Александр Шморель

БОРЬБА

После возвращения с фронта Александр получил две недели отпуска. «Необычным и чуждым показалось мне всё здесь теперь, после того, как я побывал в России. Никогда больше не смогу я свыкнуться с местной европейской «культивированной» жизнью, никогда! Целыми днями я думаю только о вас и о России, — писал Алекс в ноябре подруге Вале в Гжатск, — по ночам мне снитесь вы и Россия, потому что моя душа, моё сердце, мои мысли — всё осталось на Родине. Здесь я тоже целиком и полностью живу в русском окружении: самовар и русский чай, балалайка, русские книги и иконы. Даже моя одежда — русская: рубаха, мои русские сапоги — одним словом, всё — русское. Мои знакомые тоже русские. Но пока я должен оставаться в Германии. Я смогу много тебе рассказать, когда мы увидимся вновь. Пока же ещё рано об этом говорить». Да, в те дни Александр не мог ещё написать, что по возвращении в Мюнхен друзья приняли твёрдое решение вести самую ожесточённую борьбу с гитлеровским режимом. Их оружием было слово, но в отличие от первого, опасного, но в масштабах страны всё же скромного опыта распространения первых листовок, теперь они были полны решимости воздействовать на самые широкие массы населения. Пребывание в России сплотило ребят, позволило каждому прояснить политическую позицию — свою и друзей. В деятельность по распространению листовок теперь был посвящён и Вилли Граф.

Для решения масштабных задач нужны были связи с единомышленниками в других городах Германии. И деньги. Со связями неожиданно помогла Лило Рамдор. Как-то Алекс с Гансом были у неё в гостях. Ганс как бы невзначай завёл разговор о её родственнике по фамилии Харнак, жившем в Кемнице. В то время у них уже на слуху было дело о разоблачении группы антифашистов «Харнак — Шульце — Бойзен», ставшей впоследствии известной под кодовым названием «Красная капелла», которое проходило по документам гестапо. Племянник генерала вермахта Тирпица, старший лейтенант Харро Шульце-Бойзен и старший правительственный советник Арвид Харнак, стоявшие во главе организации в Германии, занимались сбором и передачей разведданных руководству Советского Союза. В 1942 году деятельность «Красной капеллы» была пресечена во время очередного сеанса радиосвязи. До конца Второй мировой войны 76 человек, причастных к деятельности «Красной капеллы», были осуждены, 46 из них были приговорены к смерти и казнены. Фальк Харнак, брат «заговорщика», оставался на свободе и предпринимал тщетные попытки по спасению родственника. В надежде, что он поможет установить контакт с организованными группами Сопротивления, Алекс и Ганс уговорили Лило устроить им встречу в Кемнице. Вскоре пришло письмо от Харнака — он был готов принять гостей.

Предприятие, затеянное друзьями, было довольно рискованным. Во-первых, будучи прикомандированными к студенческой роте, они не имели права удаляться от Мюнхена более чем на 50 километров. Во-вторых, они почти наверняка знали, что за Харнаком следит гестапо. В то же время они утешали себя тем, что Фалька Харнака всё же не отстранили от составления программ радио вермахта — значит, доверие со стороны властей он ещё не потерял. Встреча прошла успешно, хотя и не явилась прорывом с точки зрения расширения поля деятельности «Белой розы». Ввиду своего достаточно сложного положения Фальк мог ограничиться только рекомендациями общего характера. В то же время Ганс и Алекс воочию убедились, сколь тяжёлые последствия может иметь антиправительственная деятельность для родных и близких участников Сопротивления. После ареста, давая показания об этой поездке, Алекс всячески отрицал какую-либо заинтересованность Харнака: «Я припоминаю, что во время первой встречи в Кемнице Харнак отклонил возможность сотрудничества. Надо сказать, что мы сообщили Харнаку о наших намерениях свергнуть существующую форму государства с целью замены её демократией. Так как Харнак занял отрицательную позицию, да и со дня на день ожидал отправки на фронт, мы попрощались, не договариваясь о дальнейших встречах».

На самом же деле разговор протекал иначе: Фальк Харнак внимательно ознакомился с текстом листовок, дал ребятам некоторые рекомендации, и они договорились встретиться, как только решится вопрос со спасением арестованных членов группы «Красная капелла». Правда, в положительный исход сам Харнак уже не верил.

По возвращении из Кемница Алекс и Ганс отправились в Ульм, где остановились у родителей Шоля. Переночевав, они утром выехали в Штутгарт. Ребята направились к Ойгену Гриммингеру — компаньону отца Ганса, который на время ареста Шоля-старшего вёл дела его компании. Одному из немногих взрослых, ему суждено было узнать о «Белой розе». Ганс доверял этому человеку и надеялся на поддержку. «Прибыв к Гриммингеру в Штутгарт, мы дали ему понять, что занимаемся изготовлением и распространением антигосударственных листовок и для этих целей нам нужны деньги, — давал показания Александр в марте 1943 года. — Во время этого визита Гриммингер не дал нам денег, но пояснил, что у него их сейчас нет, и Шоль должен будет ещё раз обратиться к нему, что тот и сделал две недели спустя с успешным результатом». Алекс знал, что всё сказанное им уже давно было известно гестапо, в том числе из показаний самого Ганса, и ему не было смысла что-то выдумывать или выкручиваться на допросе. Полученные 500 рейхсмарок поступили в «кассу» «Белой розы», хранительницей которой по негласной договоренности стала Софи Шоль. Во время пребывания в Ульме Алекс и Ганс посвятили в свои планы восемнадцатилетнего Ганса Хирцеля, приятеля брата и сестры Шоль. Хирцель вызвался организовать распространение листовок в Штутгарте.

Активная борьба с режимом, в которую с головой погрузились друзья по возвращении из России, никак не давала о себе знать непосвящённым. Ребята продолжали посещать занятия в университете. Алекс время от времени появлялся в графической студии Кёнига, брал, как и раньше, частные уроки пластического искусства у профессора Баура. «Скоро, через неделю, я опять начинаю работать над скульптурой, — писал Алекс подруге Нелли в Гжатск, — и все мои работы дышат и будут дальше дышать, будут наполняться таким же беспокойством, которое не оставляет мне ни одной спокойной минуты. Причина этого беспокойства — кто знает? — быть может, мой характер, быть может, что-то другое». Алекс, Ганс и Вилли стали активно ходить на концерты, словно навёрстывая упущенное за три месяца. Граф даже записался в хор им. Баха и вечерами ходил на репетиции. Кристоф мучился из-за того, что по распоряжению командования вынужден был продолжать учёбу в Инсбруке, вдали от друзей: «Первые дни здесь были в высшей степени безрадостными — сплошная депрессия. Впрочем, я прежде явился в Мюнхен с рапортом, в котором обосновал своё желание остаться там, но меня даже слушать не стали. К этому я, в общем-то, уже привык. В Мюнхене я был ещё несколько раз — до глубокой ночи вместе с Алексом и Гансом. После длительного расставания это было хоть и недолгими, но всё же встречами. Кстати, Алексу очень понравилось в Р., он действительно неохотно вернулся домой — так тоже бывает!»

Ганс теперь часто общался с профессором Хубером. Поддержка авторитетного учёного очень много значила для ребят, и, несмотря на скептическое отношение Хубера к фанатической любви Алекса к России, они понимали друг друга и могли обсуждать проблемы всевозможного характера. Алекс, Ганс, Вилли, Софи — все теперь охотно посещали лекции профессора. Однако учёбой дело не ограничивалось. Неофициальные встречи проходили уже, как правило, в квартире Шоля. Речь шла о продолжении акций по распространению листовок, о их своевременности и аудитории, на которую они должны были быть рассчитаны. Для Александра эта вторая, тайная сторона жизни значила очень много. Он ставил своё пребывание в Германии в прямую зависимость от успеха действий «Белой розы». Только борьба с ненавистным режимом, по его собственным словам, держала его в этой стране. Алекс чувствовал, что ждать падения Третьего рейха оставалось уже недолго. В канун католического Рождества он писал в Гжатск: «Несмотря на присутствие моего отца, которого я очень люблю, я не ощущаю себя здесь как дома. Меня тянет на Родину. Только там, в России, я смогу почувствовать себя дома. Единственное, что утешает меня — это то, что я знаю: это последнее Рождество, которое я праздную в чужой для меня стране, в одиночестве». И как бы в насмешку над военной цензурой, перлюстрировавшей всю переписку с оккупированными территориями, Александр завершил своё письмо в духе геббельсовской пропаганды: «В одном я уверен: теперь, после всех событий последних месяцев, как никогда стало совершенно ясно, что победа будет за Германией». Завершающаяся как раз в это время страшным поражением немецких войск Сталинградская битва не оставляла уже ни у кого из здравомыслящих жителей Германии надежды на победу в этой «молниеносной войне».

Наступил 1943 год. Александр, верный семейным традициям, встречал православное Рождество и «старый» Новый год по-русски. «Вся русская молодёжь, — писал он Нелли в Гжатск, — собралась у одного знакомого — русского художника. Горела ёлка, было уютно — простая, непринуждённая атмосфера. Мы пели много русских песен. Завтра мы — вся местная русская молодёжь — будем встречать Новый году меня. Будем пить шампанское, вино и водку. И каждый бокал я буду пить за твоё здоровье — до дна!» Новый год привнёс изменения в настроениях студенчества. Выступление гауляйтера Гислера 13 января перед учащимися и преподавателями Мюнхенского университета в Немецком музее по случаю 470-летия этого высшего учебного заведения было воспринято с возмущением. Призыв Гислера к студенткам — меньше заботиться об учёбе и лучше родить ребёнка «в подарок фюреру» — шокировал даже симпатизировавших нацизму профессоров. О студенческих волнениях заговорил город. «Белая роза» не могла больше ждать. «Был у Ганса до вечера. Мы начинаем действовать. Лёд тронулся!» — эта запись появилась в дневнике Вилли Графа 13 января.

Пятая листовка появилась с новой «шапкой» «Листовки движения Сопротивления в Германии» и носила подзаголовок «Воззвание ко всем немцам!». На этот раз Александр и Ганс решили показать свои проекты листовки профессору Хуберу. Вариант Шмореля Хубер отклонил как «прокоммунистический», и за основу приняли текст Ганса Шоля. Согласно показаниям Алекса в гестапо, решение принималось без него: «Я прочитал свой проект Гансу Шолю и профессору Хуберу и принял к сведению их несогласие. Поскольку в этот вечер я и без того собирался идти на концерт в «Одеоне», то я не стал задерживаться в квартире Шоля и ушёл. Поэтому я не могу сказать, как дальше развивалась беседа между Шолем и профессором Хубером». Как всё было на самом деле, уже никто не скажет, но факт налицо: после совместной редакции «Воззвание» обрело лаконичность политических определений и ясность изложения, стало действительно доступным каждому немцу, неравнодушному к судьбе своей Родины. По решению друзей тираж пятой листовки необходимо было впервые сделать по-настоящему массовым. Рассылка по разным городам, из разных мест должна была создать видимость большой и хорошо организованной подпольной группы. Тиражированием листовок на этот раз занялись в квартире Шоля на Франц-Йозефштрассе. Ганс и Софи, Александр и Вилли работали допоздна. В общей сложности было сделано свыше шести тысяч копий. «Это массовое изготовление мы осуществляли не на том множительном аппарате, который использовали для печати листовки «Белой розы», — давал показания Александр следователю гестапо. — В той же фирме на Зендлингерштрассе я приобрёл новый аппарат, примерно за 200 рейхсмарок. Куда делся старый, я не знаю». Со слов Шмореля, зафиксированных официальным протоколом, адреса они с Гансом брали из официальных справочников. Участие ещё кого бы то ни было, кроме них двоих, в изготовлении этой листовки Алекс категорически отрицал. Конверты подписывали сами, марки покупали, в основном, на одном почтамте, что по Леопольдштрассе.

Деньги приходилось экономить, поэтому было решено часть «тайной почты» отвозить непосредственно в те города, где находилось большое количество адресатов. 26 января Александр отправился в сторону Австрии. В его рюкзаке было несколько сот листовок. Часть из них была аккуратно упакована в конверты, но в массе своей это были листки, сложенные как письма полевой почты. Скорый поезд прибыл в Зальцбург в первой половине дня. Алекс вышел в город и опустил пачки писем в два почтовых ящика, ближайших к вокзалу. Впоследствии станет известно, что 57 человек из нескольких сотен адресатов законопослушно сдали «Воззвание ко всем немцам!» в полицию. В этот же день, сев на ближайший поезд до города Линц, Александр повторил операцию с отправкой листовок. Уже поздним вечером он приехал в Вену, где и остановился в небольшой гостинице, зарегистрировавшись под своим собственным именем, не прибегая ни к какой конспирации. Распределив часть своего опасного груза по почтовым ящикам города, Александр отправил также пачку листовок, адресованных во Франкфурт-на-Майне. Такой сложной системой рассылки ребята пытались сбить с толку гестапо, чей интерес к авторам подобных текстов был очевиден.

Всё свободное от занятий время несколько студентов проводили на квартире Шоля. Работая попеременно, они делали всё новые и новые оттиски, надписывали конверты, клеили марки. Когда закончились марки, ребята решились на более рискованный шаг. 28 января с наступлением темноты Алекс, Ганс и Вилли поделили между собой свежеотпечатанные листки, и каждый отправился по своему маршруту. Александр унёс свою «порцию» в папке, раскладывая по пути около входов в дома, во дворах, телефонных будках, около магазинов по нескольку экземпляров «Воззвания». Обход «своей» территории занял у каждого около двух с половиной часов. В половине первого ночи все собрались на квартире Шоля. Поделившись информацией о проделанной работе, решили устраиваться на ночлег. Алекс остался у Ганса, а Вилли пошёл к себе домой. Софи в ночной вылазке участия не принимала. «На вопрос об участии Софи Шоль в нашей антигосударственной пропаганде могу сообщить следующее, — давал показания Александр на третий день после казни Софи, Ганса и Кристофа. — Она выехала в Аугсбург в то же время, что и я, для распространения там листовки «Воззвание ко всем немцам!». Мне неизвестно, собиралась ли она из Аугсбурга в другие города. Я присутствовал, когда писали адреса на листовках, и среди них я видел адреса жителей Аугсбурга. Кто писал эти адреса, мне неизвестно. Меня не было, когда надписывали именно их». Несмотря на огромное количество распространённых экземпляров отклика от знакомых и близких ребята не получили, но, судя по небольшому количеству заявлений в полицию, труд юных подпольщиков не пропал даром. Их услышали!

Гестапо было обеспокоено массовым появлением листовок. Пока ещё не была установлена параллель между рассылкой антигосударственных листков летом 1942 года и появившимся в конце января «Воззванием ко всем немцам!». Другой стиль, огромный тираж — тайная полиция активно занялась поисками авторов и распространителей. Появление листовок сперва в Вене, а потом в Мюнхене, письма со штемпелями почтовых отделений, находившихся в непосредственной близости от вокзала, подвели следователей к мысли, что они имеют дело с «гастролёрами» из Австрии. Были подняты все архивы и установлены личности, отличавшиеся политической неблагонадёжностью. Вскоре гестапо вышло на некоего Макса Штефля, бывшего библиотекаря Мюнхенского университета, уволенного с государственной службы за «антиправительственные настроения». Штефль навлёк на себя подозрения тем, что в день распространения листовок оказался в Вене. За ним немедленно было установлено круглосуточное наблюдение, однако радость следователей гестапо оказалась преждевременной. Слежка не дала никаких результатов. Безрезультатными оказались также и проверки поездов в Мюнхене, Штутгарте, Аугсбурге и других городах Баварии, а дальнейшее развитие событий показало, что бывший библиотекарь не имел никакого отношения к «Листовкам движения Сопротивления в Германии».

Лило Рамдор вспоминала, что ещё перед Рождеством в её доме появился рулон серого ватмана шириной около метра. Его как-то вечером принёс Алекс. Развернув ватман на полу, он извинился, что ему приходится доделывать работу у Лило. Контурные буквы толщиной около 10 сантиметров и высотой в метр образовывали надпись «Долой Гитлера!». Алекс принялся вырезать их, следуя линиям карандашной разметки. После установления контактов с Фальком Харнаком от Лило у Алекса не было секретов в отношении деятельности «Белой розы». У неё хранились оттиски листовок, которыми Александр пополнял свой рюкзак перед каждым выходом «на задание». Поэтому шаблон с антигитлеровским лозунгом на полу собственной квартиры не вызвал у Лило особого удивления. Идея Алекса перейти к открытым акциям протеста воплотилась в жизнь лишь в начале февраля. Официальное сообщение о поражении 6-й армии генерала Паулюса под Сталинградом было передано 3 февраля по радио. Газеты также несли жителям Германии эту мрачную весть. В стране был объявлен четырёхдневный траур. Впоследствии на первом же допросе в гестапо Алекс заявит: «В то время как Ганс Шоль был подавлен событиями в Сталинграде, я, как симпатизирующий России, самым настоящим образом порадовался за положение русских на фронте». «Белая роза» моментально отреагировала на события в России: в ночь на 4 февраля Александр и Ганс, вооружившись шаблоном, ведёрком с краской и кисточками, отправились в центр Мюнхена с неслыханными по дерзости намерениями.

«Однажды ночью, это была примерно середина февраля, мы (Ганс Шоль и я) вышли с Франц-Йозеф-штрассе и направились в сторону университета, где я в нескольких местах, примерно на высоте груди, нанёс надписи «Долой Гитлера!», — давал позже показания Александр Шморель. — Ганс Шоль следил в это время, чтобы нас никто не заметил. Оттуда мы отправились кружным путём в центр города и добрались таким образом до Виктуалиенмаркта. По пути я наносил надписи в разных местах — без разбора. И на этот раз Ганс Шоль стоял «на стрёме». Из-за переутомления и так как уже стало светать, там мы и прекратили эту акцию и вернулись в квартиру Шоля. На обратном пути мы проходили мимо здания университета и не могли не сделать ещё одну надпись «Свобода!» (Без шаблона)». Мысль о том, как добиться максимально быстрого и массового эффекта, как обратиться ко всем жителям Мюнхена, нашла своё идеальное воплощение в лозунгах на стенах городских общественных зданий. Алекс приобрёл чёрную, как дёготь, краску заранее, в магазине. В ателье Эйкемайера друзья разжились подходящими кисточками и захватили ещё банку зелёной краски. В общей сложности в эту ночь появилось 29 надписей — в самом центре города! В некоторых местах к лозунгу «Долой Гитлера!» Александр добавлял перечёркнутую свастику. Надпись «Свобода!» появилась не где-нибудь, а справа и слева от центрального входа в университет. Воистину, безумству храбрых поём мы песню!

Не укладывается в голове, что в крупнейшем городе гитлеровской Германии, в «партийной столице рейха», как величали в те годы Мюнхен, двое студентов в течение ночи беспрепятственно перемещались от одного здания к другому с краской, кисточками, перепачканным от неоднократного употребления шаблоном. Перенесём ситуацию на минуту, в порядке буйной фантазии, на знакомый нам город — Москву. Метровые буквы чёрной краской на здании Манежа, Центральном телеграфе, книжном магазине «Москва», Елисеевском магазине, кинотеатре «Пушкинский», полиграфическом комбинате «Известия» — и ещё 23 надписи на стенах домов и заборах одной из центральных улиц города! Чокнутые?! В этих акциях потрясает не только то, как Алекс и Ганс смогли совладать со страхом быть замеченными. У них не было заранее определённого плана: «Мы просто ощупывали оштукатуренную поверхность, чтобы определить, подходит ли она для надписей, — признается потом на допросе Ганс. — Кто хоть раз в жизни пробовал красить стены домов, поймёт меня». Кроме мужества для выполнения такого объёма работы требовались сноровка и значительные физические усилия. Неудивительно, что под утро Шоль и Шморель просто выбились из сил.

Эффект был потрясающим. На следующее утро всеобщее оживление охватило город. Нет, у надписей не толпились зеваки, на стены домов не показывали пальцами, но о лозунгах знал весь Мюнхен. «Как мы отреагировали на них? — Герта Шморель смеётся. — Мы все обрадовались. Наконец-то было высказано то, о чём думали многие». Да ещё как высказано! Несколько дней бедные женщины-уборщицы, некоторые из них иностранки из оккупированных земель, пытались отскрести крамольные надписи с университетских стен. Потом ещё долго слова проступали на мрачном фоне оштукатуренных стен. «Несколькими днями позже я снова был в квартире Шоля, — давал показания Александр. — Когда я уходил вечером, Ганс Шоль сказал мне, что этой ночью он опять пойдёт «красить». К этому времени нанесённые нами несколько дней назад надписи уже давно были уничтожены. При этом Ганс Шоль сообщил, что этой ночью они пойдут вместе с его другом Вилли Графом». Вооружившись зелёной краской из ателье, двое друзей в ночь с 8 на 9 февраля сделали несколько надписей «Долой Гитлера!» и «Свобода!» на входе в университет. Рискованные выходки «Белой розы» привели в состояние повышенной готовности мюнхенское отделение гестапо. Сразу же после первой вылазки Ганса и Алекса гестапо организовало массовые следственные действия в течение одного дня, которые, правда, не увенчались успехом. Тем не менее вскоре были получены результаты криминалистической экспертизы, которая однозначно указала на родственное происхождение «Воззвания» и листовок, появлявшихся в Мюнхене летом 1942 года. Круг поиска сузился: преступники должны были быть из Мюнхена или пригородов. 5 февраля через газету «Мюнхенер нойесте нахрихьтен» полиция обратилась к населению с просьбой оказать содействие в поимке преступников. Солидное вознаграждение в размере тысячи рейхсмарок говорило о высокой степени озабоченности нацистского руководства.

Кристоф Пробст посетил друзей в эти дни. Он привёз свой проект новой листовки, написанной под впечатлением поражения под Сталинградом. Впоследствии этот текст, найденный у Ганса, при аресте, будет стоить Пробсту жизни. Пока же он живо обсуждал с ребятами последние события. Кристоф расценил идею Шмореля с настенными надписями как детскую и просто безумную. Критика больно задела Алекса, но не более того. Бальзамом на его душу были слова Фалька Харнака, который приехал в Мюнхен 8 февраля и одобрил не только смелость поступка, но и меткость самого лозунга. В последующие дни ребята несколько раз встречались на квартире Шоля. Харнак и Хубер также принимали участие в этих встречах. Время проходило в спорах по принципиальным вопросам. В то время как Хубер категорически отрицал возможность какого бы ни было сотрудничества с Советским Союзом, Алекс считал, что у России большое будущее в политическом и экономическом плане. Он подчёркивал, что его отрицательное отношение к коммунизму ни в коей мере не сказывается на отношении к народу, к стране своего детства. Взгляды Харнака и Хубера на послевоенное политическое устройство Германии тоже разнились. «После того, как в квартире Шоля говорили на общеполитические темы, последовал обмен мнениями между профессором Хубером и доктором Харнаком, — давал показания Александр на очередном допросе. — При этом Харнак высказывался за социалистическую форму (национализация крупных предприятий). Профессор Хубер больше склонялся к демократическим воззрениям. Возможно, что Харнак порой высказывал коммунистические идеи, которые, в свою очередь, были отклонены профессором Хубером. По этому вопросу Харнак ссылался на книгу Сталина. В итоге все эти высказывания создали впечатление, что оба собеседника отдавали предпочтение демократической форме правления». Несмотря на довольно яростные споры, действительно разгоравшиеся по многим вопросам, профессор подтвердил, что поддержит студентов в их антигитлеровской борьбе. Этот, один из главных результатов встречи на квартире Шоля Александр сохранил в тайне.

События последних дней под Сталинградом стали поводом для написания новой листовки. На этот раз автором её стал сам Хубер. «Студенты! Студентки! Наш народ потрясён гибелью воинов под Сталинградом. Гениальная стратегия ефрейтора мировых войн бессмысленно и безответственно погнала тридцать тысяч немцев на гибель. Спасибо, фюрер!» — гласил текст, написанный якобы студентами и для студентов. Не только Сталинград, но и события, происходившие в стенах Мюнхенского университета, вся политика высшего образования Третьего рейха нашли критическое отражение в этом воззвании. Согласившись со всеми основными положениями шестой листовки, ребята категорически настояли на том, что слова профессора об уничтожении русского большевизма «во всех его проявлениях», а также о необходимости спасения «прославленного немецкого вермахта» исчезли из предложенного текста. По словам самого профессора, после такого выпада он, возмущённый, покинул квартиру Ганса. Однако, несмотря на демарш учителя, листовка пошла в тираж. «После того, как эти места были вычеркнуты, я напечатал последнюю листовку на машинке. Я помогал также при её размножении и распространении», — рассказывал позже Алекс. На своих первых допросах он категорически отрицал причастность профессора Хубера к изготовлению листовок, брал всю вину на себя и Ганса. Позднее, под давлением показаний других участников процесса, Шморель всё же рассказал об участии профессора в работе группы. Завершая показания по вопросу об авторстве шестой листовки, Шморель сказал: «Если в этой связи речь идёт о том, что своими изменениями проекта последней листовки я выразил мой коммунистический настрой и фанатическую неприязнь к национал-социализму, то я со всей силой должен возразить такому упрёку, так как в действительности я являюсь убеждённым противником большевизма».

За один день Ганс, Алекс и Вилли откатали около трёх тысяч экземпляров. В эти дни Софи находилась в Ульме, у родителей. Кристоф, приехавший на время из Инсбрука, намеревался вместе с Гансом разложить свежую партию листовок в здании университета. Алекс и Вилли в категоричной форме отговорили его от этой безумной затеи, памятуя о том, что Герта, жена Пробста, ждала третьего ребёнка. В понедельник, 15 февраля, листовки готовили к отправке. К работе подключилась и Софи, вернувшаяся от родителей. Адреса для рассылки взяли из старого студенческого справочника. Пока хватало конвертов, надписывали их. Потом адреса стали писать на сложенных листовках. По свидетельству Алекса, в ход пошли обе пишущие машинки, имевшиеся в квартире Ганса. Одна из них — портативная «Эрика» — принадлежала хозяйке квартиры. «Ганс Шоль, Вилли Граф и я разнесли изготовленные нами листовки по разным почтамтам и отправили их поздним вечером 15.2.43. Было около 22 часов. Мы вышли из квартиры Шоля и направились к 23-му почтовому отделению на Ветеринэрштрассе, где один из нас опустил свои листовки в почтовый ящик. Кто был первым, я уже не помню. От Ветеринэрштрассе мы направились через Каульбахштрассе к главпочтамту на Резиденцштрассе, где второй из нас опустил свою корреспонденцию в ящик». «Отметившись» таким образом ещё в двух местах, ребята направились домой. По пути к дому Шоля они не удержались от искушения написать на стене книжного магазина «Долой Гитлера!» и «Гитлер — массовый убийца!». Пока Алекс с Гансом занимались лозунгами, Вилли охранял подходы к магазину.

У друзей оставалось ещё около полуторы тысяч листовок. Адресов для рассылки больше не было, и родилась идея разложить оставшиеся экземпляры в университете перед аудиториями. Сделать это надо было незадолго до перемены. «Эта мысль возникла то ли у меня, то ли у Ганса, — говорил впоследствии следователю Александр. — Во всяком случае, мы были едины в этом намерении. Когда мы обсуждали этот план, не было ни Софи Шоль, ни Графа. Я не могу сказать, узнал ли Вилли Граф о нашем плане впоследствии от Ганса Шоля». «Березина и Сталинград вспыхнули на Востоке. Павшие под Сталинградом взывают к нам!» — в сознании друзей опасность отступила. Удачные ночные вылазки, безнаказанные акции — всё это кружило голову, требовало продолжения. Чокнутые! Неужели они не понимали, что за успехом может последовать и поражение, и что поражение это будет ужасным? Ответом на этот вопрос могут служить лишь слова Александра, сказанные в лицо следователю и зафиксированные в протоколе 25 февраля: «Изготовлением и распространением наших листовок мы — Ганс Шоль и я — хотели добиться переворота. Мы отдавали себе отчёт, что наши действия направлены против сегодняшнего государства и что нас в случае расследования будет ожидать тяжелейшее наказание. Несмотря на это, мы не могли удержаться от подобных действий по отношению к существующему государству, потому что мы оба придерживались точки зрения — таким образом можно остановить войну».