Александр Шморель

ТАЙНАЯ ПОЧТА

Зима 1941 года изобиловала неприятными, явно не рождественскими сюрпризами как для высшей партийной и государственной элиты рейха, так и для немецкого обывателя. В окружении Гитлера стало очевидным, что вместо быстрой победоносной войны, которую ожидали от вермахта, военные втянулись в зимнюю кампанию, которая не приносила ничего, кроме головной боли. После парада «блицкригов» удары Германии на Востоке потеряли свою элегантность и уж никак не могли претендовать на эпитет «сокрушительные», напоминая скорее возню ослабевшего боксера на ринге, боящегося разомкнуть объятия вокруг соперника, дабы не получить от него удар, и в то же время не находящего в себе силы на атаку. Вместо того чтобы почивать на охапке лавровых венков, фюрер оказался на растревоженном муравейнике, некоторые обитатели которого стали покусывать вождя, в то время как другие высказывали свое гневное возмущение бесцеремонным поведением «великана».

Отпускники приносили с фронтов дурно пахнущие вести о масштабе и форме проведения карательных операций СС на оккупированных территориях, о массовых убийствах, депортации евреев и военнопленных. Выяснилось, что теперь и вермахт, всегда брезгливо морщившийся во время рассказов о деяниях эсэсовских палачей, «запачкался», выполняя приказы. Обещанная солдатам победа до наступления холодов скрылась, замаячив было вдали. Отпуска домой в срочном порядке отменялись «в связи с изменившимся положением». Акции по сбору зимних вещей по принципу «тыл — фронту» и введение ограничений на продажу товаров народного потребления едва ли вызывали чувство оптимизма у граждан «великого рейха». И без того волнующую обстановку на Восточном фронте усугубило объявление войны с Соединёнными Штатами от 11 декабря.

В январе 1942 года Александр встретился с Лило. Тем для разговора хватало: война с Америкой, изменившееся настроение в обществе, и тут Александр перешёл почти на шёпот — «Тайная почта!». Размноженные на гектографическом аппарате листки с текстами проповедей епископа Клеменса попали в те дни в почтовые ящики многих из знакомых Шмореля. У Ганса тоже нашёлся экземпляр. Незадолго до этого его отца арестовало гестапо, и семья была взбудоражена этим событием. Случилось так, что в разговоре со своими сотрудниками Шоль-старший назвал Гитлера «бичом божьим». О дерзости донесли. В день обыска и ареста все присутствующие члены семьи остро ощутили свою ничтожность перед лицом машины этого государства. «Доколе?» — не давала покоя крамольная мысль. Облечь эту мысль в слова, слова закрепить на бумаге — на это требовалось большое мужество.

Уже в наши дни исследователи деятельности антифашистской группы «Белая роза» долгое время не находили однозначного ответа на вопрос: кто же стоял у истоков? Кто набрался мужества первым написать то, о чём думали остальные? Единственные, кто знал ответ наверняка, погибли под топором палача. Протоколы допросов гестапо были вывезены в Москву, и доступа к ним не было. Книга Инге Шоль — сестры Ганса и Софи, впервые поведавшая миру о деятельности «Белой розы» и ставшая своеобразной «классикой» литературы о студенческом Сопротивлении в годы Второй мировой войны, к сожалению, распространила лишь субъективное и, как потом выяснилось, в корне неверное суждение об авторстве в этой опасной затее. Утверждение Инги Шоль о том, что четыре из пяти текстов листовок были написаны Гансом, а остальные участники группы присоединились лишь позже, не находило документальных подтверждений, но и не могло быть опровергнуто в те годы. Ветер перемен, принесённый Михаилом Горбачёвым и перестройкой, развеял дымку секретности над архивами военных лет. В Москве и Берлине «нашлись» дела членов группы, которые наконец-то пролили свет на истинное развитие событий тех далёких дней. Сопоставление показаний Ганса Шоля и Александра Шмореля на допросах в гестапо, несмотря на попытки каждого взять на себя 66линую часть вины, однозначно свидетельствуют о том, что первые четыре листовки движения Сопротивления «Белая роза» были написаны Алексом и Гансом. Вместе!

Эти тексты появились несколько позже, весной, а пока на дворе стояла зима 1942 года, и Алекс часто пребывал в подавленном настроении. Напомним, что ещё раньше Ганс познакомил его с художником Манфредом Эйкемайером, который постоянно находился в разъездах и потому предоставил ребятам своё ателье для встреч с друзьями и вечеринок. От него Александр впервые услышал о еврейских гетто, о систематическом истреблении людей этой национальности. Все эти рассказы лишь утверждали Шмореля в мысли, что Гитлер и всё его окружение подвержены какой-то особенно опасной форме психоза. Ужасно было то, что множество военачальников слепо следовали приказаниям этих маньяков. А может быть, не так уж и слепо? Быть может, в них проснулось их собственное, ранее старательно прятавшееся от окружающих «Я»? Может, исполнение кошмарных приказов вполне соответствовало их внутреннему пониманию своей роли в истории?

Все, кто встречался в начале 1942 года с ребятами, пытались потом вспомнить какие-либо намёки, штрихи в поведении, которые могли бы, пусть даже косвенно, указать на запрещённую деятельность студентов медицины. При этом кто-то ошибался, придавая несуществовавший смысл высказываниям, взглядам, жестам, с кем-то сыграла злую шутку память, исказив за десятилетия реальные события и факты. И никто теперь не в силах сказать, как это было на самом деле. Годы спустя после окончания войны Лило Рамдор так писала о дне «X»: «Я никогда не забуду, как узнала о первых часах существования «Белой розы». Алекс был у меня дома буквально несколько секунд. Он не стал садиться. Встав посреди комнаты, он начал говорить. Взор его был направлен на меня. Он тихо и не очень связно рассказывал о пассивном сопротивлении и о том, что сделан первый шаг. Алекс был рад тому, что наконец-то было положено конкретное начало. Он хотел знать, что я думаю по этому поводу». Лило напомнила об опасности, которой он подвергал себя, и о неминуемых последствиях подобных действий. Как бы то ни было, но страсть к приключениям, целеустремлённость Ганса и Алекса подвели их к той грани, за которой начинались серьёзные поступки, требовавшие взвешенного подхода, большого личного мужества и неординарности мышления — «Чокнутые?!».

В поисках душевного равновесия Александр погружался в мир искусства. Его посещения ателье Кёнига стали реже, но дома он интенсивно занимался рисованием. Как-то Алекс познакомился с парнем лет двадцати, который привлёк его внимание особой слаженностью пропорций. Лучшей модели для рисования нельзя было представить! Новый знакомый не был ограничен во времени, и они могли работать целыми днями. Кроме того, он пообещал Александру найти ещё нескольких подходящих натурщиков. Шморель с радостью поделился своей творческой находкой в письме Ангелике Пробст. Каждый день в шесть утра Александр поднимался, чтобы к восьми, когда приходил натурщик, были завершены все приготовления. А потом — «потом начинается замечательная работа — знакомство с человеческим телом, анатомическое проникновение в суть каждого движения — сколько работы! Так постепенно учишься смотреть и видеть. Какое счастье доставляет всё это!» — писал он Ангелике. Очень часто Алекс пропадал в своей импровизированной мастерской, работая с глиной. Он долго трудился над скульптурным портретом своего любимого композитора. Голова Бетховена была слеплена по портрету Леонида Пастернака. Это своё первое значительное произведение пластического искусства Алекс запечатлел на фотографии и очень гордился им. Он любил Бетховена, особенно Концерт для фортепиано № 5 и Седьмую симфонию. Как-то после одного из концертов Баха Александр заявил: «Опять я получил от Баха не то, что хотел. Я слишком сильно люблю Бетховена, чтобы понимать ещё и Баха. Для него у меня просто уже не осталось места».

Постоянно переписываясь с Ангеликой, делясь с ней самыми сокровенными мыслями и желаниями, Александр много времени проводил и в обществе Лило Рамдор. Несмотря на разницу в возрасте, они хорошо понимали друг друга. Тяга к искусству и общие взгляды на общественно-политические события того времени служили благодатной почвой для непрекращающихся дискуссий. Тайн друг от друга не было. Почти. Связанный договорённостью с Гансом, Александр старался не распространяться о том, что друзья затевали. Пассивное сопротивление — в какой форме? — пока было их тайной и не должно было нанести вреда ни родным, ни друзьям, ни знакомым. Сколько себя помнит Лило, в семье Шморель при ней никогда не говорили о войне и политике. Алекс просил её тоже не заводить подобных разговоров в семейном кругу. Ужасный пример Шолей, отец которых всё ещё находился в гестапо, заставлял задумываться, что, когда и кому можно доверять, а о чём лучше промолчать.

Учитывая возможные последствия, Александр очень беспокоился о своём лучшем друге детства. В начале 1942 года, да и во время последующих акций уже сформировавшейся группы «Белая роза», Кристофа, к тому времени уже отца большого семейства, старались беречь, не допускать его до особо опасных акций, что, впрочем, удавалось не всегда. После рождения второго сына Кристоф пригласил Алекса в качестве крёстного. Проникшись ответственностью возложенных на него обязанностей, Александр обеспокоился из-за отсутствия подобающего случаю наряда. Он обязательно хотел присутствовать на крестинах в национальном баварском одеянии. Кожаные штаны у Алекса были, а вот традиционный элемент местной одежды — такие же кожаные подтяжки — заставили его попотеть. Целый день он промотался по городу на велосипеде в поисках желанной детали гардероба, пока, наконец, не нашёл подходящее.

В назначенный час крёстный отец появился во всей красе и со знанием дела участвовал в церемонии крещения, которую Пробсты заказали в небольшой капелле где-то в районе Мурнау.

Как-то после очередного занятия по рисованию Алекс и Лило заехали в «Остерию». Заказав, как обычно, красное вино и по кусочку хлеба, они сидели напротив друг друга и разглядывали окружающих. «Внезапно тяжёлая тёмнозелёная портьера открылась, — вспоминает Лило, — трое мужчин в униформе вошли в ресторанчик. Присутствующие спонтанно приподнялись со своих мест. С грохотом отодвинулись стулья, и все сделали шаг вперёд, подняв руку в приветствии. «Вот он», — прошептал мне Алекс. Адольф Гитлер, сопровождаемый охраной, пересёк помещение и занял самое дальнее место за свободным столиком у задней стены ресторана. Разговоры прекратились. Можно было почувствовать дыхание гостей за соседним столом.

В помещении находился демон. Алекс, словно окаменев, сидел рядом со мной. От его веселья не осталось и следа… Официанты сновали вокруг стола. Трое мужчин казались немыми. Гитлер вообще не открывал рта. Мне казалось, что он и телохранители рассматривали каждого присутствующего. Народ начал потихоньку переговариваться. «Что-то здесь неуютно стало, да и серой запахло», — прошептал Алекс. За соседним столиком кто-то рассмеялся. «Видишь, услышали», — мы быстро рассчитались и выскочили. Вздохнули, лишь оказавшись на свежем воздухе. Алекс вытащил свою трубку из кармана куртки и зажал её между зубами, не раскуривая, что дополнило его облик». Гитлер не произвёл на них особого впечатления. И в то же время они осознавали, что этот невзрачный человек может делать с ними всё, что захочет. Люди для него — человеческий материал, марионетки. ««Вот так, Лило, — сказал Алекс, — теперь наше ремесло — убивать! Нет, только без меня. Бедная Германия, бедная Россия!»

Александр никогда не забывал о России. Как считала Лило, будь Алекс сыном двух немцев, еще неизвестно, стал бы он столь активно участвовать в Сопротивлении. Свидетельством тому были и колебания Шмореля по этому поводу. Но мысли о русских братьях и сёстрах, стремление помочь им требовали активных действий. Всё чаще он возвращался к рассказам о своих земляках. «Вчера вечером, — писал он в мае Ангелике, — мы были с отцом в «Прайзингпале». Мы заказали две бутылки бесподобного рейнского, 1937 года, поздний сбор. Папа рассказал потрясающую историю, которая произвела на меня сильное впечатление. Адмирал Колчак остался после убийства царя регентом российского престола и верховным главнокомандующим белой армии в борьбе против красных. Чехи, находившиеся в России и принявшие было его сторону, предали Колчака, и тот попал в руки красных. Его должны были расстрелять, но перед расстрелом он так мужественно вел себя, что красноармейцы, которые должны были сделать это (представь себе, люди, которые превратились в бестий) — они отказались стрелять! И тут — сейчас будет самое впечатляющее из всего слышанного мной когда-либо ранее — Колчак приказал им стрелять! Лишь тогда они выстрелили… Каким нужно быть человеком, какого необычного мужества! Меня это потрясает каждый раз, когда я об этом думаю». Мог ли Шморель представить себе тогда, что его собственное мужество и мужество его товарищей будет потрясать воображение тысяч людей десятки лет спустя?

В мае 1942 года Ганс и Александр приняли окончательное решение, в какой форме они смогут оказывать сопротивление ненавистному режиму. Рассказ Алекса об этом зафиксируют чуть меньше года спустя, 25 февраля 1943 года, бесстрастные строчки протокола допроса в мюнхенском отделении тайной государственной полиции (гестапо): «Летом 1942 года я и Ганс Шоль договорились издавать листок антинационал-социалистического содержания. Каждый из нас занялся изготовлением своего проекта, которые мы потом сравнили. Результатом такой концепции и стала листовка «Белая роза». Высказывания Ганса на допросе подтверждают слова Александра: «Набросок мы делали вместе. Идея была моя. Шморель сразу же заявил о своей готовности к сотрудничеству». Кроме готовности к действию ребятам предстояло решить ещё ряд технических проблем: нужны были пишущая машинка и множительный аппарат. С машинкой сложностей не возникло: Александр одолжил её у своего старого школьного знакомого Михаэля Пётцеля, жившего неподалеку от дома Шморелей. По иронии судьбы пребывавший в полном неведении относительно целей использования своего имущества Пётцель принадлежал к СС. «Я знаю Александра Шмореля с детства, поскольку он живёт неподалёку от дома моих родителей, — давал он показания по делу «Белой розы» в мюнхенском гестапо 10 марта 1943 года, — мы вместе ходили в среднюю школу, правда, в разные классы, так как Шморель на два года старше меня. Насколько я могу припомнить, Шморель брал у нас на время пишущую машинку марки «Ремингтон портэбл», фабричный номер неизвестен, где-то полтора года назад. Я не знаю, у кого точно. Мне кажется, что он брал её для перепечатывания стихотворений. Он часто рассказывал, что переписывает стихи. Я лично никогда не давал пишущую машинку Шморелю. Однако моя мама и мой младший брат всегда сообщали мне, когда Шморель брал машинку взаймы». Понимая, чем могла обернуться такая «услуга» для соседа, Александр на допросах неоднократно подчёркивал, что не посвящал Михаэля в свою незаконную деятельность и объяснял необходимость печатных работ университетскими заданиями.

Несколько сложнее дело обстояло с множительным аппаратом. Ещё в начале года Александр как-то мимоходом поинтересовался у Лило, как она делала копии своих офортов, нет ли у неё ручного копировального аппарата. На прямой вопрос, зачем ему это нужно, Алекс замялся. Чувствовалось, что ответ ему даётся нелегко. Он спешно скомкал тему. В мае, когда план действий созрел, Александр просто купил множительный аппарат и поставил его у себя дома. Уже тогда в Германии гектографы были в каждой школе, и учителя использовали их для копирования домашних заданий ученикам, поэтому покупка такой техники не вызывала подозрений. Теперь, когда технические предпосылки были созданы, ребята серьёзно взялись за дело. Разработав независимо друг от друга две концепции первой листовки, Ганс и Алекс сравнили их, творчески переработали и озаглавили получившееся произведение «Листовки «Белой розы». Сейчас уже никто не сможет сказать, почему это была именно роза, почему она была белой. Рассказы друзей и близких, некоторых очевидцев деятельности этой группы, едины в одном: название было выбрано почти произвольно. С таким же успехом это могли быть «Молодая гвардия» или «Белый орден». На одном из допросов Ганс Шоль подтвердил, что искал лишь благозвучное понятие, символ. По его мнению, такое название могло ничего не значить само по себе, но становилось мощным идеологическим фактором, если за ним появлялась какая-то программа.

Так на квартире Шморелей появилась первая сотня антиправительственных листков. Читателями стали знакомые и незнакомые мюнхенцы, чьи адреса ребята выписали из телефонного справочника. Листовки отправили по почте — все сразу, сдав их для массовой рассылки. Никто не таился и не прятался, не подсовывал листки по ночам соседям в почтовые ящики. Первая акция Сопротивления прошла на удивление буднично — сто конвертов просунули в окошечко почтового служащего, заплатили деньги, забрали сдачу и… стали ждать результатов. Отзывы от друзей не заставили себя ждать. Никто не догадывался о занятии Ганса и Алекса, но по стилю некоторые почувствовали знакомые мысли. Не были исключением и родственники самих авторов.

Время от времени семейство Шморель навещала Ольга, сестра мачехи Александра. Её муж Франц Монхайм был владельцем крупной кондитерской фабрики «Трумпф» в Аахене. Приехав в очередной раз в Мюнхен на Рождество 1942 года, она поведала родне, что летом получила по почте листовку «Белой розы». Александр невозмутимо выслушал историю, посчитав комментарии излишними. Родители тоже не возвращались к этой теме. Этот случай всплыл значительно позже, после ареста, и Шморелю пришлось давать по этому поводу пространные показания. Листовку посылал, конечно же, он сам. Как бы то ни было, но и пребывавшие в неведении и догадавшиеся об авторстве листовок друзья высказывали своё мнение. Одни были за, другие — против, но первых, очевидно, было больше, и новоиспечённые подпольщики, проанализировав отклики, пришли к выводу: акция удалась!

Неожиданное свидетельство о событиях тех дней попало недавно — подумать только, в год 100-летия Александра! — из Сан-Франциско в Оренбург. В большом видеоинтервью, записанном с княжной Еленой Борисовной Шаховской-Хрущёвой в феврале 2014 года, она, пережившая русскую эмиграцию из Крыма в Галлиполи, затем в Белград и оказавшаяся волею судьбы в Мюнхене в 1942 году, вспоминала Шурика, который был младше её на год. Со своим первым мужем Андреем Петровым — сыном Елены Егоровны Гофман — они некоторое время жили в доме Шморелей в Ментершвайге. И «тётя Лиля» — Елизавета Егоровна, и свекровь великолепно приняли её в свою семью. По-видимому, доверительные отношения сложились и с Шуриком, о котором Елена Борисовна вспоминала с восторгом и восхищением. «Как-то он нас с Андрюшей позвал наверх, в свою комнату. Там на столе лежали кипы серых листков. «Вот, Алёнушка, это листовки против Гитлера, нам это всё надо распространить». Такое Александр Шморель мог сказать только очень близкому человеку.

После первой же рассылки ребятам стало известно, что некоторые из адресатов сдали полученные письма в гестапо, но это уже не могло их остановить.

«Тайная почта», как называл её Александр, была рассчитана в первую очередь на немецкую интеллигенцию. Она должна была подтолкнуть высокообразованные круги к осознанию необходимости Сопротивления. Язык текстов полностью соответствовал поставленной задаче. Яркая публицистика с цитатами из классиков являла собой полную противоположность жёсткому идеологизированному стилю национал-социалистической пропаганды. Расчёт делался на то, что адресаты станут распространителями мыслей «Белой розы», что они будут «просвещать» своих знакомых, учеников, клиентов. В списке гестапо среди получателей значились преимущественно писатели, профессора, директора школ, книготорговцы и врачи. К сожалению, список этот в массе своей состоял как раз из тех, кто из верноподданнических чувств или из страха посчитал необходимым доставить полученный экземпляр в гестапо.

Ганс и Алекс стремились добиться популярности листовок: о «Белой розе» обязательно должны были заговорить в городе! Поэтому часть текстов шла в адрес владельцев кафе и баров, продовольственных магазинчиков и пивных. Где, как не в этих заведениях, мог функционировать «народный телефон»? Откуда ещё с такой скоростью должны были расходиться сплетни и слухи? Чтобы удостовериться, что «тайная почта» не оседает в недрах гестапо и не пропадает за время доставки, несколько листовок они послали сами себе. Система работала!

Ещё в начале мая в Мюнхен переехала сестра Ганса Софи. До этого она жила в Ульме. До выпуска в 1940 году Софи училась в средней школе для девочек. Школьницей она тоже была в гитлерюгенде, а затем в «Союзе немецких девушек». После ареста её братьев и их друзей в 1937 году отношение Софи к гитлеровским организациям резко изменилось. Зная об оппозиционном настрое отца по отношению к Гитлеру, она больше внимания стала уделять знакомствам из среды единомышленников. Чтобы уклониться от трудовой повинности, Софи попыталась отработать «авансом» воспитателем детского сада, но уловка не удалась. Наконец в мае 1942 года она поступила в Мюнхенский университет, где начала изучать биологию и философию. Первое время она жила на квартире у Карла Мута. Ганс познакомил её со своими друзьями, в первую очередь с Александром. В этот узкий круг входила и Трауте Лафренц, с которой Алекс подружился в Гамбурге. Он же и свёл её ещё в мае 1941 года с Гансом Шолем. Бурный роман Ганса с Трауте ни для кого не был секретом, но когда его внимание летом 1942 года внезапно переключилось на подругу Софи Гизелу Шертлинг, то гармония в группе всё же нарушилась. Кристоф Пробст с летнего семестра тоже продолжал учёбу в Мюнхене. Компанию единомышленников органично дополнил присоединившийся к ней в июне Вильгельм Граф.

Вилли, как звали его друзья, родился в городке Кухенхайме, неподалеку от Ойскирхена, но детство его прошло в Саарбрюккене, где отец был управляющим большим оптовым виноторговым предприятием. Мальчик воспитывался в строгой католической атмосфере и был членом школьного католического союза «Новая Германия». После роспуска национал-социалистами религиозных молодёжных объединений Вилли вступил в союз «Серый орден», члены которого искали собственные пути развития, пытались повлиять на реформу католической церкви. Для молодых людей всё яснее становилась несовместимость идеологии фюрера и христианства, и, осознав это, они считали необходимым противостоять режиму. Несмотря на все уговоры и угрозы, Граф так и не вступил в гитлерюгенд. В 1937 году он окончил гуманитарную гимназию. Особый интерес проявлял к немецкому языку и религии, истории и географии, позднее — к греческому языку и музыке. В январе 1938 года Вилли Граф был арестован на три недели за участие в запрещённых собраниях, походах, летних лагерях. Вместе с другими семнадцатью членами «Серого ордена» он предстал перед особым судом города Мангейма по обвинению в «союзных происках». К счастью для него и друзей, дело было вскоре прекращено по амнистии в связи с «присоединением» Австрии.

После отбытия трудовой повинности зимой 1937 года Вилли начал изучать медицину в Боннском университете. В январе 1940 года его призвали на службу в вермахт в качестве санитара. В отличие от Ганса и Алекса, тянувших солдатскую лямку на Западе, Вилли воочию убедился во всех тех ужасах войны, о которых ребята знали лишь понаслышке: ему довелось побывать в Югославии, Польше и России. В январе он пережил тяжёлое отступление 4-й танковой армии из-под Москвы, в хаосе которого впервые во всей полноте столкнулся с реалиями боевых действий. В апреле он получил возможность продолжать обучение в университете и немедленно вылетел из Гжатска, где дислоцировалась его часть, в Германию. По прибытии в Мюнхен его зачислили во вторую студенческую роту, и за пару месяцев Граф успел познакомиться и сдружиться с Александром, Кристофом, Гансом и Софи. Постепенно расширявшийся круг друзей по давней традиции собирался в доме Шморелей. Здесь ребята читали и обсуждали теологические, философские произведения, играли на рояле, знакомились с русской литературой — переводной и в подлиннике — «для отдохновения души», как скажет потом Александр. И всё же, несмотря на тесные, доверительные отношения, ни Алекс, ни Ганс не считали пока возможным посвятить друзей в свою тайну.

Окрылённые первым успехом, Шморель и Шоль сочиняют вторую, а за ней третью и четвёртую листовки. За очень короткий срок — где-то между 27 июня и 12 июля, то есть чуть больше двух недель, «тайная почта» разошлась по адресатам. «Печатное производство» и «редакция» располагались в доме ничего не подозревавших родителей Александра. «При изготовлении и распространении листовок «Белой розы» второго и третьего выпуска мы действовали таким же образом, — давал показания Шморель, — поэтому и эти два выпуска я считаю моей и Шоля интеллектуальной собственностью, Мы делали их вместе. Мы вели себя в доме моих родителей, где у меня на третьем этаже есть собственная комната, так, что они не могли ничего заметить». Во всех четырёх листках немецкая «культурная нация» и интеллигенция обвинялись в том, что позволяли «безответственной и предающейся сомнительным влечениям клике властителей» править собой. По мнению «Белой розы», они становились пассивными соучастниками гитлеровских преступлений. «Немец, — гласила вторая листовка, — должен ощущать не только сострадание, нет, значительно больше: соучастие. Ведь своим апатичным поведением он даёт этим сомнительным людям возможность действовать, он терпит это правительство…» Призывы к пассивному сопротивлению, к просвещению окружающих о сущности «демона», «посла Антихриста» — Гитлера, приносящего в жертву молодое поколение страны, становились от листовки к листовке всё громче и настойчивее. В одном из текстов Александр сформулировал чёткое и ясное руководство к действию: «Смысл и цель пассивного сопротивления — свалить национал-социализм… Этому негосударству должен быть подготовлен возможно более быстрый конец: победа фашистской Германии в этой войне имела бы непредвиденные ужасающие последствия… Саботаж на оборонных предприятиях… во всех печатных изданиях, всех газетах, финансируемых правительством… Не жертвуйте ни одного пфеннига во время уличных сборов… Не сдавайте ничего во время сбора металлолома и пряжи!» Около года спустя, на первом же допросе в гестапо, Александр повторит эту мысль: «В то время мы видели в так называемом пассивном Сопротивлении и саботаже единственную возможность сократить эту войну».

Часть второй листовки, авторство которой историки бесспорно закрепили за Александром, стала единственным до 1942 года известным протестом немецкого движения Сопротивления против геноцида еврейского народа: «Нет, не о еврейском вопросе хотели мы написать в этом листке, не сочинить речь в защиту евреев — нет, только в качестве примера мы хотели привести тот факт, что с момента завоевания Польши триста тысяч евреев в этой стране были убиты самым зверским способом. В этом мы усматриваем ужасающее преступление над достоинством людей, преступление, которому не было равных во всей истории человечества. Евреи ведь тоже люди — как бы мы ни относились к еврейскому вопросу — и над людьми было совершено такое!» С детства, ещё с чаепитий генерала Сахарова в родительском доме, не переносивший антисемитских высказываний, Александр очень болезненно воспринял введение нацистами «расовых законов», обязательное ношение «звезды Давида» лицами еврейской национальности, погромы еврейских магазинов отрядами СС и штурмовиками. Друг Алекса, болгарин армянского происхождения Николай Гамасаспян, приехавший в Германию как раз в то безрадостное время, вспоминал реакцию Шмореля: «Сначала он рассказал мне об этом еврейском погроме, что это бесчеловечно, когда они не имеют права садиться в автобус, когда они должны ходить пешком, и всё это со звездой, с жёлтой звездой». Рассказы друзей и знакомых, побывавших в Польше и России, дополняли картину одного из ужасающих преступлений Третьего рейха против человечества. Довести свои знания до соотечественников, взбудоражить общественность, затронуть что-то в душе каждого немца — вот к чему стремились двое студентов, рассылая заветные письма сотням знакомых и незнакомых людей. «Мы не молчим, мы — Ваша нечистая совесть. «Белая роза» не даст Вам покоя!»

Распространение листовок совпало с массовыми бомбардировками немецких городов. То и дело воздух разрывал протяжный вой сирен. Не проходило дня без объявления воздушной тревоги. Первый грандиозный налёт на Кёльн в ночь с 30 на 31 мая 1942 года потряс воображение немцев. Тысяча бомбардировщиков превратила цветущий город в груду развалин. Теперь уже не только военные, но и гражданские цели становились объектом вражеских бомбардировок. Население городов было охвачено страхом, но ещё неизвестно, какой враг — в воздухе или в почтовом ящике, явившийся в виде «тайной почты», был для людей страшнее всего. Листовки «Белой розы» появлялись не только в Мюнхене, но и в его окрестностях, в небольших баварских городках. Позже они дошли и до Ульма, Штутгарта, Зальцбурга, Регенсбурга и Вены. Ганс и Алекс трудились не переставая, но со временем держать в тайне от друзей такой объём работы стало невозможно. По свидетельству Лило Рамдор, в начале июня в руки Трауте попала листовка, адресованная кому-то из её домашних. Некоторые цитаты из Лао-цзы показались ей подозрительно знакомыми. Совсем недавно она слышала эти самые слова от Ганса в аналогичном контексте! Вскоре и Софи, заглянув в подвал архитектора Эйкемайера в поисках Ганса, застала обоих друзей за работой. Она сразу же всё поняла и охотно вызвалась помогать. Так, волею случая, две девушки подключились к опаснейшему занятию, от которого Алекс и Ганс пытались оградить их столь долгое время.

Ребят заботили в первую очередь проблемы, связанные с множительной техникой — гектографический аппарат, приобретённый Алексом, был слишком изношен и явно не рассчитан на те нагрузки, которым подвергали его юные антифашисты. В силу различных причин конспиративного характера он часто менял «прописку»: Александру приходилось таскать его по городу в чемоданчике — из дома родителей в ателье Эйкемайера и назад. Иногда гектограф «останавливался» инкогнито на ночь у кого-нибудь из друзей. С пишущей машинкой проблем не было: её Алекс брал по мере необходимости всё у того же Михаэля Пётцеля. На первых порах не доверялась девушкам и отправка корреспонденции, коробки с «тайной почтой» Шоль и Шморель возили сами. Они же разносили запечатанные конверты по адресам или по почтовым ящикам. В задачу Софи и Трауте входила добыча расходного материала: бумаги, конвертов, марок. «Пора военного дефицита, — рассказывала мне Герта Шморель, обаятельная, бойкая супруга Эриха, — была в самом разгаре. Почти все товары отпускались с ограничениями: не больше нескольких килограммов, штук, пачек в одни руки. Каких-то вещей с начала войны в продаже не было вовсе». Отсутствие конвертов восполнялось сложенными определённым образом письмами — по типу полевой почты. Почтамты не отпускали больше десяти марок на человека. Для отправки сотен листовок девушкам приходилось обходить десятки почтовых отделений и покупать марки частями. С бумагой тоже были проблемы. В учебных заведениях её выдавали строго по норме. Герта хорошо помнит, что для выполнения домашнего задания каждый получал определённое число чистых листков. Поэтому любая попытка Софи и Трауте купить больше марок, взять больше бумаги вызывала ненужные вопросы, привлекала внимание и грозила провалом.

Одним из адресатов «тайной почты» был профессор философии Курт Хубер. Он родился в Швейцарии в семье немцев, которые несколько лет спустя переехали в Штутгарт. Остаточные явления перенесённой в детстве болезни искажали лицо, сказывались на конечностях профессора, наложили отпечаток на его речь, но не помешали ему добиться признания в области философии и музыковедения. В 1921 году в Мюнхене Хубер стал доктором философии, в 1926-м — получил должность профессора. С 1925 года по поручению немецкой академии он начал собирать старые баварские народные песни. Когда ему отказали в должности руководителя одного из подразделений Берлинского государственного института музыкальных исследований, профессор всё же получил возможность преподавать курс экспериментальной психологии, звуковой и музыкальной психологии в Мюнхенском университете. В 1940 году Хубер вступил в НСДАП, хотя впоследствии стал открыто высказывать своё несогласие с культурной политикой партии.

И Алекс, и Ганс слышали о профессоре Хубере. Он часто выступал на встречах, дискуссионных вечерах. Ещё в апреле Шморель довольно пренебрежительно отзывался о таких лекциях: «Сегодня вечером у фрау Мертенс выступает философ. Хубер из университета. Я не пойду — эта атмосфера мне последний раз что-то мало понравилась. Да и что я, собственно, забыл у какого-то философа?» Но при знакомстве Ганса с профессором впечатление стало иным. В июне друзья неоднократно встречались с Хубером. Одна из встреч проходила в доме Шморелей. Говорили и спорили о многом, но в те дни ребята ещё не были готовы открыто заявить о своей тайной борьбе. Для протокола Александр даст впоследствии нейтральные показания: «На встрече в квартире родителей в начале лета кроме проф. Хубера, брата и сестры Шоль, Лафренц и Шюттекопф был ещё доктор Генрих Эллерманн… Разговор шёл исключительно о культуре и науке. Политических или антиправительственных высказываний определённо не было… Родителей тогда не было дома, они уехали». В обвинительном судебном заключении «беседы о науке и культуре» предстанут уже в несколько ином свете: «Там допускались политические высказывания, в частности, Хубер высказывал точку зрения, что НСДАП все больше «левеет». На севере Германии она настроена практически по-большевистски… Говорили также о том, как должны вести себя молодые люди на полях сражений. Обвиняемый Шморель заявил, что он проявлял бы полную пассивность». Возможно, что после таких откровенных дискуссий профессор всё же догадывался о происхождении листовок, появлявшихся в его почтовом ящике, но открыто ему сказали об этом значительно позже.

«Во время всех моих предыдущих показаний я особенно хотел уберечь проф. Хубера, — сообщит на бог знает каком по счёту допросе Шморель. — По этой причине я кое-что брал на себя и на Шоля, что не соответствует действительности. Антигосударственную листовку «Белая роза» писали и распространяли только мы с Шолем. Об этом я уже неоднократно заявлял. Шоль и я сообщили об этом профессору Хуберу лишь после нашего возвращения с Восточного фронта (ноябрь 1942). Что касается интересующего вас прощального ужина в июне 1942 года в ателье Эйкемайера, Леопольдштрассе 38, на котором также присутствовал проф. Хубер, то ни Ганс Шоль, ни я не сказали проф. Хуберу о том, что мы являемся авторами и распространителями «‘Белой розы».

Несмотря на калейдоскоп событий, связанных с началом «настоящей работы», Александр время от времени всё же появлялся в ателье художника Кёнига. Уже не с Ангеликой, а с Лило ходил он в книжную лавку «Йозеф Зёнген» и читал ей во время встреч на Принценштрассе «Нос» Гоголя, выдержки из Максима Горького и, конечно, из любимого Достоевского, рассказывал сказки Пушкина. Лило казалось, что определённая «независимость» её квартиры благотворно влияла на всех — не только Алекс, но и Ганс с Кристофом как будто успокаивались после очередного вечернего чаепития. Вроде и не существовало уже для них каждодневной опасности, не было никаких листовок, не сбивалась с ног тайная полиция. К счастью, скоро в этой двойной жизни наступило затишье — в июле друзей направили на полевую медицинскую практику на Восточный фронт. Расследование гестапо по факту распространения антигосударственных листовок постепенно зашло в тупик, и за отсутствием сообщений о новых акциях «Белой розы» производство по делу было закрыто.