Александр Великий. Мечта о братстве народов

С оружием Ахиллеса

Во главе своих гетайров царь скакал с полуострова Херсонес в Элеунт, где в троянской войне пал первый грек. От этого погребального холма взгляд его устремился за морской горизонт. Вдали в дымке показался берег незнакомого материка. «Когда Александр впервые увидел Азию, его охватило какое-то невыразимое страстное стремление», — писал античный автор. Стремление, называемое pothos (потос), которое играет важную роль в жизни царей. Неопределенное, необъяснимое желание отважиться на то, на что никто никогда не отваживался, узнать непознаваемое, распахнуть дверь в неизвестное.

В Элеунте царь взошел на борт триеры, отправил капитана на берег и сам взялся командовать 144 гребцами, сидящими по трое друг против друга по обеим сторонам. Посередине пролива он остановил корабль, заколол быка в честь Посейдона, своенравного бога моря, не забыв совершить и возлияние из золотых кубков пятидесяти дочерям Нерея — нереидам. Затем надел все доспехи и, когда нос триеры врезался в песок бухты, с недюжинной силой метнул свое копье в землю Азии, прыгнул в воду и первым добрался до берега. Doryktetos — «завоеванная копьем» — была теперь эта земля по старинному обычаю, который гарантировал завоевателям правомерность притязаний: удар копья уподоблялся приговору богов.

Македоняне недолго задержались на морском берегу, где ахейцы во время Троянской войны устроили пристань для кораблей, а поскакали дальше, в Илион, где когда-то стояла древняя Троя. Они наткнулись на поселения и покрытый руинами холм высотой пятьдесят метров. Прошло более восьми столетий с тех пор, как микенские греки осадили крепость, взяли ее и разрушили. События, послужившие историческим фоном Троянской войны, которую вместе с героями Ахиллесом, Гектором, Приамом, Патроклом, Агамемноном вели и вступившие в борьбу боги, увековечил в своей «Илиаде» Гомер. Эта Троя была погребена под камнями новых поселений, которых оказалось в общей сложности девять. И вот настал день, когда немецкий коммерсант по имени Генрих Шлиман в слое, обозначенном как «римский 7А», предположительно обнаружил развалины священного Илиона.

Для македонян участники Троянской войны были отнюдь не эпическими образами, а людьми из плоти и крови, незримо присутствовавшими здесь, на этой земле. Их следовало почитать, чтобы воскресить дух тех героических времен и вдохновить участников нового похода. Александр натер себя маслом, обнаженным добежал до могилы Ахиллеса, которого считал свои предком, и возложил венок. Чтобы обезопасить себя, македоняне принесли жертву и Приаму, царю Трои, потому как греки его разбили и следовало опасаться его гнева.

Вечером они пешком отправились в храм Афины, где жрецы хранили щит, с которым ходил в бой Ахиллес. Прекрасно отделанный с внутренней и внешней стороны, окаймленный трехгранным выступом из блестящего металла, держащийся на пряжке, покрытой пятью слоями серебра, украшенный изображениями героя — таким он предстал взору царя. Александр объяснил жрецам, что если теперь он завладеет щитом, то это будет вполне в духе его высокого предка. Чтобы их утешить, он положил на алтарь Афины свой собственный щит как жертвенный дар, взяв, однако, и другое вооружение древних ахейцев. Оно должно было сопровождать его до Индии, приносимое телохранителями перед каждой битвой, и однажды щит Ахиллеса спас ему жизнь.

«Дань персам платить не надо. Город освобождается также от податей», — таков был царский подарок его Трое на прощание.

Бросок копья Александра, танец era, обнаженного, у могилы вызывают насмешки потомков, в чьих глазах македонянин выглядит юнцом, который излишне ревностно поклонялся мифологическим героям и явно попал под влияние Гомера. Экзальтированный человек, романтик… Его современники думали по-другому. Для его солдат, особенно греков, сам факт того, что копье так глубоко вошло в землю врага, явился важнейшим символом — ведь здесь говорили боги. Не почитать Ахиллеса считалось чем-то вроде осквернения святыни. Даже простой воин знал о Троянской войне, а тот, кто умел читать и писать, впитал этот культ с эпосом Гомера — поэта, который пробудил в греках чувство принадлежности к единой нации, имеющей славное прошлое.

«В самом нежнейшем детском возрасте дают несовершеннолетним, которые только что начинают учиться, Гомера — как первую пищу. Почти младенцами мы орошаем молоком его наши души. Он с нами, когда мы становимся более зрелыми, но только во взрослом человеке он расцветает по-настоящему и не надоедает до самой старости», — писал Гераклит.

Солдаты знали, что одним из предков их полководца является самый популярный греческий герой Трои, воплощение храбрости и мужества — Ахиллес, сын богов, который, оказавшись перед выбором — жизнь долгая и бесславная или короткая, но яркая, — предпочел последнее.

О том, чтобы все узнали о броске копья, о чествовании героя и обмене щитами и другим оружием, позаботились соратники царя, чьими стараниями чудесные рассказы передавались из уст в уста. Таким образом солдаты, говоря современным языком, «получали мотивацию» перед походом. Александр в совершенстве владел искусством придавать своим поступкам характер символов. Он использовал их с той же целью, что и предсказатели. Не напрасно историки называли его «мастером очевидных действий». Предпринимаемое им не только становилось красивым жестом, но и указывало путь грядущих перемен. Когда, к примеру, он провозгласил в Илионе-Трое демократическую форму правления, это означало: и все другие греческие города Малой Азии скоро будут свободны. В подобных свершениях всегда было что-то жреческое, пророческое.

Александр верил в богов, но он верил и в то, что они носили в себе много «человеческого, слишком человеческого». Он полагался на дар своих ясновидящих, хотя не считал преступным иногда истолковывать пророчества по-своему. Он был глубоко убежден в своем божественном происхождении, однако, демонстрируя собственную независимость, при случае не упускал возможности поиздеваться над этим. Кто хочет понять Александра, должен знать, что религиозность и неверие, мифологизация и скепсис — эти противоположные ипостаси его мировосприятия — были переплетены так тесно, что часто очень трудно отделить одно от другого.

Так, «Илиада» являлась для него и поэтическим шедевром, и дневником войны одновременно. Аристотель написал к ней комментарии специально для Александра. На протяжении всего похода эта рукопись лежала вместе с кинжалом у него под подушкой. Люди, о которых повествовал Гомер, жили почти тысячу лет назад. Однако они не казались чужими: это были воины, которые собирались за царским столом после тяжелого дня, хвастали своими подвигами, напивались допьяна, внимали песням рапсодов, спорили, даже дрались… Это были герои, для которых храбрость являлась наивысшей добродетелью, а слава — желанной целью. Жить, подражая героям Гомера, считалось у македонской знати священным долгом. Идеалы, которые поэт ставил в центр внимания, были и ее идеалами. Пиршество Александра с его полководцами, придворными поэтами, философами могло бы быть застольем Агамемнона или Приама. И если царь о чем-то сожалел, то лишь о том, что у него нет Гомера, который бы увековечил его подвиги, а есть лишь Каллисфен (хотя он и был племянником Аристотеля).

Но возвратимся к армии. Царь вел свои войска через Перкоты в Лампсак по равнине Адрастея. Они были в пути уже четыре дня, но не обнаружили и следов врага. Ничто не страшило Александра больше, чем то, что персы уклонялись от встречи, определенно увлекая его все дальше вглубь опустошенного, безлюдного пространства, чтобы потом отрезать путь к отступлению. Стратегией изматывания врага и лишения его возможности пополнить запасы продовольствия Фабий Кунктатор довел карфагенского полководца Ганнибала до отчаяния. Жертвой этой стратегии пал и Наполеон в России. На душе Александра стало бы еще тревожнее, если бы он знал, что самый способный военачальник противника именно это и задумал, а кроме всего прочего решил задействовать превосходящий флот, чтобы перенести войну на территорию Греции, склонить города-государства к переходу на свою сторону или принудить их к капитуляции.

Этого человека звали Мемнон; он был греком с Родоса, хорошо зарекомендовавшим себя на службе у персов. План разбить Александра без битвы, предотвращая малым злом большое, казавшийся и простым, и эффективным, подвергся на военном совете всеобщему осуждению. Слишком возомнил о себе этот человек, который не только был чужаком, но и втерся в доверие к Великому царю, размышляли сатрапы Лидии, Фригии, Каппадокии, Киликии. Ведь та земля, которую он хотел сжечь, была их землей, покрытой плодородными полями, цветущими садами, рыбными прудами, парками, девственными лесами, замками, крепостями, зажиточными селениями, богатыми городами. Они победят этого Александра, не жертвуя ни добром, ни подданными.

Они выстроились на западном берегу Граника — стремительно мчавшейся реки шириной около двадцати метров, которая, спускаясь с горы Ида, впадает в Мраморное море. Казалось, они заняли отличную позицию. С их стороны круто поднимался скользкий глинистый берег, с фланга защищало озеро. На шестые сутки после полудня появился Александр и тут же перестроил свои войска для наступления. Опытный Парменион возражал: ни один полководец не должен отправлять в бой обессилевших после марша в испепеляющий зной воинов, прежде чем не разобьет лагерь и не даст им отдых.

«Я сгорю от стыда, если после взятия Геллеспонта задержусь у этого ручья. Это недостойно славы македонян», — таков был ответ Александра, который звучал настолько хвастливо, насколько был мудр совет Пармениона. Однако царь с первого взгляда оценил, как неверно с тактической точки зрения построились персы: их конница — элита армии, сметающая все на своем пути сила — не сможет использовать всю свою мощь на обрывистом берегу. Выставленное позади нее пешее войско из греческих наемников было практически нейтрализовано, потому что дистанция между ним и кавалерией оказалась слишком велика.

«Какое-то время обе армии стояли друг против друга, содрогаясь при мысли о том, что им предстоит, и глубокая тишина царила на обоих берегах», — сообщает историк Греции Флавий Арриан, который описал поход Александра. Впечатляющее замечание! Оно доказывает, что «героям» — и малым, и великим — не чужд страх (его не знают только святые, а способность преодолеть его называется храбростью). Победить страх перед сражением помогали воинствующие крики и бой барабанов.

Историки, изучающие войны, снова и снова задают себе один и тот же вопрос: почему персы построили свои войска вопреки всякому здравому смыслу. Бездарность? Едва ли: в их рядах были опытные полководцы. Страх перед македонянами? Немыслимо: в конце концов, они уже однажды разделались с ними — еще во времена правления Филиппа. Британский генерал-майор Джон Ф. С. Филлер дает и неожиданный, и убедительный ответ: «Поставить греческих наемников в первых рядах сражающихся значило предоставить им почетное место. А это запрещал воинский кодекс чести. Чтобы объяснить эту тактическую глупость, достаточно вспомнить о тщеславии. Вдумайтесь в суть традиций готских рыцарей в битве у Таганаи, французского рыцарства — у Креси и вообще поразмыслите о природе высокомерия тех, кто сражался в седле в бесчисленных битвах вплоть до первой мировой войны. С давних пор кавалерия с высоты своих лошадей смотрела на пехоту с презрением — сверху вниз».

Александр решил немедленно атаковать. Как-то на вопрос, в чем секрет его успеха, он ответил: «В том, что я ничего не отсрочил». Сведения о количестве войск, участвовавших с обеих сторон, и их тактике, о местности, о времени слишком разнятся, чтобы иметь возможность анализировать битву. Если Александр и победил у Граника, то благодаря не стратегии, превосходящей вражескую (как, к примеру, использование более совершенного боевого порядка кораблей в морских сражениях), а отчаянной личной храбрости. В более поздние времена военные эксперты весьма низко оценивали его действия в бою: настоящий полководец не подвергнет риску свою жизнь.

Во главе царской кавалерии, состоящей из знати, он переправился через реку, овладев под заградительным дождем стрел своих критских лучников противоположным берегом. Его товарищи слева и справа, пораженные дротиками, падают с лошадей, сам он атакован «благороднейшими из благородных», которые узнали его по белым перьям на шлеме. Они отлично понимали, что конец Александра станет концом битвы. Сломалось его копье, «паж» подает новое — достаточно быстро, чтобы ударом в лицо поразить зятя Великого царя, Митридата. Брат его, Райзак, резким движением рванул шлем с головы Александра. Кровь залила лоб. Еще один удар копья, и он пронзает золотой панцирь Райзака. В тот же миг позади его появляется сатрап Спифридат и заносит кривой меч для смертоносного удара, однако быстрее оказался молочный брат царя Клит — его меч отсек руку перса.

Лишившись большинства своих военачальников, персидские всадники дрогнули, а потом обратились в бегство. Их лошади, спотыкаясь о трупы погибших, которых в конце битвы насчитали больше тысячи, мчались мимо своих пехотинцев — греческих наемников: они, оцепенев от растерянности, напрасно ждали приказа хотя бы спасти кавалерию от преследования, встав на пути македонян. Парменион, которому тем временем удалось осуществить прорыв на левом фланге, отдает приказ выдвинуться вперед пешим воинам с их длинными сариссами.

Окруженный со всех сторон, командующий наемниками предложил капитуляцию, обещая в будущем сражаться на стороне Александра. Тот же хотел преподать грекам суровый урок, чтобы никогда более ни один эллин не поступал на службу к персам и не предавал родину. Началась бойня, после которой в живых осталось только две тысячи наемников. Их заковали в цепи и отправили на каторжные работы на македонские серебряные рудники.

В конце этого жестокого дня в мае 334 года до н. э. Александр совершил нечто невероятное для полководца. Он прошел со своими врачами по полю битвы мимо множества трупов и стонавших тяжелораненых, просивших прикончить их. Он утешал несчастных и подавал им воды. Менее пострадавших он приказал перевязать и расспрашивал о том, как они были ранены, заверяя всех, что позаботится о женщинах и детях, ставших теперь вдовами и сиротами, освободив их от налогов и податей. Погибшие на другой день были торжественно сожжены со всем их снаряжением на большом погребальном костре. Он продиктовал послание Лисиппу, — своему придворному скульптору, с распоряжением отлить бронзовые статуи павших аристократов — в точном соответствии с их обликами, пока он хранит их в своей памяти. И погибшие персы были погребены, ибо эти воины врага пали в честном бою. Из Граника извлекли сотни тел убитых, попросив бога рек, Океана, о прощении за осквернение вод.

Харизма Александра

Полководец и военачальник не забывал, что он должен быть и политиком. Из трофейного оружия в Афины были посланы самые красивые щиты с золотым обрамлением и орнаментом для того, чтобы повесить их в Парфеноне в качестве подарка с надписью: «Александр, сын Филиппа, и эллины — кроме спартанцев — взяли у варваров, проживающих в Азии». Эта формулировка — воистину игра изощренного дипломатического ума. Он умолчал о титуле царя, ведь для греков он всего лишь hegemon, главнокомандующий, а в остальном был и остается сыном Филиппа. И ни слова о своих македонянах: битву выиграли эллины, причем вступили в сражение только фессалийцы. Спартанцев он исключил, тем самым угадав сокровенную мечту греков, потому что никого не любили в Элладе меньше, чем людей с Пелопоннеса. Кроме того, они отказались предоставить ему войска, сказав гордо: «Обычай наших отцов вести, но не быть ведомыми». Персов по греческому обычаю он назвал «варварами», ведь полтора столетия назад они опустошили Афины и подожгли Акрополь. Так недвусмысленно Александр подчеркнул антагонизм континентов.

Ни одному самому выдающемуся публицисту нашего времени не удалось вложить всего лишь в несколько слов столько пропагандистского смысла…

Из прочих трофеев Александр взял лишь два пурпурных одеяния, несколько золотых тарелок, покрывало из страусовых перьев: «Хочется послать его царице Олимпиаде». В сопроводительном послании он писал, что обязан ей жизнью: это она уговорила его взять Клита в телохранители.

Шагая взад и вперед перед своим роскошным шатром, он диктовал письма, отсылал гонцов, принимал донесения, даровал полководцам и простым солдатам право в будущем оторачивать свои одежды пурпуром, награждал… — эта сцена, выразительно описанная античными авторами, делает уместным вопрос о внешности Александра. Ответить на него не просто. Царь позировал нескольким художникам, при этом предпочтение отдавал Лисиппу как скульптору и Апеллесу как живописцу. Другим изображениям мы обязаны Ефраю, Леокару, Харесу и Ификрату. К сожалению, все оригиналы утеряны. Подражания эпохи эллинизма (начиная с III века до н. э.) часто низкопробны. И римляне оставили лишь несколько действительно ценных копий прижизненных портретов Александра. Сохранились монеты. Мы видим царя, отчеканенного в образе Геракла на драхме: конечно, изображение стилизовано, но, тем не менее, можно предположить, что царь выглядит таким, каким ему хотелось бы выглядеть.

Добавив к вышесказанному фрагменты из Диодора, Арриана, Плутарха и других античных авторов, мы получим до некоторой степени достоверный портрет царя. Судя по их описаниям, он был среднего роста, атлетического телосложения и отличался упругой походкой; из-за коротких ног сидя он казался выше, чем был на самом деле. Царица амазонок, представлявшая великого человека очень высоким, сказала во время своего легендарного визита на побережье Каспийского моря: «Его величие проявляется не в его высоком росте». Когда он в Сузах взошел на трон Дария, то скамеечку, на которой по обыкновению покоились ноги «царя всех царей мира», пришлось значительно поднять. Но, как и в случае с Наполеоном, расхожее психологическое толкование, в соответствии с которым Александр должен был компенсировать свою порожденную физическими недостатками неполноценность выдающимися успехами, здесь представляется неуместным.

В его темных волосах светились белые пряди, как видно на мозаике, обнаруженной в 1831 году в «Доме Фавна» в Помпеях. Развевавшиеся надо лбом волосы придавали его облику что-то львиное. На этой мозаике, прообразом которой послужила картина Филоксена Эритрейского, Александр предстает таким, каким его видели современники-македоняне. Мы узнаем его превозносимый всеми сверкающий взгляд и оттененную румянцем белизну кожи.

Если кто-то отращивал волосы до шеи, это считалось безвкусицей, а привычка бриться вызывала унизительное сравнение с женщиной. Если же подобным образом поступал такой человек, как Александр, это становилось модой. Дело доходило до того, что подражали даже его манере держать голову с легким наклоном и поворотом влево. Неподражаемым был влажный блеск его глаз, постоянно упоминаемый «сверкающий взгляд», что, как правило, встречается у сангвиников.

Еще одно поражало в нем — запах кожи. «Его рот, все его тело источало божественный аромат, которым были пропитаны и его одежды», — писал Плутарх. И это могло быть объяснено «только смешением телесных соков очень теплых и страстных, ведь благоухание возникает, когда влага поглощается теплом». При более внимательном рассмотрении оказывается, что причина кроется в душистых мазях, которые царю постоянно втирали в тело.

Простой солдат едва ли почувствует «благоухание», исходящее от его полководца, или заметит особенности его фигуры и лица. На воинов оказывало влияние общее впечатление, которое создавалось сияющей, пленительной, прямо-таки ослепительной юностью и печатью милости богов, той милости, которой наделены счастливцы, являющиеся божьими посланниками. Каждый, кто встречался с ним лично, утверждал, что Александр очаровывал всех, обольщал, располагал к себе уже после краткой беседы. Всех, даже врагов.

В данный момент к его врагам относился и Мемнон, человек из Родоса, во многих отношениях ему равный. Мемнон отступил с остатками разбитой у Граника армией в Галкарнас, ныне Бодрум. Теперь он набрал новые войска, укрепил близлежащие острова, расширил на пятнадцать метров и углубил на восемь метров ров перед главным валом, заполнил склады зерном и емкости водой, блокировал вход в гавань, направив туда военные корабли — словом, все подчинил цели создания оплота, где покончат с македонским призраком. В этом ему должны были помочь, наряду с македонскими перебежчиками, два афинских полководца, Фрасибул и Эфиальт, на выдаче которых настаивал царь после уничтожения Фив.

Мемнон знал своих противников по собственному опыту. Время, проведенное в Пелле, он использовал для изучения македонской армии и принципов ее организации. Эти знания после поступления на службу к персам позволили ему вселить страх даже в самого Пармениона, когда тот, еще при Филиппе, начал военные действия в Малой Азии. Мемнон знал Александра по личным встречам. Он и ненавидел его, и восхищался им. Одного из командиров наемников, который недостаточно проявил себя в боях против македонян, Мемнон наказал палкой, объяснив: «Я нанял его не для того, чтобы он хулил Александра, а для того, чтобы он победил его».

Как нам уже известно, на военном совете персов Мемнон не был поддержан со своим предложением применить тактику «выжженной земли». Из поражения при Гранике персы извлекли урок: командовать войсками должен кто-то один. Великий царь на этот раз проявил достаточно благоразумия, чтобы вопреки всем сомнениям доверить Мемнону командование армией. При одном условии: ему следовало отослать свою жену Барсину и детей ко двору в Сузы, где они были бы в безопасности и служили залогом верности нового военачальника. В остальном Дарий все еще придерживался мнения, что не следовало против этих захватчиков выступать всей военной мощью персов. Поражение при Гранике удивило его, но не насторожило. В те времена враждебные народы нередко пересекали границы с враждебными намерениями. Будь они хоть из степей Средней Азии, из Эфиопии, с Кавказа, из пустынь юго-запада — словом, откуда угодно, — вывести мировую империю из состояния равновесия они не могли.

Мемнон потратил немало сил, чтобы сделать Галикарнас неприступным. Войско Александра неспешно продвигалось вперед, что, впрочем, меньше всего зависело от сопротивления персидских войск, поскольку с победой на Гранике власть персов по ту сторону Тавра, казалось, пала. Причина медлительности крылась в сложной политической ситуации и борьбе за власть в крупных греческих городах, которые протянулись вдоль побережья, как жемчужины на одном шнуре. Перо было теперь важнее меча, дипломатическая хитрость ценилась выше военного таланта. Здесь необходим был не Александр-полководец, а Александр-политик. Что же это была за страна, по которой он шел со своими войсками?

Защищенная от резких ветров стеной гор, возвышающихся на четыре тысячи метров, омываемая Эгейским морем, чьи воды смягчали жар солнца; щедро одаренная плодородными землями, дававшими в год три урожая фруктов; изрезанная удобными бухтами, дающими надежную защиту кораблям; ведущая торговлю со всем обитаемым миром, ставшая конечным пунктом великих караванных путей из Средней Персии, Индии и Китая; возбуждавшая своим богатством зависть персов и лидийцев, привлекавшая в свои храмы паломников со всего античного мира, защищавшая своих жителей мощными стенами и башнями — такой была страна Иония.

Иония — колыбель искусства

Иония с ее городами Эфес, Приена, Милет, Смирна, островами Самос и Хиос, по признанию путешественников из самых разных стран, славилась прекраснейшими ландшафтами. Ионийцы считались легкомысленными, падкими на развлечения, чувственными, впечатлительными людьми с разносторонними интересами, что, как известно, движет миром: среди четырех основных племен эллинов они, несомненно, являлись самыми способными. Их образование, язык, их искусство и наука в течение десятилетий, да и по сей день, служат идеалом Западу.

Здесь греческая поэзия, философия, историография не только берут свое начало, но и достигают определенного совершенства. Здесь пел Гомер свои бессмертные песни, родилась Сафо, увенчанная лаврами поэтесса, а лирик Анакреонт с Теоса прославлял вино и любовь. Здесь люди впервые задумывались о смысле существования и единстве мира, здесь философия родилась, как наука в трудах Фалеса, Анаксимандра и Анаксимена из Милета. И, наконец, здесь сделали первые шаги в историографии и географии Кадмос, Дионисий и Гекатей, также родом из Милета. И Геродот, известный как «отец истории», был ионийцем, подобно Гиппократу, основателю медицинской науки родом с острова Кос. Именно в Эфесе Гераклит изрек свое Panta rhei — Alles («Все течет») — слова о вечном становлении и самоизменении вещей.

Ионийская архитектура рассматривалась в древности как истинное воплощение в камне духа эллинов. Апеллес и Паррасий, величайшие художники античности, родились и сформировались как личности в ионийских городах.

Но Иония была известна не только как обитель искусств, колыбель науки и золотое дно для торговцев. Активность ее жителей проявлялась и в другой сфере. Расселение вглубь материка было затруднено из-за близкого соседства малоазиатских империй, в результате чего в городах стало так тесно, что для многих единственным средством сохранения своего благосостояния оказалась колонизация. Тот, кто хотел попытать счастья на чужбине, принимал покровительство энергичного и предприимчивого предводителя, который организовывал переселение, и однажды поднимался на борт зафрахтованного корабля. На берегах Мраморного и Черного морей, а также в Южной Италии, на Сицилии, Сардинии, Корсике, в Галлии и даже в Египте возникали ионийские колонии, которые управлялись по тем же законам, что и метрополии, города-прародители. Жители новых поселений почитали тех же самых богов, соблюдали те же обычаи, сохраняли культурные традиции родины.

Сарды — старая столица Лидийского царства и нынешняя резиденция персидских регентов — были первоочередной целью Александра. Хотя дни лидийского царя Креза, владевшего сказочным богатством, были сочтены, его сокровища не иссякали, пополняясь данью, которую собирали со всех жителей сатрапии. Для военной кампании в то время были необходимы три вещи: деньги, деньги и деньги. Солдаты могли сколько угодно клясться в верности своему полководцу, но без выплаченного вовремя жалования даже лучший из них ни на что не годился, а любые обещания с легкостью нарушались. Город, стоящий на круто обрывающейся вниз скале, когда-то уже пытались завоевать ионийцы и спартанцы. Покорение этого народа стоило много крови и македонским воинам — слишком высокая цена, если учесть, как необходим будет Александру каждый из этой относительно небольшой армии в последующие месяцы и годы.

Когда войско приблизилось к персидскому городу на расстояние двух миль, совершенно неожиданно открылись ворота, и из них вышла длинная вереница жителей. Это был Мифрен, персидский наместник, с самыми уважаемыми людьми: они хотели передать македонянам ключи от города. Александр тотчас принял Мифрена в свою свиту, демонстрируя всем, как высоко ценит покорность. Предать своего господина — Великого царя — Мифрену не помешала и старая истина: кто предает сегодня, может предать и завтра. Александр возвратил лидийцам законы их отцов, что означало ограничение крупного землевладения в пользу городского самоуправления. Скептики полагали, что отныне вместо дани Великому царю лидийцы должны были платить взнос Александру. Наместником Лидии стал один из братьев Пармениона. И во Фригии устои новой власти тоже был назначен защищать македонянин. В обоих случаях не должна была нарушаться система ранее принятого местного управления: чиновники хорошо выполняли свою работу, судьи олицетворяли справедливость, размер дани был таким, чтобы не загубить дерево, на котором висят плоды. Если персидская империя (особенно во всем, что касалось двора и армии) насквозь прогнила, то власть в малоазиатских сатрапиях еще не была этим заражена. Поэтому не всегда было легко объяснить жителям греческих городов, что необходимо свергнуть иго персов, что высшим идеалом эллинов является свободная жить, ведь некоторые города сумели договориться с персами. Как правило, это случалось там, где существовала олигархия — господство меньшинства. Верные основному закону, по которому «враг моего врага — мой друг», македоняне поддерживали сторонников демократии, которых при олигархии отстранили от всех должностей. Олигархические и демократические партии, Спарта и Афины, проклятие и благословение борющихся друг с другом политических систем — Иония от этого была так же не свободна, как когда-то и материковая Греция.

В Эфесе, считавшемся главным из ионийских городов, демократы подняли бунт, когда разведчики сообщили, что македоняне приближаются к городским стенам. Мятеж развивался традиционно по-эллински, иными словами, превратился в разгул самых низменных страстей. Казалось., не было другого народа, способного на столь глубокую взаимную ненависть. Аристократов, еще совсем недавно стоявших у власти, заключали в тюрьмы, изгоняли, без суда и следствия забивали камнями. Жестокие расправы Александр пресекал на месте. Он приказал оповестить всех, что для него нет ничего отвратительней неистовства черни: Его линия поведения и без того была разумной с политической точки зрения. Быстро пошли толки о том, что он никому, в том числе и представителям класса, к которому принадлежит сам, не позволит нарушить закон. «Если что-то и принесло ему славу, так это то, что он сделал в Эфесе», — писал Арриан.

И в этом городе он превратил дань во взнос с оговоркой: использовать его исключительно для пополнения казны храма богини Артемиды, который как раз собирались восстанавливать. Царь, как уже упоминалось, родился в ту ночь, когда это величественное сооружение со столетними двадцатиметровыми мраморными колоннами и потолком, сделанным из древесины кедра, принадлежащее к античным чудесам света, вспыхнуло, подожженное Геростратом, который хотел, чтобы его имя узнали потомки. Когда он признал это под пытками, эфесцы решили отныне и навсегда забыть его имя. Только болтливый ритор Феопомп не удержался, и мы говорим сегодня о Herostratentum, если кто-то ради славы решается на преступление.

В Эфесе Александр чувствовал себя уютно. Нигде не было таких роскошных дворцов, благородных храмов, широких улиц, больших гаваней. Здесь находились владения богини Артемиды, сестры Аполлона — бога, которому он отдавал предпочтение. Александра часто видели в мастерской художника Апеллеса, который, когда-то изгнанный из Ионии, снова мог работать в родном городе. Здесь был создан знаменитый портрет, о красоте которого мы можем лишь догадываться (так как все живописные полотна античной Эллады для нас утрачены). В доме Веттиера в Помпеях было найдено что-то похожее на позднюю копию. Речь идет о портрете Александра с молнией в поднятой правой руке. Молния являлась атрибутом Зевса, высшего из богов. Многие из окружения царя находили в этом жесте что-то кощунственное.

Самому изображенному на картине так не казалось. Он купил ее за 20 талантов — хорошую цену (талант, как известно, соответствовал 25.000 немецких марок), к тому же приказал заплатить золотом. Это сравнимо, если не принимать во внимание невообразимые цены недавних времен, только с 4.000 золотых флоринов, которые заплатил Франциск I, король Франции за «Мону Лизу» кисти Леонардо да Винчи. Александр в образе Зевса еще долго украшал храм Артемиды, вызывая благоговение паломников со всей Эллады.

Когда Александр в первый раз посетил мастерскую и узрел на одном из полотен самого себя верхом на коне, то с безразличием прошел мимо. Буцефал же, которого конюх у входа держал за поводья, радостно заржал, когда увидел свое изображение. На что Апеллес заметил: «О царь, твой конь выражает свое одобрение, а ты не милостив ко мне!» Рассказывают, что вокруг вишен в руках мальчика, нарисованного художником, кружились живые птицы, пытаясь клевать ягоды. Конечно, это анекдот, однако историки-искусствоведы благодарны и за то, что, несмотря на почти полное отсутствие фактов, все же имеют представление о том, к какой реалистичности и достоверности стремился художник.

Способности Александра определять скорость движения обоза, дискутировать о философии, следить за ремонтом балисты, ставить на сцене фрагменты драмы Еврипида, заниматься строевой подготовкой с войсками, вести споры о Гомере, организовывать гимнастические состязания проявились в Эфесе по-новому. Путешествие по плодородной земле Карий с ее оливковыми рощами, гранатовыми и фиговыми деревьями, виноградниками, фруктовыми садами, зарослями диких роз и мальв заставило на неделю забыть о войне. Однако идиллия разрушилась — к радости полководцев, которые по собственному опыту знали, как праздность парализует боеспособность воинов. Дозор прибыл с сообщением, что жители Милета, вопреки прежнему обещанию, не собираются открыть городские ворота без сопротивления. Персидский наместник, вначале испугавшись, быстро пришел в себя, когда узнал, что четыреста союзнических военных кораблей приближаются, чтобы деблокировать город. В соответствии с девизом, гласившим, что то, что необходимо делать, надо делать быстро, уже та рассвете Александр двинулся в путь. Когда он приблизился к Милету, то у побережья заметил первые паруса. Это были его корабли, а вовсе не персидские галеры, которых ждали из Египта. Триеры Александра закрыли подходы к четырем гаваням и начали выгружать осадные орудия: тараны, катапульты, штурмовые лестницы. Храбрость окруженных с суши и блокированных с моря защитников так же быстро улетучилась, как и возникла, — особенно когда они увидели, что появившийся наконец флот и веслом не ударил, чтобы отважиться на атаку.

Из продавцов они быстро превратились в покупателей, которые через парламентера сообщили: «Мы, жители Милета, остаемся нейтральными, ведь торговля может процветать только в условиях нейтралитета». И пообещали, что если осада будет снята, они откроют город и персам, и македонянам.

«Я прибыл в Азию не для того, чтобы довольствоваться тем, что мне предлагают», — повелел ответить царь.

Спустя двадцать четыре часа Милет капитулировал после первого же штурма. Царь вновь запретил солдатам грабить, как делал это и раньше после занятия маленьких городов, но, в конце концов, и здесь дело дошло до захвата трофеев. Однако Александр не захотел вторых Фив и подарил жителям свободу, а их греческим воинам жизнь при условии, что в будущем они станут воевать на его стороне.

У Милета Александр понял одно: до тех пор, пока он будет неуверенно чувствовать себя в портах Эгейского моря, персидский флот, руководимый опытным Командующим, укомплектованный лучшими моряками Средиземноморья — критянами и финикийцами, по-прежнему останется самым мощным и могущественным. Если Мемнону удастся занять один за другим острова, он, Александр, никогда не сможет обеспечить себе возможность отступления, не считая того, что у него отрежут Афины. Что делать? Этот вопрос вынесли на обсуждение полководцы македонского царя. Парменион советовал предпринять ошеломляющую атаку: на море греки все еще громили варваров, каким бы большим ни было их превосходство. Другие, напротив, склонялись к тому, что победа не даст ощутимых преимуществ, а вот поражение может стать сигналом ко всеобщему восстанию в Элладе. Парменион настаивал на своем и даже обещал в этом случае принять на себя командование флотом; он также рассказал, что недавно орел опустился перед одним из македонских кораблей, и каждый мог истолковать по-своему, что хотели этим сказать боги.

Появление этого орла оживленно обсуждалось в кругу военачальников, которые, по сути, являлись «членами генерального штаба». Выяснилось, что птица села не на корабельную мачту, а на стоящее на берегу дерево, а это могло означать одно: персидские военно-морские силы можно разбить только сухопутными войсками. Подобная дискуссия может заставить нас только удивленно покачать головой. Мыслимо ли столь далеко идущее, принципиальное решение, определяющее, чему быть — победе или поражению, ставить в зависимость от места, куда опустился стервятник? Целые миры отделяют нас от эпохи, когда путь указывали не логика и разум, а что-то сверхчувственное. Впрочем, далекие времена могут и возвращаться…

Подобного мнения придерживаются сторонники эзотерии и прихода «новой эры». «Даже того, кто ничего не слышал о «новой эре», коснется изменение в сфере мышления и суждений, — констатировали М. и Р. Далке в своей книге об оккультной тенденции современности и охватившем человечество подлинном эзотерическом буме. — Признано, что сверхъестественное существует, в магию верят…» Их поддерживает и Г. Дж. Хеммингер, отмечающий возрождение интереса к мистике и колдовству: «Сегодня в массовое сознание настойчиво внедряется то, что кажется людям новым и необычным: астрология в примитивных и возвышенных формах, всякого рода психокульты, вера в различные варианты переселения души, магико-оккультная практика и прежде всего — вера в переломное время, в грядущую эру Водолеев…» (Ее сменит эра Рыб, где будут царить рационализм и научность.) Далее он пишет: «Бесчисленные способы получения и толкования туманных предсказаний были для древних символом их причастности к очевидно существующему порядку вещей и одинаково недоступны познанию. Знакомясь с ними, человек, сознательно или нет, признает существование высшей духовной сферы и вместе с тем обретает возможность покинуть извилистую и сомнительную стезю привычной жизни, признающей лишь материальные ценности».

Александр склонился к мнению о том, что предсказание означает «сокрушение военно-морских сил сухопутными», и отдал приказ, который в первый раз заставил усомниться в его мудрости не только Неарха, ставшего позднее главнокомандующим на море: флот распустить, корабли отправить в родные гавани. Взять лишь двадцать афинских триер, которые предназначались для транспортировки грузов, а команды должны были остаться в качестве заложников, дабы не сомневаться в верности их родного города. Царь предоставил секретарю канцелярии Евмену право огласить причину своего единоличного решения, а именно: для 160 триер необходимо почти 32.000 моряков и воинов (а это почти столько же, сколько и в сухопутных войсках); расходы на их содержание составляют 50 талантов, а их жалование равно 60 талантам в месяц — такой суммы, несмотря на предшествующие завоевания и богатства Сард, в казне не было. Собранные деньги были так же необходимы для сухопутных войск, как и члены корабельных команд — для фаланг. Одно жалование педзэтайра составляло 100 драхм (около 75 золотых марок — приблизительно 400 немецких марок), фессалийского конника — 250 драхм, гетайра — 300 драхм, не считая довольствия.

Но как можно, спрашивали себя не только ближайшие соратники и советники Александра, без поддержки флота держать Мемнона в страхе и разбить его, не опасаясь потерять все восточное Средиземноморье? К тому же опасности подвергался сам путь через Геллеспонт. Так спрашивал Парменион, которого еще настигнет смертельный удар, и Птолемей, ближайший соратник, а позднее фараон, Певкест, спасший царю жизнь, Клит, который умрет от его руки, и Филота, которого он приговорит к смерти, Гарпал, который его предаст, и Каллисфен, которому суждено будет закончить жизнь в клетке, а еще Гефестион, Никанор, Неарх — с обладателями этих имен мы будем встречаться снова и снова. Мужи, без которых Александр не стал бы Александром.

Эффектно разгромить Мемнона? Что может быть проще! Его кораблям необходимо каждый день заходить в гавань, чтобы взять на борт запас воды и продовольствия. Без заходов в гавани, без баз снабжения и, о чем нельзя забывать, без возможности нанять новые команды, проводить ремонт на флоте мгновенно мог вспыхнуть бунт, и корабли поплатились бы своей «деревянной» жизнью. В конце концов, триера имела небольшой радиус действия — приблизительно двадцать пять морских миль. Достаточно просто занять гавани…

Действительность скоро убедила македонян, что эта оценка была слишком оптимистичной. Несмотря на то, что самые большие гавани оказались вскоре захваченными, острова у побережья не удалось изолировать так же быстро. Персидские корабли, хотя и вынужденные идти более дальним путем, оставались боеспособными, а финикийские, критские, равно как и кипрские моряки, по-видимому, предпочитали бесперспективному бунту золотые монеты персов.

Александр знал, что роспуск флота был подобен игре вабанк. Он шел на риск, ясно осознавая, что надо победить, и раньше, чем Мемнон одержит победу на море. И обратил взор к Галикарнасу, столице Карий, где Мемнон ожидал его.

Битва за этот город началась с усыновления. У Александра появилась мать по имени Ада, которая, будучи правительницей Карий, была изгнана ее братом. Подобная родственная связь давала возможность самым знатным семьям Карий продемонстрировать свои антиперсидские позиции и открыть свои города. Так все и случилось: одна за другой появлялись делегации и передавали македонянам в знак покорности золотые венки. Александр не раскаивался в том, что согласился стать приемным сыном престарелой матроны. К тому же с момента первой встречи она баловала его изысканными яствами, которые получала из отдаленных городов эстафетой всадников: это были сливы из Дамаска, консервированные плоды дерева, произраставшего в Китае, известные как «персидские яблоки» — персики, апельсиновое варенье из Индии, абрикосы из Армении, вишни из Вавилона и необычайно редкое вино, приготовленное из отстоенной пять лет питьевой воды, фригийского винограда и милесского меда.

После одного из пиршеств, устроенных Александром, она предложила ему своего повара, одного из лучших в Азии. Ей явно было не по нраву то, что имели обыкновение есть македоняне: «Как могут цари выигрывать битвы, если у них тяжелый желудок?» Победитель сражений счел это поводом просить матушку Аду о воздержании. Для него самого в походе все менялось. Его собственный ужин нередко состоял из ночного марша, его обед был таким же скудным, как и завтрак; в вине он знал меру.

Когда его армия приблизилась к стенам осажденного города на расстояние нескольких метров, то ощутила, что на сей раз она имеет дело с иным, нежели раньше, противником. Под предводительством обоих афинских полководцев из ворот устремились воины, разбили стоявших впереди молодых македонских солдат, убили их командиров и уже в первый день выиграли бы важное сражение, не введи Александр вовремя в бой старых вояк времен Филиппа. Во всяком случае, Александр должен был просить о выдаче тел погибших, что по военным законам рассматривалось как признание поражения.

Следовало поискать укрытия от града стрел и подождать подхода осадных машин, которые при испепеляющей августовской жаре тянули с грузовых кораблей, находившихся на удалении десяти километров. Чтобы их эффективно использовать, нужно было под защитой «черепахи» засыпать ров шириной пятнадцать и глубиной семь метров. Метр за метром поднимались штурмующие по стене. Тараны со зловещим грохотом поползли к стенам Галикарнаса и начали свою работу: уже к полуночи были пробиты первые бреши.

Только в начале октября, видя разрушенные башни и стены, Мемнон решил сдать Галикарнас, отступив в крепость Салмакис и на остров Кос (в наше время очень посещаемое место), не забыв поджечь склады вооружения и городские кварталы, находящиеся вблизи стен.

Оба опорных пункта походили на занозы в теле: более года они сковывали три тысячи пеших македонян и двести всадников под командованием Птоломея. Пламя пощадило только одну постройку, которая дала название всем будущим монументальным памятникам: мавзолей, сооруженный Артемисией III для ее супруга, царя Мавсола. На пьедестале возвышался храм с тридцатью шестью колоннами и крышей в виде ступенчатой пирамиды, которую венчала квадрига. Пятидесятиметровый надгробный монумент являлся одним из семи чудес света из составленного в древности списка, включавшего пирамиду Хеопса, висячие сады Вавилона, храм Артемиды в Эфесе, созданную Фидием статую Зевса в Олимпии, Колосса Родосского и маяк на острове Фарос вблизи Александрии.

Достоверно то, что Александр осмотрел мавзолей. Он даже пожертвовал значительную сумму, чтобы его, наконец, могли достроить. Ада рассказала ему при случае одну историю — впрочем, весьма неправдоподобную — о том, что Артемисия открыла урну с прахом супруга, окропила его своими слезами, а потом пила вино, подсыпая пепел в кубок, пока от священных останков ничего не осталось.

Александр побывал в Книде, где размещалась медицинская школа и астрономическая обсерватория Евдокса, который занимался изучением шарообразной формы Земли. Здесь царил культ Афродиты. Ее называли «из пены рожденная», что значило — из семени брошенных в море половых органов Урана. То, что на цоколе круглого храма возвышалась статуя Афродиты, выполненная Праксителем, который первым отважился изобразить ее совершенно обнаженной, вероятно, но не точно.

Молва гласит, что Александр после посещения гетер привез с собой в Книд Таис, чтобы сравнить ее прелести с формами богини. Во всяком случае, «из пены рожденная» была исполнена той соблазняющей, совершенной, чувственной красотой, что заставляла мужчин влюбляться в нее, страстно желать жениться на ней и, что считалось богохульством, орошать своей спермой мраморные бедра. Тому, кто задержится, задумавшись, перед римской копией, хранящейся в собрании Ватикана, потребуется немало фантазии, чтобы ощутить страсть и огонь, который могла пробудить когда-то эта мраморная холодность.

Галикарнас, мыслившийся как центр сопротивления персов, был взят. И хотя победа не была ни блистательной, ни полной, македоняне показали, что в будущем их враги не смогут чувствовать себя уверенно даже за толстыми стенами. «Александр, покоряющий стены» — эта слава летела впереди него, как корабль на всех парусах. Во времена, когда придумывались самые невероятные, изощренные укрепления, такая слава была подобна раскату грома. Все чаще в лагерь македонян являлись делегации малых и средних городов, до сих пор уверенных, что могут доверять своим оборонительным сооружениям, и вручали ключи от ворот.

Semper aliquid haeret

Стояла поздняя осень. Время, когда можно было перевести дыхание. Александр использовал его, чтобы перегруппировать свои войска, отправил Пармениона с осадными машинами в Сарды, других — в Эфес, Приену, Милет. Солдаты, попавшие сюда, могли ощутить все блаженство мирной жизни в тылу. Еще больше причин радоваться было у тех воинов, которые перед выступлением из родных мест женились. Царь разрешил им отпуск, чтобы они наверстали свой медовый месяц, а кроме того, снабдил щедро отмеренным жалованием. Это был единственный в своем роде поступок в те далекие античные времена, даже если учесть, что он думал в первую очередь о множестве сыновей, другими словами, о будущих воинах, которые должны появиться на свет после того, как отпуск закончится.

«Из всего, что он сделал для солдат, этого они никогда не забудут», — говорится у античных авторов.

Александра не на шутку тревожил с каждой милей увеличивавшийся обоз. Обоз всегда представлял собой самое уязвимое место всех армий античности. Филипп, великий реформатор армии, сократил число конюхов, приставив к десяти воинам всего лишь одного. А ведь у греков прежде даже каждый пехотинец имел слугу. Он ликвидировал повозки командиров с их имуществом, до минимума сократил число повозок, запряженных быками, увеличив поклажу, которую несли на спинах.

Но было то, с чем ни Филипп, ни Александр не могли ничего поделать: с каждым захваченным вражеским биваком, каждым взятым штурмом городом, каждой пройденной милей вражеской земли возрастали поголовье реквизированного скота и количество повозок, которые везли трофеи, равно как и число торговцев, женщин и детей. Речь шла не о привезенных с родины женах (на это накладывался строгий запрет), а о тех, которых простой солдат или привилегированный кавалерист выбрали из дочерей завоеванной страны или получили как долю «любовного трофея». Так возникало небольшое домашнее хозяйство, создавались семьи. И, как писали историки, в 325 году до н. э. с обозом через всю страну следовали тысячи наложниц и почти десять тысяч солдатских детей — бесконечная, вечно орущая, растянувшаяся на множество километров вереница, пестрая и неуклюжая. Жрицы любви были для полководцев античности реальностью, попытка изменить которую казалась сродни бунту. Знатные гетайры из ближайшего окружении Александра едва ли могли служить примером благовоспитанности и добродетели. Относительно того, отличался ли сдержанностью царь, существуют разные версии, так же, как и относительно его характера и личности вообще. Поэтому некоторые с усмешкой говорят, что, в сущности, в представлении каждого существует свой собственный Александр. Давайте ограничимся пока вызывающей повышенный интерес сексуальной сферой.

Самые нелицеприятные для Александра сведения исходили от Аристотеля и его учеников. Они не могли простить царю того, что он совершил в походе нечто ужасное с племянником своего бывшего учителя из Миезы, Каллисфеном. Они намекали на то, что в определенном смысле царь не был настоящим мужчиной, а напротив, подверженный запоям, едва ли был способен совершить половой акт — разве что отдавался одному из своих многочисленных мальчиков. Он являлся гомосексуалистом, возлюбленным своего друга Гефестиона, а позднее — персидского мальчика-гомосексуалиста Багоя. Александр, как и философы школы киников, был сражен лишь однажды — ляжками Гефестиона.

У историографа Юстина читаем, что Александр превзошел своего отца Филиппа в том, что касалось пороков и разврата, развлекаясь с 360 наложницами из гарема поверженного Дария. Если сказанное замышлялось как дискредитация, то автор не достиг цели. Плутарх, напротив, стремившийся представить героев своих жизнеописаний идеалами нравственности, в связи с Александром неоднократно упоминал о гетерах и ни разу — о гомосексуализме царя, цитируя его слова: «Возмущение тела, каким бы сладким ни был момент, ведет к несчастью и хаосу». Всю свою жизнь он не давал желаниям взять над собой верх. «Возможно, ближе всего к истине те, кто говорит, что он никогда не любил никакой другой женщины, кроме своей ужасной матери…», — замечает Вильям Вудсорп Тарн.

Испытанным средством очернения политического противника всегда служила клевета подобно той, что Александр был сексуальным извращенцем и предавался разврату либо с матерью и дочерью, либо с мужчинами и детьми обоих полов, либо с животными. Греки, которые терпеть не могли Александра (а что касается афинян, то они его ненавидели всем сердцем), действовали по отношению к нему по принципу semper aliquid haeret — «что-нибудь да приклеится». Упрекать его в том, что он любил мальчиков, они едва ли могли, ибо это ни в коей мере не может быть расценено как извращение. Любовь к юношам не только терпели, но и поощряли даже в высших кругах. Образованные считали, что этим они отличаются от варваров, и расценивали любовь к юношам как средство, с помощью которого старшие могли формировать характер младших. Осуждалась и подлежала наказанию лишь профессиональная педерастия. Как правило, дело доходило лишь до обоюдной мастурбации, реже — до анального совокупления.

Сократ, к примеру, верный своему учению, настаивал на самообладании и облагораживании отношения к юношам. Сублимация влечения должна пробудить у любовника желание воспитывать своим примером младшего, в то время как последний стремился быть похожим на старшего.

Возможно, отношения Александра с Гефестионом вышли за рамки обычных отношений между друзьями. Восточный мальчик-гомосексуалист Багой тоже, должно быть, не изобретение врагов Александра, как утверждают историки щепетильного XIX столетия. В качестве аргумента в споре о непристойных склонностях македонян они приводят достоверную историю о том, что Александр был вне себя от гнева, когда услужливый торговец предложил купить двух необычайно красивых мальчиков: «Какого же подлеца видел он во мне, если осмелился предложить эти два несчастных создания? Пусть провалится со своим товаром…»

Этот эпизод ничего не говорит о сексуальных пристрастиях царя, зато наглядно свидетельствует о его характере, а именно: добиться благосклонности Александра было невозможно ни примитивными, ни бесстыдными действиями. Александр вырос при дворе, где любовь между мужчинами встречалась чаще, нежели у островных греков. Некоторых благородных соратников Филиппа — hetairoi (гетайров) можно было, как с усмешкой утверждал памфлетист Феопомп после посещения Пеллы, спокойно назвать hetairai (гетерами).

Впрочем, спор о том, был Александр Великий «нормальным» или «ненормальным», лишен всякого смысла. Будь индивид гетеросексуален, бисексуален или же гомосексуален, это не имеет никакого отношения к его личным качествам и уж совершенно никак не связано с его значимостью с точки зрения истории.

То, что македонянин не был импотентом, доказывает существование Геракла, которого он произвел на свет с персиянкой Барсиной (ему привели ее как пленницу после битвы при Иссе). Об этом свидетельствует и Александр, сын от брака с Роксаной из Бактрии. Ей было тринадцать лет, когда он впервые увидел ее после захвата крепости ее отца. Прославленная красота и очарование этой девушки заставили Александра, как говорят в подобных случаях, «сгорать от страсти». Это происходило с ним не так уж часто. «Сон и потребность делить с женщиной ложе сильнее всего напоминают мне о том, что я всего лишь человек», — жаловался он как-то. Сдержанный по характеру, он уже юношей проявлял по отношению к женщинам необыкновенную скромность. Филипп и Олимпиада до такой степени были смущены данным обстоятельством, что решили проверить, так ли это, положив ему в постель обольстительную фессалийку (Фессалия считалась родиной самых красивых женщин) и были совсем сбиты с толку, когда он выставил красавицу за дверь нетронутой. Озабоченность родителей оказалась безосновательной: он лишь понял их замысел и рассердился.

Незадолго до начала зимы Александр проводил в отпуск на родину своих последних воинов. Это были те, кто потерял руку, ногу или глаз. Они отправились в дальнюю дорогу на повозках, поскольку путь по морю оказался для них закрытым. Царь, в венке из белых роз на пышных волосах, принимал этот необычный, производящий странное впечатление парад жертв войны. Люди, о которых не упоминалось ни в одном историческом источнике… Со многими он поговорил, расспросил о ранениях, давал возможность похвастаться своими подвигами, поручал передать привет.

Он сиял и был весел, однако заботы не оставляли его. Он победил в битве, взял два сильно укрепленных города, а другие сдались без сопротивления. Казалось, ситуация на западном побережье Малой Азии стабилизировалась — и все же чаша весов еще не склонилась в его сторону. Победа при Гранике не принесла ничего, что могло бы понравиться правителям Эллады и других мест. А ведь еще были спартанцы с их ненавистью, афиняне со своей ненадежностью (вместе с фиванцами, как доложил ему недавно агент, они послали делегацию к персидскому Великому царю), постоянные споры между Антипатром и Олимпиадой, реально существующая угроза снабжению через Геллеспонт, был Мемнон, очень успешно действующий в Эгейском море и против всякого ожидания сохранивший флот боеспособным. Денег у Александра оставалось все меньше. Обещание восстановить Илион Гомера он уже вообще не мог сдержать.

Ему не оставалось ничего другого, как идти дальше вдоль побережья, чтобы сделать недоступным для Родосца другие гавани и держать в узде горные племена, так и не покоренные персами. В ходе этого предприятия были заняты Ликия, Памфилия, Писидия, однако Аспенд, царская гавань персов, нарушила договор о подчинении. Термесс успешно обороняли жители, а в Сиде, в конце концов, пришлось начать марш-отход. Гораздо большие, чем в боях, потери армия понесла, проходя через скалистые горные ущелья, которые в отдельных местах можно было преодолеть, только вырубая уступы. К тому же и прибрежный путь от Фаселиды к Памфилии зимой оказался непроходимым, поскольку дующие в это время года южные ветры вызывали огромные волны, и вода заливала тропу.

Именно здесь произошло то, что македонский историк Каллисфен истолковал как знак свыше и приказал распространить эту весть повсюду. Ветер резко поменялся с южного на северный, когда македоняне решились ступить на тропу. Перед Александром отступало даже море, освобождая ему путь. Позднее греческий комедиограф Менандр включил описание «чуда отступления моря» в одну из своих пьес, при этом сделав выражение alexandrodes поговоркой. Когда у человека все идет как нельзя лучше, значит, это просто «в духе Александра».

Это оказалось не единственным чудом и божественным знаком, что было так необходимо им в эти дни ожидания и выжидания. В Ликии у города Ксанф из глубины колодца на поверхность поднялась доска с древней надписью, гласившей: «Царя всех царей погубит государство эллинов». На привале в палатку Александра влетела ласточка, взволнованно защебетала и села на голову полководцу, не позволяя себя согнать. На этот раз Каллисфен призвал ясновидящего, который без промедления изрек: «Ласточка — птица, которая живет с человеком, поэтому расположена к нему; она болтливей, чем всякое другое пернатое существо, и поэтому хотела предупредить его о заговоре. И скоро произойдет то, что докажет правоту ласточки».

Самое время вспомнить об Александре из рода Линкестидов, который после убийства Филиппа избежал суда, потому что, даже будучи одним из претендентов на трон, заявил, что он на стороне Александра. В награду за это он получал высокие посты, став, в конце концов, командиром фессалийской конницы… Этого человека, должно быть, Дарий подстрекал к убийству царя за вознаграждение в 1.000 талантов, пообещав и македонскую корону в придачу. Выдавший план убийства небезызвестный перс Сисин во всем сознался под пытками Пармениону. А тот, в свою очередь, рассказал царю эту «сказку». Разумеется, не без причины: полководец, который нам известен как честнейший человек, понял при Гранике, что не будь Клит так быстр, македонянам понадобился бы новый царь. И конечно, он был бы не из рода Пармениона, ведь по знатности ближе всех к трону стоял Линкестид.

Александру, как и всем владыкам его времени, приходилось быть постоянно начеку перед угрозой тайных заговоров: одинаково рискованно и опасно было завладеть короной и удержать ее. Просто разделаться с Линкестидом он не мог, помня о его сторонниках. Он лишил его должности и установил за ним наблюдение, чтобы при первом же удобном случае передать соперника палачу. Случай с Александром Линкестидом только подтверждает, что борьба между группировками македонской знати не утихала, а в походе это могло привести к драматическим событиям.

Гордиев узел

Наш блаженной памяти, учитель истории иногда делал так: входил в классную комнату и сразу же бросал вопрос: «Раз, два, три — о чем это, говори?» Мы, ученики старших классов, хором отвечали: «Раз, два, три — про битву у Исса повтори!» Подавляющее большинство из нас не задумывалось о походе Александра и его всемирно-исторических последствиях. Мы тогда были нужны для другого военного похода. Но все слышали о знаменитом Гордиевом узле. При этом нас нисколько не занимал вопрос, который и по сей день не дает покоя ученым: разрубил ли он его или развязал, вытянув деревянную заклепку, а может быть, вся эта история вообще легенда?

Гордий лежал на пути царя, который шел из Эфеса и Сард через Анкиру (теперь Анкара) и верховья Еврафата до Суз, резиденции персидских царей. На протяжении 2.300 километров путешественник мог через каждые 25 километров поменять лошадей в караван-сарае. Путь пролегал только по заселенной местности. Ни в одной стране тех времен поход не мог быть столь приятным и безопасным. Старая фригийская столица славилась не только своим прошлым. Здесь когда-то правил царь Мидас, у которого становилось золотом все, к чему он прикасался. Кроме того, фригийцы были убеждены, что Гордий, расположенный на границе восточных и западных стран, является центром земли.

Однако настроение армии в этом долгом марше по заброшенным дорогам и затопленным долинам, под непрерывными ливневыми дождями не улучшалось. В городе Александра ожидали плохие известия. Хотя Парменион со своим войском явился в точно оговоренное время, солдаты, отпущенные домой под честное слово, заставили себя ждать. Когда же наконец весной они появились у разрушенных ворот, с ними оказалось лишь 3.000 пеших воинов и 300 всадников-новобранцев — значительно меньше, чем ожидал Александр. Прибывающие с Эгейского моря гонцы тоже не могли его развеселить: Мемнон занял Хиос, большую часть Лесбоса, открыл путь через острова к материковой Греции, намеревался своим флотом блокировать Геллеспонт и тем самым отрезать жизненно важное сообщение с Македонией.

Александр решил покинуть негостеприимный город и искать решающего сражения с Дарием. Перед выступлением к нему прибыл Аристандр, прорицатель, и рассказал о стоявшей в старой крепости царской колеснице, имеющей необыкновенные свойства. Кто сумеет развязать узел из тонкого вишневого лыка, связывающий ярмо с дышлом, тот станет властителем Фригии. Македонянин слишком уверовал в магию, чтобы хоть на мгновение заколебаться, решая, отважиться ли ему на этот шаг.

Долго стоял он перед колесницей, которая так мало походила на царскую и была, скорее, сравнима с крестьянской телегой. А теперь обратимся к монографии Квинта Курция Руфа: «Вокруг царя собралась толпа из фригийцев и македонян; одни пребывали в напряженном ожидании, другие — в тревоге, виня царя за дерзкую самонадеянность, ведь узел был завязан так, что нельзя было ни понять, ни почувствовать, где начинается и где заканчивается сплетение. Как только царь взялся за узел, его переполнило волнение: напрасные старания могли истолковать как дурной знак. Он не стал мучиться со злосчастным узлом и, воскликнув: «Все зависит от того, как покончить с ним!», разрубил узел мечом, тем самым уничтожая предсказание оракула или, если хотите, оправдывая его».

Этот факт заставляет некоторых исследователей жизни Александра усомниться в истории с мечом. Царь посмеялся над предсказанием, что противоречит его характеру, ибо его уважение к богам и всему, что носило печать божественного, было слишком велико, чтобы так обмануть их. Стоики, разобравшие его поведение «по косточкам», считали, что версия о мече очерняет его и представляет безбожником. Очевидно, Александр нашел заклепку, которая удерживала узел, и вытащил ее, решив эту проблему. Нам представляется, что в то мгновение страх Александра, что он не справится с узлом, был сильнее, чем страх перед богами. Удар меча, таким образом, остается для нас примером отчаянной решимости. Как и в случае с яйцом Колумба: свидетельством гениальности является не результат, а новизна решения.

Каллисфен исправил только «господство над всей Фригией» (а кому какое дело до названия?) на «господство над всей Азией» и позаботился о том, чтобы весть о случившемся распространилась повсюду. Насколько быстро становятся известны всем новости, передающиеся из уст в уста, от селения к селению, от города к городу, остается только удивляться. Вольфганг Рипл пишет в своих исследованиях об античных средствах сообщения, что беспорядочная передача устной информации намного превосходила в скорости все другие виды доставки, даже эстафеты всадников с заменой лошадей. Каллисфен, который в качестве «шефа информационной связи и главы пресс-службы» сегодня, наверное, пользовался бы спросом, мог рассчитывать на то, что в радиусе ста миль каждый знал, какое назначение предначертали боги Александру. Во всяком случае, уныние сразу же сменилось приподнятым настроением.

Оно держалось, пока они не приблизились к так называемым Киликийским воротам, узкому месту в горной цепи Тавра, такому узкому, что здесь Александр сам мог оказаться запертым более слабым противником. Тот, кто сегодня, двигаясь от Анкары, проезжает мимо Пилаи Киликии, может увидеть на другой стороне ущелья глубиной более ста метров остатки этой тропы, прорубленной в голых скалах; загороженная деревянными балками, она была не более двух метров шириной. Больше четырех человек рядом по ней пройти не могли.

Александр приказал расположить армию лагерем на плато и в надвигающейся темноте поднялся с отрядом царских щитоносцев, критских лучников и с внушающими страх агрианами на перевал, ожидая каждую минуту, что на его людей обрушится град камней. Единственное, что они слышали, — это дикие крики, с которыми обращались в бегство, покидая свои убежища в скалах, размещенные здесь часовые персов. «Достаточно было обломка скалы, чтобы уничтожить нас…», — удивлялся царь. В ту же ночь начался марш сорока тысяч. Когда авангард, спустившись с перевала, вышел на равнину к морю, сиявшему в голубой дали, македоняне, должно быть, чувствовали себя оказавшимися в раю при виде плодородных земель Сезама: полей овса, пшеницы, пшена, виноградников и фруктовых садов.

Причину, по которой персы не перекрыли перевал, что было легко осуществить с самыми лучшими воинами, пытались объяснить тем, что они по природе своей были всадниками, не имели опыта военных действий в горах и ожидали врагов там, где может наиболее удачно развернуться кавалерия — в просторной долине. Растоптать копытами в чистом поле — только это, по их мнению, было достойно героев-персов. Скоро воины увидели башни Тарса, проступавшие сквозь клубы дыма горящих полей, подожженных сатрапом Киликии при отступлении. Утомленный жарой, Александр приказал авангарду сделать привал, а сам, сняв шлем и латы, бросился в Кидн, несущий свои ледяные воды с гор Тавра.

Несколькими часами позже он почувствовал себя окончательно разбитым и утомленным прошлыми боями; он бредил в Лознобе дни и недели. «Безграничная печаль, словно оплакивали покойника, царила в лагере. Старые полководцы проклинали себя за беспечность: знаменитейшего из царей, самого известного в истории всех времен, сразила не рука врага, а купание в реке, и Дарий становился победителем еще до того, как встретился с ним», — писал Квинт Курций Руф.

Врачи, собравшиеся во дворце сатрапа Тарса, были растеряны. Наконец, они вызвали Филиппа, грека, который с давних пор заботился о царской семье. Старик сварил напиток, мерзкий запах которого заставил всех содрогаться от отвращения, выслал своих «коллег» за дверь и подал чашу царю. Посмотрев на Филиппа долгим взглядом, Александр передал ему письмо, и в то время как врач читал, он малыми глотками пил снадобье. В письме сообщалось, что Филипп, завербованный персами, замышляет отравление. Оно было написано верно оберегающим царя и чересчур подозрительным Парменионом, который все еще находился в Анкире.

Жизнь врачей в то время таила много опасностей (о чем наглядно свидетельствует смерть Гефестиона). Излечение известного человека упрочивало и преумножало их славу. Но если знатный пациент умирал, в их действиях усматривали халатность или преднамеренное злодейство. Филипп испугался за свою жизнь, когда у царя начался приступ удушья и он впал в беспамятство. Однако демон его лекарства оказался сильнее, чем дьявол смерти. Через неделю Александр смог обойти строй своих воинов вместе с облегченно вздохнувшим греком.

Когда его спросили, почему он не поверил Пармениону, царь ответил: «Мне показалось, что лучше пасть жертвой преступления, чем собственного постыдного страха». Звучит слишком громко, чтобы быть правдой, — так можно было бы сказать о каком-нибудь другом властелине. Однако подобное высказывание соответствует характеру Александра. Возможно, так и думали Плутарх, Курций Руф, Арриан, которые поведали об этом. Принято считать, что правдивые рассказы скучны, но бывает и по-иному.

Что касается Кидна, который сегодня называется Гексу, а в средневековье именовался Салеф, следует для исторической точности упомянуть, что в 1189 году Фридрих I Гогенштауфен, прозванный Барбароссой, утонул в той же самой реке, которая в случае с Александром дала мировой истории несколько иной поворот.

Прошло еще восемь недель, прежде чем Александр достаточно окреп, чтобы вести свои войска. За время его болезни ничего существенного не произошло. И мы можем спокойно отправиться в путешествие за тысячу километров, в Вавилон, где «царь царей» Дарий собрал военный совет. Возникла ситуация, которую никто не мог предвидеть: родосец Мемнон умер при осаде Мителены. То, что запланировал лучший полководец Дария и что уже частично осуществил, а именно: перенес военные действия на территорию Греции, отрезал Александра от баз снабжения и ударил с побережья ему в тыл — стало бессмысленным. Только немногие считали, что племянник Мемнона, Фарнабаз, станет его достойным преемником. Он получил приказ высадить у Триполиса служивших на его кораблях греческих наемников и двинулся маршем к Вавилону, где уже собрались мидийские, североафриканские, армянские и гирканские воины. Вместе с отборным корпусом юношей и двумя тысячами телохранителей, называемых «бессмертными», они составили «исчисляемое сотнями тысяч и даже миллионами» войско (как всегда, непомерно преувеличенное число, которое можно спокойно сократить наполовину).

Дарий, царь царей

С такой многочисленной армией Дарий на этот раз был полон решимости уничтожить этот воинственный македонский сброд. Чужеземцы, а также их советники и сатрапы не должны больше осквернять своими ногами священную землю Персии. Харимед же, которого Александр в свое время велел выслать из Афин, предостерегал от опрометчивого выступления в поход и предлагал свои услуги, рассчитывая разбить македонян силами греческих наемников и с помощью гирканских войск. Это его предложение настолько возмутило окружение Дария, что ему не оставалось ничего другого, как указать на пояс грека. Это означало: «Выведите его и задушите этим поясом».

В конце сентября войско покинуло Вавилон и медленно двинулось, а вернее, покатилось по Месопотамии, так как в обозе верхом или на колесницах ехали тысячи человек. Среди них было 365 наложниц царя со своими детьми, гаремные красавицы приближенных царя, евнухи, слуги, рабы (у каждого знатного перса было более двенадцати конных рабов), 300 верблюдов с драгоценностями состоятельных персон, 600 мулов с сокровищами Великого царя, не говоря уже о повозках с провиантом, о вьючных животных, о колесницах менее титулованных придворных. Этот военный червь начисто объел все на своем пути к Дамаску. Здесь оставили гаремы с прислугой и разбили лагерь под городом Сохи у подножия горы Аман. На этой широкой равнине, будто бы созданной для его превосходящей по численности кавалерии, Дарий хотел дождаться Александра. И он ждал и ждал…

То, что произошло в последующие дни и недели, не завершись оно впоследствии кровавой битвой, можно было бы назвать комедией. Великий царь, хорошо зная, что утомительные недели ожидания противника приведут к истощению запасов армейского продовольствия, вторгся через перевал в Киликию и вышел на морское побережье к городу Исс, где вместо врага увидел лишь несколько сотен оставленных здесь больных македонян (которых он вырезал на месте), тогда как Александр в то же время шел вдоль побережья за головным отрядом Пармениона, чтобы через Мириандр и Байланский перевал первым выйти к врагу, что удалось ему в гораздо меньшей степени, чем Дарию. И ни один из них не знал и не подозревал о пути следования другого, хотя их армии прошли рядом, параллельно друг другу, в противоположных направлениях. Все-таки Великий царь первым узнал, куда двинулся македонянин, и решил использовать эту возможность, чтобы закрыть ему дорогу к отступлению. Когда измотанные маршем македоняне услышали, что враг вышел им в тыл, то приуныли даже самые храбрые из воинов, потому что солдаты ничего не боятся больше, чем опасности быть отрезанными.

Александр вызвал к себе командиров и сказал им то, что, как мы уже знаем, говорили в подобных критических ситуациях Цезарь, Валленштейн или Фридрих Великий:

«Как вы можете бояться тех, над кем уже однажды одержали победу?! Македоняне — это свободные люди, поседевшие в битвах мужи; персы же — рабы, воины, давно отвыкшие от оружия, ведомые испорченными роскошью и пороком командирами. Вы не должны бояться также и греков, сражающихся в их рядах. Они предали свою родину за деньги и столь же презренны, сколь и бессильны».

Позже он прошел вдоль армейского строя и применил испытанный трюк полководцев: военачальники шептали ему на ухо имена и перечисляли боевые подвиги тех или иных солдат, и он обращался непосредственно к ним, зная уже и то, и другое. Он также не страшился говорить о шкуре медведя, который еще не был убит.

«Завтра предстоит сразиться не с каким-то там сатрапом, а с Великим царем. Если вы одержите победу, то Азия с ее несметными богатствами будет лежать у ваших ног. И думайте о том, кто будет идти впереди ваших рядов и, как вы это уже не раз видели, поставит на карту свою жизнь: это сделаю я, Александр!» Насколько патетично звучали эти слова, настолько же трезво и разумно был отдан приказ разжечь перед палатками костры и приготовить еду. Казалось, что угроза паники миновала, и уже больше никто не ворчал, когда поздним вечером Александр принял решение отправиться туда, откуда пришли, — к Иссу.

Где-то на обратном пути его, должно быть, охватили сомнения: а по-прежнему ли боги милостивы к нему? Ведь они заставили его двинуться в пустоту, сражаться перевернутым фронтом.

Им нужно было принести жертву, этим вечно чего-то требующим олимпийцам, для которых принцип «я даю тебе, чтобы ты дал мне» значил не меньше, чем для людей. Но кто из богов дал бы здесь больше всех?! Слева простиралось море, поэтому выбор был недолгим: Федита. Эта нереида была матерью Ахиллеса, который по материнской линии считался предком Александра. В присутствии военачальников в боевую колесницу были впряжены четыре белых коня, и раб плетью погнал их навстречу прибою.

Где же, собственно говоря, находилось место под названием Исс? Когда-то в гимназии мы задали такой вопрос нашему учителю истории. Он не знал ответа и в этом ничем не отличался от современных историков. Точно установлено, что персы, как и в битве при Гранике, построились за какой-то рекой. Но что за река это была? Очевидно, одна из трех больших и пяти малых, протекавших здесь, между горами и морем (смотрите приведенную карту). Две из них со временем стали привлекать особо пристальное внимание военных историков: Пинар (сегодня — Дели Чаи) и Пай я. Сторонники этих противоположных точек зрения с давних пор враждуют друг с другом с таким упорством, что напоминают Александра и Дария. Никому не известный французский военный, некий офицер из мещан, на основании изучения 679 страниц древних фолиантов и девяти карт отдал предпочтение Пинару. Но этот монументальный труд сомнительной исторической ценности не содержал никаких убедительных доказательств. В течение веков реки имеют обыкновение менять свое течение и берега. Так как известно, что павшие с обеих сторон похоронены на поле битвы, причем некоторые погребены в могилах, то разъяснение могли бы дать только раскопки.

В отдельных литературных источниках слово «Исс» упоминается в качестве названия уступообразного боевого порядка, используемого при наступлении на превосходящего по численности противника. Суть данного тактического маневра состоит в том, что усиленным флангом пытались одолеть противоположный вражеский фланг, в то время как более слабое крыло уступом придерживалось сзади. Классическим примером этого является битва при Левктрах, где в 371 году до н. э. фиванцы под командованием Эпаминонда разбили спартанцев. Этот полководец навсегда остался в анналах военной истории как первый, кто применил в бою уступообразный боевой порядок. Другими примерами применения этого боевого порядка являются Лютен, где в 1757 году одержал победу Фридрих Великий, а также Маренго, где Наполеон разбил австрийцев в 1800 году.

Там же — то ли на Пинаре, то ли на Пайе — местность, расположенная между побережьем и подножием гор, была изрезана водными путями и представляла собой влажную, грязную землю; здешний рельеф, таким образом, не был приспособлен для применения уступообразного боевого порядка. Независимо от того, использовал Александр данный боевой порядок или нет, битву при Иссе он выиграл не поэтому.

Как и на Гранике, царь сел на коня во главе отборного отряда своих боевых спутников, в первой же мощной атаке опрокинул тяжелую кавалерию и пехоту на левом фланге противника, круто повернул коней влево (кавалерийский трюк, пригодный в данных условиях, который позже продемонстрировали только карфагеняне под командованием Ганнибала), стремительно ударил во вражеский центр, где, по обычаю персов, находился Великий царь, и на длину копья приблизился к его боевой колеснице.

Жажда уничтожения, сверкавшая во взгляде Александра, страх на лице Дария и беспомощное движение его руки, протянутой в сторону смертельно раненного командира его телохранителей — все это впечатляюще изображено на известной помпейской мозаике размером 5,82 на 3,13 метра, выложенной из полутора миллионов камешков, — мозаике, которая восхищает сегодня посетителей Национального музея в Неаполе.

В этот момент решилась судьба сражения, которое тогда еще не было проиграно Дарием: его тяжелая кавалерия обратила фессалийцев в бегство к морю, его греческие наемники врезались в лес сарисс и, подогреваемые извечной ненавистью эллинов к македонским невеждам, совершали страшное опустошение в фаланге. Однако у Великого царя, оказавшегося один на один с Александром, сдают нервы. Он круто поворачивает вставших на дыбы коней и, пересекая поле боя, мчится прочь. Когда путь становится непроходимым, он бросает оружие, срывает с себя пурпурную мантию и вскакивает на сопровождавшую его лошадь. «Царь бежит!» — этот крик, распространяющийся с быстротой молнии, долетает сначала до сражающихся на побережье конников, потом — до юношей отборного корпуса, и, наконец, обращаются в бегство и наемники, также потерявшие мужество из-за малодушного бегства содержавшего их царя. В хаос отступления устремились со всех сторон македоняне, своим смертоносным оружием собирая страшный урожай победы, оставляя тысячи убитых и раненых.

Только два часа длилась битва в этот ноябрьский день у Исса. Она была выиграна человеком, готовым пожертвовать собственной жизнью, стоявшим во главе более обученного и морально более подготовленного войска, человеком (не стоит об этом забывать!), которому на этот раз улыбнулась удача. Исход боя отнюдь не был предопределен. Дарий тоже мог бы покинуть поле сражения победителем. Цезарь, когда казалось, что шторм разобьет его корабль у иллирийского побережья, крикнул кормчему: «Не бойся ничего! С тобой Цезарь и его удача!»

После непродолжительного безрезультатного преследования. врага Александр вернулся назад: уставший, с разбитыми нагрудными латами, он позволил снять себя с коня. Из раны на правом бедре сочилась кровь. Все кругом шептались о том, что царь был ранен в поединке с Дарием. Обычное дело на войне… Он вошел в шатер побежденного, который, по существовавшему тогда обычаю, не был разграблен, и остановился перед занавесом, как вкопанный. Когда он увидел изготовленные из цельного золота сосуды, мраморную ванну, серебряные кувшины для воды, бутылочки с мазями, ложе из павлиньих перьев, покрытое тигровыми шкурами; когда он вдохнул воздух, напоенный изысканными ароматами пряностей и эссенций, подивился ножкам столов в виде львов и столовой посуде, то обратился к Клиту со словами: «Вот что значит, по-моему, быть царем!»

Позже победители пили вино и вспоминали павших (у македонян было 450 человек убито и в десять раз больше — ранено). Слуга Дария, который, как и все остальные, был лишен языка, чтобы не мог проговориться о том, что слышал, передал ему украшенный рубинами ларец из слоновой кости. Он был пуст, и стали думать о том, что в нем хранить. «Только то, что еще более ценно», — сказал Александр. С этого времени в ларце из слоновой кости лежал свиток с комментариями Аристотеля к «Илиаде» Гомера.

Теперь настал черед той сцены, которая удивляла современников и трогала потомков: имеется в виду встреча Александра с матерью и супругой Великого царя. Сизигамбес и Статира, хорошо зная, что по законам того времени победитель может сделать с ними все, что пожелает, изначально положились на волю судьбы и с плачем упали на землю, когда увидели с триумфом провозимую по лагерю колесницу, — а также лук и пурпурную мантию: они, вероятно, подумали, что Великий царь мертв. Александр через Леонната объяснил несчастным, что считает их не пленницами, а царицами и заверил в том, что будет и впредь с должным почтением относиться к их высокому положению, ибо не ведет войну с женщинами.

Если бы при подобных обстоятельствах, пишет Дрозейн, и у афинян со спартанцами ненависть к вражеским правительницам и жажда любовных развлечений с ними находила бы такой же выход!..

Наверное, ни один из поступков Александра не удивлял потомков больше, чем этот акт благородства, эта почтительность, с помощью которой он мог бы вывернуть деспота наизнанку. Скептики, однако, придерживаются мнения, что его поведением руководило не только великодушие, но также и политические соображения. Царственные пленницы были желанными заложницами.

Рассказывают, что когда некоторое время спустя он вместе с Гефестионом вошел в шатер обеих цариц, то мать, не зная, кто же именно из этих двоих прекрасно одетых мужчин является царем, пала ниц перед его другом, который был выше ростом, чтобы поприветствовать его по персидскому обычаю. Гефестион, отступив назад, дал ей понять, что она ошиблась, и женщина, пребывая в величайшем смущении, уже была уверена, что эта ошибка будет стоить ей жизни, но Александр с улыбкой сказал: «Ты не ошиблась, он тоже Александр». Потом он взял на руки шестилетнего сына Дария и поцеловал его.

Царицам было разрешено похоронить самых близких родственников. Поле сражения было покрыто телами тысяч убитых персидских воинов — правда, не сотнями тысяч, как сообщили македоняне, которые с известной долей преувеличения довели численность персидского войска до полумиллиона человек. Ведь как прекрасно одержать победу, сражаясь за отечество, и победа эта тем прекраснее, чем больше врагов повержено…

В отличие от численности армии противника более достоверным представляется количество трофеев, которое Парменион Спомощью своих писарей тщательно зарегистрировал в Дамаске: 2600 талантов в монетах (соответствует 60.000.000 немецких марок), 500 фунтов серебра в слитках — сумма, которой было достаточно, чтобы заплатить солдатам отсроченное жалованье и обеспечить им содержание на последующие шесть месяцев. Шесть тысяч вьючных животных привезли с обозом не только деньги, но и живую добычу: «329 царских музыкантов и танцовщиц, 46 слуг для плетения венков, 277 придворных поваров, 29 поваров для приготовления еды на очаге, 13 молочников, 70 виночерпиев, 17 виноделов, 40 человек для составления мазей». Среди сотен знатных пленниц, которые были захвачены, оказалось так много прекрасно сложенных, что у Александра, который велел провести их мимо себя, словно на параде, прямо-таки разболелись глаза. В числе их была Барсина, женщина слишком благородная, чтобы сделать из нее рабыню, и слишком прекрасная, чтобы не пожелать ее.

Так как при выступлении войск из Македонии царь отказался от женитьбы, Парменион предложил ему вступить в связь с Барсиной, чтобы та родила ему сына. Ведь Александр знал ее с тех пор, как она еще девочкой жила в ссылке в Пелле. К тому же она говорила по-гречески. А то обстоятельство, что ее отец — перс, сатрап Артабаз, а брат командовал персидским флотом в Эгейском море, не будет воспринято с обидой ни греками, ни македонянами — так считал Парменион. Александр позволил себя уговорить и, в конце концов, убедить. Он держал Барсину при себе в течение пяти лет и расстался с ней лишь тогда, когда встретил женщину, к которой его, как уже было сказано, влекло не известное ему до сих пор чувство: страстная любовь. Связь с Барсиной и проявленное Александром уважение к пленным царицам сразу же позволяют представить, как он намеревался в будущем строить отношения с Персией.

«В К ил и кии и особенно при Иссе воины умирали за твое царское достоинство и за греческую свободу», — предупреждал его в письме один афинянин. Греческая свобода, «война отмщения» за униженных когда-то Ксерксом афинян, спартанцев, фиванцев, фессалийцев? В голове и сердце Александра уже сложились иные представления…

Известие о поражении персов распространилось быстрее, чем мы, живущие в эпоху высокоразвитых коммуникаций, можем себе представить. Эта новость привела в уныние командующих персидским флотом на Эгейском море (ведь теперь уже больше не приходилось рассчитывать на жалованье Великого царя). Она парализовала стремление спартанцев организовать по всей Греции центры антимакедонского сопротивления. Это сообщение буквально деморализовало афинян во главе с непримиримым Демосфеном, которые поверили слухам о том, что македоняне были растоптаны конницей Дария. Оно вынудило собравшихся в Коринфе членов Союза лицемерно поздравить друг друга с победой.

Спустя две недели после битвы высокородные гонцы доставили Александру письмо. Оно было от Дария, который с частью своей разбитой армии — персами и греческими наемниками — отступил за Евфрат. Дарий утверждал, что именно Александр развязал эту войну, ведь он вторгся в его мирную империю и принес много несчастья его подданным: «Против своей воли я покинул свою резиденцию, собрал свои народы и повел их против тебя.

Боги же, из каких бы побуждений они этого ни сделали, отвернулись от меня. Теперь вместо того, чтобы с обеих сторон и в дальнейшем жертвовать людьми, следовало бы заключить союз и впредь придерживаться мира. Но прежде всего ты вернешь мне мать, жену и моих детей, за которых я заплачу такой выкуп, что его не унесет и вся Македония, и отдам в придачу земли до реки Галис».

Это письмо говорит о разумности и чувстве меры, о понимании побежденным своего положения, о способности достойно проигрывать. Тем более удивительно ответное послание Александра. Достоверность документа неоспорима и не подвергается сомнению даже теми историками, которые проявляют скептицизм в других вопросах. Текст настолько характерен и убедителен, что кажется, будто живой Александр предстает перед нами из тумана тысячелетий.

Вначале он подчеркивает, что ни в коем случае не повинен в развязывании этой войны, а вся ответственность лежит на персах. Ибо он, избранный вождем эллинов, лишь заставил персов поплатиться за то, что они во главе с Ксерксом причинили когда-то грекам. И недавно они снова дали повод для отмщения, когда послали во Фракию, находившуюся под властью македонян, свои вооруженные силы. Все эти доводы изложены Александром спокойно и бесстрастно, но когда речь зашла о Филиппе, он не смог сдержать гнева:

«Мой отец умер от рук вероломных убийц, которых вы на него натравили, чем и хвалились в своих письмах. Ты сам, Дарий, посылал деньги спартанцам и некоторым другим эллинам, чтобы настроить их на борьбу со мной; и, наконец, с помощью посланников ты пытался совратить моих друзей и разрушить тот мир, который я дал эллинам. После всего этого мне ничего не оставалось, как пойти войной на тебя, на человека, который присвоил себе трон, нарушив священные права персов».

Здесь имеется в виду убийство Великого царя Арсеса евнухом Багоем, которое освободило дорогу Дарию. Этот фрагмент текста убедительно доказывает факт неприкрытого вмешательства в дела Персии, ведь Александр прямо говорит о себе как о защитнике персидских традиций, более того — даже отказывает Дарию в праве называть себя царем. И продолжает:

«Одержав победу в справедливом бою над твоими полководцами и сатрапами, а теперь — и над тобой и твоей военной мощью, я милостью бессмертных богов являюсь также и властелином той земли, которую ты называешь своей. О тех, кто сражался против меня, до не остался в состоянии войны со мной, а перешел под мою защиту, — о них я позабочусь».

Далее его пером водила гордыня, ощущение триумфа и надменность. Того, чему учил его Аристотель и что было провозглашено в храме в Дельфах — «Соблюдай меру во всем», — здесь явно не чувствуется:

«Так как я теперь господин Азии, то я требую, чтобы ты ко мне пришел. Если же ты опасаешься за свою безопасность, то вышли предварительно твоих посланцев, которым будет сообщено о гарантиях обеспечения свободного проезда. Передо мной ты будешь. просить о твоей матери, твоей жене и твоих детях; будут выслушаны и все другие твои желания. Впрочем, если ты снова пошлешь мне письмо, то должен обращаться к «царю Азии». Я тебе не равный, а господин над всем тем, что было твоим. Если не проявишь покорность, то я поступлю с тобой как с человеком, оскорбившим мое царское величие».

Письмо заканчивается угрозой: «Если ты придерживаешься другого мнения о том, кто теперь властитель, то я еще раз жду тебя для битвы в открытом поле. И не вздумай убегать! Потому что где бы ты ни был, я все равно тебя найду».

Александр не ожидал ответа на это послание. Он требовал того, чего Дарий не мог исполнить, — разве только ценой потери своего достоинства. И тем не менее этот ответ должен был прийти.

Что нужно было предпринять после битвы при Иссе? Этот вопрос обсуждался высшим военным руководством македонян в Марафе. Следовало ли охранять то, что уже завоевано, и ждать дальнейшего хода событий? Или было бы разумнее пробиться за Евфрат, прежде чем персы успели собрать новое войско? Именно это предлагали сделать некоторые полководцы. То же самое посоветовал бы предпринять кое-кто из современных военных историков. Во всяком случае, Александру был сделан упрек в том, что он действовал без всякого плана и упустил отличную возможность окончательно уничтожить персидское государство. Это, следовательно, являлось серьезнейшей стратегической ошибкой, о чем легко говорить с высоты современного уровня познания. Стоило ли тогда поступать подобным образом — сомнительно. Македоняне все еще чувствовали угрозу с моря, и пока финикийские гавани были для них, словно стрела в теле, да и Египет прочно удерживался персами.

Александр обуздал свое явное нетерпение и обратился в сторону финикийцев, которые предоставили свой флот в распоряжение персов. Насколько мала была численность этого народа, настолько велико было его влияние: он был способен к торговле, как никто другой; не имея собственного государства, он господствовал на море между Гибралтаром и Кипром; этот народ руководствовался духом коммерции, означавшим риск и расчет. Некоторые исследователи придерживаются версии, что финикийские мореплаватели побывали в Америке еще до викингов и Колумба, и каждому известно, что они обогнули Африку. Как бы между прочим они дали нашему континенту название «Европа» и подарили нам алфавит. Эти странные люди, финикийцы, как и все, к кому благосклонна удача, были не особенно любимы на Средиземном море. Они были очень богаты, хитры, славились как мастера на все руки, но имели одну слабость: ревнивую зависть друг к другу. Тир и Сидон, Триполис и Арад, Библ, Берит (Бейрут) и Акко отказывали друг другу в масле для ламп, не давали ни одного бурдюка вина.

Александр сделал ставку на их противоречивую натуру и оказался прав. Сидонцы, когда-то жестоко разбитые полчищами персов после восстания, оставленные в беде Тиром, несмотря на обещание помочь, поторопились сдать свой город македонянам. Жители Арада также появились с золотым венком, а за ними последовали и жители Библа. При этом они не чувствовали особой радости: насколько мало любили финикийцы персов, настолько не лежала у них душа и к грекам, старым заклятым врагам; к тому же они опасались, что после того, как принесут Александру клятву на верность, возникнет угроза эллинизации. Тем не менее сидонцы с приходом Александра надеялись увидеть униженным проклятый ими Тир, а население Библа связывало с Александром надежду на возрождение былого могущества их города.

Наконец появились и посланники Тира. Их лбы не были повязаны красной лентой, как подобало просящим о покровительстве. Они совершенно не хотели отдаваться во власть новому господину. Они втайне высмеивали сидонцев, чей новоиспеченный царь раньше был садовником. «Ибо так хотел Александр, — пишет Помпей Трог, — чтобы никто не смог подумать, что это вызвано какими-то родовыми заслугами, а не исключительно милостью щедрого царя». Посланцы Тира передали македонянину настолько тяжелый золотой венок, что сразу же вызвали его недоверие. Что же скрывалось за этим чрезмерно дорогим приветственным подарком?

Он вежливо поблагодарил и высказал свое желание принести жертву божеству города Мелькарту, который был не кем иным, как тирским Гераклом, а следовательно, его предком. Это предложение Александра кому-то могло показаться только замаскированным условием сдачи города. Именно так поняли его слова в Тире, но ответили не менее изящным дипломатическим ходом. Жители этого города, в отличие от большинства финикийцев, населяли защищенную флотом островную крепость и поэтому сказали, что по достоинству оценили честь царского жертвоприношения, но он мог бы оказать Мелькарту еще более высокие почести, если бы устроил церемонию в другом храме, который «случайно» находился на материке, в Палетире. За этим предложением стоял очевидный расчет: для купцов еще не пришло время окончательно решить, чью сторону принимать — персидскую или, как в этом случае, македонскую, так как пока было неизвестно, кто же станет победителем.

Александр видел их насквозь. Ничто не могло вывести его из себя больше, чем сознание того, что — его принимали за глупца. Это уже в полной мере испытали на себе жители города Милета. Отбросив всякую вежливость, он резко потребовал от представителей Тира открыть, наконец, свои подлинные намерения. Те присмирели и стали объяснять, что они — торговцы, а торговля может процветать только в мире; нейтралитет Тира гарантирует этот мир, поэтому их ворота должны быть закрыты как для македонян, так и для персов, но против соглашения на равноправной основе они, конечно, ничего бы не имели. Эти островитяне и не подозревали, что война началась уже в то самое мгновение, когда царь молча с ними распрощался.

Впереди была самая продолжительная и упорная осада за всю историю войн, где командовали не полководцы, а инженеры.

Вначале прозвучала речь.

Командиры кавалерийских и пехотных соединений собрались на берегу, взирая на крепостные стены Тира, которые до небес возвышались из моря, словно воздвигнутые рукой циклопа. На душе у македонян было неспокойно. Им казалось, что лучше встретить врага в открытом поле, чем за рвами и бойницами; они привыкли видеть в руках своих людей мечи и копья, а не кирки и лопаты. Опыт подсказывал им, что пройдут месяцы, прежде чем город будет взят, если это вообще удастся сделать и не придется обломать зубы о проклятый, гранитный монолит, что было с Навуходоносором после тринадцатилетней осады.

«Если Тир не падет, если его гавани не перейдут в наши руки, то персы и дальше будут господствовать на море, и никто из нас не сможет отважиться, имея за спиной смертельную опасность, преследовать Дария, — так начал Александр, слишком хорошо зная настроение своих командиров. — Но если же мы штурмом возьмем эти стены, то тогда Финикия будет нашей и ее корабли покинут персидский флот, потому что какой же гребец, какой матрос захочет воевать, если он будет знать, что его родной город находится в наших руках?! Только тогда мы сможем удерживать Афины больше страхом, чем доброжелательством, и больше не будем опасаться в Греции никаких восстаний; только тогда мы сможем беспрепятственно пойти на Египет — где, как вам известно, властвуют Ахемениды».

Между побережьем и Тиром, скрывая уходящую в глубину значительную часть городской стены, лежала восьмисотметровая полоса бурного моря, дно которого, пологое у берега, вблизи острова круто обрывалось. Как можно осаждать эту островную крепость, не имея мало-мальски приличного флота? Этот вопрос Александр прочел на лицах своих военачальников. И он ответил на него, когда повесил на плечо две корзины с песком, подошел к берегу и высыпал песок в море. Уже на следующий день началось возведение дамбы.

Материал для строительства подвозили на телегах жители Палетира — после того, как их заставили сносить с этой целью собственные дома. Им помогали тысячи пленных, разбитых на группы. Дерево для забиваемых свай поставляли из лесов Ливана с их знаменитыми кедрами. Весь надзор над проведением строительных работ осуществлял инженер из Фессалии Диад. Царь сам назначал вознаграждение для наиболее усердных строителей, хвалил, порицал, подстегивал. Но работы все же продвигались с неимоверным трудом: греки изобрели сложные технические приспособления, но почему-то не додумались до тачек и хомутов для лошадей (так же, как инки — до колеса).

Жители Тира с усмешкой наблюдали за строительством дамбы с зубцов своих пятидесятиметровых стен и не могли скрыть злорадства, когда шторм сносил с трудом насыпанный песок и волны пожирали насыпанный грунт и камни. Они сожгли специально изготовленную соломенную куклу, изображавшую Александра, устраивали маскарад за маскарадом, радостно трубили в свои рожки. И еще делали то, в чем впоследствии должны были раскаяться: сбрасывали со скал посланных Александром парламентеров. Они не боялись расплаты за эти совершенные против неписаных законов ведения войны преступления, так как верили, что если дело примет серьезный оборот, на помощь придет Карфаген с его внушающим страх флотом.

В многоэтажных постройках Тира, самых настоящих многоэтажных домах, где в мирные времена проживало сорок тысяч человек, не ощущалось никакой нужды. Глубокие колодцы давали достаточное количество воды. В кладовых было сложено продовольствие. Многие женщины и дети для пущей безопасности были отправлены в город союзников Карфаген. Жители Тира охраняли подход к двум гаваням, египетской и сидонской, и своими вылазками постоянно мешали сооружению дамбы. Они по-настоящему испугались лишь тогда, когда однажды утром увидели двух чудовищ, медленно вползавших на вершину дамбы. Это были высокие — пятидесятиметровые — двигавшиеся на четырех колесах осадные башни с покрытыми известью рамами, увешанные овчиной; их верхний, двадцатый ярус был снабжен подъемным мостом. Эти башни македоняне втащили и установили, можно сказать, голыми руками. Настоящие шедевры плотницкого искусства!

На башнях находилось разработанное греческими инженерами и основанное на принципе вращения оружие, которое, в отличие от арбалета с его натянутой тетивой, развивало силу метания с помощью нескольких вращающихся тетив и повышало, таким образом, дальность действия. Тяжелейшие камни улетали на расстояние до четырехсот метров. Машины для метания пучков стрел также во многом выигрывали благодаря вращавшимся пружинам. Спартанский царь Архидам, наблюдая в действии эту античную технику, призвал самого Зевса в свидетели собственного изумления и ужаса: «Какая здесь польза от человеческого мужества и человеческой храбрости?!»

Однако эти два качества человеческого характера оставались еще в чести, и жители Тира продемонстрировали их, подогнав к округлой вершине дамбы корабль, до отказа набитый щепками, смолой, серой, и в последний момент воспламенив взрывоопасную смесь, в то время как их ударные группы со всех сторон мешали македонянам тушить объятые огнем осадные башни.

Когда Александр возвратился из десятидневной карательной экспедиции против горных племен Ливана, которые постоянно нападали на его лесорубов, трудившихся для строительства дамбы, он приказал расширить мол, чтобы установить большее количество башен. Но на каждый его ход жители Тира отвечали контрходом. Стрелы его метательных машин они отводили вращающимися мраморными колесами; удары больших камней смягчались вывешенными на стенах мешками с водорослями; сброшенные в море скалы делали узкий морской пролив практически несудоходным. Казалось, македоняне смирились с судьбой и осознали свое бессилие. Но вот Александру приснился сон о том, что его дразнит сатир, пытается поймать в свои сети, танцует вокруг, но ему, наконец, удается схватить рогатого и хвостатого лесного духа. Едва только прорицатель Аристандр узнал об этом, как ему тут же открылась разгадка: «са — тир» означает «Тир будет твоим!» Позже, в другом сновидении, является величественный предок Геракл, называет своего царственного потомка по имени и указывает рукой, с которой капает кровь, на стены города.

Казалось, сны были как по заказу, но они уже так не воздействовали на боевой настрой армии, как это случалось прежде. Должно было произойти другое событие, чтобы убедить солдат в победе над Тиром: после известия о том, что родные города находятся в руках македонян, корабли из Сидона, Арада и Библа покинули персидский флот и возвратились в свои гавани. Именно это предсказывал Александр. А поскольку и моряки кипрских галер, ультрасовременных для того времени пятивесельных судов, решили переметнуться к македонянам (предательство было уже вопросом времени), то у полководца, который несколько поторопился с роспуском собственного флота, вдруг появилось явное преимущество в военно-морских силах. Все это было прямо-таки «в духе Александра».

С этого времени царь последовательно наносит удар за ударом. Жители Тира, которые оказались перед угрозой штурма с моря, видят появившуюся на горизонте армаду и вынуждены бессильно наблюдать из своих гаваней за тем, как их остров со всех сторон окружают корабли. Специальные суда поднимают из фарватера обломки скал и освобождают путь для плавающих платформ, состоящих из двух скрепленных между собой цепями грузовых кораблей. На их палубах установлены тараны — военно-техническое новшество, обладающее в прямом смысле слова «пробивной силой». Закрепленные в трех местах, они могли, как и на суше, постепенно разрушать стены, хотя враги и мешали этому: иногда им удавалось распустить крепежный канат и таким образом отогнать корабли от стены. Но вскоре зазияли первые бреши там, где каменные блоки были плохо подогнаны друг к другу. Каждая платформа освобождала место для двух кораблей с абордажными мостиками, по которым штурмовые подразделения проникали в бреши. Первая волна воинов, пытавшихся прорваться в город, была почти полностью уничтожена, во главе второй встал Александр. Теперь наступление на островную крепость шло уже со всех сторон. Галеры прорывали преграды и проникали в обе гавани. Метательные машины стрелами сгоняли защитников с зубцов крепостной стены.

Воин боролся с воином, наступал и замертво падал, воздух был наполнен шумом летящих камней, свистом стрел, криком пронзенных копьями, разрубленных топориками, обожженных горячей смолой. Защитники Тира отступили, побежали, но все же собрались для последней битвы перед святилищем основателя города, Агенора: одни почти безоружными бросались на врага, чтобы хоть еще одного унести с собой в могилу, другие прыгали со стен в море, предпочтя смерть рабству.

«Началась страшная бойня, когда наступавшие со стороны гавани воины и отряд Кена ворвались в город, — пишет Арриан о последних часах города Тира в июле 332 года до н. э… — Македоняне яростно разили все, что попадало им под меч, озлобленные долгой осадой, не принесшей им славы, приходя в неистовство при мысли о взятых в плен земляках, которых защитники Тира еще считанные дни назад казнили у всех на виду на зубцах своей крепостной стены. И они убили шесть тысяч мужчин, а тринадцать тысяч женщин, детей и стариков отдали в руки работорговцев. На тех же, кто укрылся в храме Геракла, распространилась объявленная Александром божья милость. Но таких было немного, потому что защитники Тира хотели лучше умереть, чем оставаться в живых по милости своего врага».

Сидонцы сообщили о том, что они тайно вывели из Тира несколько тысяч жителей и взяли их на борт своих кораблей. Они это сделали не из любви к ближнему и не потому, что вдруг осознали общность своего происхождения. Они спасли только тех, на чьих руках были красно-фиолетовые пятна. Эти люди принадлежали к числу ремесленников, красивших соком пурпурных улиток материал, носить который позволялось только царям. Пурпур из Тира пользовался огромным спросом, в древнем мире и был, вероятно, таким же ценным, как и красильщики из Тира.

То, о чем умолчал Арриан, сообщает Диодор и Курций Руф: «Когда наступил новый день, победителям представилось печальное зрелище воплощенного гнева царя: две тысячи молодых людей, которым удалось уцелеть в бесконечной кровавой битве, были приколочены к крестам, и кресты стояли вдоль большого участка дороги». Смерть на кресте означала мучительное умирание, которое могло длиться до трех дней. Трупы оставили висеть несколько недель — устрашение для всех тех, кто в будущем осмелится противостоять Александру.

Попытка Гефестиона избавить Тир от этого ужасного зрелища была отвергнута. «Ужас, — объяснил Александр другу, — предотвращает будущее кровопролитие. Помни о Фивах». Он напомнил и о том, что сочувствие не свойственно мужчинам. Однако в других случаях этот македонянин сам мог испытывать сочувствие — белая ворона среди правителей.