Александр I

Глава V Крещение огнем

Любовь к парадам может уживаться с ненавистью к войне. Таково мнение Александра. Он страстно увлекается зрелищем красивых мундиров, безупречно построенных полков, быстро и точно выполняемых маневров и испытывает отвращение к военным авантюрам на настоящих боевых позициях. Он мечтает жить в добром согласии со всеми своими соседями. Если он соглашается присоединить к России Грузию, то потому лишь, что эта раздираемая династическими распрями страна сама просила Россию взять ее под свое покровительство. Все остальные государства он уверяет, что в его планы не входит приращение российской территории. Первая мера, подтвердившая миролюбивую внешнюю политику царя, – подписание 5 июня 1801 года морской конвенции с Англией. Он также восстанавливает дипломатические отношения с Австрией и разъясняет Парижу, что сближение России с двумя этими странами не направлено против Франции. Принимая генерала Дюрока, присланного Первым консулом поздравить царя со вступлением на трон, Александр с любопытством присматривается к этому образчику постреволюционной фауны. Он прогуливается с Дюроком по аллеям Летнего сада, расточает ему тысячу любезностей и называет его «гражданин», не подозревая, что это обращение давно уже не употребляется в окружении Бонапарта. Раздосадованный Дюрок почтительно протестует, но Александр – больший республиканец, чем его гость, – продолжает с энтузиазмом так его величать, и Дюрок минуту верит, что его увлекающийся собеседник захвачен идеей франко-русского союза. Тем не менее, когда Дюрок намекает на выгоды, которые извлекла бы Россия из морской торговли на Средиземном море под протекцией Франции, Александр возражает: «Я ничего не хочу для себя, я хочу лишь содействовать спокойствию Европы». И, провожая Дюрока, так и не добившегося определенного ответа, мягко добавляет: «Передайте Бонапарту: не нужно, чтобы его подозревали в стремлении к новым завоеваниям».

Вскоре посла России в Париже Колычева сменяет граф Морков, враждебно относящийся к Первому консулу. В Петербурге управляющим Министерством иностранных дел вместо графа Александра Воронцова (брата посла России в Англии) становится Адам Чарторыйский. Давно уже Александр считает Чарторыйского своим лучшим советником по вопросам внешней политики, ценит его как осторожного дипломата и благородного человека, но и учитывает его непреодолимый в глазах русских недостаток – безмерную любовь к Польше. Всей душой преданный своей родине, Чарторыйский надеется, что рано или поздно царь исправит несправедливость, причиненную этой несчастной стране разделом, и восстановит Польшу в ее исторических границах. Но Александр, хоть и сторонник принципа справедливости во внешней политике, понимает, что Австрия и Пруссия, как и Россия, вряд ли добровольно откажутся от захваченных ими польских земель. Чарторыйский, живущий своим фантастическим проектом, хотел бы помешать сближению России с немецкими государствами, тогда как император, наоборот, стремится договориться с ними и установить в Европе политическое равновесие. Александр быстро распознал, что Амьенский мир, заключенный Англией и Францией, всего лишь кратковременное перемирие в борьбе двух этих стран. И он, сын принцессы вюртембергской и муж принцессы баденской, не может бросить на произвол судьбы два эти княжества, над которыми нависла угроза со стороны Франции. Заглядывая в будущее, он мысленно создает союз всех немецких государств, связанных некой родственной привязанностью, – естественный заслон России против французской агрессии. Вдовствующая императрица, тяготеющая ко всему немецкому, оказывает на него психологическое давление, побуждая противиться планам Чарторыйского. Александр пишет послу в Париже Моркову: «Представьте от моего имени французскому правительству, насколько было бы желательно не доводить до крайности Венский двор и не дать ему преимуществ, которые всегда получает оскорбленная сторона. В данный момент необходимо, более чем когда-либо, во всем соблюдать справедливость и умеренность». Глубоко симпатизируя Германии, он мечтает лично познакомиться с потомком Фридриха Великого и своими глазами увидеть знаменитую выучку прусских гренадеров.

Не предупредив ни Чарторыйского, ни Кочубея, Александр, воспользовавшись пребыванием на западной границе империи, 29 мая 1802 года наносит визит в Мемель королю Фридриху-Вильгельму III и королеве Луизе Прусской. Пышность приема и пылкость выраженных ему чувств превосходит все его ожидания. В течение недели парады, маневры, обеды сменяются балами и увеселительными прогулками и представляют ему множество возможностей испробовать на хозяевах свои чары. Графиня Фосс, обер-гофмейстерина королевы Луизы, записывает в дневнике: «Император – чрезвычайно красивый мужчина: он белокур, его лицо необычайно привлекательно, но держится он скованно. У него, по-видимому, превосходное, чувствительное и нежное сердце. Во всяком случае, он в высшей степени обходителен и учтив». И спустя несколько дней добавляет: «Император – самый любезный мужчина, какого только можно себе представить. Он чувствует и думает, как порядочный человек. Бедняжка, он совершенно покорен и околдован королевой». И действительно, Александр пленен этой двадцатишестилетней женщиной, прекрасной, умной, восторженной, не скрывающей, что для нее он – самое совершенное творение на земле. «Я никогда не видела Альп, – признается она в письме к брату Георгу, – зато я видела множество людей, и мне посчастливилось встретить одного человека в полном смысле этого слова». По замечанию насмешника графа Семена Воронцова, легко воспламеняющаяся Луиза столь кокетлива, что была бы «счастлива и горда, влюбив в себя лакея или нищего». В присутствии русского царя она теряет покой. Ее супруг, прозаичный и несветский Фридрих-Вильгельм III, поощряет ее, заранее прикидывая, какие политические выгоды извлечет из сентиментальной победы своей супруги. И Александр с удовольствием включается в игру. Его увлекает обмен утонченными любезностями, влюбленными взглядами, двусмысленными комплиментами. В восторге от своего успеха, он не вспоминает о далекой Марии Нарышкиной. Но, от души забавляясь этой словесной дуэлью, он вовсе не собирается идти до конца. «Лишь в очень редких случаях, – пишет Чарторыйский, – добродетели дам, к которым благоволил этот монарх, угрожала реальная опасность». Когда королева Луиза становится слишком пылкой, Александр укрывается за личиной робости или светской учтивости. Он даже, опасаясь ночного вторжения, запирает на ночь дверь своей спальни на два замка. Напрасная предосторожность, ибо, несомненно, «чаровница» слишком романтична, чтобы опуститься до плотских желаний. Она наслаждается сознанием, что увлекла императора, так же, как и он наслаждается мыслью, что покорил королеву. Платонический роман укрепляет их взаимную симпатию. Александр обзавелся еще одной «дамой сердца» и, пальцем ее не коснувшись, будет поклоняться ей издали. Королева олицетворяет Пруссию со всеми ее соблазнами, и он уже сам не разбирает, какую ведет интригу, политическую или любовную. В Пруссии его разочаровывает лишь одно – ее армия. Он наблюдал за действиями прусской армии во время маневров и нашел, что она сильно уступает русской. «Я вернулся, избавившись от давно сложившегося у меня представления о прусском войске как образцовом», – признается он позже барону Штуттерхайму, австрийскому военному атташе.

Конечно, в идиллию, которую разыгрывают русский император и прусская королева, вторгаются и вопросы о европейских делах, но монархи не принимают никаких конкретных решений. Тем не менее после возвращения императора Чарторыйский пишет ему: «Я рассматриваю сближение с Пруссией как самое пагубное для будущего России событие. Узы дружбы, соединившие Ваше Императорское Величество с королем (подразумевается, и с королевой. – А. Т.), побуждают вас воспринимать Пруссию не как государство, отношения с которым требуют определенного политического расчета, а как дорогую вам особу, в отношении которой вы приняли на себя необычные обязательства, и вы сочтете своим долгом эти обязательства выполнять». Ему вторит граф Семен Воронцов, заявив, что поездка в Пруссию – «самый опрометчивый в мире демарш», потому что она ставит под удар равновесие, установившееся между Пруссией и Австрией, и вынуждает эту последнюю в знак покорности принять все требования Бонапарта. «Все государи приезжали к почившей императрице, – говорит С. Р. Воронцов Строганову, – а теперь русский император сам едет к другим государям».

Александр не обращает внимания на недовольство своего окружения, он по-прежнему считает, что если будет равно дружественен со всеми, то сумеет остаться в стороне от европейских дел и избежать дипломатических конфликтов. Между тем угроза войны приближается. Бонапарт становится пожизненным консулом, и его амбиции возрастают, как возрастают и воздаваемые ему почести. Амьенский мирный договор нарушен, военные приготовления возобновляются как во Франции, так и в Англии. Царя тревожит положение проливов, дающих выход к Балтийскому и Черному морям, и он через своего посла Моркова передает Парижу: «Император удовлетворен участью, назначенной ему Провидением, и не помышляет ни о каких территориальных приобретениях. Он полагает, что и никто другой не получит их за счет Турции». Бонапарт остается глух к этому заявлению; Морков ведет себя вызывающе, и Бонапарт требует его отзыва. Александр удовлетворяет желание Первого консула, но жалует Моркову орден Св. Андрея Первозванного и вместо него посылает в Париж простого поверенного в делах П. Я. Убри. И с той, и с другой стороны это пока что булавочные уколы. Свои мысли Александр открывает в письме Лагарпу: «Я совершенно изменил, как и вы, мои дорогой друг, мнение о Первом консуле. После провозглашения его пожизненным консулом завеса пала, и с тех пор дело идет все хуже и хуже. Он начал с того, что сам лишил себя наивысшей славы, которая может выпасть на долю смертного и которую ему оставалось стяжать, – славы доказать, что он действовал не для себя лично, а единственно для блага и славы своей родины, что он сохранит верность конституции, которой присягал, и готов через десять лет сложить власть, которую держит в руках… Ныне это один из величайших тиранов, которых порождала история». Высказав отрицательную оценку Бонапарта в частном письме, царь намерен сохранять холодную сдержанность по отношению к «Корсиканцу», возвышение которого внушает все больше опасений. В январе 1804 года генерал Гедувиль, посол Франции в Петербурге, еще может сообщать Талейрану: «Распространяющиеся здесь слухи о враждебных намерениях России кажутся мне пока что лишенными оснований; единственный их источник – хвастливая болтовня военных и проанглийских кругов, желающих войны».

И вдруг весь Петербург взрывается негодованием. Получено ужасающее известие: герцог Энгиенский похищен из городка Эттенхейм во владениях Баденского курфюрства и 21 марта 1804 года расстрелян во рву Венсенского замка. Попраны все нормы международного права! В глазах русского царя герцог Энгиенский, принц королевской крови, последний отпрыск ветви Бурбонов-Конде, – личность неприкосновенная. Монархическая солидарность соединяет русский двор с этим молодым принцем. К тому же при Павле I он нанес визит в Петербург и за время своего краткого пребывания на берегах Невы очаровал царя и всю царскую семью. Подняв на него руку, Первый консул совершил святотатство. «Прежде всего сообщаю вам о том, что уже три дня занимает всех и не выходит у меня из головы: смерть герцога Энгиенского, – пишет Елизавета матери. – Весь день я под этим впечатлением». И Жозеф де Местр: «Возмущение достигло предела. Добрые императрицы плачут. Великий князь в бешенстве Его Императорское Величество глубоко огорчен. Членов французской миссии нигде не принимают».

Император объявляет семидневный траур. Заупокойная служба происходит в католическом соборе Петербурга в присутствии императорской фамилии, двора и дипломатического корпуса. В одном из нефов установлен кенотаф[21] с надписью «Quem devoravit bellua corsica!».[22] Вечером на приеме у князя Белосельского все приглашенные в трауре. Приезд супруги генерала Гедувиля в нарядном платье скандализует собрание, единодушно все, мужчины и женщины, поворачиваются к ней спиной.

17 апреля император созывает чрезвычайное заседание Государственного совета с целью выработать позицию в ответ на «возмутительный произвол Бонапарта». Сгоряча он диктует Чарторыйскому следующую ноту: «Его Величество не может сохранять далее сношения с правительством, которое не признает узды, ни каких бы то ни было обязанностей и которое запятнано таким ужасным убийством, что на него можно смотреть лишь как на вертеп разбойников». Но по зрелом размышлении царь признает, что подобный выпад рискует спровоцировать войну, а Россия к войне не готова. В конечном счете этот акт Бонапарта не нанес прямого ущерба чести русского императора, и России не к лицу принимать политические решения под влиянием чувств. Единодушно решаются на компромисс: Убри передаст французскому правительству ноту протеста, составлена также нота Регенсбургскому сейму. Нота, посланная в Париж, заканчивалась в таких выражениях: «Его Императорское Величество был столь же огорчен, как и изумлен, узнав о событии в Эттенхейме, о сопровождавших его обстоятельствах и о его прискорбном последствии… Е. И. В-во, к несчастью, видит в этом нарушение, столь же бесполезное, как и очевидное, международного права и нейтральных владений, – нарушение, последствия которого трудно исчислить и которое, если его сочтут дозволенным, поставит ни во что безопасность и независимость державных государств Германской империи… Е. И. В-во уверен, что Первый консул постарается внять справедливым нареканиям германского корпуса и почувствует необходимость употребить самые действенные средства, чтобы успокоить все правительства относительно только что внушенного им страха и содействовать прекращению порядка вещей в Европе, слишком опасного для их спокойствия и независимости, на которые они имеют неоспоримое право».

Бонапарт, хоть и задетый этой нотой, по общему тону сдержанной, приказывает Талейрану ответить в таком же духе. Но Талейран, увлекшись собственным красноречием, пишет 16 мая 1804 года: «Если бы нынешним предметом мыслей Е. В-ва было составление новой коалиции в Европе и возобновление войны, то к чему напрасные предлоги и отчего бы не действовать более открыто? Как бы ни было прискорбно Первому консулу возобновление неприязненных действий, нет на свете человека, который мог бы запугать Францию, которого он допустил бы вмешаться во внутренние дела страны. И так как он сам не вмешивается в партии или мнения, которые могут раздирать Россию, то и Е. В-во И-р не имеет никакого права вмешиваться в партии и мнения, которые могут раздирать Францию… Предъявленная теперь Россией жалоба заставляет спросить: если бы в то время, когда Англия замышляла убиение Павла I, знали, что зачинщики заговора находятся на расстоянии одного лье от границы, неужели не постарались бы схватить их?»

Последний абзац ноты был воспроизведен в «Монитер». Он содержал тройное и умышленное оскорбление царя: утверждение, что Павел I умер не от апоплексического удара, а был убит, что опровергало официальный царский манифест; абсурдную инсинуацию, что заговор подготовила Англия; обвинение сына, не остановившего руку убийц. Так Александр, за прошедшие три года привыкший к мысли, что время стерло из памяти людской воспоминание об отцеубийстве, снова перед всем миром пригвожден к позорному столбу как соучастник преступления, которому нет прощения. С утонченной жестокостью Талейран нанес удар по его больной совести, разбередив незаживающую рану. В результате Александр предписывает генералу Гедувилю покинуть Петербург. В Париже русский поверенный в делах Убри тщетно пытается достичь какой-нибудь договоренности. Его нагло выпроваживают, и он вынужден затребовать паспорта.

Тем временем во Франции провозглашена империя – 18 мая 1804 года Бонапарт становится Наполеоном. Коронация обставлена с неслыханной роскошью, сам папа коронует его. Перед изумленными взорами потомственных монархов предстает новый государь, могущественный и высокомерный. На взгляд Александра, этот бесстыдный авантюрист не имеет никакого права на мистическое поклонение, которым, по традиции, окружены коронованные особы. Он способен на все: преступления, попрание договоров, пренебрежение данным словом ради удовлетворения непомерных амбиций – амбиций выскочки. «Чем безропотнее французы, тем безрассуднее этот человек, – говорит Александр барону Штуттерхайму. – Мне кажется, он кончит безумием». Нации, сохранившие здравый рассудок, должны объединиться и обуздать этого одержимого. Не особенно симпатизируя Англии, царь приходит к выводу, что Англия будет надежным союзником. Она уже втянута в борьбу с Францией и благосклонно отнесется к предложению договориться с Россией. Англофилы из его окружения подталкивают его к сближению с Англией, указывая на совпадение интересов двух стран. «Каждая из наших стран производит продукцию, необходимую другой, и каждая для другой – дешевый и выгодный рынок сбыта, – пишет Семен Воронцов. – У нас огромные естественные ресурсы, Англия – великая морская держава». Вильям Питт, вернувшийся к власти, разделяет эту точку зрения и говорит послу царя: «Добрый англичанин должен быть добрым русским, а добрый русский – добрым англичанином, ибо двум этим нациям, объединившим свои усилия, предстоит рано или поздно сокрушить „колосс мощи, честолюбия и деспотизма“».

8 сентября 1804 года Александр и его сподвижники приступают к подготовке союза с Англией. Чарторыйский и его личный секретарь аббат Пиатоли составляют «Секретную инструкцию», доводящую до сведения Сент-Джеймского кабинета русский проект: возврат Франции в первоначальные границы и пересмотр русских и австрийских границ; при разделе Турции передача некоторых ее территорий России и Австрии и образование из оставшихся частей Федерации государств под эгидой России. Излагая свой грандиозный проект, Александр подчеркивает, что выступает «не против французской нации, а исключительно против ее правительства». Доказательство? Пожалуйста! Согласно формулировкам «инструкций», народы, освобожденные от власти Наполеона, смогут сами установить у себя либеральный режим, основанный на завоеваниях Великой французской революции. На этот счет документ категоричен: «Я хотел бы, чтобы оба наши правительства согласились между собой не только не восстанавливать в странах, подлежащих освобождению от ига Бонапарта, прежний порядок вещей со всеми его злоупотреблениями, с которыми умы, познавшие независимость, не будут уже более в состоянии примириться, но, напротив, постарались бы обеспечить им свободу на ее истинных основах». Кроме того, Александр ратует за выработку общего договора, который стал бы своего рода новым кодексом международного права и был бы основан на обязательстве «никогда не начинать войны, не исчерпав предварительно всех средств, которые может предоставить посредничество третьей стороны». Он даже, уносясь в грядущее на крыльях мечты, намеревается создать «европейскую федерацию» государств доброй воли. «После стольких тревог, испытав все неудобства непрочной призрачной независимости, большая часть правительств, по всей вероятности, пожелает примкнуть к союзу, который надежно гарантировал бы их спокойствие и безопасность… Наилучшей гарантией прочности такого порядка вещей послужит тесный союз петербургского и лондонского дворов».

Снабженный этой «инструкцией», Новосильцев отправляется в Англию с тайной миссией. Вильям Питт, познакомившись с проектом Александра, не может не улыбнуться такой наивности. Как! Наполеон в Булони готовится к высадке на землю Англии, ее спасение только в ожесточенной борьбе с Францией, а посланец царя прибыл обсуждать с ним пакт, суть которого в том, что нация должна ждать, когда на нее нападут и, прежде чем она успеет дать отпор, победят! Стараясь не разочаровывать Новосильцева, Питт заверяет его, что «в будущем» подобный договор обеспечит спокойствие в Европе, и Англия, разумеется, присоединится к нему. Но все в свое время. Сейчас первоочередная задача – привлечь Австрию и Пруссию в лигу наций доброй воли. Дабы преодолев колебания как русских, так и австрийцев и пруссаков, Вильям Питт заявляет, что Великобритания обязуется щедро финансировать союзные державы. После победы, обещает он, союзники займутся переустройством Европы на основах прочного мира, и конгресс государей, пекущихся о благоденствии народов, восстановит равновесие и всеобщий мир в Европе.

Россия подписывает союзные договоры с Австрией (ноябрь 1804), со Швецией (январь 1805) и третий – с Англией (апрель 1805). Недостает только договора с Пруссией, через территорию которой должна пройти часть русских войск. Ибо короля Пруссии раздирают противоречия: он желает присоединиться к коалиции, чтобы избавиться от Наполеона, и надеется, что, сохранив нейтралитет, получит в награду от того же Наполеона Ганновер. Его нерешительность на руку Чарторыйскому, все еще лелеющему свой польский проект. Чтобы покончить с проволочками, чинимыми этим сомнительным другом, нужно, говорит он, «перешагнуть через труп Пруссии», отнять у нее Варшаву и Познань и восстановить Польшу «под скипетром Александра». Это единственное средство, добавляет он, воскресить Польшу, судьба которой не заботит даже Францию. На проекты Чарторыйского косо смотрят при дворе. Сам Александр находит их излишне прямолинейными и рискованными. А юный князь Петр Долгоруков, яростный противник Чарторыйского, за обедом у императора бросает ему в лицо: «Вы рассуждаете как польский князь, а я – как князь русский!» Чарторыйский бледнеет и кусает губы. Царь хранит молчание. Чью сторону он примет?.. Но если Чарторыйского и Долгорукова разъединяет вопрос об отношении к Пруссии, их объединяет вопрос об отношении к Франции. Только мощная военная акция, полагают они, может положить конец агрессивной внешней политике Наполеона. Англия, дабы подстегнуть энергию союзников, предоставляет Австрии 3 миллиона фунтов стерлингов и столько же обещает Пруссии. Россия свою долю уже получила.

Две русские армии сосредоточены у западной границы империи. Одна, численностью в 50 тысяч человек, под командованием Михаила Голенищева-Кутузова, должна соединиться с австрийской армией; другая, численностью в 90 тысяч человек, под командованием И. И. Михельсона, в случае необходимости выступит против Пруссии. В тылу патриотический подъем достигает предела. Елизавета пишет матери: «Признаюсь вам, дорогая мама, я всей душой предана России. Как бы ни было мне приятно вновь увидеть Германию, я была бы в отчаянии, если бы пришлось покинуть Россию навсегда, и если бы я по каким-нибудь воображаемым обстоятельствам была свободна и вольна выбирать, где жить, я выбрала бы Россию».

Александр готовится к отъезду в армию Кутузова. На всякий случай он посещает старца-прозорливца Селиванова и испрашивает его благословения. Можно ведь быть вольтерьянцем, но прислушиваться и к старческим предсказаниям. Старец заклинает его не начинать войну с «проклятым французом». «Не пришла еще пора твоя, – вещает он, – побьет тебя и твое войско». Под впечатлением этого пророчества Александр особенно истово молится в Казанском соборе.

Он уезжает из Петербурга, смущенный мыслью, что ему придется, без сомнения, вторгнуться со своими войсками в эту упрямую Пруссию, родину восхитительной королевы Луизы. Как бы избавить от огорчения эту обворожительную особу? Прибыв в Брест-Литовск, он посылает в Берлин своего любимого адъютанта князя Петра Долгорукова, поручив ему всеми возможными средствами победить уклончивость Фридриха-Вильгельма III. Если король не хочет участвовать в коалиции, то пусть по крайней мере пропустит через свои владения русские войска. До возвращения Долгорукова Александр соглашается почтить визитом родителей Чарторыйского в их поместье. Оттуда, согласно планам своего министра, он направится в Варшаву, где – почему бы и нет? – провозгласит себя королем Польши. Поляки ликуют от перспективы близкого возрождения их родины. Но Александр, хоть и подхвачен волнами патриотического воодушевления гостеприимных хозяев, в течение двух недель не дает никакого движения своему проекту. И вдруг 4 октября объявляет, что едет прямо в Берлин, минуя Варшаву и не подписывая никакого документа относительно Польши. Это крах всех надежд Чарторыйского. Он горько разочарован не только как польский патриот, но и как русский политический деятель. Кроме того, впервые царь так явно и открыто выказал пренебрежение своему министру. Скрытный характер Александра толкает его на подобного рода двойственность: как будто бы благосклонно выслушивая мнения своих советников, он затем неожиданно, обманывая ожидания тех, кто верил ему, принимает решение, которое, казалось, ничто не предвещало.

Крушение всех расчетов Чарторыйского радует приверженный традициям русский клан, к которому принадлежит и Петр Долгоруков. Ему, посланцу Александра к прусскому королю, улыбнулась удача. Когда он защищал русское дело в Берлине, Наполеон просто-напросто захватил территорию средней Германии. Взбешенный Фридрих-Вильгельм III немедленно открывает русским войскам свои границы. Точно камень свалился с души Александра. По приглашению Фирдриха-Вильгельма III он спешит в Берлин, чтобы вместе с королем обсудить, как дать отпор врагу. Тем хуже для поляков и Чарторыйского, думает Александр, а ему нужен союз с Пруссией, которая в случае необходимости выставит армию в 150 тысяч человек. 25 октября в Берлине его ждет великолепный прием. Луиза появляется во всем блеске своей красоты, с бриллиантовой диадемой на голове. Под растроганными взглядами молодой женщины оба государя наперебой клеймят позором Францию. 3 ноября 1805 года в Потсдаме они подписывают договор, по которому Пруссия, без уточнения условий, присоединяется к коалиции. Ей обещано, что Ганновер перейдет к ней после победы. Дабы скрепить столь доброе согласие, Александр, всегда склонный к театральным жестам, выражает желание поклониться праху Фридриха Великого.

Темной ночью Александр, Фридрих-Вильгельм III и Луиза направляются через пустынный двор Потсдамского замка в гарнизонную церковь. При свете дымящих факелов ровно в полночь они втроем спускаются в подземелье. Закутанная в черный плащ королева смертельно бледна. В сыром и мрачном склепе Александр подходит к гробнице, где покоится прах великого полководца, которым восхищались его дед Петр III, его отец Павел I и его бабушка Екатерина II, и благоговейно прикасается губами к холодному камню. Обратившись душой к почившему, он просит его вдохновить их на борьбу с Наполеоном. Потом, взявшись за руки, трое друзей клянутся друг другу в вечной дружбе.

Тем временем Наполеон действует с обычной стремительностью и мощью: Ульм капитулирует, австрийцы разбиты под стенами Вены и отступают к Ольмюцу, где уже находятся главные силы армии Кутузова. Александр поспешно направляется к этому небольшому городку в Моравии.

Прибыв 18 ноября на место, Александр убеждается, что его присутствие отнюдь не воодушевляет войска. Солдаты нисколько не взволнованы тем, что после Петра Великого он первый русский царь, лично присутствующий на театре военных действий. Очевидец кампании 1805 года, князь Ланжерон, французский генерал на русской службе, пишет: «Я, как и другие генералы, был удивлен той холодностью и угрюмым молчанием, с которым войска встретили императора». Голодные солдаты, не имеющие ни сапог, ни теплой одежды, вынуждены грабить окрестные деревни. Дисциплина расшаталась. Между русскими и австрийцами происходят драки. Офицеры с трудом держат в руках армию, которая питается «замерзшей картошкой без соли». Но много недовольных и среди них. Император ими пренебрегает. «Он не уделяет им внимания, – продолжает Ланжерон, – редко их принимает, почти с ними не разговаривает и бережет свои милости для пяти-шести молодых фаворитов, своих адъютантов – для Ливенов, Волконских, Гагариных, Долгоруковых. Он бесцеремонно обращается со старыми генералами, облик и манеры которых сверх того высмеивают эти всем заправляющие юнцы». Воспаленное тщеславие этой блестящей военной молодежи, мечтающей отличиться, доводит ее до безрассудства. Принадлежащие к аристократическим семьям, в новых, с иголочки, мундирах с золочеными аксельбантами, перетянутые шарфами, увешанные орденами, эти царедворцы клянутся нанести Наполеону удар, от которого тот уже не оправится. Они уговаривают Его Величество лично присутствовать при военных действиях и даже принять командование армией. Напрасно Чарторыйский удерживает царя от этого шага, тот высокомерно не желает его слушать. Не прислушивается он и к разумным доводам Кутузова, который опасается сыграть на руку французам, приняв навязанное Наполеоном сражение, и предпочитает выжидать, пока подойдут подкрепления. На взгляд Александра, эта чрезмерная осторожность весьма смахивает на трусость. Русская армия в присутствии своего государя выкажет чудеса храбрости, и тот, кто сомневается в этом, сомневается в самой России. Старый генерал Кутузов, одутловатый, одноглазый, почтительно склоняется перед своим молодым властелином. Ему, человеку, пережившему три царствования, воля императора внушает религиозное благоговение. Впрочем, с прибытием Александра и его союзника, австрийского императора Франца, Кутузов – только номинально главнокомандующий. Никто с ним не считается. Однажды, осмелившись спросить у Его Величества об указаниях по передвижению войск, он слышит в ответ: «Это не ваше дело!» «Юнцы, окружающие императора, – рассказывает Ланжерон, – смеялись над Кутузовым, у него не было ни власти, ни влияния».

В качестве военного советника Александр открыто предпочитает Кутузову австрийского генерала Вейротера, человека ограниченного, самодовольного и угодливого. Этот последний своими вкрадчивыми манерами приобрел расположение молодых царских адъютантов, среди которых Петр Долгоруков – самый шумливый и самый честолюбивый. На совещаниях военного совета эти господа присягают только новому главе штаба армии, доктринеру венской военной школы.

Между тем Наполеон, разместившийся в Брюнне, полагает, что продолжение войны сопряжено с неоправданным риском. 25 ноября он посылает в Ольмюц генерала Савари с двойной миссией: передать Александру письмо, содержащее поздравления с благополучным прибытием императора к армии, и незаметно разведать намерения неприятеля и настроения как солдат, так и офицеров. В русском лагере никто не останавливает Савари у аванпостов. Его проводят в штаб-квартиру. Он передает письмо Наполеона Александру, болтает с офицерами, украдкой наблюдая за военными, и покидает лагерь, убедившись в слабости русско-австрийских боевых позиций. Французы вышучивают действия союзников. В № 30 «Бюллетеня по армии» от 3 декабря 1805 года говорится: «Савари быстро понял из бесед, которые он три дня вел с тремя десятками ветрогонов, под разными званиями окружающими императора России, что военный штаб, как и политический кабинет, руководствуется в своих решениях самонадеянностью, безрассудством и легкомыслием».

Из своей вылазки в тылы русских линий Савари привез письмо Александра, адресованное «главе французского правительства». В письме не было речи о перемирии, но тон его был учтив: «Я признателен вам за письмо, доставленное мне генералом Савари, и спешу выразить вам свою благодарность. У меня нет иного желания, кроме восстановления в Европе мира на основах равенства и справедливости. Я был бы рад случаю быть вам приятным. Соблаговолите принять уверения в моем глубоком уважении. Александр».

Передав это послание Савари, Александр приказывает армиям коалиции выступать навстречу врагу. По его желанию, все полки шагают в ногу, как на параде. 28 ноября возле Вишау происходит стычка, в которой австро-русские части, имевшие значительный численный перевес, обращают в бегство несколько французских эскадронов. Именно в этой стычке Александр, охваченный юношеским ликованием, получает боевое крещение. Он ведет себя храбро во время всего дела и после окончания перестрелки объезжает верхом поле сражения, рассматривая в лорнет убитых и раненых. Вид крови потрясает его. Его тошнит, он не может есть и ложится спать больным. К утру к нему возвращается как мужество, так и самонадеянность. Победа, одержанная над французами под Вишау, кажется ему добрым предзнаменованием. Все вокруг него кричат, что она предвещает другие победы. Рассчитывая, что первое столкновение с русскими образумило французов, он посылает заносчивого Петра Долгорукова к Наполеону с предложением перемирия. Наполеон встречает посланца на линии передовых постов и разговаривает с ним на большой дороге под открытым небом. Развязность этого, по его выражению, «вертопраха» выводит его из себя. «Он говорил со мной, как с русским боярином, которого ссылают в Сибирь», – пишет он маркграфу Вюртембергскому. И действительно, августейший собеседник не произвел на Долгорукова никакого впечатления. Ни разу он не обратился к нему «Ваше Императорское Величество». «Долго ли мы будем воевать? – спрашивает его Наполеон. – Что от меня хотят? Почему император Александр воюет со мной? Пусть он расширяет границы России за счет своих соседей, особенно турок, и тогда все его споры с Францией кончатся». На эти слова Петр Долгоруков сухо отвечает, что царь не стремится ни к каким территориальным выгодам для России и взялся за оружие единственно для того, чтобы защитить независимость других европейских государств, которым постоянно угрожает Франция. Наполеон раздраженно прерывает его. «России надо следовать другой политике и думать о собственных интересах, – говорит он и жестко добавляет: – Что ж, будем сражаться! Уходите! Возвращайтесь к вашему господину и скажите ему, что не в моих привычках терпеть подобные оскорбления. Уходите немедленно!» Петр Долгоруков садится на лошадь и уезжает.

Вернувшись на русские позиции, Долгоруков составляет письменное донесение императору, откуда следует, что французы боятся сражения под Аустерлицем из-за огромного численного перевеса союзнических армий: 90 тысяч русских и австрийцев против 70 тысяч французов.[23] «Наш успех обеспечен, – заключает Долгоруков. – Надо только наступать, как делали под Вишау».

В ночь с 1 на 2 декабря главнокомандующий войсками коалиции генерал Вейротер созывает военный совет и излагает членам совета диспозицию завтрашнего сражения. Полковник Толь переводит с немецкого многословные объяснения генерала русским офицерам, путающимся в названиях селений, рек, высот, перечисляемых как ориентиры. «Можно было подумать, – пишет Ланжерон, – что школьный учитель растолковывает урок ученикам». Никаких возражений не допускается. Свет канделябров падает на озабоченные и почтительные лица военных, склонившихся над разбросанными на столе картами. Кутузов, не решаясь оспаривать план, уже одобренный императором, притворяется спящим. Согласно плану Вейротера войска союзников должны спуститься с Праценских высот на равнину, где расположилась французская армия, и, совершив обход ее правого фланга, запереть ее в Брюнне, отрезав дорогу на Вену.

На рассвете Александр в приподнятом настроении, как будто выезжает на парад, поднимается в сопровождении адъютантов на Праценские высоты, чтобы сделать смотр войскам, а точнее, чтобы очистить эту позицию и окружить правый фланг французов.

На горизонте восходит красное осеннее солнце, но равнина еще окутана густым молочным туманом, скрывающим от глаз противников передвижения во вражеском стане. Увидев Кутузова, который тревожно всматривается в даль, Александр бодро спрашивает у него: «Ну что, как вы полагаете, дело пойдет хорошо?» Старый одноглазый генерал улыбается и с осмотрительностью опытного придворного отвечает: «Кто может сомневаться в победе под предводительством Вашего величества?» – «Нет, нет, – возражает царь. – Здесь Вы командуете. Я всего лишь зритель». Кутузов почтительно кланяется, но, когда Александр удаляется, говорит генералу Бергу: «Хорошенькое дело! Я должен командовать боем, которого не хотел предпринимать, когда я даже не хочу идти в атаку!»

В восемь часов утра австрийско-русская армия начинает движение: колонны, выполняя пагубный план Вейротера, постепенно спускаются с Праценских высот. Когда туман рассеивается, Наполеон приказывает своим силам, сосредоточенным в долине, атаковать по всей линии и овладеть этими пресловутыми Праценскими высотами: на его взгляд, именно они – ключ к победе. В это мгновение восходит солнце и ослепительным золотистым светом затопляет поле сражения. Понимая грубейший просчет Вейротера, Кутузов старается задержать на высотах войска, чтобы отразить натиск французов. При этом явном нарушении инструкций Александр нетерпеливо спрашивает у старого генерала: «Почему не идете вперед?» Кутузов, надеясь выиграть время, отвечает: «Поджидаю, когда все войска в колонны соединятся». – «Да ведь мы не на Царицыном лугу, где не начинают парада, пока не придут все полки!» – возражает император. «Государь, потому-то я и не начинаю, что мы не на Царицыном лугу. Впрочем, если прикажете… С Богом!» – и Кутузов отдает приказ атаковать. Обходный маневр проваливается. Наполеон овладевает роковыми Праценскими высотами, устанавливает там артиллерию и беспрепятственно обстреливает сверху зажатые в лощине армии противника. Не проходит и часа, как войска союзников обращаются в беспорядочное бегство. Преследуемые французами русские бегут, смешав ряды, мелькают искаженные страхом лица, поверженные знамена, искореженные штыки. Толпа бегущих увлекает за собой офицеров, тщетно пытающихся остановить панику. Артиллеристы бросают пушки. Раненые ползут по земле, моля о помощи бегущих мимо. Никто их не слышит. Каждый за себя. Избавляются от оружия с криками: «Спасайся, кто может: французы окружают!» Посреди всеобщего разгрома Александр пытается сохранить спокойствие. Почти все лошади свиты убиты на его глазах. Пушечное ядро разрывается в нескольких шагах от него, и царя осыпает землей, отброшенной взрывом. Его лихие адъютанты разбежались. «Глубокая печаль читалась на его лице, – скажет позже генерал Ермолов, – остатки полков проходили мимо него, и на глазах его были слезы».

Позже, в сумерках, нарушаемых выстрелами и вспышками огня, Александр покидает поле сражения и едет верхом на поиски своей военной квартиры. Его сопровождают только врач Джеймс Виллие и конюший. Неважный наездник, царь с трудом держится в седле, и конюший помогает ему перескочить неглубокий ров. В изнеможении он спешивается, садится под деревом и, закрыв лицо платком, горько плачет. Его отчаяние тем более мучительно, что он не сомневался в успехе и уже предвкушал победу. К его печали примешиваются гнев на бегущие полки, чувство сострадания к бессмысленно погибшим и сознание чудовищной ответственности за свершившееся. Полковник Толь подъезжает к нему, пытается ободрить. Александр обнимает его, вытирает слезы, садится на лошадь и едет дальше сквозь холодную туманную ночь, опасаясь в довершение всего попасть в плен. Они проезжают через деревни, где пьянствуют солдаты, в этом одиноком всаднике не узнающие своего государя. Наконец, совершенно измученные, они достигают крупного селения, где, опередив русского царя, уже расположился на ночлег император Франц. С большим трудом отыскивают пустую лачугу, чтобы устроить там Александра. Не произнеся ни слова, он бросается на соломенную подстилку. Его сотрясает озноб, изнуряет понос. Врач хочет дать ему вина, чтобы он мог согреться, но коляски Его Величества потеряны, кухня и дорожные припасы исчезли. Джеймс Виллие надеется раздобыть немного вина у императора Франца, но тот уже крепко спит, а его обер-гофмаршал Ламберти наотрез отказывается будить его или распорядиться погребом без его разрешения. Отчаявшись, врач идет просить вина у казаков, разбивших неподалеку бивуак. Казаки проявляют полное понимание. Джеймс Виллие приготовляет подогретое вино, добавляет несколько капель опиума и заставляет своего стучащего зубами пациента проглотить этот напиток.

На следующий день Александр, крепко проспав ночь, появляется перед войсками отдохнувший и бодрый. Его радостно приветствуют: прошел слух, что он ранен, может быть, даже взят в плен. Но эти приветственные крики, несущиеся к нему из толпы грязных, оборванных солдат, не смягчают его унижения. «Корсиканец» уже обосновался в замке Аустерлица. 4 декабря 1805 года император Франц лично вступает в переговоры с Наполеоном. Они подписывают перемирие, по условиям которого остатки русских войск должны немедленно покинуть территорию Австрии. Пять дней спустя Александр расстается со своим бывшим союзником в Голиче и, понурив голову, держит путь в Петербург. Перед отъездом он пишет королю Пруссии: «В любом случае и в любое время я готов поддержать Пруссию всеми моими силами, и я сам всецело в ее распоряжении». Но Фридриху-Вильгельму III ни к чему обещания побежденного, он спешит принести свои поздравления победителю.

Неприятная обязанность отвести остатки русской армии через Венгрию в Россию выпадает на долю Кутузова. Аустерлицкий разгром стоил русским 27 тысяч человек. «Для России это капля крови», – пишет Жозеф де Местр королю Сардинии. Но эта «капля крови» тяжким грузом ложится на совесть Александра. В своем сознании он невольно присоединяет ко всем этим мертвым, гибели которых не желал, мертвого отца, к спасению которого не приложил руку. Ростопчин скажет после битвы: «Бог не захотел благословить оружие преступного сына».

Близкие Александра потрясены переменой, происходящей с ним час за часом. Подозрительный, угрюмый, неразговорчивый, он как будто в один день расстался с молодостью. Утешает его только мысль, что разгром под Аустерлицем помог ему измерить подлинную мощь Наполеона. Отныне, наученный горьким опытом, он будет осторожнее, поостережется раньше времени впадать в энтузиазм и станет серьезнее готовиться к ответным ударам. Пока же нужно найти подходящее объяснение поражению русских. Народ, отделенный сотнями километров от театра военных действий, смутно представляет себе размеры катастрофы. Официально причина разгрома – измена австрийцев. «Их подлое поведение, которому мы обязаны неудачей, вызвало у меня невыразимое возмущение, – пишет Елизавета матери. – Не передать словами чувства, которые вызывает эта трусливая, вероломная, наконец, глупая нация, наделенная самыми гнусными качествами… Наши замечательные войска, несмотря на неудачи и предательство, покрыли себя славой даже в глазах своего врага и вызывают глубокое восхищение у соотечественников. Наши солдаты – ангелы, мученики и одновременно герои. Умирая от голода, падая от истощения, они требовали только одного – сразиться с неприятелем, в то время как обозы с продовольствием попали к врагу, а эти презренные австрийцы были всем обеспечены».

Прибыв в Петербург, Александр вместе с императрицами, выехавшими ему навстречу, отправляется в Казанский собор. Возблагодарив Бога за спасение его жизни посреди стольких опасностей, он проводит смотр войскам на площади перед Зимним дворцом. Собравшийся народ встречает его как победителя. «Все бросились вслед за ним, – рассказывает очевидец. – Его так сдавили, что он не мог идти дальше. Падали ниц, целовали руки и ноги; поклонение перерастало в экстаз. И государь, обожаемый народом, плакал от умиления и уверял, что это мгновение вознаградило его за перенесенные несчастья и он всей душой готов вновь пережить их, лишь бы снова увидеть выражения любви своих подданных, столь дорогие его сердцу». Графиня Строганова пишет: «Всех опьяняла радость вновь видеть его. Он прибыл ночью; утром залы и коридоры дворца были заполнены людьми, так что едва можно было пройти, а площадь перед дворцом была черна от народа. Когда он появился, бросились целовать его руки, ноги, одежду».

Александр смущен не заслуженным им поклонением, и его доверенные лица советуют ему дать в театре Эрмитаж бал и ужин, чтобы отвлечь недовольных. Празднество удается на славу. «Все сверкало мишурой, украшениями, хрусталем, орденами, – рассказывает адмирал Чичагов. – Мужчины были в парадных мундирах, дамы увешаны бриллиантами. Можно было подумать, что находишься в Париже, в лагере победителя». Награды и звания сыпались в изобилии. Даже Кутузов, не бывший у Александра в фаворе, получил орден Св. Владимира. Правда, он сразу же был удален из столицы в почетную ссылку – назначен генерал-губернатором Киева. Несколько генералов подверглись разного рода взысканиям, в их числе Ланжерон, которому дозволено просить увольнения от службы. Что до Александра, то он, сохраняя трезвую голову, отказывается от ордена Св. Георгия, которым Совет хотел наградить его за храбрость. Впрочем, мало-помалу обстановка вокруг него проясняется. В столицу возвращаются войска, и языки развязываются. Общественному мнению открывается правда. Восторг сменяется ужасом. Николай Новосильцев пишет 6 января 1806 года Павлу Строганову, находившемуся в Лондоне с дипломатическим поручением: «Помните, расставшись с нами, вы оставили нас крайне обеспокоенными тем, с каким лицом покажемся мы в Петербурге. Наше беспокойство и стыд возрастали по мере приближения к столице. Представьте наше удивление, когда мы узнали, что император был встречен с энтузиазмом, который невозможно описать… что все добрые жители Петербурга восхищены отличными действиями нашей армии в последнем деле; говорят, что это армия героев… что армия горела желанием возобновить бой, но австрийцы ее не поддержали и втайне от нас заключили перемирие; что, наконец, они настоящие изменники, продавшие нас французам, и что мы проиграли сражение единственно оттого, что они сообщили план его неприятелю, а вся их армия перешла на сторону французов… Вы легко можете себе представить, что в подобные небылицы нельзя долго верить: из армии прибывают люди, которые вносят поправки в представления публики. Скоро все узнают, что произошло на самом деле, какова действительная причина поражения и как мы вели себя после него… Вскоре после нашего возвращения мы были встревожены тем, как сильно упал император в общественном мнении; больше не говорят об измене австрийцев и приписывают все несчастья ему одному».

Александр, глубоко расстроенный падением своей популярности как внутри страны, так и за ее пределами, понемногу приходит в себя. У него зарождается мысль, что Аустерлицкое сражение вовсе не финал борьбы с Наполеоном, а, напротив, только ее начало. Император французов, став неоспоримым владыкой половины Европы, вряд ли удержится от соблазна еще больше расширить свои владения. Если Россия не хочет оказаться однажды под властью «коронованного Корсиканца», она должна как можно быстрее восстановить истребленные полки, сменить военачальников, укрепить и обновить свои внешние союзы. Предпринимая дипломатические демарши во всех направлениях, Александр ни на минуту не упускает из виду, что самое надежное средство избежать войны – как можно лучше к ней подготовиться. Он искренне стремится к миру, но отныне станет подкреплять это стремление угрожающим бряцаньем оружия.