Александр Великий. Мечта о братстве народов

Вавилонская башня

«Какой город подобен городу великому… Великий город, одетый в виссон и порфиру и багряницу, украшенный золотом и камнями драгоценными и жемчугом!…Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным».

Так говорится в «Апокалипсисе» Нового Завета, и так думал весь античный мир о самом большом из окруженных каменной стеной городов, который, когда-либо возводили человеческие руки. В том виде, в каком отстроил его царь Навуходоносор, город занимал площадь в 490 квадратных километров (в четыре раза больше, чем Лондон в 1900 году), был обнесен стеной высотой более двенадцати метров и толщиной три метра, с 250 башнями и 100 воротами. Геродот сообщал, что наверху могли свободно разъехаться две повозки, запряженные четверкой лошадей. Позже производившие раскопки археологи установили, что этот путешествовавший по миру грек на сей раз не преувеличивал. Если бы господин Бедекер жил в те времена, то две достопримечательности он бы отметил тремя звездочками в своем путеводителе. Здесь находилась вошедшая в поговорку как символ заносчивости и зазнайства Вавилонская башня, и именно здесь Господь принял карающие меры, смешав все языки и наречия людей и тем самым разделив их. Башня, по свидетельству Геродота, была высотой 192 метра и на вершине скрывала от любопытных взоров небольшую комнату, где на золоченом ложе девственная жрица ожидала по ночам бога Мардука. В городе были висячие сады — опиравшиеся на мощные колонны искусно орошаемые сооружения, чьи уплотненные свинцовыми плитами террасы были похожи на цветущий рай. Навуходоносор построил их для своей мидийской супруги, которая тосковала по зеленым долинам родины.

Когда в середине октября македоняне и греки появились перед Вавилоном, прежний блеск этого города с миллионным населением был уже утрачен, укрепления разбиты, знаменитая башня лежала в развалинах, в храмах бога Мардука ютились нищие и бродячие собаки. Это Ксеркс, вернувшись из Греции, бесчинствовал здесь в бессильной злобе после своего поражения. Однако Вавилон все же выглядел весьма внушительно, ибо вызвал у солдат Александра безграничное изумление: такого города никто из них еще не видел. Они пришли из Гавгамел, спешно покидая равнину, где горы трупов (которых было десятки тысяч), разлагаясь на жаре, наполняли воздух смердящими испарениями и угрожали инфекционными болезнями. Они пересекли страну, где илистые плодородные почвы, даже если их и не обрабатывать, принесли бы урожай в несколько раз выше, чем убогие поля Греции.

Ворота Вавилона были закрыты, на зубцах крепостной стены показались воины. Птолемей с явным удовольствием построил солдат в боевой порядок и ждал действий противоположной стороны. Но вот открылась одна створка, потом — вторая, вышли украшенные цветами солдаты, высшие чиновные и военные лица, жрецы, одетые в белые одежды, женщины и дети; всю эту праздничную процессию сопровождал хор. Впереди шел сатрап Мазей, который в битве при Гавгамелах был одним из самых храбрых воинов. Он преклонил колени и в подтверждение своего повиновения указал на четверых сыновей, поступивших так же. Александр поднял его, облегченно вздохнув при мысли о том, что не придется осаждать Вавилон, чего он опасался. Возможно, сыграло роль то обстоятельство, что он когда-то проявил уважение к титулу и достоинству правителя Сард. И Мазей, в свою очередь, думал о том, что больше уже ничем не обязан своему дважды бежавшему с поля боя господину.

Царь передал поводья пажу, потому что только завоеватели имели обыкновение въезжать в город верхом на коне. Стоя на захваченной в сражении при Иссе колеснице Великого царя, он ехал по дороге шириной двадцать три метра, предназначенной для торжественных процессий; и эта дорога, и семиметровые стены по обеим сторонам напоминали ущелье. Стены были украшены цветными рельефами с изображением ста двадцати львов, а с ворот богини Иштар, за которыми открывался путь через город вверх, к царскому дворцу, грозно смотрели драконокрылые чудовища.

Торжественный въезд в этот город всемирно известных чудес в облаке фимиама, поднимавшегося над серебряными алтарями, под восторженные крики народа, который привычно обращался к «Восходящему солнцу», вероятно, даже для Александра был одним из звездных часов его жизни. Известно, что рядом с римскими цезарями во время их триумфальных въездов в покоренные города стоял раб, который должен был шептать: «Помни, что ты смертен. Помни, что ты смертен…». Опасности, что Александр забыл об этом и дерзкой заносчивостью (наглая заносчивость считалась самым большим человеческим заблуждением) вызвал гнев богов, не было. Пока еще не было…

В противоположность персам, которые после завоевания этого города поступили весьма неразумно, не почтив чужую религию, он повелел жрецам показать, как приносится жертва великому Мардуку. Он пообещал восстановить разрушенные священные башни, хорошо зная, что именно жрецы были «истинными владыками Вавилона», без которых его собственная власть могла лишиться опоры. Он также приказал позаботиться об очистке территории храма от мусора, и 10.000 человек трудились в последующие два месяца, не разгибая спин, вооружившись лопатами, корзинами и тележками, и казначей Гарпал, скрипя зубами, выдал 600.000 поденных выплат. Впрочем, у него не было никаких оснований для жадности. Его царь за одну ночь сказочно разбогател и должен был вскоре стать самым блистательным правителем мира. Помимо рабов и рабынь, поместий, конюшен, где разводили лошадей, амбаров, тысяч голов скота, произведений искусства из драгоценных металлов и камней, серебряной посуды, слоновой кости, черепаховых панцирей, эмалей, фарфора, шелков, пурпура, страусиных перьев, шкур пантер, ковров, древесины ценных пород, пряностей, благовоний, слонов, львов, тигров он завладел сокровищницей Дария. Здесь длинными рядами стояли амфоры с расплавленным золотом, сундуки с сапфирами, изумрудами, рубинами, алмазами и жемчугом — этим несметным, невообразимым для македонских крестьян и пастухов богатством, которое восточные Великие Лари в течение веков наследовали, добывали грабежом, вымогательством, захватывали в сражениях. Вместе с золотыми запасами в Сузах и Персеполе стоимость только этих ценностей составила 4,5–5 миллиардов немецких марок.

Гарпалу было поручено чеканить монеты из золота. Подсчитывая его количество, он составлял длиннейшие списки, и бывали дни, когда вид этого безбрежного золотого моря лишал его самообладания, и казначей в порыве жадности и отчаяния чуть ли не рвал на себе волосы: «Куда столько, куда, куда, куда…»

Его царь знал, на что расходовать деньги. Каждый конник получил 550 драхм (одна драхма — это примерно четыре немецкие марки), каждый тяжелый пехотинец — 190, каждый всадник союзных греческих государств — 460, каждый наемник — двойное месячное жалование; вознаграждение командиров было соответственно выше, военачальников — еще выше, и львиная доля досталась тем немногим приближенным, которые уже известны нам как «великие сподвижники». Аристотелю также была выделена значительная сумма на проведение научных исследований. Александр не забыл и свою мать, приказав послать ей покрывало из страусиных перьев, тигровую шкуру и пурпур. Города, оказавшие особо упорное сопротивление во время нашествия Ксеркса, получили, спустя полтора столетия, значительные суммы. Жители Кротона, что на Сицилии, очень удивились подобной щедрости, ведь большинство из них уже давно забыло о том, что один из их сограждан перед битвой у острова Саламин на собственные средства снарядил корабль. Но царь помнил об этом, ведь он хотел остаться верным своей роли мстителя за опустошение Греции в персидских войнах. Когда он обнаружил в Сузах бронзовые статуи народных героев Гармодия и Аристогитона, он тотчас же велел вернуть их в Афины. (Цоколь, на котором они были там снова установлены, несколько лет назад был обнаружен недалеко от Акрополя.)

Провозглашенный вавилонянами «властителем четырех стран света», он устроил резиденцию в старом дворце Навуходоносора, в лабиринте из шестисот комнат, из которых ни одна не имела окон. Тем не менее солнце настолько раскаляло кирпичную постройку, что ночью спали на матрасах из козьих шкур, наполненных прохладной родниковой водой. (Эта «водная кровать», изобретенная в древности, а потом позабытая, в наши дни появилась в продаже как модное новшество.) Своим воинам он предоставил почти пять недель отдыха, чтобы залечить раны, избавиться от недугов — больных было больше, чем раненых, — и, не в последнюю очередь, насладиться жизнью.

Ибо Вавилон был городом греха. Летописцы выражали возмущение этой безнравственностью, чего не разделяли солдаты. Для них оказаться в подобных условиях было равносильно попаданию в рай. Еще во времена европейского Средневековья об этом не могли говорить спокойно. В книге Вальтера фон Шатильона об Александре Македонском[12], которая была настолько популярна, что служила даже в качестве учебного пособия, написано: «…ибо нет там ничего более дурного, чем моральное разложение, чем служение продажному злу грязной любви, лишь только реки выпитого вина омрачат разум; а когда за ужасный позор предлагают еще и деньги, то тогда не только муж заставляет жену, но и родители заставляют детей продаться гостям на удовольствие. Такова роскошь Вавилона, в таком праздном времяпрепровождении пребывал царь, словно пленник, тридцать и четыре дня. И его войско, предназначенное для того, чтобы усмирять государства, тоже оказалось бы совершенно бессильным, если бы, разомлевшее после ленивого обеда, захотело пойти в атаку на стремительного врага».

Добыча

Вальтер фон Шатильон утверждал вышесказанное не без оснований, ибо все его источники единодушно сообщали о том, насколько низки были в армии дисциплина и послушание. Александр действовал быстро. Он снова назначил сатрапом Мазея, дал ему в помощники одного из братьев Пармениона с семьюстами македонскими ветеранами и тремястами наемниками, еще одного земляка оставил в качестве сборщика налогов и покинул город, двинувшись к Сузам. И Аристандр, который предсказал многое, а делал вид, что знает еще больше, не предвидел только одного: что его повелитель умрет в Вавилоне…

Уже на марше царь начал наводить порядок в войсках. Он увеличил протяженность переходов с 25 до 30 километров в день, объявлял по ночам тревогу, выгонял воинов из их кожаных палаток и делал осмотр оружия. Он не щадил и себя: то и дело спешивался, пробегал в высоком, темпе два-три стадия, снова вскакивал на коня, тренировался в стрельбе из лука, в метании копья; когда же он ехал в колеснице и рельеф местности позволял, Александр читал или диктовал писарям, как это позже делал Цезарь.

Он писал письмо Аристотелю с описанием превосходной системы счисления, которой пользовались вавилоняне, и глубоких астрономических познаний их жрецов. Он был поражен этой древней культурой, представителями различных наций, которые хранили эту культуру и жили в мире и дружбе друг с другом. Когда он думал о македонянах, фессалийцах, ионийцах, фракийцах, пэонах, агрианах в своем войске, о том, как невелико их число и как огромна империя, которую он хотел завоевать, то к нему всегда приходила одна и та же мысль: об объединении народов.

Когда звуки трубы оповещали о привале и солдаты разбивали лагерь, царь звал Евмена и приказывал ему раскладывать перед собой эфемериды. Это были служебные записки со скрупулезным изложением всех событий дня, царских деяний, политических и военных действий, текущей корреспонденции, совершенных жертвоприношений и прочего. С помощью копий сатрапы и отсутствовавшие военачальники находились в курсе всех дел. Эти записи почти полностью утрачены — одна из тех потерь, которые могут повергнуть историков в отчаяние, ибо сколько можно было бы узнать об Александре и о его времени из этих «дневников»! Каллисфену они служили главным источником его исторического труда об Александре, ими пользовался Птолемей. Но и их произведения не дошли до нас в оригинале.

После того как войско вышло из Вавилона, в штабе македонян появились бематисты — «шагомеры». Они сообщили о том, сколько стадиев было до Суз, за сколько дней можно добраться до этого города, каковы рельеф местности и дорога, какие населенные пункты встречались на пути, какие растения произрастали, какие водились животные, где располагались колодцы. Их сообщения, ясные, взвешенные и точные, также были занесены в дневники. Александр лично проверял записи и постоянно читал их, потому что здесь нашло свое выражение то, чему учил его Аристотель: приобретение научных знаний посредством опыта. Он велел сделать извлечения и послать их ученым. Феофраст, основатель ботаники, пользовался сведениями бематистов; Плиний черпал из эфемерид для своей «Естественной истории» естественно-географические сведения, как и Страбон — для семнадцатитомной «Географии».

Что касается физического развития, бематистов можно сравнить только с современными известными атлетами. Хорошо тренированные, способные переносить лишения, голод и жажду, они за десять часов преодолевали 550 стадиев (почти 100 километров). Жителю Крита Филониду в Олимпии была посвящена надпись, где он назван лучшим бегуном и шагомером. Он стал знаменит, пробежав расстояние от Сикиона до Элиса и преодолев 160 километров за семнадцать часов.

В полдень десятого дня на горизонте появились клубы пыли, что могло означать в этих местах лишь одно: приближался многочисленный отряд. Но это были не враги, а друзья — с нетерпением ожидаемое подкрепление с родины под командованием Аминты. Набрать и мобилизовать новых солдат не составляло большого труда. Одержанные победы и, прежде, всего, богатые трофеи были более убедительным аргументом, чем любой денежный задаток. Аминта только должен был уговорить изнеженных юнцов из окружения Олимпиады, что наверняка доставляло ему удовольствие. Как и большинство македонской знати, он не любил царицу.

Подкрепление насчитывало пятнадцать тысяч человек; среди них были фракийцы, которые до сих пор так храбро и ожесточенно сражались (еще у римских легионеров отправка во Фракию приравнивалась к зачислению в подразделение штрафников), и пятьдесят мальчиков из благородных семей нагорья, которые в полевом лагере должны были получить соответствующее воспитание и стать пажами. Они еще не знали, какой ужасный жребий выпал им…

Македоняне передали приветы, небольшие подарки и письма, которые неграмотным были прочтены вслух. Александру тоже передали послание — от его матери, Олимпиады, которая, как всегда, жаловалась на наместника Антипатра и, как всегда, предостерегала сына от козней тех, кого он считал своими друзьями. Другое письмо содержало известие о полном разгроме этим же Антипатром спартанцев у Мегалополя.

«Мышиная война», — сказал царь, пожимая плечами, и отдал письмо назад ничего не понимающему Аминте.

Замечание отличалось фантастическим высокомерием. Ему следовало бы по достоинству оценить, насколько важна была именно эта победа. Если бы «мыши» (то есть спартанцы) победили, вся Греция отказалась бы признать его власть и следующей целью эллинов стала бы Македония. Значительной части его армии пришлось бы отправиться назад, через Геллеспонт, чтобы помочь Антипатру. И, таким образом, был бы поставлен на карту весь персидский поход.

Аминта, отличившийся при Гранике, под Галикарнасом и при Иссе, мог быть свидетелем духовного торжества своего царя на двадцатый день после выхода из Вавилона: Александр сел на трон Дария в Сузах. Это был следующий символический акт после броска копья на азиатском берегу Геллеспонта: «завоеванная копьем» земля теперь находилась под его властью. «Город лилий» в разное время являлся резиденцией знаменитых правителей из династии Ахеменидов: Кира Великого, Камбиза, Дария II, Ксеркса. Три наиболее известные царские дороги соединяли его с важнейшими центрами, среди них — дорога на Сарды с ее 121 постоялым двором для отдыха. Здесь на протяжении столетий появлялись делегации греческих городов-государств, чтобы просить Великого царя о поддержке, при этом защищая или предавая интересы собственной страны, заключались союзы, выторговывался мир, развязывались и заканчивались войны. И постоянно искали убежища высланные с родины; среди них были такие известные люди, как царь Демарат, которого изгнали спартанцы; Фемистокл, победитель морского сражения у Саламина, которого афиняне выслали из своего города; Павсаний, один из победителей под Платеями; Алкивиад, которого воспитывал Перикл, а обучал Сократ; Пелопид, возглавлявший «священный отряд» в битве при Левктрах.

То, что их царь восседал на троне, где когда-то сидел Ксеркс, разрушитель Греции, особенно растрогало греков из окружения Александра: отныне никто не имел права сказать, что действительно жил, если не пережил такого! И они даже оплакали тех, кто покинул этот мир, странствовал в Элизиуме и потому не мог видеть, как Дарий, один из династии Ахеменидов, которая присвоила себе право повелевать людьми на бескрайнем пространстве от восхода и до заката солнца, больше не боролся за господство над другими, а лишь пытался сохранить собственную жизнь. Более поздним поколениям все это покажется сказкой.

О том, как когда-то жили в Сузах, в Ветхом Завете повествует отдельная глава. Мы приводим ее текст в более позднем изложении Мартина Лютера: «Во время Агасфера (Ксеркса), который был царем над ста двадцатью семью странами от Индии до Мавритании и сидел здесь на своем царском престоле во дворце в Сузах, на третьем году своего царствования устроил он званый пир для всех своих князей и слуг, для могущественной знати Персии и Мидии, для наместников и правителей его земель и мог показать великолепное богатство своего царства и свою великолепную роскошь — и все это длилось много дней, а именно: сто восемьдесят. А когда кончились эти дни, то царь устроил пир для всех, кто находился в Сузах, для великих и простых людей, и они пировали семь дней на садовом дворе у царского дворца. Скамьи были из золота и серебра, и стояли они на дорожках, мощеных зеленым, белым, желтым и черным мрамором. И питье подавали в золотых сосудах, каждый раз новых, — и не кончалось царское вино. И никто никого не принуждал, потому что всем управляющим в своем доме царь приказал: пусть каждый делает то, что ему нравится».

Однако праздничное настроение во дворце Дария все же было испорчено: Александр оказался недостаточно высокого роста, чтобы достать ногами до скамеечки из слоновой кости, которая находилась у подножия трона. Филота, не долго думая, взял один из отделанных глазурью обеденных столов и подвинул царю под ноги. После этого один из слуг Дария залился слезами. «Мне больно, — сказал он, — видеть твои туфли там, где стояли чаши и блюда моего господина, когда я подавал ему на стол».

Что касалось стоимости золота и серебра, оказавшихся в сокровищницах, то Сузы даже превосходили Вавилон. Кто не верил рассказам о том, что Дарий под скамеечкой для ног и под подушкой хранил миллионы, мог убедиться в обратном. Пресловутые «подушка» и «скамейка» представляли собой два сундука высотой в человеческий рост, один из которых располагался над роскошным царским ложем, другой — под ним; оба до краев были наполнены золотыми монетами. Спальные покои также украшал сказочный платан — символ вечного богатства; ствол, листья и плоды были выполнены из золота, как и виноградная лоза с гроздьями из рубинов. Гарпал быстро подсчитал, что только стоимость золота, из которого изготовлен платан, составляла 25–28 миллионов драхм (в немецких марках — в четыре раза больше), а ведь при этом не учитывалась художественная ценность шедевра. Пердикка задумчиво произнес, что в ремесленном искусстве варвары, пожалуй, превосходят греков. Леоннат стал восхищаться изяществом и необычайным сходством с «живыми» растениями. Певкест сказал, что хотя эти люди и не говорят по-гречески, их культура, несомненно, более древняя.

На следующий день явился сатрап и спросил, можно ли показать царю гарем, в котором было 365 женщин. Александр, к разочарованию своей свиты, отказался от этого удовольствия: у него еще в Дамаске глазам было больно при виде множества прекрасных персиянок. Осмотр красивых мальчиков, которые все без исключения были обрезаны, он перепоручил Гефестиону. Гораздо больше его интересовало, почему Абулит сдал город своего правителя без сопротивления. Мифрен, Мазей, Абулит были людьми, к которым Александр не испытывал симпатий, хотя ему и было на руку их предательство. Абулит ответил, что это не предательство — покинуть царя, которого оставила удача.

В одном из дворцов на средней террасе Александр разместил семью Великого царя, которая все еще находилась при его обозе, и обеспечил ближайших родственников Дария соответствующим количеством слуг для подобающей их положению жизни. Сизигамбес сказала, что дети желали бы выразить ему свою благодарность, и попросила разрешения сделать это. Обе девочки в траурных покрывалах из белого газа и десятилетний сын склонили перед царем головы в нижайшем поклоне.

После небольшой паузы Александр произнес: «Мне было бы приятно, если бы они учили греческий язык».

Царица-мать пообещала, что так и будет, но была ошеломлена, когда на следующий день царь прислал взятую из Вавилона македонянку, чтобы обучить ее, Сизигамбес, искусству ткать ковры. Неужели он вдруг решил, что к ним следует относиться как к рабыням? Его возражение относительно того, что в Греции ковроткачество является занятием благородных женщин, не принесло никаких результатов. Для персиянки это была унизительная работа. Он извинился перед ней, как послушный сын, ибо так она просила его называть.

Ничто так не раздражало боевых соратников Александра, как его отношение к семье Великого царя. Удивление переросло в отчуждение и, наконец, в насмешку, когда их царь залился слезами при погребении супруги Дария, не выдержавшей трудностей военного похода. Женщины побежденного принадлежали победителю — таков был военный обычай — и должны были делить с ним ложе. Если он не хотел придерживаться этого обычая, то следовало передать пленниц им. О рыцарстве македоняне имели весьма смутное представление, а о том, что мы называем «романтическим началом» в натуре Александра — тем более. Едва ли не большее раздражение испытал по этому поводу сам Дарий. Вполне достоверно звучит то, что он выразил в письме Бессу, сатрапу Бактрии, со смешанным чувством уважения и покорности судьбе: «Ему недостаточно одержать надо мной победу на поле битвы. Он должен превзойти меня также в великодушии и в благородстве. Что за человек…»

Сузы, это с первых дней существования цивилизации расцветшее поселение, превратившееся в город мирового значения, теперь напоминают лунный ландшафт: из потрескавшейся земли чуть ли не на тридцатиметровую высоту поднимаются песчаные холмы, скалы и развалины. Дворцы и храмы, построенные из высушенного на воздухе кирпича, разрушились, дожди и жара превращают жилища в пыль и прах. Своеобразным символом этого погибшего города является не заметная издалека крепость крестоносцев, как это можно предположить в первый момент, а некое, похожее на фортификационное, сооружение, которое возвели здесь французские археологи, занимающиеся раскопками, в целях собственной безопасности и для защиты извлеченных из земли на свет драгоценностей от воров. Они дали отдельным раскопанным холмам, скрывавшим остатки различных построек, такие названия, как «Ападана», «Акрополь», «Царский город», «Город ремесленников». Не случайно самые прекрасные находки хранятся в Лувре. Это настенные многоцветные изразцы, фриз с изображением царских телохранителей, рельефы с фигурами львов, быков.

Там же, в Париже, находится наскальная надпись на вавилонском, эламском и персидском языках, — которую Дарий I велел выбить на камне: «Это — имена [народов], которые работали на строительстве дворца: мидийцы и египтяне ковали золото; ремесленники Сард резали слоновую кость; вавилоняне и ионийцы изготовили кирпич для стен; мидийцы и египтяне воздвигали высокие стены; люди из той страны, которую называют «горной» [Ливан], отделывали башни. Я говорю: все, что Я делал в Сузах, делал Я по приказу Ахурамазды, бога. Да защитит меня Ахурамазда от всякого врага с моим народом и с моим отцом и с моей страной».

«Страшная азиатская страна повержена в прах»

Когда в конце 331 года до н. э. Александр покинул Сузы и двинулся дальше, война показала ему свой отвратительный лик. То, что он увидел, заставило его содрогнуться, и царь молчал, когда воины упрекали его в том, что он пытался ввести их в заблуждение, говоря о персах как о людях воспитанных и культурных. Но при этом они вели себя как кровожадные, мерзкие, жестокие варвары.

«…Потому что им встретились восемьсот греков; когда их поймали, то в наказание искалечили каждому одну из частей тела. Они умоляли царя защитить их от дальнейших жестокостей врага. Им была предоставлена возможность вернуться на родину, но они хотели получить землю и остаться, чтобы по возвращении домой не вызывать у родственников своим видом вместо радости стыд и отвращение», — свидетельствовал Помпей Трог.

У одних была отрублена рука, у других — раздавлена нога, у третьих — отрезаны носы и уши или выжжено клеймо на лбу; самые несчастные искали дорогу с помощью палки, потому что их ослепили.

Все требовали от своего полководца решительных действий: преследовать виновника этих злодеяний, Дария, задержать его и подвергнуть справедливому наказанию. «Царь царей» с уцелевшей частью своего войска отошел в Мидию — труднодоступную область на северо-западе современного Ирана. Александр же хотел как можно быстрее двинуться в Перейду, в истинные земли мировой империи персов, к окутанным легендами, известным народам Средиземноморья городам Персеполь и Пасаргады, расположенным на мощном высокогорном плато, окруженном горными массивами высотой от четырех до пяти тысяч метров. Здесь за двести лет до его похода индоевропейские пришельцы завоевали господство над Ираном под защитой и с благословения их высшего бога Ахурамазды, который являлся воплощением света и держал в страхе демона тьмы Аримана. Эта страна Парса[13] была райски прекрасна, в чем письменно признался Дарий I, это была страна благородных лошадей и настоящих мужчин, и она не боялась никаких врагов. Если Сузы были административным центром, «головой» мировой империи, то Персеполь был ее сердцем. «Царь Азии» — этот титул пожаловали Александру вавилоняне, но он ничего не стоил, пока не покорилась Персида.

Путь туда был более опасным, чем предполагали. Уксии, одно из трех горных племен, которые никогда и никем не были покорены, которым сами Великие цари платили дань, когда хотели проехать через их земли, стали на пути у македонян и потребовали двойную плату за проход по их территории. Эту дань можно было легко уплатить из сокровищ Суз, но тем самым создать прецедент, на который ссылались бы другие племена. В неожиданной ночной атаке уксии были вытеснены, и если им и было разрешено остаться в своих селениях, то лишь благодаря заступничеству царицы Сизигамбес. Вместо того чтобы платить самому, Гарпал потребовал плату с горцев. Так как у них не было никаких денег, он удовлетворился поставкой 30.000 овец, 300 вьючных животных, 100 лошадей.

Подобные победы Александр одерживал мимоходом. Это изменилось после того, как Парменион с половиной войска и с постепенно увеличивающимся обозом свернул на большую царскую дорогу, а он оказался со своими легкими отрядами перед Персидскими воротами. Ему сообщили, что отсюда можно было гораздо быстрее, нежели по царской дороге, дойти до Персеполя, а это было необходимо, чтобы успеть захватить сокровищницы.

И снова разведка оказывается «ахиллесовой пятой» македонского войска. В узком горном проходе совершенно неподготовленные отряды натолкнулись на сооруженную из гранитных блоков стену, которая закрывала перевал и казалась непреодолимой преградой. Попытка штурмовать ее бесславно заканчивается под лавинами камней, которые персы с грохотом сбрасывают с высоты; одновременно македонян осыпает град стрел. Трубы трубят отход, больше похожий на позорное отступление, потому что павшие должны остаться лежать непогребенными.

Воины Александра разбивают лагерь и оценивают сообщения пленных, по словам которых с той стороны стены стоят сорок тысяч человек, и всем им приказано защищать подступы к Персиде ценой жизни. Александр отклоняет предложение достичь Персеполя обходным путем, который потребует многодневного перехода. Его считают непобедимым, и эта слава, которая обычно парализовывала врага уже в начале сражения, что позволяло сберечь сотни и тысячи человеческих жизней, была сейчас поставлена на карту. Ариобарзан, сатрап Персиды, должен быть разбит! Нельзя ли обойти узкий горный проход и выйти персам в тыл? Допрашивают пленных, снова и снова допытываясь: возможно ли это? «Нет, невозможно», — следует ответ. Горы слева и справа от тропы покрыты густым дубовым подлеском, который сейчас занесен снегом и, значит, совершенно непроходим, особенно для вооруженных щитами, копьями и мечами воинов в тяжелых доспехах.

Затем (непредвиденная развязка запутанного дела!) появляется некий пастух, знаток местных дорог, который имеет обыкновение случайно оказывать влияние на ход мировой истории в древности, ведя одних солдат в тыл другим — или сознательно отправляя их на погибель. Самый известный, или точнее сказать пользующийся самой дурной славой, звался Эфиальтом: он в битве при Фермопилах подставил спартанцев под персидские кинжалы. Наш пастух остался безымянным. Известно лишь, что он был родом из Ликии, когда-то попал в персидский плен и владел греческим языком. Есть, сказал он, очень хорошая тропа, известная только ему, потому что он там, наверху, пасет своих коз.

Нужно ли, можно ли ему верить? Македонянам не остается ничего другого, если они хотят искупить тот позор, который испытали возле Персидских ворот. Александр снабжает своих лучших воинов трехдневным запасом провианта, приказывает день и ночь поддерживать в лагере сторожевой костер, чтобы сбить противника с толку, затем ночью отправляется в путь в уверенности, что доберется до 2250-метрового хребта Болсору. При ледяном восточном ветре с колючим снегом они, спотыкаясь, пробирались через подлесок, ползли вдоль крутых выступов, пока буквально не свалились в ущелье, которое было похоже на гигантскую ловушку. Неужели ликиец их предал? Некоторые хотели вцепиться ему в горло, но вот скалы расступаются возле водопада, и после двух дней и ночей солдаты стоят на гребне и видят вражеские форпосты. Александр чувствует такое облегчение, что вопреки всем правилам и условностям обнимает пастуха.

Звучит согласованный с Птолемеем сигнал трубы. Теперь македоняне наступают сверху и снизу, из долины. Неожиданность и быстрота, несомненный полководческий дар Александра снова играют решающую роль: когда персы увидели, что неприятель зашел к ним в тыл, началась паника. Ариобарзану с несколькими сотнями всадников удается прорваться к Персеполю. Однако отцы города закрыли перед сатрапом ворота. Они уже знали о победе Александра, и им показалось, что разумнее иметь дело с победителем, а не с побежденным. И здесь предательство было лишь вопросом времени.

Победитель не замедлил явиться и был беспрепятственно пропущен в город. То, что произошло в следующие недели, заставило правителей Персеполя усомниться в том, правильно ли они поступили, закрыв ворота перед Ариобарзаном, потому что оборона города, вероятно, имела бы менее катастрофические последствия, чем его сдача.

Двигаясь со стороны гор, Александр пересек цветущую равнину Марв-и-Дешт, и в сиянии восходящего солнца его взору предстала огромная, укрепленная двойным кольцом стены терраса, скальная платформа, на которой возвышались дворцы, своим великолепием превосходившие все, что он видел в Вавилоне и Сузах, затмившие даже Акрополь, который он однажды посетил. Уходящие в небо колонны, яркий блеск красок, величественность сооружения — все это заставило его замереть.

Впечатление могущества усилилось, когда он в тот же день поднялся по двухпролетной монументальной лестнице… на коне: сто ступеней были расположены таким образом, что всадник мог удобно по ним передвигаться. Он передал Буцефала конюху, прошел через ворота Всех стран с их крылатыми чудовищами и капителями в виде быков, пересек широкую площадь и остановился перед настоящим архитектурным чудом — тронным залом, называемым Ападана. Лестницы и стены были украшены рельефными фризами с изображением «бессмертных» (царских телохранителей) и сцен борьбы между львом, символом бога солнца, и быком, который воплощал силы тьмы. Один раз в году (так сообщили Александру) в Персеполь приходили посланцы всех подчиненных народов — их было двадцать три — и платили властителю дань.

На главном рельефе все они были легко узнаваемы, изображенные в своей национальной одежде и с тем, что принесли или привели: парфяне с верблюдом, египтяне со своими быками, скифы в остроконечных шапках с — конями, эфиопы — со слоновыми бивнями и жирафом, индийцы — корзинами на плечах, лидийцы — с пурпурным материалом, ассирийцы — с зубрами, сомалийцы с баранами, арахозийцы — с серебряными чашами, арабы — с благовониями. Вдруг послышались громкие возгласы удивления: македоняне узнали на фризе… себя в полном боевом вооружении, переданном во всех подробностях. В веренице данников были также и греки: они несли шерсть.

Между тем бематисты шагами измерили Ападану, периметр которой равнялся 112 метрам (согласно современной метрической системе). Они насчитали 72 колонны высотой 18 метров каждая, которые держали перекрытия из кедровых балок. Соседний дворец Дария представлял собой в плане квадрат 45 на 45 метров и был украшен 100 колоннами. Весь ансамбль с тронным залом, дворцом Дария, дворцом Ксеркса, Стоколонным залом, трипилоном, святилищем, сокровищницей, жилым помещением для служителей, дворцовой кухней, библиотекой, гаремом, конюшней и казармами был «вписан» в квадрат со стороной, равной 400 метрам. Считал ли Александр увиденное прекрасным с точки зрения греческих канонов: благородным в пропорциях, гармоничным по композиции, эстетически совершенным? Или все это было для него лишь помпезным, гигантским, монументальным сооружением? Этот македонянин обладал утонченным пониманием искусства. Его симпатии в первую очередь принадлежали храму Артемиды в Эфесе, храму Афины в Приене (который он открывал), Парфенону, храму Зевса в Олимпии.

Тем не менее архитекторы и инженеры придворного лагеря испытали удивление и растерянность при мысли о той технике, которую должны были использовать персы на строительстве Ападаны — она и сегодня вызывает восхищение специалистов. Двадцатипятиметровой высоты потолок зала является самой сложной и дорогостоящей конструкцией, которая когда-либо была возведена на Востоке. Чтобы нести груз в 85 тонн, потребовалось изобрести седловидную капитель, на которой лежала трехчастная балка, что также явилось новым принципом, потому что даже самые могучие кедры не могли служить самостоятельными несущими балками нужной высоты и ширины. Итак, на. седловидную капитель клали три балки шириной 0,7 метра и высотой 1,04 метра каждая. На практике это означало следующее (здесь мы используем исследования Лео Трюмпельмана): для каждой отдельной несущей балки тронного зала нужно было найти примерно 400-летний кедр, свалить его, неимоверными усилиями подтащить к строительной площадке, и «все это тогда, когда уже давно были разграблены леса Ливана и Таврии для потребностей людей того времени». Уничтожение окружающей среды имеет 2300-летнюю историю. Ничто не ново под луной — это знал пророк Соломон.

В Персеполе Александру пришлось впервые столкнуться с недовольством, которое начали выражать его солдаты. Они, как передали воины через своих представителей, прошли десятки тысяч стадиев, одержали славные победы, но их храбрость и готовность пожертвовать собой не были вознаграждены подобающим образом. В том, что, по обычаям войны, полагается армии, завоевавшей город, им было отказано. Ни одного дворца им не разрешалось коснуться в богатом Вавилоне, ни одного дома — в полных великолепия Сузах, не говоря уже о городах ионийского побережья Малой Азии.

Царь знал, что они имели в виду, и ему было, нетрудно пойти им навстречу. Персеполь — так объявил он перед своим штабом — из всех городов Персиды больше всех достоин ненависти, ибо является очагом всех направленных против Греции злодеяний: здесь обсуждались планы нападения на Элладу, здесь было решено порабощать греков, где бы они ни жили. Этот город заслуживал самой жестокой кары. Но ведь жители добровольно открыли ворота, — напомнил кто-то. Это не имело значения. Он отменил запрет на грабежи. Ему не оставалось ничего другого.

В следующие дни произошло то, что стало в античности ужасным, но неизбежным ритуалом, следовавшим после завоевания укрепленных городов. Солдатня врывалась в дома, грабила их, забивала до смерти всех сопротивлявшихся, а заодно и тех, кто не мог сопротивляться, бросала в жилища факелы, равнодушно смотрела на то, как женщины вместе со своими детьми бросались с крыш, предпочитая смерть рабству.

Особенно свирепствовали фракийцы, агриане, иллирийцы, но и греки с македонянами не слишком отличались от тех, кого сами же называли варварами, а иногда и превосходили их в жестокости. Когда они в споре за добычу стали хватать друг друга за горло, царь положил конец кровавым бесчинствам.

Город опустел, но победитель, казалось, еще не утолил своей жажды мести. Чтобы месть принесла удовлетворение, нужно, как гласит народная мудрость, сполна насладиться ею, а чувство, испытываемое Александром, было лишь искусственно оживлено после полутора сотен лет и послужило только поводом для того, что произошло.

«…Все чаще Александр проводил время в пьяных пиршествах, где присутствовали также и женщины, — правда, не те, к которым нельзя было подступиться слишком близко, а проститутки, привыкшие жить с солдатами и вести себя свободнее, чем этого требовали приличия. Одна из них, по имени Таис, утверждала, что он заслужит благодарность всех греков, если даст приказ поджечь царскую резиденцию персов: этого ожидают те, чьи города разрушили варвары. К пьяной проститутке, высказавшей свое мнение о деле такой важности, присоединились и некоторые гости, такие же пьяные. Царь тоже находился скорее в возбужденном, чем в спокойном состоянии. «Так почему бы нам, — воскликнул он, — не отомстить за Грецию и не бросить факел?» Сначала он бросил факел в царском дворце, потом — гости, проститутки и слуги. Зал был в основном построен из кедрового дерева, которое быстро воспламенилось и загорелось… Такая участь постигла резиденцию правителей всего Востока, где когда-то многие народы находили правду, этот город — колыбель многих царей. Вероятно, Александр раскаялся в своем поступке, когда прояснилось его замутненное вином сознание…»

Так писал римлянин Квинт Курций Руф; в своей «Истории Александра Великого» он пользовался преимущественно сведениями из Клитарха, александрийского историка, который, правда, не принимал участия в военном походе, но сразу же после смерти Александра стал расспрашивать командиров, солдат, придворных — словом, очевидцев тех событий, собирал дневники, письма, сообщения, расспрашивал также и греков, воевавших на стороне персов. Оставшиеся «белые пятна» расцвечивала его неуемная фантазия, и теперь уже нельзя понять, где кончается подлинная история и начинается исторический роман. Но это не умаляет значения его произведения, тем более что оно написано блестяще. Во всяком случае, Дройзен, самый авторитетный исследователь биографии Александра Македонского, упрекал Клитарха в том, что он, игнорируя документальные свидетельства, выдумывал небылицы, столь часто повторяемые отдельными более поздними авторами, что со временем эти домыслы стали восприниматься как достоверные факты.

В случае с Таис, дорогой гетерой, которая позже стала женой фараона (заслуживающая внимания карьера для девушки из Афин), Дройзен, несомненно, прав. Действительно, невозможно поверить в то, что Александр, поддавшись на уговоры какой-то пьяной гетеры, мог совершить подобного рода варварский акт. К тому же и Арриан совсем по-иному описывает и сам поджог, и его причины. Наряду с другими источниками он использовал труды Птолемея, делал из них выписки, как тогда говорили. Полководцу, телохранителю и адъютанту царя, как и всем высшим военным чинам, было что вспомнить, когда он в Египте взялся за перо; правда, местами эти воспоминания несколько приукрашены, но именно Птолемею обязаны потомки достоверными сведениями о великой войне, которые, однако, не в последнюю очередь были основаны на эфемеридах — официальных дневниках.

«Царский дворец персов, — пишет Арриан, — он сжег, несмотря на совет Пармениона сохранить его, ибо глупо разрушать то, что тебе же и принадлежит. К тому же и народы Азии впоследствии не будут выказывать ему свои симпатии, потому что перестанут смотреть на него как на истинного правителя, а станут считать всего лишь завоевателем, который напал на их страны. Но он ответил, что должен отомстить персам за то, что они по пути в Элладу разрушили Афины и сожгли божества, а также наказать за все то, что они еще сделали грекам».

Совершал ли Александр этот акт возмездия под воздействием винных паров или же поступал холодно и расчетливо? Об этом еще до сих спорят сторонники Руфа, Плутарха и Арриана. Ответ на вопрос дали археологи.

Следы пожара были обнаружены, главным образом, в Ападане и Стоколонном зале, где колонны потрескались, кирпич выгорел, пол покрылся толстым слоем древесной золы. Другие здания — такие, как дворец Ксеркса, — преимущественно имели механические повреждения. Так, например, во дворце Ксеркса колонны явно были обрушены при помощи таранов. Но как вообще оказалось возможным устроить пожар в таком огромном зале? Для этого было недостаточно поджечь ковры, занавеси, деревянные оконные рамы, ставни и двери и ждать, пока огонь доберется до высокого двадцатиметрового потолка из кедрового дерева. Эти ожидания были бы напрасными. Если следовать совету Фридриха Крефтера из института Востока в Чикаго, то следовало развести в Ападане огромный многослойный костер из балочных перекрытий соседних дворцов и деревянной опалубки ворот. Должны были сгореть лишь тронный зал, символ персидского мирового государства, и дворец ненавистного Ксеркса. Другие здания пытались сохранить от огня с помощью специальных противопожарных отрядов.

В ходе археологических изысканий обнаружилось и еще одно косвенное свидетельство тщательно подготовленного поджога: все драгоценные предметы, вероятно, были заранее унесены из обоих залов; ученые, производившие раскопки, ничего не нашли из тех сокровищ, которые, несомненно, должны были здесь находиться.

Итак, археологи подтвердили правоту Арриана — и ничем не опровергли доводы Квинта Руфа. Это лишь кажущееся противоречие. Ибо даже если вся акция и была спланирована, осуществляли ее подобно празднеству в честь Диониса. Как представляется, в действительности пожар Персеполя был для античного мира апофеозом и предвестником новых событий. В его пламени исчезла целая эпоха, и из пепла родился новый мир. Он должен был стать, по мнению Александра, грандиозным огненным символом грядущих перемен. «Страшная азиатская страна, о царь и господин, повержена в прах», — говорится в «Персах» Эсхила.

Шираз, город роз, поэтов и соловьев, — по крайней мере он был им когда-то — сегодня является местом, откуда начинается путешествие к руинам Персеполя. Чтобы преодолеть восемьдесят километров на такси, потребуется не менее часа; почтовому автобусу понадобится значительно больше времени. Последний участок дороги длиной десять километров становится абсолютно прямым, словно начерченным по линейке, и ведет к террасообразному сооружению, примыкающему к Кут-и-Рамат, «горе Благосклонности». Кажется, что в прозрачном, словно стекло, воздухе над широкой равниной колонны царского зала врастают в небо. Когда подходишь ближе, то замечаешь, что из семидесяти двух колонн, несущих перекрытие, сейчас сохранилось лишь тринадцать. Но и этим тринадцати угрожала опасность, когда в 1979 году радикальные «стражи исламской революции» хотели взорвать их вместе со всем сооружением, ибо все то, что существовало в Иране до ислама, было, по их мнению, творением дьявола. Жители соседних деревень, вооружившись винтовками, охраняли тогда подъезд к храму и предотвратили это варварство. Они боялись потерять важный источник своих доходов, если иностранные туристы перестанут ездить к знаменитым развалинам.

Вид Персеполя все еще производит глубокое впечатление. Фризы протяженностью в общей сложности до семидесяти метров, остатки Стаколонного зала, седловидные капители, увенчанные фигурами быков, львов и грифонов, которые держали кедровые балки; рельефы во дворцах Дария и Ксеркса с изображением сидящего на троне, защищенного Ахурамаздой царя (которые когда-то светились яркими многоцветными красками); ворота Всех стран с их гигантскими быками — на всем этом лежит тень былого величия. Разрушения настолько сильны, что нужно собрать всю силу своей фантазии, чтобы перенестись в далекое прошлое, в давно ушедшие времена, когда Ахемениды строили эти дворцы и верили, что они подарят их государству вечность.

Когда Александр возвратился из похода в Пасаргады, вторую резиденцию Великих царей, где отдал дань уважения гробнице Кира Великого, он (наверное, впервые) взглянул на «дело рук своих»: черные от копоти руины Ападаны. Вечером ему доложили о приходе персидского жреца, который вырвал себе волосы и разодрал в клочья одежду и спросил, знает ли царь о том, что вместе с дворцами сгорела также библиотека с тысячами глиняных табличек и папирусных свитков, и среди них — написанные на 1200 пергаментах из телячьей кожи священные книги, которые содержали учение Заратустры, пророка Ахурамазды?!

Поиски убийцы царя

После того как обе столицы — Персеполь и Пасаргады — были заняты, Александр объявил, что «война отмщения» официально прекращена, и распустил войска государств, входивших в Коринфский союз. В отличие от греков, которым царь никогда по-настоящему и не доверял, с воинами-фессалийцами он расстался весьма неохотно: где бы ни испытывала их судьба — у Граника, при Иссе, на равнине у Гавгамел, во время долгих переходов по территории противника, — в их храбрости и верности он не усомнился никогда. Он предоставил солдатам право самим решать, будут ли они продолжать служить ему или нет, увеличив их жалованье втрое. И было довольно много таких, которые согласились остаться, ибо уже не могли себе представить иной жизни и опасались свидания с родиной. Те же, кто решил вернуться, награждались по-царски: каждый пехотинец получал 1.000 драхм (около 4.000 немецких марок), каждый воин-конник — 6.000 драхм.

Александр вручил стоящему во главе тех, кто решил вернуться, — македонянину Эпокиллу — подарки для своей матери и, кроме того, письмо. Видимо, передано было все же не одно письмо, а несколько, потому что на большинство ее посланий он не отвечал. Она продолжала предостерегать его, убеждать, упрекать — в особенности по причине его граничащей с мотовством щедрости, о которой до нее доходили слухи.

«Друзьям своим оказывай благодеяния иными способами, — писала она, — опасно всех их делать царями, ведь это даст возможность каждому из них заполучить собственную свиту». Нареканиям в адрес его наместника Антипатра не было конца: он всегда оставлял ее в неведении и плел интриги против нее. Почему сын продолжает запрещать ей принимать участие в каких бы то ни было государственных делах Македонии?

Александр знал почему. И упреки эти никак не могли повлиять на его любовь к ней. Когда Антипатр в очередной раз в одном из своих писем пожаловался, что, дескать, Олимпиада замышляет покушение на него, Александр лаконично ответил: «Удвой число своих телохранителей. И еще: известно ли тебе, что одна-единственная слеза матери способна стереть все, что написано и в тысяче писем, подобных твоему?!». Царь и вправду был расточителен, когда речь заходила о его сподвижниках и друзьях. Только пастуху, который привел его к Персидским воротам, он дал целую тысячу талантов (это примерно соответствует 250.000 немецких марок, хотя следует отметить, что весьма затруднительно сравнивать покупательную способность валют разных эпох). Военачальников он делал, выражаясь современным языком, миллионерами, полководцев — мультимиллионерами. Он мог себе позволить такое. Благородный металл, столь почитаемый у персов, пускался в оборот. Слитки серебра превращались в тетрадрахмы с изображением Геракла, золото — хотя и реже — в дарики и статеры. А те, кому они доставались, не всегда разумно могли ими воспользоваться, как это зачастую бывает у новоиспеченных богачей. Они прибивали себе подметки серебряными гвоздиками, во время купаний пользовались миррой вместо прежнего обычного оливкового масла, обзаводились личными поварами, слугами, массажистами и всегда содержали самых дорогих гетер. Леоннат для своих атлетических упражнений возводил арены, которые посыпались песком, доставляемым из Египта на верблюдах, — песок персидских пустынь он считал слишком грубым. Менелай заказывал в Южной Италии, в городе Кумы, сети для охоты длиной до 120 стадиев (это почти 21 километр). Другой полководец пил воду исключительно из Кара-Су — реки, из которой набиралась питьевая вода, предназначавшаяся для царского двора. Солдаты уже не снисходили до того, чтобы самолично чистить и точить свои боевые клинки и стрелы, теперь это было делом их рабов.

«Царь не мог не замечать, — писал Плутарх, — что его подданные утопали в немыслимой роскоши и посвящали жизнь бездумному расточительству. Он непрестанно напоминал о том, что если сравнивать их прежний образ жизни с нынешним, то нет ничего более порабощающего, чем погрязнуть в сытости, и ничего более почетного, чем суметь обуздать собственное тело: «Неужели вы не понимаете, что основой нашего господства должно быть то, что мы никогда не станем поступать так, как поступали те, кого мы одолели?»

Но в одном оказывались едины и друзья, и враги Александра: все они признавали, что в дружбе ему не было равных. Когда Певкест, один из его телохранителей, выздоровел после болезни, Александр послал его лекарю благодарственное письмо. Вместе с врачом Павсанием он советовался, как наилучшим образом выходить Кратера. Его интерес к медицине, разбуженный еще Аристотелем, обнаруживался и в том, что он лично составлял диеты (во время походов по причине резкой перемены климата и питания у многих обострялись или возникали желудочно-кишечные заболевания, чаще всего это происходило с солдатами) и изготовлял противоядия от укусов змей. Даже когда в походе царь сам заболел и слег, он тем не менее отправил своего придворного врача невесть куда, чтобы помочь другу, которого сильно искусал лев.

Преследуя Дария, он, полумертвый от жажды, отказался от предложенной ему крестьянином кружки воды. «Как я могу пить, когда у них нет ни капли?» — заявил он, указав на своих спутников.

Когда Гефестион во время прохода по Гиндукушу трясся от холода, Александр отдал ему свой плащ.

Он оставался верен друзьям молодости даже тогда, когда они этого и не заслуживали, в чем-то перед ним провинившись. Гарпал («Хромой»), сбежавший с поля битвы при Иссе вследствие каких-то темных делишек, не только был прощен: царь доверил ему впоследствии учет добытых трофеев в Экбатанах.

В отношении придворных, стремившихся попасть в число его любимчиков, не гнушаясь предательством и наговорами на своих ближних, он оставался глух. И все же Александр не всегда умел отличать льстеца и клеветника от истинного друга. «Этот человек начинает любить варваров», — произнес как-то Каллисфен, о чем тут же донесли Александру. «Он — мальчишка, щенок», — выразился в его адрес Филота. «Победами своими он обязан Пармениону», — данный упрек также приписывают ему. Согласно пословице о том, что дыма без огня не бывает, вероятно, и это утверждение имело под собой почву.

Македоняне оставались в Персеполе в течение четырех месяцев. Это время пролетело слишком быстро для солдат, которые почувствовали себя здесь со своими вновь обретенными подружками как рыбы в воде. Но оно очень медленно тянулось для их предводителя, опасавшегося за их моральный дух.

И действительно, 120 дней — слишком долгий срок для передышки, даже если принимать во внимание, что это был период зимы, время, когда античные полководцы имели обыкновение воздерживаться от проведения каких-либо военных кампаний (но не Филипп, который, к вящему ужасу своих многочисленных врагов, день мог превратить в ночь, а декабрь в май). Александр, казалось, чего-то ждал.

Он назначил сатрапом Мифрена, оставил Мазея на посту наместника в Вавилоне, подтвердил полномочия и своего сатрапа в Сузах, не стал разрушать прежнюю персидскую систему правления, относясь к ней терпимо, — естественно, при условии, что будет признан единственным и абсолютным властелином Азии. Ничего иного он и не требовал от Дария в обоих своих письмах к нему, однако не исключалось, что, если противник выступит с предложением заключить мир, ему может быть оставлен его трон. Судя по тому, как Александр впоследствии обходился с индийскими раджами, с Великим царем вряд ли было бы по-иному. Однако никаких мирных инициатив не последовало. Напротив.

После поражения у Гавгамел Великий царь вместе с оставшимися в его распоряжении силами, включая три тысячи отборных конников-бактрийцев и, кроме того, подразделение греческих наемников (похоже, до сих пор остававшееся в целости и сохранности), отступив к Мидии, как стало известно Александру, с необычайным рвением собирал в Экабатанах новое войско, создаваемое при поддержке ядра персидской знати (среди них был и Бесс, сатрап Бактрии), царских родственников и, прежде всего, Артабаза, снискавшего безграничное уважение простых воинов. В Туран и Ариану посылались бесчисленные гонцы; ежедневно несколько тысяч скифов, бывших извечными врагами Ирана, воинов, перед которыми трепетали даже македоняне, прибывали в этот лагерь. Вести, поступавшие из Греции, говорили о том, что, несмотря на Исс и Гавгамелы, антимакедонская сторона еще не повержена окончательно: ей как раз требовалось одно-единственное поражение Александра, чтобы вновь стать прежней владычицей.

И поражение это, говорил Дарий, обращаясь к великим сынам своей империи, не желавшим узнавать прежнего владыку в том, кого заклеймили как предателя, человека нерешительного и даже труса, должно быть нанесено македонским разбойникам прямо у ворот Экбатан, и оно станет сокрушительным и окончательным. Уверенность подкреплялась тем фактом, что об Александре вот уже много недель не было ни слуху ни духу: вероятно, он удовлетворился теми землями, которые сумел завоевать, либо же войско его раскололи внутренние распри вызванные мародерством и грабежом, как это нередко бывало.

Эти оптимистические настроения, возвещавшие новую зарю, развеялись окончательно при известии о том, что македоняне с тридцатитысячным войском вышли из Персеполя и двинулись дальше. В одно мгновение стало очевидно, насколько же тонки были нити, связывавшие иранских вассалов с их верховным правителем. Этот царь, считали они, позабыл о своем долге ответить верностью на верность и, кроме того, вообще оказался отринутым всеми добрыми богами. Похоже, он теперь был во власти Аримана, духа зла. Они ему уже не верили, не верили и друг другу. Царский визирь Набарзан, выступавший от имени недовольных, выразил мнение, что лишь один человек пользуется доверием восточных иранцев, скифов, индийцев, — и это Бесс. И посему Дарию следует до окончательного разгрома врага доверить свой трон ему.

«Я знаю, что слова мои режут тебе слух, но ведь и врачи исцеляют хворь сильными снадобьями, и кормчий, который страшится кораблекрушения, вынужден иногда выбросить за борт все лишнее, чтобы уберечь главное».

Далее Курций Руф пишет о том, что, заслышав эти слова, царь в гневе выхватил свой меч, чтобы зарубить визиря. Но в действительности ничего такого он не делал, а просто назвал Бесса и Набарзана изменниками и впоследствии вынужден был взирать на то, как они, не обращая внимания на его приказы, стали уводить свои войска. Когда не дождались ни скифов, ни воинов из Турана и Арианы, он неспешно двинулся вслед за остальными в направлении Par. Собрав остатки своей гордости, он отклонил предложение Артабаза взять в качестве защиты греческих наемников — дескать, единственных, кто еще верен ему. Нет! Не хотел он оставаться в долгу у каких-то греков…

Александру потребовалось всего-навсего двенадцать дней, чтобы дойти от Персеполя до Экбатан. Вместо Дария и его армии, желавшей дать ему последний бой, его встретил насмерть перепуганный правитель города, распахнувший перед ним ворота и сообщивший о том, что царь уже, должно быть, на подходе к Таре, что, в свою очередь, означало, что Дария нагнать чрезвычайно трудно. Speyde bradeos — «Поспешай медленно» — этому правилу Александр всегда следовал с железным постоянством, как бы ни был быстр. И он не стал поспешать вслед за Дарием, а предпочел помедлить, оставшись в Экбатанах. Здесь скрестились пути сообщения между югом и западом, и именно здесь нужно было возводить опорный пункт для продвижения далее на восток.

Цитадель из семи колец оборонительных стен, между которыми были помещены свободно, передвигавшиеся львы, была превращена в своеобразный «Форт Нокс» античных времен, служивший для хранения здесь несметных богатств, добытых в сражениях, золотых и серебряных слитков, которые до сего времени оставались в Вавилоне, Сузах, Персеполе и Пасаргадах. Для транспортировки их потребовалось две тысячи верблюдов и, кроме того, пять тысяч лошадей и мулов. Шесть тысяч македонян охраняли ценный груз под предводительством Пармениона, получившего эту должность — почетную и в то же время не требовавшую особого труда, что сильно поубавило его пыл как постоянного критика Александра. Управляющим всеми этими многомиллиардными финансами стал Гарпал, разместивший своих чиновников в верхних этажах крепости, человек, который, наряду с Александром и Гефестионом, вследствие этих доверенных ему денег обрел огромную власть. И властью этой позорным образом злоупотребил…

Тем временем обстановка в стане персов обострилась. Во время марша командиру греческих наемников (после нескольких неудачных попыток бактрийцев помешать этому) удалось все же добраться до самого Великого царя. Командир начал заклинать его всеми богами стать, в конце концов, под защиту его людей, если он не желает рисковать своей жизнью. Разговор шел по-гречески, а бактрийцы этот язык не понимали. Бесс, вопреки всему, по мимике беседовавших догадался, о чем шла речь, и решил действовать. Во время одного из привалов в Таре он вместе с Набарзаном проникает в шатер Дария, устраняет его телохранителей, после чего царя связывают и, словно сверток, кладут в повозку. Верные царю люди и отряд греков вследствие явного превосходства противной стороны отказываются выступить в его защиту и уходят в Парфию, оставив своего повелителя на произвол судьбы.

Выдать пленника македонянам, обменять его даже вопреки желанию Александра, вопреки обещанию того отказаться от преследования и гарантировать Дарию владение восточной частью империи — таков был план Бесса. Однако как же плохо знал он македонского правителя!

А тот тем временем был всецело поглощен одной из самых драматических в военной истории операций по преследованию противника. После изматывающего трехсоткилометрового марша от Экбатан до Par, на что ему потребовалось вдвое меньше времени, чем Дарию, он, будучи у цели, узнает о том, что Великий царь уже миновал Каспийские ворота. Тогда Александр был вынужден дать своим солдатам отдых, потому что многие из них остались лежать на обочине, немало было и загнанных лошадей. Но уже по истечении нескольких дней он снова в пути, оставив часть имущества, и вскоре минует знаменитый, считающийся «замочной скважиной Азии» проход, не встречая при этом сопротивления противника. Однако Александру пришлось преодолеть массу трудностей: местность здесь изобилует узкими, идущими вдоль отвесных скалистых обрывов извилистыми тропами. Он вынужден снова сделать привал, поскольку семьдесят километров до прохода были пройдены без всяких остановок, а запасы продовольствия истощились настолько, что он отправил Кена на поиски фуража. Перед македонянами раскинулась солончаковая пустыня, причем, по словам местных жителей, без единого колодца.

Александр, в обычных условиях предписывавший своим воинам покрывать ежедневно расстояние не более чем в двадцать километров, идет на постепенное увеличение переходов. Если его люди во время марша от Экбатан до Par в течение одиннадцати дней проходили по тридцать километров, то теперь, по пути следования от Par до Каспийских ворот, это были уже пятьдесят километров в день, а расстояние почти в 350 километров от ворот до того места, где Бесс остановился на привал, было пройдено всего за пять дней. Вооружение и имущество транспортировалось, естественно, на повозках. В условиях июльской жары, нехватки воды и тяжелого рельефа местности это было воистину героическим актом, сравнимым лишь с походами Ганнибала (которого не напрасно окрестили «Баркасом» и «молнией») да легионов Цезаря во время гражданской войны.

В первый из этих адских пяти дней полководец заставил спешиться около пятисот кавалеристов, чтобы на их лошадей пересадить лучших пехотинцев — большей частью это были командиры. Хотя как наездники они оставляли желать лучшего, но все же могли служить «двоеборцами» на тот случай, если бы предстояли бои против тяжело вооруженных греческих пехотинцев — гоплитов. У местечка Тара ему встретились двое представителей вавилонской знати, которые сообщили о пленении Дария, отходе греков и намерении Бесса захватить власть в государстве.

В предрассветной мгле наступавшего пятого дня на горизонте они увидели облако пыли: караван Бесса! Александр без оглядки понесся вперед, словно на пятках его внезапно появились крылья Гермеса, позабыв обо всем, даже не замечая, что следом устремились шесть десятков его конников — навстречу во много раз превосходившим их персам.

Клич «Искандер идет!» (так персы называли непобедимого Александра) оказывает магическое воздействие. Колонна в панике бежит и рассеивается. А те, кто решил не обращаться в бегство, тут же оказываются растоптанными копытами коней мчавшихся за Александром всадников. Но где же Великий царь? Лихорадочно обыскиваются все повозки. И вот наступает звездный час конника Полистрата, который в поисках колодца обнаруживает изукрашенную золотом повозку; возница валяется рядом в песке, обезумевший от жажды. Полистрат заглядывает в крытую повозку, находит кружку с остатками протухшей воды и в тот момент, когда подносит ее к губам, вдруг слышит стон: под овчинами лежит умирающий, руки его скованы золотыми цепями, одежды пропитала кровь. Полистрат, обмыв лицо несчастного, узнает Дария. Царь всех царей фактически был зверски убит при приближении македонян.

Последние слова его, обращенные к Полистрату, стали легендой, но ведь и легенда, подобно анекдоту, может являть собой наивысшее выражение правды. В данном случае дело обстоит так: Дарий не говорил этого, однако мог сказать, если принять во внимание его неоднократно упоминаемое в исторических источниках мнение об, Александре и данную ему оценку.

«Кем бы ты ни был, я заклинаю тебя судьбой всех людей, считая и царей, передать Искандеру известие от имени несчастного, покинутого богами. Пусть он отныне возьмет на себя защиту матери моей и детей моих и обеспечит им жизнь сообразно их достоинству и положению. Убийц моих он должен казнить не из мести за меня, но из-за презрения к злодеяниям их и из-за того, что безнаказанность влечет зло, которое не обойдет и иных царей, равно как и его самого.

Потом он вытянул правую руку и попросил передать Александру ее пожатие как знак царской преданности и доверия», — повествует Курций Руф.

Но и не получив этого известия, Александр все равно бы поступил с Дарием так, как подсказывало ему уважение к своему усопшему врагу. Сняв с плеч пурпурный плащ, он укрыл им тело покойного. Это был жест, идущий, несомненно, из самой глубины сердца. И одновременно, как нам уже не раз приходилось убеждаться, он являлся политической демонстрацией: склоняю свою голову перед последним из Ахеменидов и при этом выражаю свое почтение ко всем народам, кем он правил, но новый царь — Я, Александр Македонский, сын Филиппа из дома Аргеадов, потомок Ахилла и Геракла.

В остальном он выглядел так, словно у него гора с плеч свалилась. Дарий мертвый был для него приятнее Дария живого. С правителем, оставившим своих воинов у Исса и Гавгамел, государства не построишь, то есть даже по милости Александра он все равно бы не мог оставаться царем после того, как потерял свое лицо. Брать же его в свою свиту, как это уже имело место с другими представителями персидской знати, значило бы пойти на риск. Уже само его присутствие кололо бы персам глаза, ежедневно и ежечасно напоминая о нанесенном им поражении и о том, как смыть этот позор. Александр должен был быть счастлив, пишет Дройзен, что на его долю достались одни только плоды, которые принесла эта смерть, но никак не вина за нее; он даже мог рассчитывать на уважение персов, осуждая убийство их царя.

Тело было перевезено на богато украшенной колеснице в Персеполь, где Сизигамбес, мать Дария, похоронила его в гробнице, местонахождение которой ныне неизвестно. На Дарий III в 330 году до н. э. завершилась славная династия Ахеменидов. Назвать его гибель трагедией, как это имело место раньше, было бы преувеличением. Однако несправедливо и проклинать его как труса, что зачастую делают некоторые «новаторы от истории». Посредственный властитель, по природе своей безобидный и мягкотелый, он так и не сумел проявить себя как полководец и военный стратег, ибо вынужден был столкнуться с человеком, какие появляются на свет раз в два столетия — вот и все.

На краю света

Это произошло где-то к востоку от Каспийских ворот, на краю солончаковой пустыни, скудный пейзаж которой не мог оживиться даже зрелищем вздымавшихся, покрытых снегом вершин гор Эльбрус, когда солдаты, отдыхавшие в палатках после тягот парфорсной[14] охоты, вдруг не на шутку разволновались. Некоторые бросились бежать сквозь узкие проходы между палатками к своим лошадям, другие лихорадочно грузили скарб на повозки; люди собрались перед шатром Александра, и по лагерю из уст в уста стало передаваться известие: «Мы отправляемся домой! Домой! Домой!!! Сам царь поведет нас!». Домой, в зеленые леса равнин, к водопадам, домой, в гостеприимные города у Фермопильского залива, домой, в воспетые Гомером дубравы, сады и поля, домой в Пеллу, Эги, Филиппы, Миезу… Все тяготы, смертельный страх, муки и лишения закончатся, они вернутся с богатыми трофеями, их будут встречать ликующие женщины, дети, невесты, матери, братья и сестры, друзья, и остаток жизни они проживут богачами в своих поместьях.

Мысль об этом пьянила, как вино, и кружила голову всем. Тем более тяжким оказалось похмелье, последовавшее вскоре. Все дело было в том, что домой была отослана только часть греческих наемников, с опозданием двинулись некоторые фессалийцы, и слух о возвращении был в первую очередь продиктован лишь страстным желанием возвращения.

Александр счел своим долгом созвать войсковое собрание. Перечислив заслуги воинов и их победы, он, признав, что армия действительно нуждалась в отдыхе, продолжал: «Если бы я счел правление в завоеванных нами странах надежным, то и сам бы решил вернуться, чтобы воспользоваться плодами своей славы. Однако все еще не так; побежденных можно удержать лишь силой нашего оружия, но не убеждением: еще жив Бесс, поднявший руку на своего царя, чтобы самому усесться на трон, все еще продолжают угрожать скифы, бактрийцы, согдийцы, массагеты, парфяне, арахозийцы, сакры, индийцы. Стоит нам повернуться спиной к ним, как они тотчас же набросятся на нас, словно мы — кучка старух. Во имя всех богов, мы теперь стоим на пороге победы! И кто из вас хотел бы легкомысленно отдать ее врагу в подарок?!»

Минуту спустя раздался клич: «Веди нас, веди нас, куда считаешь нужным, хоть на край света!» так писал Диодор.

На краю света воинам опять пришлось дожидаться. В течение нескольких месяцев продолжались набеги и стычки в гирканских лесах на южном берегу Каспийского моря. Необходимо было покорить живущие здесь племена и выявить представителей персидской знати, пытавшихся найти тут прибежище. Большая часть персов, и среди них двое сатрапов и участвовавший в заговоре против Дария визирь Набарзан, решила явиться добровольно и поэтому была помилована. Артабаз, хранивший до последней минуты верность царю, получил почетный пост в свите, трое его сыновей тоже были приняты при дворе Александра, поскольку они, как и их отец, который однажды просил убежища в Пелле у Филиппа, свободно владели греческим и персидским, а переводчиков всегда не хватало. Эти четверо сопровождали представителей греческих наемников, предложивших свою капитуляцию. Они были прощены при условии, что отныне их мечи будут подняты в поддержку Македонии. Александру был сейчас дорог каждый воин. Глупо было бы ссылать их на рудники, как это произошло после битвы при Гранике. Народы, населявшие территории между Каспийским морем и солончаковыми пустынями Центральной Азии, так необходимые для дальнейшего продвижения, были бы теперь умиротворены.

Вдоль южного берега простирались земли, которые природа одарила более чем щедро. Благодаря дождям и обилию воды здесь произрастали настоящие джунгли, возвышались невиданной высоты дубы, «медовые» клены, целые леса из рододендронов, олеандров. Но более всего поражало бематистов обилие живущих здесь тигров и леопардов. Взору воинов предстали виноградники, где они увидели гроздья длиною в целый метр, фиговые деревья, с каждого из которых можно было снять до центнера плодов, поля пшеницы, которая, казалось, росла здесь сама по себе. Радость от созерцания «счастливой Гиркании» омрачилась лишь однажды, когда Буцефала, которого под уздцы вел один из оруженосцев, поскольку он никому, кроме своего господина, ездить на себе не позволял, вдруг похитили. Фессалийский жеребец с белой звездочкой на лбу был для полководца не просто любимым конем: это был посланный ему с Олимпа предвестник удачи. Александр, узнав о краже, впал в. свой хорошо известный «ахиллесов» гнев, приводивший всех в ужас, и велел передать через своих парламентеров воинственным горцам, что сотрет их с лица земли, если Буцефал не будет ему возвращен. И день спустя с радостным ржанием конь бил копытами у шатра царя, припадая к земле, как его учили, чтобы наезднику было легче на него взобраться.

Вид бескрайней водной глади Гирканского моря, называемого Каспийским, зачаровал сопровождавших Александра в походе географов. Возникал вопрос: было ли оно связано проливом с Азовским морем, как утверждал Аристотель, превышало ли по размерам Понт Эвксинский (Черное море) или же это был залив омывавшего азиатский континент мирового океана? Ведь если это так, то они сейчас стояли на краю света, а эта мысль казалась невероятной. Тот факт, что один карийский мореплаватель, посланный Ахеменидами, добрался два века назад до северного берега, доказав, что мировым океаном море не являлось, был тут же позабыт. Географы вынуждены были умерить свой исследовательский пыл и удовлетвориться утешающим обещанием, которое дали себе: позже всерьез заняться изучением этого водоема. А пока можно было заняться дегустированием нового блюда — черной и коричневой икры диковинной рыбы — осетра.

Здесь, у Каспийского моря, однажды появилась царица амазонок Фалестрис, сопровождаемая тремя сотнями воительниц, вышла к Александру и, поборов недоумение, вызванное внешним видом полководца, показавшегося ей на удивление низкорослым («…поскольку варвары всегда считают, что великие поступки способны совершить только те, кого природа наградила высоким ростом»), высказала свое желание. Она хотела родить ребенка от Александра, поскольку считала, что лишь она достойна подарить ему наследника его империи. «Женщина эта, обуреваемая страстью более, чем сам царь, склонила его к тому, чтобы на несколько дней сделать привал, и после того, как миновали тринадцать ночей, необходимых для исполнения ее желания, вернулась в свое царство», — писал Курций Руф.

Нам уже знакома эта воинственная дама. В действительности ее не было, как не было и ее скакавших верхом, стрелявших из лука верноподданных. Но рассказы о женщинах, предпочитавших выжигать себе правую грудь, чтобы иметь возможность лучше натянуть тетиву, раз в году зачинать от незнакомцев, убивать мальчиков сразу после рождения, а растить лишь девочек, были и остаются, поскольку это всегда рассказы необычные, пронизанные глубоким символическим смыслом. Миф этот возник потому, что на восточном берегу Понта жили люди, среди которых царил матриархат. И свести их царицу с «царем всех царей» было для таких писателей, как Курций Руф, слишком соблазнительной перспективой. Еще его современники сильно сомневались в том, что он воздавал должное правде. Но, если выразиться словами Джордано Бруно, «Se nоn е vero, е ben trovato» («Где нет истины, торжествует фантазия»).

Обнаружить, изловить и казнить Бесса, пребывавшего на территории нынешнего северного Афганистана, было следующей насущной задачей. Следовало расправиться с человеком, который, строго говоря, заслуживал награды, если бы нашел приемлемый и удобный для Александра способ решения проблемы Дария. Убийство царя требовало, однако, отмщения ради его же царства. Кроме того, Бесс уже короновался как Артаксеркс IV и призвал всех, кто был способен носить оружие, к сопротивлению. Потому что истинным преемником является он, в чьих жилах текла кровь Ахеменидов, но никак не этот сумевший проникнуть сюда чужеземец. Надеждой бактрийцев, согдийцев, гирканцев, скифов, арахозийцев, арийцев, парфян стал борец за свободу Бесс, который — вместе со своими воинами, конниками, крестьянами, кочевниками — призывал выступить против македонско-греческого сброда. Если эти племена поднимутся на народную войну, то будут защищать свою родину, а не какие-то завоеванные в прошлом их царем дальние страны. В штабе Александра еще не представляли, чем могла обернуться подобная война — этот недостаток фантазии потом сыграет с ними злую шутку.

Артабаз, Набарзан, Фратаферн, Автофрадат, Сатибарзан, Оксиарт, Абулит, Мазей — число персов, которым была оказана честь стать сатрапами Александра и быть включенными в его свиту, росло с каждым новым захватом. И не только их чужеземные имена резали ухо македонским аристократам. Они были вынуждены стать товарищами по оружию с теми, кто еще совсем недавно был их смертельным врагом, которым еще и теперь было за что мстить, которых нужно было не только разбить, но и казнить. А теперь следовало скрывать свое презрение и даже оказывать им почести. Те, кто, будучи побежденным, не мог иметь никаких прав — таков был извечный обычай, уравнивались отныне в правах с победителями.

Теперь они были повсюду: их можно было встретить во время маршей, когда они восседали на своих закрытых латами и увешанных золотыми побрякушками конях, в лагерях, где они воздвигали алтари со священными огнями, чтобы умиротворить своих идолов, за столом, где они разыгрывали из себя ценителей тонких блюд и умной беседы, при обсуждении текущих дел, когда они по-рабски падали ниц перед своим новым повелителем, — все это для любого честного македонянина было зрелищем невыносимым. Исполненная горделивой спеси от сознания своего благородного происхождения, эта клика варваров вела себя высокомерно, даже снисходительно. Все это было непереносимо, в особенности для тех, кто еще помнил Филиппа — воплощение истинно македонского духа, македонских традиций, македонского свободолюбия.

Но что же произошло с его сыном? Вход в его шатер охраняли теперь, в полном соответствии с ритуалом Ахеменидов, два копьеносца, и требовалось назвать себя, чтобы войти. Евмену было поручено заняться устройством гарема. Письма Александр теперь запечатывал перстнем, снятым с пальца убитого Дария. Одевался он в последнее время только на персидский манер: в пурпурно-белую тунику, подпоясанную расшитым золотой нитью кушаком, а лоб повязывал лентой. Чудо, что он еще не облачился в халат с длиннющими рукавами и эти жуткие шаровары по щиколотку.

Что произошло с их царем, который знал, от своего учителя Аристотеля, что с варварами следует обращаться как со зверями или растениями, что над теми, кому на роду написано оставаться в рабах вечно, надлежало быть лишь господином? С каждым днем он все меньше и меньше оставался македонянином и превращался в перса.

Александр пытался привязать своих соратников дружбой, задобрить их подарками, убедить словами. И намерения его были самыми добрыми. Они были нужны ему, но ему были нужны и те, кого они победили.

Такую огромную империю никак нельзя было держать в повиновении лишь с помощью страха и угнетения. Значит, речь шла о том, чтобы завоевать если не любовь, то, по крайней мере, расположение своих будущих верноподданных. Их следовало приучать видеть в новых правителях своих защитников, хранителей местных традиций и религии, да и друзей тоже. Тогда исчезнут и победители, и побежденные, и больше не будет границ между захватчиками и пленниками. И чтобы покоренные народы были готовы способствовать расцвету новой, только что основанной империи, следовало умиротворить их. Сам здравый смысл диктовал такое решение: ведь число греков и македонян было ничтожным по сравнению с, количеством персов, мидийцев, бактрийцев, парфян — да разве можно назвать всех их! «Если бы ему удалось осуществить слияние всех обитателей этой бескрайней империи, тянувшейся с запада на восток, в единое целое с тем, чтобы они взаимно обогащали друг друга своими дарованиями и способностями, сглаживая неизбежные различия, создать для них внутренний покой и добрые законы… то можно было бы утверждать, что тем самым был бы проделан огромный труд во благо, — такой, какой, по словам Аристотеля, необходим для истинного основания царства. Тщеславие, жажда победы, энтузиазм подвигли его на то, чтобы основать такое государство, и насущная необходимость с каждым днем все яснее указывала ему пути, по которым он должен был пойти для завершения начатого», — писал Дройзен.

А пути эти многим из ближайших спутников Александра казались непреодолимыми — ведь там, в конце их, и стоит Деспот, который затребует всех — и друзей, и врагов. Они не понимали, куда он желал направиться и чего хотел: даже Гефеста — он, который любил его, и тот не понимал, как и Кратер, который его почитал. Это были люди твердые, не боявшиеся ничего и никого, ни злых, ни добрых богов, не останавливавшиеся ни перед чем в достижении своих целей, жадные до добычи; жестокие, способные военачальники и столь же талантливые организаторы.

Тот Александр, которого перестали понимать полководцы и командиры, поскольку его цели и решения казались им сумбурными, вероятно, должен был внушать страх. Большей частью они хранили молчание. Это было недоброе молчание. Зерна грядущих бед зрели в тревожной тишине, словно зловещие драконы, готовые поднять голову…

Мятеж в степи

Ранней осенью 330 года до н. э. македоняне прибыли во Фраду (ныне Фарах), главный город | сатрапии Дрангианы (Афганистан). Здесь находились полуразрушенный дворец и крепость, оставалось некоторое количество домов, улиц, колодец — словом, это была пришедшая в упадок столица. Время маршей и переходов по плодородным землям, мимо крепких поселений, процветавших городов, населенных богатыми жителями, миновало. В Восточном Иране взору солдат Александра представали лишь редкие селения, крепости, бескрайние степи и солончаковые пустыни, среди которых вдруг как из-под земли вырастали оазисы. Тридцатитысячное войско шло через продуваемый всеми ветрами Сейстан: измученные, снедаемые болезнями воины с лошадьми, страдавшими оттого, что им приходилось щипать молочай; солдаты, все еще недовольные своим полководцем. Тот велел у Месхеда поставить повозки полукругом и поджечь их вместе с трофеями последних нескольких месяцев, среди которых были одежда, обувь, тюки с тканями, пряности, благовония, шитые золотом подушки, столы, книги, флейты, трубы, статуи, картины, кувшины, чаши, фарфор, ковры, кровати, сундуки и ларцы. Александр первым бросил факел в принадлежащую ему повозку, потом схватился за плеть, чтобы отогнать прочь тысячи гетер, мальчишек-педерастов, предсказателей, знахарей, карманников. С таким войском уже невозможно было вести кампанию, и уж тем более в стране, где «часы истории остановились с незапамятных времен».

Не только среди солдат преобладало настроение тревоги и подавленности: уныние охватило и командиров, высших военачальников. Сатибарзан из Арии, после того как бросился в ноги Александру, как и остальные сатрапы, был оставлен на своем посту. Но едва македоняне успели отойти, он устроил резню среди подчиненных ему фессалийцев и провозгласил всеобщее восстание. Для македонских командиров его шаг стал еще одним подтверждением того, что варварам доверять нельзя и что политика терпимости, проводимая их повелителем, терпела крах.

Здесь, во Фраде, произошло то, что историки назвали одной из трех катастроф, которые преследовали Александра во время его похода. Плутарх, Арриан, Диодор, Курций Руф, Юстин сообщили об этом — одни скупо, другие подробно, иногда противоречиво. Потребовалось провести тщательное расследование, чтобы восстановить ход событий.

К недовольным в ближайшем окружении царя относился некий Димн. Во Фраде он, наконец, решается осуществить то, чего втайне желают высокопоставленные военные, но на что не могут отважиться: покушение на Александра. С несколькими из них он вступает в сговор. Среди его сообщников были такие известные люди, как Никанор, Аминта, Деметр, к ним примыкает и молодой Никомах, с которым Димн делил не только стол, но и ложе. Юноша, который страдает от того, что ему довелось узнать, рассказывает о планах заговорщиков своему брату Кебалину, который не находит ничего лучшего, как обратиться к Александру через Филоту, командира отборных частей, состоявших из представителей знати, чтобы раскрыть имена готовивших покушение. На следующий день Филота сообщает настойчивому молодому человеку, что не имел возможности беседовать об этом с царем, а днем позже вообще отказывается говорить с Кебалином на эту тему. Тот доверяет тайну «пажу» по имени Метрон, зная, что последнему позволено представать перед царем в любое время без предварительного доклада.

Когда Александр узнает про заговор, он отдает своим телохранителям приказ схватить Димна, но те доставили царю лишь его хладный труп. Сам ли он грудью лег на меч или был убит другими заговорщиками, поскольку те опасались за свою жизнь, так и осталось невыясненным. Филота, вызванный к царю для объяснений, на вопрос, почему он так долго молчал, ответил: «Я не принял всерьез болтовню какого-то развратного мальчишки» и, в свою очередь, спросил Александра, не сомневается ли тот в его верности. «Нет», — ответил Александр, протянув ему руку на прощанье в знак примирения, однако для пущей уверенности призвал Пердикку, Леонната, Гефестиона и Кратера, чтобы выслушать и их мнение.

А оно было отнюдь не в пользу Филоты. Гефестион всегда был болезненно ревнив, если дело касалось Александра (он ревновал его даже к Буцефалу). Кратер сгорал от зависти к Филоте из-за высокой должности и почета, ему оказываемого. Он заявляет царю: «У тебя достаточно и внешних врагов. Защищай же грудь свою от таковых в собственном лагере». И все они выплеснули годами копившиеся подозрения наружу. Александр уже давно утратил доверие к Филоте, самому высокопоставленному из своих полководцев.

На рассвете того арестовывают по подозрению в причастности к готовящемуся заговору и ставят перед войсковым собранием, которое должно выслушать обвиняемого в таком тяжком преступлении. Александр сам подробнейшим образом вводит в курс дела солдат и приказывает принести сюда же залитый кровью труп Димна. Кебалин, Метрон, Никомах выступают в качестве свидетелей. Солдаты и командиры все еще никак не могут поверить в виновность Филоты. Свидетели утверждают, что он умолчал о планировавшемся преступлении, но участвовать в нем не пожелал.

Александр зачитывает попавшее к нему письмо Пармениона к сыну. «Позаботься вначале о себе самом, — написано там, — а потом мы добьемся своего». Он приводит хвастливые бунтарские высказывания, которые не раз приписывались Пармениону, рассказывает и о том, как обвиняемый в разговорах с гетерами издевательски отзывался о богоподобии Александра.

«Какие же мысли должны быть у человека, — вопрошает Александр, — который хранит молчание, зная, что на его царя готовится покушение? Мысли, которые бывают у убийцы. Отпрыску рода, представляющего цвет аристократии, доверил я защищать жизнь свою. Не раз вы, солдаты, просили меня о том, чтобы я берег себя. И вот я вынужден просить спасения у вас, у ваших мечей…»

Авторитетные источники сообщают, что эти слова Александра даже вызвали у солдат слезы, и вот горе их переходит в гнев, гнев в бешеную ярость, и некоторые уже хватают камни… Александр останавливает их: сначала обвиняемому должна быть предоставлена возможность защищать себя. Сам же он тем временем уходит, чтобы его присутствие не повлияло на принятие решения.

Филота клятвенно заверяет всех в своей невиновности, ссылается на заслуги перед Македонией, свои собственные и своего отца, Пармениона, вновь повторяет, что не смел тревожить царя из-за болтовни какого-то несчастного мальчишки, вспоминает; что о подобных обвинениях не раз докладывали и ему, и другим военачальникам. Создается впечатление, что Александр, сурово отчитав соратника за то, что тот вовремя не известил о происшедшем, прощает его. Ни один из свидетелей не назвал его главой заговора. Он им и не был — наоборот, он стал жертвой заговора.

Однако сострадание, наполнившее сердца солдат, видевших перед собой некогда гордого, величавого полководца, теперь стоявшего связанным, укутанным в какую-то мешковину, вскоре улетучилось. Слишком уж много ненависти накопилось у них по причине его заносчивости, порочной расточительности, тщеславия и, прежде всего, нескрываемого презрения, с которым он всегда относился к рядовым воинам. И хотя изобличить его было невозможно, приговор войскового собрания был краток: заколоть копьями.

Кратер и Гефестион предложили, несмотря на такое решение, еще и подвергнуть его пыткам с тем, чтобы он сообщил имена своих сообщников. Они жгли его факелами, выворачивали ему суставы, хлестали плетью со свинцом. Они выяснили то, что хотели: да, он желал гибели своему царю, а его отец Парменион был тем, чья рука направляла предателей. После пыток солдаты закалывают Филоту копьями вместе с теми, кто «содействовал заговору».

Приговор вызывает массу вопросов. Заговор действительно существовал. Однако Филота не имел к нему отношения. Если он и был в чем-то виновен, так это в том, что поддержал план убийства. Он был потенциальным противником царя и мог в один прекрасный день совершить преступление. Александр понимал это и воспользовался весьма благоприятной возможностью преподать этим старомакедонским зазнайкам кровавый урок-предупреждение, поэтому он и решил казнить Филоту. Формально же закон был соблюден. Каким будет приговор, Александр, как и любой другой диктатор, решивший предать своего противника публичному суду, знал заранее. Угроза его жизни была вполне реальной. «У македонян тот царь, который выжидает, как правило, одним из первых отправляется на тот свет», — саркастически замечает Лэйн Фокс.

Но если в деле Филоты Александр сохранил хотя бы видимость правосудия, то в деле Пармениона он уже действовал без оглядки. И этого ему не могут простить даже самые благожелательно настроенные биографы. Старый полководец командовал мощными и многочисленными отрядами, в его распоряжении были запасы продовольствия и фуража, миллионные ценности из Вавилона, Суз, Персеполя, доставкой которых в Экбатаны он как раз и занимался тогда. Он, в противоположность своему сыну, пользовался у солдат любовью, его высоко ценили командиры и уважали даже враги. Он был предан своему царю и слишком умен, чтобы протянуть руку тому, кто замыслил заговор. Однако вставал вопрос: можно ли рассчитывать На верность Пармениона, если в Мидии его настигнет весть о том, что его последний сын погиб насильственной смертью (двоих уже унесла война)? И дожидаться ответа на него означало бы для Александра пойти на смертельный риск. Чтобы исключить это, следовало опередить слух о смерти Филоты.

Еще в день казни стратег Полидам вместе с двумя бедуинами был послан в далекий путь в Экбатаны. В седельной сумке находились послания царя к полководцу и его подчиненным Клеандру, Ситалку, Мениду и поддельное письмо сына к отцу. Полидам ничего не знает о его содержании. Но даже если бы он и знал, все равно обязан был бы отправиться в это путешествие. Выбор пал на него, поскольку он был другом казненного. Трое проезжают мимо пересохших озер, скачут по высоким барханам, пересекают солончаковые пустыни, в том числе и печально знаменитую мертвую Даште-Лут, с трудом пробираются сквозь продуваемые ветрами горные перевалы.

Дорога, которую едва ли можно было осилить, путешествуя на лошадях… Но верблюды и в самом пекле пустынь способны выдерживать без воды до семнадцати дней и не сваливаются даже тогда, когда вследствие ее нехватки теряют почти четверть веса. Длинноногие, быстрые «мехарис» — особая благородная порода этих животных — смогли одолеть семисоткилометровый путь (для чего каравану потребовались бы добрые четыре недели) всего за одиннадцать дней. Сразу же по прибытии Полидам передает запечатанное царским перстнем письмо в руки трех высших командиров и отправляется вместе с ними на аудиенцию к Пармениону.

Полководец принимает их в саду крепости, заключает в объятия друга своего сына, затем, сломав царскую печать, читает послание и говорит: «Предстоит новый бросок. И теперь царь, завоевавший такую славу, должен беречь свою жизнь». Когда он вскрывает письмо сына, Клеандр отбрасывает его меч в сторону, а Менид и Ситалк вонзают ему в грудь кинжалы. Парменион погибает, даже не успев понять за что. Подлое убийство в духе Шекспира: тяжкое кровавое преступление…

Весть о смерти полководца распространилась подобно степному пожару. Вскоре сад был окружен солдатами, жаждущими крови покушавшихся. Клеандр зачитал отрывок из письма, где в деталях описывалось предательство Филоты и его отца по отношению к Александру. Однако убедить воинов оказалось не так-то легко: Парменион был им как отец. В конце концов они потребовали отдать им тело, чтобы похоронить со всеми подобающими почестями. Троим высшим военачальникам не оставалось ничего другого, как подчиниться, однако предварительно они обезглавили тело, чтобы Полидам передал голову своему повелителю в качестве доказательства того, что приказ его был выполнен.

Александр — основатель городов

Прежде чем покинуть Фраду, Александр переименовал город: отныне он должен был называться «Профтасия», что в переводе с греческого означало «предчувствие», «предупреждение». В войске теперь было двое гиппархов[15]: Гефестион и Клит. Они возглавили конницу гетайров, разделив обязанности, которые были до того возложены на Филоту. Александр не желал больше сосредотачивать командование своими отборными эскадронами, собственно и решавшими исход всех предыдущих битв, в руках одного человека. Возникло и новое подразделение: в нем были собраны воины, которые /по тем или иным причинам перестали быть благонадежными. В разговорах со своими товарищами или же в письмах, которые тайно были вскрыты и прочитаны, они высказывали свое возмущение гибелью Пармениона, а также недовольство этой никак не желавшей завершиться кампанией. Эта своего рода «штрафная рота» получила название «непокорные» и предназначалась (как и в годы второй мировой войны) для акций, исход которых был равносилен смерти.

К названию «Профтасия» вскоре добавилось и другое — «Александрия». Бывшая Фрада должна была стать одним из его, Александра, городов. Поэтому поступил приказ разметить широкий участок территории вокруг крепости, сделать выше городские стены, отметить расположение улиц и мест, где позднее должны быть построены агора, гимнасии, акрополь, палестра, театр, стадион, дома зажиточных граждан и рядовых жителей (метоиков), помещения для рабов. Словом, эта Александрия задумывалась как типичный эллинский город. Греческие наемники, македонские ветераны, фракийцы и представители всех живущих поблизости племен и народностей должны были заняться его постройкой, а затем поселиться здесь.

Подобный тип города (полиса) был опробован на практике сотни раз и в самой Греции, и в ее колониях, а на чужбине становился для поселенцев своеобразным островком родины. И конституции эти города получали в соответствии с устоявшимися принципами: в качестве формы правления предусмотрен был совет и народное собрание, однако полная автономия исключалась — город оставался в подчинении у царя. Первоначально считалось, что Александр успел основать семьдесят городов, располагавшихся от Египта до Индии, но эта цифра, без сомнения, преувеличена. Тем не менее, сколько бы ни было этих городов, все они являлись опорными пунктами при продвижении войск, гарантами законности и порядка, центрами развития торговли и сообщения, распространения эллинской культуры; не в последнюю очередь они создавались и для того, чтобы греки и македоняне смешивались с местным населением. Впрочем, последнее в особых стимулах не нуждалось — женщин здесь не хватало, причем как македонянок, так и гречанок. Поэтому приходилось довольствоваться местными уроженками. Дети, рождавшиеся от подобных браков, вырастая, говорили на языке своих отцов и воспитывались в греческом духе; это было поколение, на которое возлагались большие надежды в дальнейшей эллинизации новых территорий и, что намного важнее, в уничтожении различий между победителями и побежденными.

Александру судьбою было отведено слишком мало времени, чтобы развить и осуществить эту грандиозную идею. Какими бы греческими по духу и устройству ни были его города, для большинства эллинов они никак не могли заменить родину. Если из Греции прибывали гости, то тоска по плодородным долинам Эвбеи, холодному, как стекло, свету Киклад, виноградникам Эпидавра, по оливковым рощам, дубовым лесам, садам роз становилась невыносимой. Когда в 323 году до н. э. весть о смерти Александра достигла поселений в отдаленных районах Арахозии, Бактрии, Согдианы, тысячи людей отправились домой, и Пердикке понадобилась целая армия, чтобы силой оружия воспрепятствовать им.

Шесть городов пережили своего основателя на тысячелетия и более, многие из них сменили названия: Александрия в Египте, Александрия в Арии (ныне Герат), Александрия в Арахозии (ныне Газни, или Кандагар), Александрия в Маргиане (Мерв), Александрия на Оксе в Согдиане (Термез) и Александрия Эсхата на Яксарте (Ходжент). Семь других уже не являются городами, однако продолжают на протяжении многих столетий существовать в иных формах. К ним относятся населенные пункты в древней Сузиане, Бактрии, близ Кавказа, у Хенаба, в Макарене, у Джелама (где возникла Буцефала, обязанная своим названием боевому коню Александра, который околел в этих местах) и переименованная Александром Профтасия (позже ставшая метрополией Восточнопарфянской империи).

Города, носившие имя Александра, были как совершенно новыми, так и укрупненными прежними поселениями, ранее состоявшими всего лишь из крепости, дворца да нескольких домов, но все они без исключения располагались необычайно удобно: вблизи оживленных торговых путей, у впадения одной реки в другую, у защищенной бухты, в плодородных долинах.

Трудно вообразить себе, что здесь, в тысячах километров от Эгейского моря, могла звучать греческая речь. Что горожане посещали театры, вместе с уроженцами Гидросии, Персиды, Бактрии, Сузианы смотрели и переживали трагедии Софокла, спорили на агоре о Сократе, восхищались в акрополе копиями произведений Лисиппа, упражнялись в борьбе в палестрах, участвовали на стадионе в гимнастических состязаниях и ломали голову над изречениями Семи Мудрецов, увековеченными на стене Дельфийского святилища.

Города, основанные Александром, были не просто военными форпостами на внешних рубежах, как считалось прежде. Раскопки последних десятилетий подтвердили, что построены они были по образу и подобию тех, например, что были возведены ионийцами на побережье Малой Азии. «Чем глубже мы вгрызаемся в землю, тем больше все начинает выглядеть по-гречески», — признавался один из археологов. Почти все города, за редким исключением, действительно были небольшими полисами. В Александрии, основанной в Согдиане, была обнаружена мраморная доска с одной из дельфийских мудростей: «В детстве будь пристоен, в юности сдержан, в зрелости справедлив, в старости мудр, а умирая, не убоись боли».

Спустя два века после смерти Александра основанные им города были захвачены парфянами и кочевниками Центральной Азии, конституции полисов упразднены, должностные лица смещены со своих постов, народные собрания отменены. Его империя распалась, однако греческая культура пережила ее распад.

Народная война в Восточном Иране

В конце 218 года до н. э. карфагенский полководец Ганнибал, чья армия насчитывала 50.000 пехотинцев, приблизительно 90.000 конников и 37 боевых слонов, перешел Альпы и ворвался в Северную Италию. Тем самым он, по мнению его современников, совершил то, на что до сих пор никто не мог отважиться: преодолел с войском занесенные глубоким снегом горы. Вечная слава и восхищение народа были ему обеспечены, а о паническом ужасе римлян напоминают крылатые слова: «Hannibal adportasn»[16]. То, что во время этого перехода он потерял половину своего войска и большую часть боевых слонов, было уже не суть важно. Кажется, забыли и о том, что еще за сто лет до Ганнибала другой армии уже удавалось преодолеть горный массив, который со своими двадцатью семитысячными вершинами заставляет даже Альпы выглядеть какими-то жалкими сопками. Речь идет о Гиндукуше, «убийце индийцев», как его называют, поскольку на его перевалах нашли смерть большинство доставляемых из Индии рабынь.

Между тем армия Александра возросла и насчитывала уже 45.000 человек. Это произошло за счет набранных в Македонии новобранцев, наемников из Греции и местного контингента. Вместе с 32.000 солдат царь предпринял марш через перевал Чавак, расположенный на высоте 3.548 метров. И у него тоже были слоны, однако он предусмотрительно оставил их в Арахозии, в основанной им Александрии. Было лишь начало года, шел сильный снег, и солдаты впервые поняли, что он может ослепить. От холода они тоже почти не были защищены. И если кто-то отмораживал ноги, то ослиная моча их не вылечивала. Иногда помогало козье сало, которое втирали в ноги перед тем, как отправиться в путь. Однако вскоре и оно кончилось. Животные, навьюченные продовольствием, скользили по снегу, хотя копыта их были обернуты соломой, и срывались вниз. До подков тогда еще не додумались. От холода голод становился непереносимым. Солдаты замерзали в своих палатках, теряли ориентировку в тумане, а заблудиться в этих условиях означало смерть. Приходилось забивать мулов и сразу же съедать сырое мясо, поскольку разводить костры, чтобы жарить его, было не из чего — на такой высоте деревья не растут. Окровавленные куски сдабривали соком фисташков, чтобы побороть отвращение.

Когда туман в конце концов поднимался и густая облачность рассеивалась, горы, вероятно, представляли собой великолепное зрелище. «Тонкая пурпурная пелена всякий день тянулась по небу с востока. Облака вспыхивали кроваво-красным, покрытые снегом вершины тоже слегка алели, и меня стала охватывать глубокая и неизъяснимая печаль», — так романтически-мечтательно описывает горный пейзаж немецкий путешественник-исследователь Эмиль Тринклер в своих путевых заметках «Сквозь сердце Афганистана». Вряд ли приходится предполагать, что солдаты Александра испытывали сходные чувства. Они думали лишь о том, как бы укрыться где-нибудь, в какой-нибудь пещере, в которой обычно прятались местные жители, и раздобыть у них еды, но те даже и под пытками не желали сообщать, где находятся их съестные припасы. Когда по вечерам из чьей-нибудь кожаной палатки раздавался звук кифары и голос затягивал песню об отливающих серебром в лунном свете оливковых рощах Аттики, у многих на глаза невольно наворачивались слезы. И не только из-за тоски по дому, но и от невольно вызываемых песней воспоминаний о вкусе оливкового масла: именно его в этих дальних походах грекам постоянно и мучительно недоставало. В их письмах это словосочетание встречается, наверное, чаще всего. Изречение Софокла «Есть много великого на свете, но нет ничего величественнее человека» они давно переиначили, добавив: «…который обходится без оливкового масла».

Их точное местонахождение не мог с определенностью указать никто, поскольку карт местности они практически не имели. Но, во всяком случае, отсюда, с горных вершин, не было видно того, что обещал Аристотель: океана, у которого находится край света. Однако в один прекрасный день солдаты Александра все же узнали, где находятся. В лагерь явились взволнованные проводники из местных и заявили, что желают показать командирам нечто чрезвычайно важное, — такое, что компенсирует все невзгоды марша: скалу, к которой был прикован цепями Прометей. Когда прибыли в указанное место, то обнаружили так, к своему удивлению, орлиное гнездо, принадлежавшее, видимо, тому самому орлу, который ежедневно являлся к Прометею, чтобы терзать его печень (которая за ночь вырастала); кроме того, там лежали остатки цепей и были видны следы орлиный когтей. Прометей, один из титанов, похитил у Зевса огонь, который царь богов утаивал от людей, и был за это наказан. Его муки длились до того дня, пока не появился Геракл и не выпустил стрелу, которая разбила оковы. Согласно мифологии, эта драма разыгралась на Кавказе. И они находились теперь именно там, рассуждали военачальники, да и сам Александр, будучи потомком Геракла, готов был уверовать в это.

Что же, именем Зевса, искал Александр здесь, в богом покинутом краю голодных степей и солончаковых пустынь, где свирепствовали песчаные бури, раскаленного зноя дней и ледяного холода ночей, мириадов мух, колодцев с протухшей водой, — в краю, постоянно подвергавшемся опустошительным набегам полудиких племен кочевников, населенном людьми, скармливавшими своих умерших коршунам, обрекавшими на погибель своих стариков? Возможно, подобные вопросы и могли задать себе его воины, когда им удалось осилить это тяжкое восхождение, отнявшее их силы практически полностью, без остатка. И при этом они имели право вознести хвалу богам за то, что Бесс не использовал свой шанс и не напал на них именно сейчас, когда сами они и их кони едва не падали от усталости, когда дух их предводителей был окончательно сломлен. Он искал удовлетворения в том, что, спустившись с гор, предавал огню селения в долинах, вытаптывал урожай на полях, валил фруктовые деревья, отравлял колодцы, угонял скот.

Бесс — вот кто был целью Александра во время этого броска на северо-восток Персидской империи. Пока Бесс был жив и объединял вокруг себя тех, кто возлагал надежды на возрождение Ахеменидов и был снедаем ненавистью к чужеземцам, напавшим на их землю и стремившимся заполучить трофеи, пока дышал этот человек, претендовавший на то, чтобы стать истинным наследником трона под именем Артаксеркса IV, господство Александра не могло быть окончательным, фланги оставались под угрозой, и его так долго вынашиваемый и дерзновеннейший из замыслов — пойти на Индию — был неосуществим.

И Бесса гнали от Бактры до Окса (Аму-Дарья), преследуя на протяжении всей пустыни, где жара превзошла даже пекло Месопотамии, до тех пор, пока однажды утром не появились откуда-то два всадника-бактрийца, сообщившие македонянам, что те могут заполучить Бесса, если он им так нужен, ибо сами они больше уже не хотят терпеть его власть: он отдал их страну без боя, бросив всех своих подданных в беде. Выложив все это, они назвали и то селение, где он скрывался. Птолемею было поручено захватить Бесса и привязать обнаженным к столбу, стоявшему у перекрестка дорог.

Александр был там на следующий день. Подъехав к пленнику на коне, он спросил: «Какой из зверей пробудился в тебе и сподвиг на то, чтобы поднять руку на царя?» Бесс ответил: «Мы поступили так, чтобы заслужить твою благосклонность».

Македонянин велел высечь его, после чего отрезать нос и уши, ибо этого требовал местный обычай. Как отмечал еще Арриан, жестокость наказания, свойственная варварам, была недостойна такого человека, как Александр. Искалеченного Бесса доставили в Экбатаны, где судьбу его решали персы и мидийцы во главе с братом Дария. Приговор был очевиден, предстояло выбрать лишь способ казни. В конце концов Бесса разорвали на части, привязав за руки и за ноги к кронам двух согнутых, а затем отпущенных деревьев. Однако вскоре Александр уже сожалел о том, что не оставил его в живых — человек, который сменил Бесса, стал для солдат истинным кошмаром. Звали его Спитамен.

Это был сорокалетний родовитый бактриец, чьи благородные предки испокон веков жили здесь оседло. Он пошел на то, чего всегда избегали его предшественники — вступил в союз с живущими по ту сторону Яксарта (Сыр-Дарья) племенами кочевников, храбрейшими из наездников, опаснейшими из разбойников. Словом, победив дьявола, Александр теперь должен был сражаться с Вельзевулом. Кроме того, Спитамен сумел перетянуть на свою сторону согдийскую и бактрийскую знать, объяснив ей, что вряд ли выгодно менять персидских угнетателей на греко-македонских тиранов, поскольку (и это было теперь первоочередной задачей) момент для того, чтобы начать народную войну и разбить любые оковы раз и навсегда, был как нельзя более благоприятным. И таким образом ему удалось одним махом превратить ярых бунтовщиков в пламенных патриотов.

Спитамен быстро уяснил себе, что на поле боя ни одна армия не имела тогда никаких шансов одолеть Александра. Это можно было сделать, лишь объявив, выражаясь современным языком, партизанскую войну, или «герилью»[17]. Он появлялся со своими конниками внезапно, словно материализуясь из предрассветной мглы; набрасывался на лагерь, на обозы, на повозки с фуражом, на малочисленные отряды и тут же снова, словно привидение, исчезал в степи, куда чужеземцы не могли отважиться броситься за ним в погоню, поскольку расположение колодцев было им неизвестно. Набеги эти становились все более дерзкими. Так, он начал нападать на подразделения, расквартированные в городах, уничтожал их и в конце концов сумел даже овладеть Маракандой (Самарканд). Когда же приблизился посланный туда Александром отряд, насчитывавший две с половиной тысячи воинов, Спитамен бросился в бегство и увлек за собой солдат Александра, которые, измотавшись в погоне, в конце концов угодили в ловушку у реки Политимет. Лишь немногим удалось тогда спастись.

Эта победа над Александром была глубоко символична: сын Зевса-Аммона перестал быть неуязвимым! Его можно было одолеть, действуя умно, недавая ослепить себя исходившей от него аурой непобедимости. Воодушевленные этим открытием, восставшие множили свои ряды. На другом берегу Яксарта стали собираться саки. Массагеты разрушили пограничную крепость македонян. Скифы выманивали греков из Бактры и наносили им тяжелые потери.

Александр впервые почувствовал, что теряет свою неизменную уверенность в победе. Он начал колебаться, а временами даже впадал в ярость. Так, он в порыве гнева велел привязать десятерых чудом уцелевших в битве у Политимета воинов к позорному столбу, и несчастные умерли, не выдержав жары, поскольку рассказали другим, как нелепо погибли их собратья: Александр строжайше запретил всякие разговоры на подобные темы. Война тем временем шла уже не на жизнь, а на смерть. Теперь никто не мог рассчитывать на пощаду, когда захватывались города, окруженные стенами из обожженной глины: мужчин рубили мечами, женщин и детей продавали в рабство. Рынок сбыта частично находился тут же — населенные ветеранами, пленниками и местными уроженцами захваченные города испытывали острый недостаток в рабах любого пола и возраста. Чем большие потери несли македоняне, тем суровее становилось обращение с побежденными. Мятеж нужно было подавить беспредельным террором.

Теперь войсками командовал царь, лежавший на носилках. При штурме Кирополя, основанного Киром Великим, Александр возглавлял группу, проникшую в город через подземные каналы для подачи воды, и при этом был ранен попавшим ему в шею камнем. Едва он успел оправиться от вызванной этим ударом слепоты, как в голень ему угодила неприятельская стрела. Ранение было легким, однако достаточно опасным, чтобы возникло воспаление. То, что между пехотинцами и конниками разгорелся спор, кто должен быть удостоен великой чести нести царя на носилках (в конце концов было решено, что нести будут и те и другие поочередно, ежедневно сменяя друг друга), показывает, насколько сильно были привязаны воины к своему царю.

Подходил к концу восемнадцатый месяц изнурительной, становившейся все ожесточеннее, «войны из засады», не приносившей победителям ни лавров, ни военной добычи, зато не скупившейся на болезни, нужду и муки. Здесь им противостояли уже не персы: восточные иранцы были более жестокими, никогда не сдавались, невысоко ценили собственную жизнь. К тому же отсутствовал опыт ведения войны, которая была навязана им скифами с того берега. Здесь потерпели бы неудачу и Ахемениды. Аналогов подобной войны, тактических приемов такого рода не существовало. Разработка планов битв не стоила и листа пергамента, ибо скифы не выходили на бой, нападения на их предводителей и их лагерь оборачивались ударами в пустоту, поскольку ничего подобного они не знали, прибегнуть к разрушениям их городов и селений тоже оказалось невозможным, так как у кочевников их просто не было и быть не могло.

Александр быстро постигал эти премудрости, извлекая уроки из первых неудач. Скифские отряды имели обыкновение окружать противника, стрелять по нему до тех пор, пока не иссякнут стрелы, и при любых попытках перейти к контратаке тут же рассеиваться, после чего эта жуткая смертельная игра начиналась снова — тактика, которую сегодня военные эксперты называют летучей атакой. Речь шла о том, чтобы перехитрить их, посылая вперед конный отряд послабее, который позволил бы себя окружить, затем легкую пехоту, которая стягивала бы это кольцо, и, наконец, тяжелую конницу, которая взяла бы в кольцо уже самих окружавших. Маневр этот мог быть осуществлен лишь войсками с прекрасной выучкой, исключительно дисциплинированными. Александр пока еще располагал подобными соединениями, несмотря на долгую кампанию и большие потери, понесенные македонской армией.

Александр действительно был полководцем kat exochen («милостью божьей»), что подтверждает и тот факт, что он сумел осуществить тактическую перестройку и убедить свою кавалерию преподать урок самому Киру Великому. Скифы, которые вначале были изумлены, потом растеряны и в конце концов окончательно деморализованы, вскоре стали посылать к Александру своих гонцов с предложениями мира и дружбы.

Однако мир в Бактрии и Согдиане не наступил. И бои здесь не прекращались бы, наверное, еще не один год, если бы однажды ночью в лагерь Александра не прибыли трое человек, назвавшие себя посланниками Массагета. Они привезли плетеную корзину, залитую кровью, в которой находилась отрубленная мужская голова. «Спитамен, — пояснили они. — Спитамен». И действительно, это оказалась голова бактрийца, третьего после Дария и Бесса вождя, который был принесен в жертву своими же соплеменниками, после того как они убедились в том, что звезда его закатывается. Во время одного из кровопролитных сражений с македонянином Кеном вблизи Мараканды скифы, не захватив достаточного количества трофеев, набросились на добычу своих союзников — бактрийцев и согдийцев — и потом, уже чувствуя за спиной жаркое дыхание преследователей, поспешили разделаться со Спитаменом. Самому непримиримому врагу Александра по иронии судьбы суждено было стать основателем одной из наиболее знаменитых династий Востока — Селевкидов, империя которых простиралась от Дарданелл до Индии. Его дочь Апама вышла замуж за Селевка, македонского аристократа, впоследствии ставшего диадохом[18].

Травля фурий

«Однажды в — Мараканду (Самарканд) пришел торговец, предложивший царю яблоки и виноград, созревшие на берегу Ионического моря. Он изумился, поскольку фрукты выглядели свежими, и велел позвать Клита, чтобы отведать их вместе с ним. Тот только собирался совершить жертвоприношение богам, однако тут же отправился в путь, и три овцы, уже окропленные священной водой, побежали вслед за ним». Так идиллически Плутарх начинает свою драму, разрешающуюся гибелью, скорбью и слезами и ставшую для Александра еще одним потрясением.

С Клитом мы познакомились, когда он в битве при Гранике успел отсечь руку перса с мечом, занесенную над Александром для смертельного удара, и спас ему жизнь; в битве при Гавгамелах он шел во главе илы[19] Базилика, самого элитного эскадрона. Как и почитаемый им Филипп, Клит был македонянином до мозга костей — смелым до безрассудства, закаленным в боях, вспыльчивым, весьма консервативным, встречавшим в штыки все нововведения при дворе, мало склонным к тому, чтобы подражать чужеземцам и перенимать у персов их одежды и обычаи. Однако, несмотря ни на что, он продолжал оставаться верным сподвижником Александра. Дело в том, что родная сестра его, Ланика, которую любил Александр, оставалась своеобразным связующим звеном между ними. После смерти Филоты Клит вместе с Гефестионом был поставлен Александром во главе кавалерии гетайров, а впоследствии назначен сатрапом Бактрии и Согдианы (ныне это территория Узбекистана и — частично — Таджикистана, Киргизии и Туркмении). Это было поощрение, однако лишь кажущееся. «Черный», как его прозвали, чувствовал себя отстраненным от дел и сосланным далеко в глушь, в провинцию, против жителей которой ему приходилось сражаться, в то время как царь его направлялся в сказочную страну Индию навстречу новым приключениям. Предоставим слово Плутарху, который так описал те события со слов одного из очевидцев:

«В тот день собрались за трапезой и пили без удержу густое бактрийское вино, не разбавляя, так как никто не пожелал портить его отвратительной соленой водой, а потом затянули песни, в которых один за другим высмеивались стратеги, побежденные [у Политимета]. Старшие начали сетовать по этому поводу и все пытались заткнуть певцам рот. Но разогретый вином царь велел им продолжать и спеть еще несколько строф. Клит, кому вино тоже ударило в голову, возмущенно воскликнул: «Не пристало в кругу варваров (за столом также присутствовали персы) издеваться над македонянами — людьми, которые даже в несчастье ведут себя благороднее, чем те, кто их высмеивает!»

«Ты, наверное, говоришь о себе, когда называешь несчастьем трусость?» — спросил царь.

Вскочив, Клит закричал: «Этой трусости ты обязан жизнью! Ты возвеличил себя лишь через кровь и шрамы македонян, смог навязать себя в сыновья Аммону и отречься от Филиппа!»

Теперь уже Александр впал в ярость: «Ты, несчастный бродяга, сколько же ты еще рассчитываешь безнаказанно поносить меня и стравливать друг с другом македонян?!»

«Мы уже и так наказаны — одним тем, что вынуждены спокойно смотреть, как мидийскими бичами хлещут македонян, а мы должны просить охранников-персов допустить нас до нашего же царя. Счастливы те, кто не дожил до этого и не увидел подобного позора», — ответил Клит.

Приближенные Александра поднялись со своих мест и потребовали, чтобы Клит прекратил такие дерзкие речи, в то время как остальные благоразумные гости желали погасить назревавший конфликт. Вдруг во внезапно наступившей тишине все услышали, как Александр обратился к своим двум соседям по столу, грекам: «Мне кажется, что вы иногда чувствуете себя полубогами среди зверей».

Клит возразил: «Скажи нам без стеснения, Александр, что ты имеешь в виду! Но если ты теперь не желаешь, чтобы за твоим столом сидели мужчины, которые не боятся заявить то, о чем думают, то довольствуйся обществом рабов, которые падают ниц при виде твоего персидского кушака на пурпурной мантии».

Александр подскочил, словно его ужалила гадюка, швырнул в своего противника яблоко и хотел было уже схватиться за меч. Однако оружие предусмотрительно вынул из ножен один из его телохранителей. Отталкивая пытавшихся унять его гетайров, он по-македонски (а к македонскому он прибегал лишь в минуты крайнего волнения) призвал дворцовую стражу и приказал трубить тревогу. Когда трубач замешкался, он ударил его кулаком.

Остальные тем временем поспешили вывести Клита на открытую стену цитадели, но ночная прохлада, скорее, распалила его, нежели успокоила; он снова вернулся в зал и принялся во весь голос декламировать отрывок из «Андромахи» Еврипида:

Александр молниеносным рывков выхватил копье у одного дворцового стражника и проткнул им грудь Клита. В мертвой тишине раздался стон и хрип умирающего, и когда Александр готов был уже всадить копье ему в шею, несколько человек из свиты сумели удержать его и, сопротивлявшегося, увели в опочивальню».

То, что Александр действовал в порыве своего знаменитого «ахиллесова гнева», который был известен каждому и которого все боялись, как огня, вполне понятно, если принять во внимание слова, брошенные ему в лицо Клитом. Они попали точно в цель, в самбе уязвимое место. Ничто не могло задеть его сильнее. Царь выходил из себя, когда начинали высмеивать его родство с Зевсом, издеваться над его попытками примирения греков и македонян с жителями Востока (и не только примирения, но и взаимной ассимиляции), бросали на него тень подозрения, утверждая, что он стремится затушевать заслуги отца и выпячивает свои собственные, бередили его старые раны, обвиняли в том, что за его столом боятся говорить о чем-то открыто.

Однако не все упреки Клита можно назвать справедливыми. Действительно, Александр не приходил в восторг, когда ему противоречили, но пришлось бы «очень долго листать учебники истории, пытаясь найти имя правителя, за столом у которого высказывались бы так вольно и который позволил бы кому-нибудь заявить в свой адрес то, что было сказано Клитом, и при этом не превысить предел допустимого». И который, как считает Петер Бамм, впоследствии так сожалел бы о своем поступке.

В течение трех дней он никого к себе не допускал, даже Гефестиона, отказывался от пищи и воды. Друзья, замерев в напряженном ожидании с застывшими лицами, вслушивались в стенания и жалобы, в которых Александр изливал свою боль: «О Ланика, какую же цену мне пришлось заплатить за твою любовь!», «Ах, Клит, ты спас мне жизнь, а я отнял ее у тебя! Друг мой…». По ночам его посещали Эринии — три богини отмщения в женском обличье: Аллекто — «Никогда-не-кончаюшаяся», Мегера — «Завистливая», Тизифона — «Смертью отплатившая». Поднимаясь из Тартара, из самых глубин потустороннего мира, они лишали покоя тех, кто убил своего отца, брата, лучшего друга, они заботились о том, чтобы законы природы и миропорядка соблюдались людьми. Раскаяние Александра, его глубочайшее отчаяние никак не было наигранным, в чем его стремятся упрекнуть некоторые. Это было не свойственно его натуре. Еще сильнее, чем за убийство, он казнил себя за то, что нарушил arete, нравственную добродетель, обладавшую для него особой ценностью, отличавшую человека от животного: такое не пристало не то что царю, а самому низкому из рабов. Терзаемый беспрерывными приступами самобичевания, он, наконец, позволил придворным отворить двери его покоев.

Вошел Каллисфен и спросил, известно ли ему, чему учил в Миезе Аристотель: самый всевластный из владык не может быть ограничен никакими законами. Вошел Анаксарх, философ, и непреклонно заявил: «И это Александр, на которого взирает весь мир, — этот вопящий кусок страдания? А ведь он один является мерилом добра и зла». Вошел Аристандр, ясновидец, и попытался как-то утешить царя, обратив его внимание на то, что все забыли о празднике Диониса и оскорбленный бог отомстил по-своему — злой опьяняющей силой вина, которой он повелевает.

Смерть Клита — точнее, его убийство — было бы неверно объяснять лишь воздействием винных паров. Александр высоко ценил старого вояку, но понимал, что Клит принадлежал к тем, кто не желает двигаться с ним к его единственной цели. Он, как и все остальные македонские ветераны, был живым укором политике царя — в этом Александр не ошибался. Если найдутся желающие заниматься психоанализом, то они, несомненно, усмотрят здесь влияние подсознания.

На четвертый день после гибели друга Александр принял делегацию солдат, которые искренне желали избавить его от последних укоров совести. Клит для них ничего не значил. Старый командир наговорил здесь столько, что этого хватило бы с лихвой и на десяток таких, как он. Значит, так ему и надо! Немало людей гибнет каждый день, и вот одним военачальником стало меньше. Кто, милостью богов, вытащит их из этого места, где кончается свет, как им без Александра снова увидеть родину? Он с нескрываемым облегчением поблагодарил их. Многое казалось важным, но важнее всего для царя была верность его воинов. Именно с ними он собирался отправиться в Индию. Да и в Бактрии, и в Согдиане, несмотря на гибель Спитамена, не стало спокойнее, в особенности в горах Параитакены, где оставалось еще достаточно крепостей, находившихся в руках сильных властителей, и как повстанческие центры их нельзя было недооценивать.

Роксана прекрасная

Одна из крепостей, называемая «Согдийской скалой», была, как доложили Александру его разведчики, практически неприступна. Стоило ему оказаться у ее подножия, как он и сам поверил в это. На голой гранитной скале возвышалась защищенная башнями, обнесенная зубчатыми стенами крепость, настоящее каменное гнездо на вершине, при виде которой невольно возникал вопрос: каким же образом туда вообще могли добраться те, кто обязан был это гнездо оборонять? Александр велел передать коменданту крепости, что понимает, насколько трудно будет взять приступом эту скалу, но в конце концов она все равно будет взята, поскольку для него, Александра, — и это известно всему миру — нет ничего невозможного, и посему будет лучше капитулировать сразу и тем самым спасти жизнь и защитникам, и членам его семьи, а это он им обещает. Согдиец с издевкой ответил: «Ваш царь велик, и многое ему подвластно, но у него нет солдат с крыльями». Этот человек просто не знал, что одного нельзя делать ни в коем случае: бросать Александру вызов.

Македония, как известно, — страна, где есть и равнины, и леса, и горы. И те, кто был родом из горных селений, знал, как пробираться по заснеженным скалам; именно эти люди сейчас понадобились царю. Им были выданы веревки, железные колышки для палаток, которые должны были использоваться в качестве крюков, вбиваемых в расщелины между камнями, и разборные лестницы. Перед тем как они в одну из ночей начали восхождение на эту стену, был обговорен и размер денежного вознаграждения, которое им полагалось в случае успеха. Первые трое, кому удастся взобраться на скалы вокруг крепости, должны были получить по десять талантов каждый, следующие — в зависимости от той высоты, на которую сумеют подняться. Из трехсот добровольцев сорок сорвались вниз и погибли, остальные же добрались на самый верх и оттуда дали знак своим товарищам.

Александр вызвал своего стентора (троянец по имени Стентор, согласно Гомеру, обладал силой голоса, которой хватило бы и на пятьдесят человек), и тот должен был прокричать снизу осажденным следующую фразу: «Если ваш командир желает увидеть летучих солдат, пусть посмотрит вверх!»

«Согдийская скала» по-прежнему имела неприступный вид, но зрелище соседних скал, усеянных солдатами, вызвало шок! Спустя несколько часов с башен уже свешивались белые флаги. Среди пленников была молодая девушка, выделявшаяся даже среди уроженок Бактрии и Согдианы, известных своей красотой. На вопрос, кто она такая, девушка ответила: «Меня зовут Роксана, я дочь правителя Оксиарта». И вот Роксана (или «Звездочка» — так звучало ее имя в переводе) была доставлена в Бактру (ныне Бакх на севере Афганистана) и вместе со своим отцом представлена царю. Эта тринадцатилетняя девушка была не только хороша собой, но и, как писал Курций Руф с присущим всем римлянам высокомерием, обладала «редкостным для варваров очарованием».

Александр, почитавший за образец человеческой красоты лишь мальчиков, оказался в плену юной красавицы. Поскольку он всегда считал влюбленность проявлением человеческой слабости, то вынужден был заявить своему окружению: «Я беру Роксану в супруги. Лишь узы брака между македонянином и персиянкой способны смыть позор побежденных, а победителей заставят умерить гордость».

Свадьба состоялась в той же крепости на скале. Сыграли ее по иранским обычаям, брачный союз был скреплен ритуалом совместного вкушения от одного хлеба, который жених поделил своим мечом, что символизировало единение плоти. За праздничным столом присутствовал и Оксиарт, который из всех гостей выглядел, наверное, самым счастливым. Уже готовый подставить свою шею палачу (будучи не так давно сторонником Бесса), он всего лишь за одну ночь стал тестем самого паря.

Современник Александра греческий художник Этион запечатлел свадебное торжество на одной из своих картин. Произведение это, названное «Свадьба Александра и Роксаны», было представлено на играх в Олимпии. Как и все работы художника, эта картина тоже не дошла до нас. К радости историков искусства, сохранилось ее описание — настолько подробное, что подвигло Содому, одного из живописцев эпохи Возрождения, написать фреску, которая и сейчас украшает стену виллы Фарнезина в Риме.

Весть о свадьбе Александра достигла и Греции. В переходах Агоры в Афинах, как и везде, события в Персии были излюбленной темой для сплетен: стало быть, он решил взять в жены дочь варвара, совсем еще ребенка (впрочем, он и сам уже давно варвар), а когда свадебные торжества были еще в полном разгаре, подошедший Гефестион прошептал ему на ухо: «Ты стал отцом сына».

Впрочем, к данной свадьбе это событие отношения не имело. Дело в том, что после битвы при Иссе Барсина, вдова Мемнона Родосского, была доставлена к Александру. Следуя за ним в своей роскошной колеснице, она на протяжении всего похода была центром внимания и украшением свиты Александра — смелая, никогда ни на что не сетовавшая, верная своему возлюбленному. Гетера Таис, участвовавшая в поджоге Персеполя, была ее соперницей. Появились и еще 364 «конкурентки», когда Александр в конце концов решил уступить уговорам своего персидского советника и устроить гарем. Ведь «царю царей», твердили они, ни за что не убедить подданных в своем величии, если у него не будет гарема с 365 наложницами.

Разумеется, и об этом говорили в Афинах, вспоминая по такому случаю Геракла, величественного предка Александра, о котором всякому было известно, что он «переженился» на всех пятидесяти дочерях Тестия и для того, чтобы лишить их всех девственности, ему понадобилась только неделя. Даже для полубога это было проявлением незаурядной мужской силы. Ребенок, которого произвела на свет Барсина, был мальчик, и назвали его, разумеется, Гераклом. Однако в данном случае имя не стало символом счастливой судьбы его юного обладателя, что и нашло свое трагическое подтверждение вскоре после смерти его отца.

Во время перемирия Александр величественно, как и подобает царю, удалился в Бактру, где задержался на некоторое время: он принимал посланников из завоеванных им стран, опрашивал агентов, действовавших в еще не завоеванных, осыпал щедрыми дарами сатрапов, хорошо зарекомендовавших себя, и наказывал тех, кто не сумел оправдать доверие.

Но его главные заботы касались армии. Потери в затянувшейся на два года войне в Бактрии и Согдиане были ощутимы, причем солдаты гораздо чаще умирали от болезней, нежели от ран, полученных в сражениях; число умерших было настолько велико, что отдельные подразделения не удавалось пополнить за счет земляков-македонян. В самой Македонии уже давно миновало то время, когда был призван последний новобранец. Контингента вновь набираемых наемников из Греции и Малой Азии (а их было в общей сложности двадцать тысяч человек) явно не доставало. Появлялось все больше войсковых подразделений, состоявших целиком из иранцев. Но даже их не хватало, поэтому Александр вынужден был пополнить армию тридцатью тысячами молодых людей из числа местных жителей, выходцев из известных семей, почти сплошь добровольцев, и, дав им в руки македонское оружие, обучать македонским методам ведения войны. После этих упражнений персы заучивали и писали греческие слова. «Неужели они вскоре станут командирами, которым мы должны будем подчиняться?» — втихомолку изумлялись македонские солдаты.

Что же касалось конницы, то здесь ощущался недостаток не столько во всадниках, сколько в лошадях. Трупы их отмечали путь, пройденный Александром, в пустынях, где они гибли от жажды, на горных перевалах, где они замерзали, в степях, где падали загнанными во время бесконечных маршей, — не говоря уже о тех, которых поражали стрелы и копья противника, порубили мечи, уничтожая или калеча этих животных. А без лошадей нельзя было не то что управлять империей, а даже организовать военную кампанию!

… и покоривший Азию Александр

Количество мидийских лошадей сильно сократилось. Их разводили в Нисайе и Фергане, на северо-западе Ирана, и в античные времена им не было равных по выносливости и быстроте. И, если Персии и удалось покорить мир, утверждает Элвин Хартли Эдварде, британец, знающий толк в лошадях, то этой победой она обязана не в последнюю очередь нисайской породе лошадей.

Однако, несмотря на потери, необходимая численность конницы относительно быстро была восстановлена. У границ Бактрии и неподалеку от Мараканды разводили лошадей бактрийцы и согдийцы, по ту сторону Окса паслись табуны лошадей скифов. Александр хэчень внимательно следил за тем, чтобы лошади приобретались за деньги, а не конфисковывались. Наибольшим спросом пользовались молодые лошади, почти жеребята, которых еще требовалось объезжать. Фессалийцы, которые лучше всего были знакомы с этим делом, наверняка знали и обе книги Ксенофонта: Peri Hippikes — («О верховой езде»), уже нами упомянутую, и очень важную для людей военных Hipparchikos, содержащую указания для высших чинов кавалерии.

Ксенофонт, живший между 430 и 354 гг. до н. э., очень хорошо понимал, что такое верховая езда. Он сам возглавлял знаменитый поход греческих воинов от Евфрата до Черного моря и почти пять тысяч километров провел в седле. Лошадь никогда не следует принуждать, необходимо добиваться ее добровольного подчинения — таков был его основополагающий принцип, потому что все, что достигается при помощи шпор и плети, пользы не приносит. Лошадь будет перепрыгивать и через широкие рвы, и любые, даже самые высокие, препятствия и вообще делать все, что потребует наездник, если он ее каждый раз отблагодарит лаской, если всегда будет терпелив и спокоен с нею. И еще: «Никогда не теряй самообладания в обхождении с этими животными — это самое важное правило для всех наездников».

Наши ученые, занимающиеся изучением и разведением лошадей, ставят Ксенофонту в вину то, что он, дескать, ни единого доброго слова в адрес лошади не сказал, не порекомендовал наезднику непременно завоевать ее расположение. Ну, о любви к животным тогда речи быть не могло — впрочем, как и на протяжении многих последующих столетий. Лошадь издревле считалась рабочим скотом. Ценились ее мясо, шкура, копыта, сухожилия, возможность впрячь ее в повозку или же взобраться ей на спину. Цари были обязаны лошадям своими империями, полководцы — победами, торговцы — прибылями, крестьяне — повседневным существованием, беглецы — жизнью. Лошадь использовали во все времена и на протяжении тысячелетий безжалостно эксплуатировали. Вряд ли можно найти более лицемерное выражение, нежели «лошадь — друг человека». А сам Александр — испытывал ли он к своему Буцефалу чувство, которое мы сегодня называем любовью к животным? Доподлинно это неизвестно, однако вполне можно предположить, что да: безнадежный романтик, каковым он был, любил даже свою собаку, неприятно изумляя ближайшее окружение.

Неуемная жажда деятельности, постоянное желание что-то предпринимать, широта интересов проявлялись совершенно по-новому, когда царь появлялся на пастбищах и целыми днями мог смотреть на пасущиеся стада. Как хозяин, стоял он, обмениваясь мнениями с пастухами, давая советы и не гнушаясь их принять. Лучшие быки и коровы потом отправлялись в бесконечное странствие к границам Македонии. Целью Александра было улучшить тамошние породы скота. Посылать за тысячи верст три сотни коров? Бактрийские скотоводы усомнились в рассудке. Александра. По их расчетам, стада должны будут находиться в пути больше года. Именно столько они и находились. И добирались. до места назначения.

Одним из развлечений, помогавших коротать серые зимние дни, была охота. Леса были богаты дичью: оленями, косулями, дикими кабанами и пернатыми. Опасным считалось отправиться на медведя, еще более рискованным — на льва, поскольку охотник выходил против зверя с копьем и мечом один на один. Часто случались несчастья, не так уж редки были и смертельные случаи. Но возможность набросить на плечи львиную шкуру, как это делал когда-то Геракл, стоила любого риска. И когда по вечерам в шатре царя собирались охотники, то звучали знакомые только им слова и выражения, рассказывались бесконечные истории — охотники нынешних времен вряд ли сильно отличаются от своих древних предшественников.

Гостям, приглашаемым на ужин после охоты, предлагался (перед тем, как подавать вино) некий новый напиток, завариваемый из листьев произраставшего в Китае растения. Его подавали горячим, что в холод было как нельзя кстати, однако большинство тут же выплевывало неизвестное питье на пол, едва попробовав. Черный чай особой любовью не пользовался. И не удивительно — местные жители пили его так, как и поныне пьют в Монголии и Тибете: с солью, ячменной мукой и прогорклым топленым маслом. Так что повар-бактриец со своим лиственным отваром успеха не имел. Однако другие восточные кушанья — такие, как яички верблюда, львиные бедра в вине, медвежьи лапы, жареные на угольях, павлин в молоке, курица с плодами манго и бесконечное множество сладчайших десертных блюд — пришлись всем по вкусу.

Восточный образ жизни все сильнее проникал в быт и уклад царского двора: это касалось в первую очередь представителей высшего командного состава. Александр и его ближайшие друзья уже больше не спали на соломе и телячьих шкурах, а устраивали постели на мехах, а Гефестион — даже на заполненном лебяжьим пухом матраце, который перед отходом ко сну сбрызгивался розовой водой. Вход в шатер охраняли рослые персидские юноши в яркой одежде, в правой руке сжимавшие изукрашенные бриллиантами копья. Полководцы теперь были вооружены кривыми мечами, словно во времена Великих царей. Такое оружие вручалось в знак исключительных заслуг. На них были также украшенные серебром шлемы и панцири. Даже Буцефал не остался в стороне от этой вакханалии роскоши, хотя вряд ли, конечно, он, как утверждают некоторые, гордо ржал, когда на него набрасывали шитую золотом попону.

Сам Александр, который прежде отдавал все распоряжения и приказы, сидя на простой табуретке, велел поставить у себя в царском шатре украшенный драгоценными камнями трон. Вновь назначенный распорядитель придворных церемоний ревниво следил за соблюдением протокола и стремился создать вокруг царя ауру недосягаемости. Этой цели служил и алтарь со священным огнем — неотъемлемая принадлежность Дария и его предшественников.

«В первую половину своего правления Александр покорил Азию, — пишет Жорж Раде в своей книге La personne et le genie. — Во вторую — Азия покорила Александра».

Немало греков и македонян развратил этот расточительный восточный стиль жизни, заставив с пренебрежением отвергнуть чёрствый хлеб воина. Александра тоже не миновала чаша сия: он наслаждался роскошью. Однако ни на минуту не впал в зависимость от нее. И в будущем, по свидетельству современников, он, как и раньше, разделял с простыми солдатами все выпадавшие на их долю опасности и лишения, перенося их со спартанским мужеством. В зимних лагерях недели не проходило, чтобы он не отправился познакомиться с условиями размещения солдат. Александр играл с ними в кости, ему читали письма с родины, он внимательно слушал рассказы о военных подвигах.

Это были люди, которых его отец вытащил из диких лесов и затерянных горных долин, где они ютились, часто не имея даже крыши над головой, странствуя вместе с гуртами скота, который пасли, будучи безоружными перед набегами фракийцев, иллирийцев, трибаллов. Вместо козлиных шкур (признак нищеты в античные времена) он дал им. одежду из шерсти и холста, поселил их на равнинах или в основанных им городах, издал законы, открыл рудники, развил торговлю в прибрежных городах, наконец, сделал их господами над теми, кто прежде грабил их.

Самые старшие сражались еще под началом Филиппа и рассказывали младшим о том, чем ему обязаны. Все они были преданы и его сыну. Они не забыли, как во время перехода через Гиндукуш он отошел от костра, уступая им место у огня, как в Бактрии дожидался тех, кто отстал от колонны, преследуя Бесса, и не выпил ни капли воды до тех пор, пока не напоил их. Но настал день, когда даже простые солдаты задали себе вопрос: а как долго еще царь будет оставаться их царем и не придется ли им однажды подчиниться тем, кого они покорили?

Заговор «пажей»

Proskynein означает по-гречески «целовать», а proskynesis (проскинеза) представляет собой поцелуй руки, сопровождаемый в Персии определенной позой, — как правило, поклоном правителю. Ритуал этот варьировался в зависимости от положения и сословия верноподданного. Лица благородного происхождения ограничивались легким поклоном, губами прикасались к кончикам своих пальцев и посылали воздушный поцелуй царю (как это изображено на рельефах Персеполя), после чего получали поцелуй от царя. Те, кто стоял ниже на ступеньках иерархической лестницы, отвешивали более глубокий поклон, подгибали колени и даже становились на них. Падали ниц и ползком приближались к царю, как правило, лишь просители или же те, кто попал в опалу. Персидские военачальники и чиновники, находившиеся в лагере македонян, почитали Александра, своего нового царя, так, как привыкли это делать по отношению к Дарию: совершая проскинезу.

Греки и македоняне воспринимали это нововведение с отвращением. Лишь варварам пристало вести себя так, как свойственно рабам. Свободный человек был всегда готов встать на колени перед богами, но если он становился на колени перед равным себе, то терял свое достоинство. Греческие посланники или изгнанники, которые появлялись на аудиенции у царя, всеми правдами и неправдами пытались избежать этих поцелуев, как бы случайно роняли на пол перстень и нагибались за ним. Если увильнуть не удавалось, они запоминали учиненное над ними унижение на всю оставшуюся жизнь. Уже от одного вида сгибавшихся перед Александром персов им становилось не по себе, а некоторые вообще не выдерживали и над этими падающими ниц хохотали во все горло.

Царю это, само собой, нравиться не могло. Соединить греков, македонян и восточные народы было и оставалось целью его жизни. Достигнуть этого было возможно лишь в том случае, если и те и другие будут наделены одинаковыми правами и обязанностями. Почему же верноподданные-земляки не приветствуют своего царя с подобающими ему почестями — разве персы не могли не задаться таким вопросом? Если бы Александр не требовал от персов этих поцелуев, то, видимо, его принцип равноправия был бы осуществлен. Однако он уже успел настолько вжиться в роль «царя царей», что не мог заставить себя отказаться от такого свидетельства почтения. Оставалось непонятным только, как справиться с день ото дня растущим недовольством своих соратников.

Ему помог Гефестион. Вместе с распорядителем придворных церемоний Харесом он устроил — а точнее говоря, инсценировал — пиршество, на которое были приглашены лишь те, кто был готов к новому ритуалу. Такая демонстрация, считал он, должна послужить примером и подействовать на остальных. Среди приглашенных был и Каллисфен. Это приглашение вызвало всеобщее удивление, ведь племянник Аристотеля потерял расположение Александра. На обедах у царя он появлялся крайне редко. А если появлялся, то оставался нем как рыба, если все вокруг превозносили царя, и вступал в споры чаще, чем следовало философу, каковым он считал себя.

Последняя стычка, зачинщиком которой он был, произошла всего лишь за неделю до описываемых событий. На вечернем состязании риторов он взял слово и говорил о добродетелях македонян. Каллисфену бросали венки и цветы, даже царь аплодировал ему и попросил произнести… хулительную речь. «Добрых людей восхвалять легко, — сказал он. — А вот унизить их — это, мне сдается, потруднее. И тем не менее это необходимо. Не похвала, а порицание открывает нам ошибки наши».

Принять это приглашение было небезопасно: оно вполне могло оказаться ловушкой. Но подобная угроза, по-видимому, не смущала придворного летописца. Его обвинительная речь превзошла своим блеском любое воздание хвалы. Все, кто слушал ее, поняли, что слова идут из самой глубины души. Они ворчали, опрокидывали кубки, и в конце концов ужин был сорван. (Узнав об этом, сам Аристотель сказал: «Великий оратор мой племянник, вот только умом не блещет…»)

В качестве историографа похода Александра Каллисфен тем не менее продолжал играть важную роль и оставался авторитетом для молодых. Если бы такая личность, думал Гефестион, все-таки отважилась на то, чтобы показать всем пример и поклониться своему царю (впрочем, в том, что этого никогда не произойдет, сомневаться не приходилось), то значение подобного поступка трудно было бы переоценить.

Незадолго до прибытия на это пиршество царя слово взял, как и было условлено, философ Анаксарх, виртуоз по части лести, «этой беды, постоянно подстерегающей царей, в свержении которых гораздо чаще повинны бывают льстецы, чем враги», как писал Курций Руф. Задачей Анаксарха было настроить гостей соответствующим образом, убедив их в том, что герои Гомера, да и — чего уж там говорить, сам Геракл! — не идут ни в какое сравнение с Александром, который уже при жизни стал богом и может требовать, чтобы к нему и обращались как к богу. И посему посылать ему поцелуи и становиться перед ним на колени должно стать заповедью для всех.

Звуки рога возвещают о прибытии царя. Он, облаченный в персидско-мидийские одежды, подойдя к столу, наливает огромный кубок вина и довольно много (как и подобает богам) проливает на пол. Затем подает кубок одному из персидских вельмож. Перс выпивает вино, подгибает колени и целует кончики своих пальцев, после чего приближается, чтобы, совсем как при дворе Дария, передать царю воздушный поцелуй. Золотой кубок переходит из рук в руки, и каждый, выпив, совершает ритуал проскинезы.

Пьет и Каллисфен, когда подходит его очередь, но не кланяется, не говоря уж о том, чтобы пасть на колени, а подходит к Александру, чтобы удостоиться его поцелуя. Тут раздается голос одного из придворных подхалимов: «Не целуй его, о царь, он — единственный, кто не оказал тебе почтения!».

Александр отказывается от поцелуя. В наступившей тишине звучат слова философа: «Ну, значит, мне придется уйти отсюда беднее на один поцелуй…»

Царь больше не пытался навязать проскинезу грекам или македонянам. Но и не забыл, кто своим молчаливым несогласием помешал ему ввести церемониал у себя при дворе.

Как-то на охоте неподалеку от Бактры загонщики выгнали дикого кабана — огромного, с мощными клыками. Александр уже поднял руку с копьем, чтобы поразить это великолепное животное, как вдруг кабан вздрогнул: в него угодило копье, но, это не было оружие царя. Один из принимавших участие в охоте попал в зверя раньше. Тем самым он нарушил неписаный закон, согласно которому право первого броска предоставлялось царю. Александр приказал снять провинившегося с коня и высечь, причем исполнение этого приказа было возложено на раба.

Меж тем Гермолай (так звали этого охотника) не был простым солдатом: он принадлежал к «пажескому корпусу». Эти юноши набирались из представителей самых уважаемых фамилий, они находились при дворе с двенадцати лет, в обязанности их входило ожидать царя у стола, чистить его оружие, подводить под уздцы коня и охранять его сон. «Корпус» этот был своего рода школой будущих военачальников и интендантов, и неудивительно, что большинство «пажей» впоследствии занимали ведущие посты в армии и высокие должности на государственной службе.

Гермолай чувствовал себя оскорбленным. Подвергнуться наказанию плетьми — само по себе страшный позор, но терпеть удары от раба — такой позор мог быть смыт только кровью. Вслед за осознанием своего унижения пришел гнев: Гермолай вспомнил, как Александр без видимых причин сместил его отца, одного из командиров конных частей. И Сострат, друг и любовник Гермолая, страдал от того, что и его отец, будучи невиновным, попал под подозрение в покушении на царя и вынужден был искать смерть в бою.

Аналогичные причины для недовольства имели и трое других юношей: их родственники тоже пали жертвой всякого рода «чисток».

И еще одна мысль вдохновляла участников заговора: что же произошло с этим царем, который окружил себя придворными лизоблюдами, не терпел ни малейших возражений, вел себя так, словно действительно был сыном Зевса, и требовал, чтобы все вокруг его боготворили?! Да он просто превратился в тирана! И если освободить мир от такого человека, то можно снискать вечную славу. Славу Гармодия и Аристогитона, которым афиняне воздвигли памятник, потому что они закололи кинжалами деспота-гиппарха и вернули свободу всем гражданам.

«Смерть тирану!» — этот лозунг был окрашен романтикой и юношеским энтузиазмом. Но чем иным мог руководствоваться отважившийся на покушение человек, едва достигший пятнадцати лет, и как он мог действовать иначе?

«Наступила ночь, когда заговорщики должны были пойти в караул. Никто не убоялся и не изменил своего решения — так сильна была в них ненависть к царю. Они стояли у входа в шатер, где он пировал, ожидая его, чтобы с рассветом, как это обычно бывало, препроводить его в опочивальню. Спустя много часов, гораздо позже обычного, ужин наконец закончился, и Александр поздоровался с мальчиками. Тронутый тем, что им пришлось так долго дожидаться, пока он бражничал со своими друзьями, он вручил каждому по пятьдесят сестерциев, похвалил за верность своему долгу и хотел было уже отправляться спать, как одна вавилонянка, которая считалась при дворе кем-то вроде прорицательницы, пала ниц перед Александром и с безумным лицом закричала: «Держись подальше от своего лагеря, если тебе дорога жизнь!». Александр, еще не успевший протрезветь (венок, надеваемый на голову для того, чтобы не опьянеть до беспамятства, мало чем мог помочь), улыбнулся в ответ, произнеся: «Добрый совет дают боги» — и стал вновь скликать друзей».

Так писал Курций Руф, который никак не мог удержаться от того, чтобы не вставить в свое повествование фигуру какой-нибудь прорицательницы или ясновидящей, что, впрочем, всегда нравится читателям. Но в этом случае он, вероятнее всего, прав. Александр верил в чудеса, в таинственную силу прорицателей будущего, основывавшуюся на способности достигать состояния отрешенности и экстаза в общении один на один с богами. Он окружал себя авгурами, которые постоянно присутствовали при обсуждении и принятии важных решений, пытались истолковывать видения, сны, знамения. Таким" образом он, как и многие его современники, пытался проникнуть в замыслы обитателей небес.

В особенности он был зачарован темной мистикой вавилонских астрологов.

Царь смог добраться до своего ложа лишь в предрассветной мгле. Караул тем временем сменился, теперь службу несли уже другие «пажи», среди которых заговорщиков не было. Покушавшиеся вынуждены были перенести осуществление своего намерения на другой срок, дождаться, пока подойдет очередь их пятерки. Выяснилось, что ждать придется довольно долго. И снова, как это уже происходило в случае с Филотой, один из заговорщиков не выдержал, поведал обо всем другу, а тот — своему брату, который тут же побежал к телохранителям царя. Конец этой истории нетрудно предугадать — задержание, пытки, казнь побиванием камнями и вознаграждение предателя звонкой золотой монетой.

Но до того, как объявить перед строем свой приговор, царь хотел узнать от них еще кое-что: «Чем я заслужил вашу ненависть, почему вы собрались совершить такое ужасное преступление?».

Ответ, данный Гермолаем, служит примером проявления эллинско-македонского свободолюбия: «Чем, Александр? Да тем, что ты перестал видеть в нас свободнорожденных и считаешь нас рабами. Аттал, Филота, Парменион, Клит — все они когда-то тебя защищали, ранами добывали тебе славу. А ты превратил их казнь в зрелище для тех, кого они победили. Такова была награда для македонян, кровь которых ты пролил, будто грязную воду! Все это еще можно было бы стерпеть, если бы не твой новый обычай надевать на победителей ярмо побежденных. Ты выбрал одежды и образ жизни персов, а обычаи своей страны давно предал. И перед тобой мы должны падать на колени?! Так что мы хотели убить персидского царя, но не македонского, — убить предателя, который по законам войны заслужил это.

Ты узнал теперь, чего не могут перенести свободнорожденные граждане. Для людей, которые предпочитают умереть с честью, ничем не запятнав себя, жизнь в рабстве горестнее смерти. У меня всего лишь одна просьба к тебе: пощади наших родителей и не отягощай их преклонные годы виною родства с их сыновьями. И прикажи увести нас, чтобы мы своей смертью смогли бы добиться того, что пытались добиться твоей…»

Перед казнью преступников подвергли жестоким пыткам. Они должны были назвать тех, кто вдохновил их на преступление. Ну разве мыслимо, спрашивали себя многие (и не только Гефестион и Кратер), чтобы эти юноши, почти дети, способны были замыслить такой жуткий план без совета и помощи взрослых из царского окружения? Но и под пытками никто из них так и не назвал ни одного имени.

Кровавые следы

Можно ли было обвинять в соучастии в заговоре человека, который, занимаясь воспитанием «пажей», постоянно внушал им мысль о неприятии тирании? Того, кто пустил в оборот известную фразу: «Знаменитым становятся, убив знаменитого»? Ведь это был их учитель Каллисфен, рассуждали «пажи», и значит, он невиновен.

Однако Александр думал иначе. Друзья царя постарались не рассеивать его подозрений, а враги Каллисфена, недостатка в которых не было, чернили его на каждом пиру. Они напомнили Александру и о тех словах, что однажды произнес философ: он пришел не для того, чтобы прославиться за счет Александра, а чтобы доказать, что слава Александра заслужена по праву. В конце концов его арестовали, подвергли допросу и, так и не изобличив ни в чем, заперли в клетку. Несколько месяцев возили его так, пока однажды не пришло известие о его смерти. Причиной стала болезнь — так гласило официальное сообщение двора, и план царя, собиравшегося предъявить ему обвинение перед синедрионом Коринфского союза, потерпел крах.

Птолемей в свое время не ошибся, утверждая, что когда-нибудь, очевидно по пути в Индию, от историка постараются избавиться. А версия о его «болезни» служила для того, чтобы снять вину с Александра. Не мог же он выступить в роли убийцы человека, который был родственными узами связан с Аристотелем!

Согласия между Александром и Каллисфеном не существовало уже давно. При дворе всегда были люди, которые по тем или иным причинам впадали в немилость, однако жизни Каллисфена до сих пор ничего не угрожало. Разве он не был первым, кто возносил хвалу царю — «панегирики», как об этом говорится в его книге? Разве он не возвеличивал Александра, сына Зевса-Аммона, перед которым утихали даже волны? Разве не приравнивал его к таким героям, как Ахилл или Геракл? Не оправдывал убийство Клита? В книге Каллисфена о походе Александра главный герой всегда на первом плане. Однако, несмотря ни на что, большой палец правителя был опущен вниз. Видимо, царь руководствовался здесь принципом: кто не со мной, тот против меня. А это, в первую очередь, значило: против его устремлений примирить Запад и Восток, объединить македонян и персов.

Поскольку, считал он, «если мы желаем завладеть Азией, а не только занять ее при помощи военной силы, то мы должны обеспечить ее народам право разделить нашу миссию. Лишь тогда доверятся они нам и помогут на вечные времена установить наше господство. По-иному такую гигантскую империю нам в руках не удержать, и ничего не останется, как только научить их кое-чему, да и самим у них кое-чему получиться». Наказ, данный ему Аристотелем перед тем, как Александр отправлялся в этот поход: «С греками обходись, как господин, а с варварами — как тиран!», был давным-давно позабыт.

Александр и Аристотель переписывались во время похода. Обо всем, что было открыто учеными (которые сопровождали царя) в области географии, ботаники, зоологии, сообщалось философу и его ученикам в Афины. После случая с Каллисфеном Отношения между ними стали прохладными. В одном письме, вокруг которого было много споров (впрочем, нет таких писем Александра, которые не вызывали бы споров), царь писал философу: «Пажи» были наказаны побитием камнями. Однако софиста (Каллисфена) я накажу сам, и то же сделаю с остальными, которые подослали его ко мне и предоставляют убежище моим тайным недругам в городах Греции». Это была скрытая угроза в адрес Аристотеля, которого он считал косвенно виновным в том, что его племянник выступил в роли защитника эллинского свободолюбия. При других обстоятельствах у царя однажды вырвалось такое высказывание: «И снова это уловка Стагирита (Стагира был родным городом философа): он хорошо умеет играть словами».

Александр чувствовал, что этот человек ставит себя выше его, будучи учеником Платона и обладая универсальными познаниями во всех областях. И царь понимал, что для его бывшего учителя варвары так и останутся варварами — даже если они и зовутся персами — то есть неспособными управлять собой, готовыми поставить себя под начало греков. Сегодня его назвали бы шовинистом, который так и не смог избавиться от своих эллинских предрассудков и по этой причине не был готов к принятию концепции слияния народов. Но до открытого разрыва дело не дошло. Александр не забыл, чем был обязан своему наставнику. Для воздвигнутой по его приказу в Афинах статуи в память о философе он сам сочинил такую надпись: «Божественному Аристотелю, познавшему всю мудрость».

Лишь будущие поколения взяли на себя отмщение за казнь Каллисфена. Ученики Аристотеля, перипатетики (от «перипатос» — название крытой галереи для философских дискуссий во время прогулок), нарисовали мрачный образ Александра, портрет тирана, который всем достигнутым был обязан лишь своему везению и которого погубила собственная мания величия. Каллисфену они отвели роль мученика, принявшего смерть из-за своих убеждений. В памфлете «Каллисфен, или О скорби» Феофраст оплакивает своего друга, доверившегося царю, который злоупотребил его великими дарованиями. Эфипп клеймил позором распутство македонянина, его зависимость от роскоши и, прежде всего, его пьянство («…так отомстил Дионис за разрушение Фив»).

Перипатетики положили начало тому, что историки называют «традицией недоброго отношения к Александру». Традиция эта ощущалась уже в древности, однако и по прошествии времени продолжает напоминать о себе. Вряд ли когда-нибудь еще Немезида, богиня мести, могла так торжествовать.

Аттал, Филота, Парменион, Клит, Каллисфен — вот кровавые следы его царствования. Они доказывают, что безграничная власть всегда действует разлагающе и господство насилия приводит лишь к еще большему произволу. Правление Александра не явилось исключением. Конечно, мучительный опыт, приобретенный уже на протяжении нашего столетия, как было замечено ранее, не дает нам права применить его к истории ушедших веков. Нет ничего хуже для историка, чем судить о событиях с высоты нынешнего дня и выступать в роли этакого ясновидца прошлых времен, знающего сегодня, что должно было произойти тогда. И все же становится как-то не по себе, когда, читая об убийстве Пармениона, вдруг наталкиваешься на такие строки: «Не нам решать, каким был бы приговор в наше время с точки зрения буржуазной морали: любое подобное суждение обречено оставаться смехотворным и ничтожным, если речь идет о поступках Александра».