Александра Федоровна. Последняя русская императрица

* * *

Столица была не столь напугана буйствами толпы, множеством возвращавшихся с фронта солдат, беспокойными домохозяйками, которые выстраивались в длинные очереди перед продуктовыми магазинами задолго до их открытия, — сколько заговорами, которые плелись за шелковыми шторами на окнах и золотистыми колоннами богатых дворцов.

Один из самых крупных промышленников, устраивал роскошный обед, на который были приглашены все видные фигуры Петрограда и даже один член царской семьи, сын великого князя Константина Константиновича и Елизаветы Маврикиевны, княгини Саксен-Альтенбургской. Речь идет о князе Гаврииле Константиновиче. С ним на обед пожаловали несколько дворцовых офицеров, — граф Капнист, адъютант военного министра, Озеров, член Императорского государственного совета, Путилов, еще один видный промышленник, и както лько вкусная еда с изобилием шампанского разгорячила всех гостей, тут же начались разговоры о необходимости срочно поменять правительство в России. Все они, получавшие высокие доходы, вальяжно восседали за столом среди серебряных тарелок, кувертов из позолоченного серебра и бокалов из самого дорогого на свете хрусталя, а изысканные яства им подавали вышколенные лакеи в ливреях старого режима, а их жены поблескивали целыми ручейками драгоценных камней; кошельки у них у всех — туго набиты деньгами, так что им ничего не стоило пережить драму страны, страдавшей все больше и больше от войны, от сознательной, намеренной дезорганизации рубежей обороны на фронтах, и теперь им ничего другого не оставалось кроме как вести разговоры о заговоре, клеветать и лгать, разворачивать широкую кампанию, чтобы унизить, оболгать своего хозяина. Да, на самом деле прекрасное общество, ничего не скажешь!

Озеров говорил князю Гавриилу:

— Единственный способ спасти монархию, Ваше высочество, — это незамедлительно созвать всех членов вашей семьи, представителей знати и армии, чтобы все они единодушно заявили, что император со своими обязанностями не справляется, что он не способен царствовать, что нужно провозгласить царем его сына, цесаревича, и сделать при нем регентом великого князя.

— Не находите?

Князь Гавриил против этого не возражал. Он даже пообещал поговорить об этом со своими дядьями и кузенами, чтобы те тоже подключились к таким действиям.

Кто-то предложил тост за «интеллигентного царя, осознающего свои обязанности и достойного своего народа».

Так вырисовывались очертания еще одного заговора. Четыре гвардейских полка должны были осуществить ночной марш-бросок в Царское Село и арестовать царскую семью. Императрицу сразу же отправляли в монастырь, прибегая к этому традиционному для России способу избавления от всех нежелательных цариц. Царь отрекался от престола в пользу сына, регентом которого будет назначен великий князь Николай Николаевич.

Предполагалось, что великий князь Дмитрий, замешанный в убийстве Распутина, будет руководителем заговора и будет командовать войсками мятежников.

Великий князь Кирилл Владимирович и великий князь Андрей Владимирович с кузенами отправятся в свой дворец на Невском и оттуда будут добиваться принятия такого его назначения, во имя «блага всего народа».

Все шло хорошо. Но среди членов царской семьи оставались еще люди с верным сердцем и честной душой, которые взбрыкнули перед этой пучиной измены и трусости. Великий князь Дмитрий Павлович, пылкий, горячий молодой человек, далеко не рядовой лояльности, отказался принимать участие в таком позорном сговоре, и его последними словами, которые могли бы повторить некоторые Романовы, приложившие руку к одиозной революции, были такие: «Я не намерен нарушать данную присягу».

Несмотря на такую тревожную обстановку, мужественный император совершал еще одну поездку в Ставку в Могилев. Она станет последней. Он отказывался верить, что сложилась чрезвычайно серьезная ситуация. Он все еще находился под впечатлением нежного расставания с женой, когда уезжал из Александровского дворца.

Царское Село заледенело в своей неподвижности, — столбик термометра опустился до 38 градусов, Александра под воздействием своего нервного состояния, не подчинявшегося ее собственной воле, предавалась глубокой печали в связи с уходом Распутина. Но она старалась, старалась изо всех сил, не быть столь уязвимой для горя, несчастий, чтобы подавать своему горячо любимому мужу пример высокой любви и полной уверенности в себе.

Николай мысленно слышал, как она повторяла:

— Я так ошиблась, полагая, что Россия меня ненавидит. Соберем же все наши силы, чтобы еще больше теснее сблизиться с народом. Я знаю, кто меня ненавидит, и всегда знала, — вот это развращенное, продажное высшее общество, которое только и думает о том, как бы посытнее поесть, в волю потанцевать, которому важнее всего личные удовольствия, адюльтер, макиавелльские замыслы, в то время как вокруг течет кровь… кровь… много крови…

Этой ледяной ночью, Николай, взволнованный этой последней беседой с женой, сам страдал, ему казалось, что и он сам истекает кровью вместе со своими несчастными солдатами, которые по его приказу убивают таких же солдат на тысячекилометровом протяжении фронта.

Может, ему внезапно стало страшно?Нет, конечно, хотя в этом его часто упрекали, — просто он привык жить возле самой опасной стороны реального. Но в нем всегда присутствовала святая любовь к Богу. Ему приходилось бороться со своей совестью. Разве его долг императора, его честь союзника Франции и Англии, не заставляла его продолжать войну, чего она ему не стоила бы, и слепо при этом верить в свою победу?

Иногда он вспоминал слова Распутина, которые его очень тревожили.

«Старец» как-то сказал: «Останови кроворазлитие, пока не поздно. Пролитая кровь превратится в океан, который поглотит всю страну, твой трон, и в нем ты захлебнешься…»— Кого же мне упрекать в этом нынешнем развале, кроме самого себя, — мучительно размышлял Николай в своем изматывающем одиночестве…

В четверг, 23 февраля, он проснулся в своем вагоне, когда его императорский поезд остановился в Смоленске.

После полудня он уже приступал к исполнению своих обязанностей верховного главнокомандующего. Его там давно ждали генерал Алексеев и все члены его штаба. Он, конечно, никому из них не мог рассказать о том, что у него творилось на сердце. Ему сейчас было грустно вдвойне. Во-первых, он вспоминал нежные объятия жены, горячо любимой Александры, и во-вторых, скучал о дорогом маленьком Алеше, который на этот раз с ним не поехал, так как он сам и две его сестры Ольга и Татьяна заболели краснухой.

Какая-то безделица привлекла его внимание. На своем рабочем столе, среди вороха бумаг, депеш, военных карт стола маленькая коробочка. Оказывается король Бельгии награждал русского императора Боевым крестом…

В садике, окружавшем его резиденцию, шел снег. К монарху относились с подчеркнутым, особым уважением все, — от генерала Алексеева до последнего часового.

Но все вокруг, — и деревья, и дорога, и подходы к монастырю, куда он ходил по вечерам предаваться духовным размышлениям, были покрыты льдом. Твердое прозрачное вещество, в котором нет жизни, холодное, как сама смерть.

Он с нетерпением ждал новостей, и уже знал о начавшихся в столице беспорядках. А накануне все казалось куда зловеще, — он получил донесение о том, что некоторые его войска встали на сторону бунтовщиков. Знал ли он, что его окружение давно уже готовило эту чудовищную комедию, переходя от одной лжи к другой, в зависимости от интересов денежного мешка и политики: да народ вас с Александрой просто обожает, что вы, народ вас с Александрой просто ненавидит. Где же, скажите, истина?

В своем личном дневнике, который самым чудесным образом был обнаружен, правда только во фрагментарном виде, в некоторых опубликованных книжках ясно прослеживается его самоотречение во имя народа, который и тогда не знал, да и сейчас, по-видимому, не знает, как он его любил и как старался быть достойным его, несмотря на все усилия врагов его унизить. Он писал: «Повсюду вокруг меня — измена, трусость, обман».

Для чего после этого заставлять нас поверить в его беззаботность, равнодушие, в его помутившийся от напряжения и усталости ум, в то, что он был не в силах постичь всю глубину переживаемой империей драмы. Ах, бросьте, господа!

Напротив, нужно говорить о ясности ума Николая, который вдали от жены и детей, сумел точно определить возникшее перед ним препятствие, и он погружался в молитву, чтобы обрести душевный покой. Его погруженная в мертвую тишину штаб-квартира, навевала отходную, утрату всех надежд, напоминала театр, в котором разыгрывался последний акт трагедии, а все декорации сцен ненависти находились там, в русской столице. В Петрограде нет хлеба, нет дров. Народ страдает.

По широким улицам проходили народные шествия, люди громко кричали: «Хлеба… хлеба!»

Другие с глазами, налившимися кровью, орали: «Мир! Дай нам мир, Николай!»

На некоторых площадях собирались пьяные матросы, раненые солдаты. На Невском все подхватывали «Рабочую Марсельезу». Там собрались главные зачинщики восстания. От этих людей с покрасневшими рожами несло водкой, выходит, они не были такими уж несчастными.

Их вопли только подстрекали толпу.

Все хлебные лавки были разграблены, не больше повезло и магазинам. Некоторые районы города пострадали от анархии больше, чем другие, — особенно Выборгский и Васильевский Остров.

Германская пропаганда была организована на широкую ногу. Хорошо оплачиваемые подрывные элементы влекли за собой это большое стадо баранов. Толпа орала: «Долой войну! Долой Германию! Долой царя!»

Несколько рабочих было убито подоспевшим казачьим отрядом. На перекрестках улиц возникали перестрелки. Толпа разбегалась по всем направлениям, все кричали: «На дворец! На дворец!»

Эти банды пьяных не понимали, что делают, и, приняв большой красивый магазин за резиденцию царя, принялись его грабить. Положение ухудшалось с каждым часом.

В тот же день царь сел в свой поезд, чтобы ехать в Царское Село. Он понимал, что теперь ему самому придется быть втянутым в эту трагедию, которая начинала разыгрываться вокруг него; но сейчас его больше всего тревожило положение жены и детей. Он знал, что сейчас они одни в большом Александровском дворце. И эта мысль терзала его.

И сейчас он вновь обращался к своей православной вере, памятуя, что любовь способна творить чудеса, и теперь нужно было во что бы то ни стало преодолеть это враждебное пространство и подчинить своей императорской воле невозможное.

Был солнечный, яркий зимний день, и лучи его проникали через окно вагона. Поезд уверенно, не сбавляя скорость, катил по рельсам. После полудня позади осталась Вязьма, за ней Ржев, а вечером он миновал Лихославль.

В 2 часа ночи 14 марта царский поезд, прибывший в Малую Вишеру, расположенную всего в двухстах верстах от столицы, вдруг замедлил ход. Один офицер, поднявшийся в вагон императора, сообщил ему, что революционно настроенные солдаты с пушками и пулеметами преградили путь. Любань и Тосно в руках восставших. Поскольку прямой путь в Петроград и Царское Село был отрезан, царский поезд мог дальше следовать по трем направлениям; либо повернуть на восток, на Москву, либо на юг, на Могилев, либо на запад, на Псков, где находился штаб Северного фронта под командованием генерала Рузского. Во время обсуждения решили выбрать последнее направление. Царь согласился и сказал: «Итак, на Псков».

В восемь часов вечера царский поезд медленно въехал на Псковский вокзал. Никакого почетного караула на перроне не было. Императора встречали генерал Алексеев и его заместитель генерал Данилов. Царь, еще не зная, что Рузский его тоже предал, отобедал вместе с ним. Ему сообщили, что в руках восставших оказались еще Гатчина и Луга. Рузский, поднявшись в вагон царя, сообщил ему угрожающие новости: гарнизон Петрограда и Царского Села вышел из повиновения, включая его личную гвардию, казачий эскорт и гвардейский экипаж, которые во главе с великим князем Кириллом Владимировичем ушли из Царского Села. Сообщение о предательстве его личной гвардии стало для Николая тяжелым ударом.

Слушая доклад Рузского, царь принял решение. Он попросил генерала телеграфировать Родзянко и согласиться с тем, от чего долго отказывался: создание правительства, приемлемого для Думы, которое будет наделено всеми полномочиями для экстренного решения всех проблем государства. Рузский поспешил к телеграфу.

Но в Петрограде уже было сформировано Временное правительство. Дума с Советами договорились о том, что Николай должен отречься от престола в пользу своего сына, а великий князь Михаил, брат царя, станет регентом. Для решения этого вопроса лидеру нового правительства установили контакты с командующими армий на всех фронтах. Утром 15 марта ответы командующих были получены в Ставке генералом Алексеевым и переданы Рузскому в Псков. Мнение всех было единодушным: Николай должен отречься.

В Пскове после раннего утреннего завтрака Рузский положил на стол перед императором результаты телеграфного опроса генералов. Николай был потрясен. Он побледнел.

В вагоне стояла мертвая тишина. Никто не разговаривал, все присутствующие затаили дыхание.

Неожиданно, резким движением он отвернулся от окна и спокойным, твердым голосом заявил: «Господа, я решил отказаться от трона в пользу своего сына Алексея». Николай перекрестился, все остальные последовали его примеру.

— Я благодарю вас, господа, за безупречную и верную службу. Надеюсь, что вы будете так же ревностно служить моему сыну.

Текст отречения, составленный в Ставке под руководством генерала Алексеева, передали царю. Николай подписал его, — документ был датирован 15 марта (по новому стилю) тремя часами пополудни. При подписании его присутствовали два члена Думы, — Гучков и Шульгин, — в качестве свидетелей. Они должны были доставить его рано утром на следующий день в Петроград. Все было сделано наилучшим образом, точно по сценарию. Царь, подписывал этот важный документ еще и потому, что не хотел устраивать кровавой бойни на улицах Петрограда, он понимал, что каждая минута промедления погружала его страну в пучину братоубийственной войны.

Николай не тянул, легко расставался с короной. Главное для него сейчас — не она, а победа над Германией, спасение Отечества. Таковы были все его мысли. И, разумеется, о безопасности в Царском Селе, о той опасности, которой подвергалась жизнь царицы и их детей.

Александра! Был ли еще какой другой, такой же мужественный человек, как Николай, который ничем не выдавал своего внутреннего состояния? Как мало теперь значил для него высокий священный титул царя, главы самой большой империи в мире! В эти решающие его судьбу минуты он терзался только одним, — тем, что он не был сейчас рядом с ней, его дорогой и любимой, с верной ему, такой благочестивой Александрой, которая всегда возводила вокруг него стенку из хрусталя, через которую не были видны непристойности и безобразия этого мира.

Александра! Александра!…Сердце, казалось, с каждым своим ударом звало ее. Она, конечно, знала свою Голгофу.

— Что с царицей? С детьми? — прямо спросил он у Гучкова.

— С ними все в порядке, — ответил депутат.

В девять вечера Николай лично переписал текст своего отречения, который по многим пунктам отличался от текста, заготовленного для него его «верными предателями».

Потом подписал новый документ с торжественным, умиротворенным выражением на лице, словно его представление о высшей справедливости на Земле в данный момент ограждало его от низости его окружения…

Вот текст составленного им документа о своем отречении:

«Ставка

Начальнику штаба

Милостью Божией, Мы, Николай II, император всей России, царь Польши, великий князь Финляндии и прочее… доводит до сведения своих подданных следующее:

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу было угодно ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны до победоносного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственною думою, приняли Мы за благо отречься от престола Российского и сложить с Себя верховную власть.

Не желая расстаться с любимым сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше брату Нашему, великому князю Михаилу Александровичу и благословляем Его на вступление на престол государства Российского. Заповедуем брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению святого долга перед ним, повиновению царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь Ему, вместе с представителями народа, вывести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы.

Да поможет Господь Бог России.

Николай.

Псков, 2 (15 — по новому стилю) марта.

15 час. 3 мин. 1917 года».

Николай весь этот ужасный день сохранял невозмутимое, полное спокойствие. 16 марта, в час дня, после тридцатичасовой стоянки, императорский поезд в полной тишине отошел от платформы, направляясь в Могилев, где Николай хотел попрощаться с армией. Он был удовлетворен своим полным самоотречением. В своем вагоне он лег спать и проснулся уже после Западной Двины. Этот продолжительный сон благотворно сказался на нем, казалось, бывший царь помолодел, хотя лицо его было по-прежнему залито смертельной бледностью.

Николай все время думал об Александре. Наконец он скоро ее увидит! Он упрекал себя за эгоизм, хотя, конечно, мысль о том, что каждую минуту его солдаты гибнут под германскими пулями, не покидала его.

Но заговор военных, политика, проводимая членами его семьи, теперь задвинули его на задний план. Разве в таком случае он не имел права думать о своей личной жизни, жизни мужчины, мужа, возлюбленного? Нежные руки Александры, словно пуховой воротник, обнимали его за шею, и в этих ее объятиях он так нуждался! Она умела его утешать, облегчать его угрызения совести, соединяться с ним в молитвах перед святыми образами, каяться, а без покаяния нельзя оправдать ничью жизнь.

Он вновь видел перед собой Ливадию, цветастое море, оливковые деревца, виноградники, а вдалеке, в горах, стада овец с пастухами.

Наконец, ему представлен бессрочный отпуск, и он сможет заниматься своим любимым делом, чуть ли не ставшим для него манией, — сажать цветы и наблюдать за тем, как они всходят, как лопаются их зеленые бутоны.

На перроне в Могилеве его встречали все члены его штаба в полном составе с военным оркестром. В последний раз ему отдавали воинские почести. Он застыл, словно статуя.

Он выражал такое же притворное равнодушие и понимал, что столько же притворства в соболезнованиях его первых помощников. И, сгоняя с губ ироничную улыбку, он вдруг подумал:

— Я был создан для того, чтобы стать садовником. Мне было бы гораздо лучше возделывать мой сад…