вернуть их отечеству все земли, какие только смогу, даровать им конституцию, расширяя их свободы по мере того, как будет возрастать мое к ним доверие». Простодушный Лагарп, взволнованный этими словами, поверяет одному из друзей: «Эти слова все еще звучат в глубине моего сердца, и мне нравится повторять их перед его портретами и бюстами».

Александр, по видимости столь покладистый, умеет, по выражению Беньо,[56] когда надо, «говорить наполеоновским языком»: «Приказ отдан – действуйте!» Так как Людовик XVIII медлит обнародовать обещанную подданным Хартию, царь доводит до его сведения, что союзные войска не покинут столицу, пока это обязательство не будет выполнено. Король нехотя назначает на 4 июня торжественное оглашение Хартии.

Какое будущее ждет Францию? Александр настроен скептически: по его убеждению, трон, «установленный на обломках революции», не может быть прочным. С другой стороны, его разочаровывает и раздражает Талейран. Выставляя напоказ свою преданность царю во время вступления русских войск в Париж, князь Беневентский сумел, по прошествии нескольких недель, занять независимую позицию. Поццо ди Борго так характеризует его в письме к Нессельроде: «Этот человек ни на кого не похож, он вредит, улаживает, интригует, управляет, тысячу раз на дню меняя средства. Его интерес к другим людям пропорционален пользе, которую он имеет от них в данный момент. Даже степень его учтивости зависит от тех изменений, которые происходят в течение дня». После периода увлечения французским дипломатом Александр обращается с ним холодно, отказывается ему в прощальной аудиенции и нелестно отзывается о нем: «Этот человек принесет в жертву своему честолюбию и родину, и друзей».

Талейран, зная об отношении к нему царя, пишет ему, рассыпаясь в любезностях: «Я не видел Ваше Величество перед Вашим отъездом и я осмеливаюсь упрекнуть за это Ваше Величество со всей искренней почтительностью, которую может позволить себе самая нежная привязанность… Я давно предугадывал Ваше предназначение и чувствовал, что смог бы, оставаясь французом, принять участие в ваших планах, ибо они всегда были благородными. Вы полностью исполнили свое особое предназначение… Вы спасли Францию, Ваше вступление в Париж ознаменовало конец деспотизма… Пережив подобную бурю, кто может похвастаться, что за такое короткое время понял характер французов?.. Французы вообще всегда были и всегда будут легкомысленными… Эта изменчивость скоро побудит их облечь своим доверием нового суверена: наше доверие они обманут».

Покинув Париж накануне провозглашения Хартии, одобренной Сенатом и Законодательным корпусом, Александр держит путь в Лондон, оставив о себе память как о просвещенном монархе, человеке тонких чувств и благородной души. Вспоминая о пребывании царя в столице, Шатобриан пишет: «Он, по-видимому, сам был удивлен своим триумфом; он смущенно вглядывался в лица парижан, как будто признавал их превосходство над собой; кто знает, быть может, оказавшись среди нас, он ощущал себя варваром, подобно римлянину, который, побывав в Афинах, устыдился самого себя. Быть может, ему приходила мысль о том, что эти же самые французы заняли и сожгли его столицу и что его солдаты в свой черёд стали хозяевами Парижа, в котором наверняка отыскалось бы немало обуглившихся факелов, пламя которых испепелило Москву. Мысли о внезапных поворотах судьбы, об изменчивости фортуны, о тщете усилий как народов, так и их земных владык должны были глубоко поразить его религиозный ум».

И в самом деле, длительная война, когда отчаяние сменялось надеждой, кровопролитные сражения – хитросплетениями дипломатических интриг, триумфальные арки – горами трупов, сверкание люстр на придворных балах – бивуачными огнями, сильно повлияла на характер Александр. Для поверхностных наблюдателей лицо Александра по-прежнему прекрасно, осанка величественна, речь отточена. Внешний облик остался неизменным, но в душе совершался переворот. После пережитых потрясений изнеженный внук Екатерины II, прилежный ученик Лагарпа, юный царь-либерал, которого при вступлении на трон приветствовали как «порфироносного ангела», незаметно для окружающих превратился в человека глубоко и искренне верующего, но не обретающего в своей вере утешения. Уступая обольщениям славы, он чувствует временами всю тщету человеческого величия. Он не в силах отказаться от удовольствия повсюду принимать восславления и почести, но душу его переполняют печаль и тоска. Иногда ему кажется, что нет такой земной награды, которая утолила бы терзающую его жажду Абсолюта.

3 июня 1814 года он покидает Париж с надеждой, что путешествие подарит ему радость: в Лондоне его с нетерпением ждет сестра Екатерина, предсказавшая, что в Англии его личный успех будет еще больше, чем во Франции. «Есть ли еще в истории монарх-завоеватель, характер которого превозносился бы и как образец добродетели? – пишет она ему. – Необыкновенно приятно слышать все то, что о Вас говорят и, воздав хвалу, добавляют: „Все это ничто, надо знать его душу“. Не браните меня, я Вам это передаю потому, что просто задыхаюсь от восторга. Увидите сами, преувеличиваю ли я».

После отъезда царя полки союзников один за другим также покидают Париж. Их уход проходит незаметно, как будто войско отправилось на очередные маневры. После двух месяцев оккупации французы остаются один на один со своим королем, уже дискредитированным в общественном мнении промахами вернувшихся во Францию эмигрантов.