Александр Шморель

ВСТУПЛЕНИЕ ВО ВЗРОСЛУЮ ЖИЗНЬ

Детство внезапно закончилось. «Отец нации», любимый фюрер и его партия позаботились о том, чтобы переход к взрослой жизни стал для вчерашнего школьника потрясением. Рейху нужны были те, кто стойко переносил все тяготы судьбы. Слабакам не могло быть места в национал-социалистическом раю! В 1937 году Александр получил аттестат зрелости, но право на взрослую жизнь ещё надо было доказать. Весной того года он, не дожидаясь официального призыва, записался отбывать трудовую повинность. Шмореля направили в городок Ванген в Альгое. Впервые в жизни он познал настоящий вкус свободы — лишившись её. После относительно беззаботной жизни в родительском доме, беспрепятственного общения с друзьями, родными, знакомыми Алекс впервые столкнулся с несвободой национал-социалистического общества. Муштра, требование беспрекословного и бездумного подчинения командирам, мягко говоря, не блещущим интеллектом, ежедневный контроль и слежка за всем и вся и отношение к подчинённым как к людям «второго сорта» до глубины души потрясли молодого Шмореля.

Быть может, именно там, в Альгое, Александр впервые начал серьёзно задумываться о происходящих вокруг него переменах. В его письмах домой и друзьям были видны уже не подростковый максимализм и сиюминутное гневное осуждение того или иного явления, а тщательный анализ, процесс осмысления событий и своего места в их развитии. «Ты, наверное, удивляешься, что я ни слова не писал о своих впечатлениях и вообще, о моём настроении здесь, в трудовом лагере, — сообщает Алекс в мае 1937 года сестре Кристофа Ангелике. — Это связано с такими трудностями, даже опасностями, что лучше уж обождать. У нас здесь вскрывают письма. Не все, выборочно. Проверяют содержание. Было бы неприятно, если бы они узнали моё мнение о них. Оно как раз не слишком лестное. И потом, они ведь знают, что я родился в России, что я пишу письма по-русски. Потому-то, наверное, мои письма и вызывают их особый интерес. Вдобавок ко всему, командир нашего отделения был на войне шпионом и, как я слышал, именно в России. Он наверняка понимает по-русски. К счастью, я вовремя узнал об этом и писал всегда очень осторожно. Сейчас, когда я уже могу выходить и опускать письма, где захочу, всё стало по-другому, и я могу писать обо всем открыто».

«Другая причина, — продолжает Шморель, — почему здесь так сложно подчиняться — в наших «вождях». Ведь если уж ты хочешь быть предводителем, так ты же будь толковее, лучше, но никак не хуже подчинённого! В любом случае ты должен быть выше среднего уровня. Здесь же всё наоборот! У нашего высшего командования — у всех — на лице скорее гримаса диких зверей, а уж никак не человеческое выражение».

Во время трудовой повинности, заключавшейся в строительных работах на Йохбергштрассе, у Алекса впервые в жизни не было свободного времени. Лишь изредка ему удавались минуты уединения. Отношения с товарищами по лагерю тоже не ладились — Александр не мог понять их добровольного слепого послушания. Монотонная, бессмысленная работа превращала минуты в часы, часы в дни, дни в недели. Переписка с Ангеликой, общение с которой стало занимать всё больше места в сердце Шурика, стала для него единственной отдушиной в это неуютное и бесконечно долгое время. «Сегодня после обеда ничего не делали. Поэтому я лежу сейчас на уединённом горном склоне. Под рукой мои книги: «Братья Карамазовы» и Толстой, но я лучше расскажу тебе кое-что другое. В прошлый четверг, когда в обед мы направлялись домой, мне внезапно пришла в голову мысль, как великолепно смотрелся бы здесь лесной пожар! И мне вдруг так захотелось увидеть такой горящий лес, взглянуть на гигантское пламя, подивиться его силе и скорости». По словам Алекса, этой же ночью неподалёку в лесу случился пожар. Что это? Предвидение? Или выдумки мучившегося от бесцельного времяпрепровождения парня? Если второе, то это, безусловно, красивая фантазия. Сумасшедшая. Чокнутый? Как говорил Эрих, чокнутый — это уже не посредственность!

Новый, очень неприятный, но в то же время очень жизненный опыт, полученный в Альгое, распалил в душе Шмореля пожар ненависти к национал-социализму, к такому немецкому государству. «Я тут недавно включил радио, вдруг начали исполнять Шопена — такую потрясающе необузданную и страстную вещь. Во мне всё негодование и злость вновь поднялись против этого несвободного существования», — делился он своими переживаниями с Ангеликой. Уже в трудовом лагере, хлебнув взрослой жизни «по Гитлеру», двадцатилетний гражданин великого Третьего рейха принял решение навсегда покинуть Германию и обосноваться в России, как только представится такая возможность: «Но и здесь меня не покидает надежда на счастливое будущее. У меня постоянно перед глазами цель — свободная жизнь, и я лишь смеюсь над этими людьми, окружающими меня. Пойми, если бы не отец, то меня давно уже не было бы в Германии. Но что будет с ним, если у него отнимут его практику, а ведь они, безусловно, способны на это в случае моего бегства! Только из-за этого я вынужден терпеть всё».

Тёплым августовским вечером Алекс забрался на своё любимое место: под огромной древней елью, особняком стоявшей на горном лугу. Отсюда, из узкой долины, открывался прекрасный вид на бескрайние просторы. Каждый раз, когда он сидел здесь, вглядываясь в торжество багрового заката, его внезапно охватывала такая страстная тоска по родине, по России. Эта непонятная ностальгия становилась всё сильнее. Особенно невыносима она была в последние месяцы. Проклятая трудовая повинность! Подспудно Алекс сознавал, что называть охватившее его чувство тоской по дому было бы не совсем верно: не так уж много времени провёл он в далёком степном Оренбурге, да и слишком уж мало запомнил он из того, русского детства. Но именно потому ностальгия переполняла всё его существо — это была тоска по той России, которую он придумал, создал в своём воображении. Такой он хотел её видеть, именно такой она ему нравилась больше всего: бесконечно широкая, просторная, населённая простыми, открытыми и честными людьми. Он пытался выразить переполнявшие его чувства на бумаге. «Пойми, — писал он этим вечером Ангелике, — ты вдали от всех, любящих тебя людей этого мира, должен жить среди чужих, непонятных тебе существ, которых тебе никогда не суждено понять и, уж тем более, полюбить. Ты вынужден жить в стране, которая тебе не нравится, и долгие-долгие годы не можешь вернуться. Ни на минуту эта мысль не будет оставлять тебя, она будет сопровождать тебя, куда бы ты ни пошёл, а любовь к этой мысли будет расти внутри тебя, становиться все больше и больше, переполнять тебя до бесконечности. Так растёт моя любовь к России. Никакая страна не сможет заменить мне Россию, будь она столь же красива! Никакой человек не будет мне милее русского человека!» Алекс сидел под елью, вглядываясь в даль, и мечтал. Каждый раз, когда выдавались свободные часы, он вновь и вновь возвращался сюда, погружаясь в эти мечты, подобные сладостной дрёме.

По окончании срока обязательной трудовой повинности Шморель сразу же написал заявление о поступлении на военную службу. Ему хотелось как можно скорее разделаться со всей обязаловкой, «раздать долги» ненавистным партии и правительству. Записываясь добровольцем, Александр надеялся, что армейские чиновники учтут его пожелание и он попадёт в кавалерию. Он считал, что верховая езда и общение с лошадьми могли бы скрасить не внушавшие никакого оптимизма грядущие солдатские будни. 1 ноября 1937 года Александр Шморель был призван в батальон конной артиллерии, дислоцировавшийся в Мюнхене, сроком на 18 месяцев. Уже само начало военной карьеры стало для Алекса очередным испытанием. Первые недели — военная муштра, возросшая во много раз даже по сравнению с работой в Альгое, личная несвобода, терзавшие его душевные противоречия — чуть не привели к нервному срыву. Шморель хотел отказаться от принятия традиционной для любого новобранца присяги на верность Гитлеру.

В первые дни он ещё надеялся, что свыкнется со своим новым положением, считал, что войдёт в ритм казарменной жизни, но чем больше он думал об этом, тем меньше оставалось шансов на то, что солдатская жизнь обретёт для него какие-то новые привлекательные стороны. Мысль о том, что он, симпатизируя всем сердцем России, стремясь вернуться в страну своего детства, должен будет носить мундир немецкого солдата, казалась ему абсурдной. О возможности войны с Россией, не говоря уже о собственном участии в ней, Александр не мог даже помыслить.

О своих сомнениях молодой солдат доложил командиру отделения, подполковнику фон Ланцелю. Произошло это в казарме артиллеристов в присутствии командира батареи и других офицеров. К счастью, инцидент замяли, а высказанное пожелание оставить доблестные вооружённые силы вермахта списали на неустоявшуюся психику новобранца и переутомление. Тем не менее подполковник попросил о встрече с отцом и высказал Гуго Карловичу свои опасения по поводу нестандартных заявлений его сына. В конце концов Александр принял присягу и не заводил больше разговоров об увольнении. Он любил отца и тяжело переживал, если невольно доставлял тому неприятность.

Осенью 1937 года Шурик получил открытку от мачехи. Он должен был ехать с отцом в Венецию. Это рушило все планы Алекса, который давно уже мечтал провести отпуск в Целле, у Ангелики. «Конечно, для меня проще всего было бы ответить, что я не поеду в Венецию, — делился он своими сомнениями с подругой. — Но это мне далось бы ещё труднее и болезненнее, чем отказ от Целле. Ещё с весны мама писала, что отец не совсем здоров: у него проблемы с сердцем. Ему становилось всё хуже, и просто необходимо было взять отпуск на четыре недели. Сейчас для него самой большой радостью было бы отправиться вместе со мной в путешествие… Кроме того, это, пожалуй, единственная возможность побыть с ним длительное время наедине». Так скрепя сердце Александр принял решение ехать в Венецию.

Уже вскоре после завершения «курса молодого бойца» подразделение, в котором находился Шморель, было поднято по тревоге. 12 марта 1938 года оно оказалось в составе войск, введённых по приказу Гитлера в Австрию. Фюрер провозгласил «аншлюс» — «воссоединение» Австрии с рейхом. Александр, находившийся в составе своего подразделения в районе Линца, вскоре ощутил отношение большей части австрийцев к такому «воссоединению». Реакция населения, мягко говоря, не совпадала с теми картинами всеобщего ликования, которые преподносила официальная пропаганда Берлина. Ещё полгода спустя Алекс принял участие в немецком вторжении в Судеты. Здесь он впервые стал свидетелем того, как жестоко расправлялись с чехами не только солдаты, но и сами судетские немцы. Увиденное ужаснуло его. Сопротивление местного населения частям вермахта однозначно свидетельствовало, что на них смотрели как на оккупантов. «Освободители исконно немецких земель» оказались обычными захватчиками, а парады под девизом «Судеты возвращаются в рейх», прошедшие по городам Германии, — не более чем грандиозным сверкающим пропагандистским шоу НСДАП.

Последние шесть месяцев службы Александр посещал школу санитаров. В марте 1939 года, накануне Пасхи, младший офицер Шморель был уволен в запас. Способствовал этому рапорт, из которого явствовало, что Александр намерен поступать в университет, учиться на врача. Собственно говоря, Алекс давно мечтал о профессии, связанной с искусством. Однако в воздухе уже попахивало порохом, и родители всё чаще высказывали опасения за судьбу сына. Поговаривали, что медики в случае мобилизации не должны будут принимать непосредственного участия в боевых действиях, и по настоянию отца Александр пошёл по его стопам. Долгое время, занимаясь историей «Белой розы», я никак не мог понять, что заставило Шмореля оставить Мюнхен и поступать именно в Гамбургский университет. Подвели неважное знание географии и неосведомлённость о том, сколь много стала со временем значить для Алекса связь с сестрой закадычного друга. Однозначный ответ на вопрос, не дававший мне покоя, дал Эрих Шморель: да, именно из-за Ангелики брат отправился через всю Германию на север страны. Только учёба в Гамбурге давала ему возможность чаще встречаться с той, без которой он уже просто не мог жить.

Проучившись один летний семестр в непосредственной близости от интерната в Мариенау, где жила и работала Ангелика, Алексу всё же пришлось перевестись в Мюнхенский университет, так как университет Гамбурга просто закрыли. Но ещё до своего отъезда он должен был, как и все студенты, отработать на уборке урожая. Тогда такое участие учащихся в сельскохозяйственных работах было обязательным. Так летом 1939 года на селе он и познакомился с девушкой по имени Трауте Лафренц. Год спустя она, тоже студентка медицины, переберётся в Мюнхен.

1 сентября 1939 года Гитлер напал на Польшу, развязав тем самым Вторую мировую войну — войну, которую все ждали, осознавая её неизбежность, и которой все боялись. Весной 1940 года Александр был мобилизован и приписан к мюнхенской санитарной роте, в составе которой вскоре и принял участие в походе на Францию. Первый военный опыт потряс Шмореля. Он не мог смириться с тем ужасом, который сеяли его соотечественники на французской земле, с теми бессмысленными и жестокими человеческими жертвами, на которые обрекало людей по обе стороны фронта правительство национал-социалистов. Постоянное унижение человеческого достоинства как врагов, так и собственных подчинённых вызывало у Александра всё больше и больше отвращения к командирам вермахта и политическому руководству Германии в целом.

Осенью 1940 года Александр покинул санитарное отделение. Ему как студенту был предоставлен академический отпуск для продолжения обучения. По правилам военного времени Шмореля прикомандировали ко второй студенческой роте Мюнхенского университета. Но несмотря на явную милитаризованность такого образования, это уже было другое, ни на что не похожее время. Алекс вырвался из душного круговорота казарменной жизни, он мог свободно передвигаться и общаться с близкими ему по духу людьми. Теперь можно было не носить ненавистную военную форму, появилось время для музыки и искусства. Александр окунулся в родную стихию и щедро делился с окружающими своими ощущениями, своим восприятием мира. В сентябре после посещения оперы «Князь Игорь» он восторженно пишет Ангелике: «Эта опера совсем не такая, как все остальные! И потом, «половецкие пляски», они, безусловно, очаровали бы и тебя. Для меня это было просто потрясающее событие! Как в полусне я ехал этой же ночью в Мюнхен». И в те дни, и позже Алекс признавался, что для него никогда не имело значения, кто автор того или иного произведения. Важно было лишь, нравится музыка или нет. Это могла быть классика, могла быть современная вещь. Главным и решающим критерием для него было собственное понимание музыки, первое, очень яркое впечатление.

А в это же самое время другой студент медицины, по воле фюрера надевший военную форму, писал родителям из соседней Франции, начавшей оправляться от первого ужаса оккупации: «На следующей неделе я хочу сходить в Парижскую оперу, послушать «Кармен». Этого студента звали Ганс Шоль. В конце сентября он вернётся домой. После двухнедельного отпуска его тоже прикомандируют к студенческой роте Мюнхенского университета, но с Александром они познакомятся несколько позже.